ПРОЛОГ

      Два основных проявления человеческого существования или две формы его – это жизнь и смерть. Или две единственные категории при философском осмыслении бытия относительно человека –  это они, жизнь и смерть. Поэтому самые пристальные созерцатели мира и человека – поэты,  не могут  обойти вниманием эти категории  и, отражая жизнь, переводят взгляды на смерть то обреченно, то почтительно, то иронически. Но даже при последнем искусственном легкомыслии – всё равно с пиететом и внутренним трепетом.

    Мы воспитаны в сфере наших художественных предпочтений  и размышлений всё начинать с Пушкина. По пушкинским строкам сначала можно подобраться к «смертельной теме»  в монологе  «…Вновь я посетил…».  Обращаясь к молодой поросли деревьев, Пушкин восклицает:          

Здравствуй, племя

Младое, незнакомое! Не я

Увижу твой могучий поздний возраст…

                             *

Потом он смиряется пред могилами:                                  

                           …Но как же любо мне

Осеннею порой, в вечерней тишине,

В деревне посещать кладбище родовое…

                                  *

Потом вот такое недоверчиво-сомнительное:

Летят за днями дни, и каждый час уносит

Частичку бытия. а мы с тобой вдвоём

Предполагаем жить, и  глядь – как раз умрем.

                                   *

Но пока Пушкин не допускает этого:

                Но не хочу  о, други, умирать:

Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать…

                                   *

А вместе с тем довольно рано признаётся:

  День каждый, каждую годину

Привык я думой провождать,

Грядущей смерти годовщину

Меж их стараясь угадать…

                                                    *                              

Юный Лермонтов, горячий, вдохновенный и трагический пишет:

                                                      Боюсь не смерти я. О нет!

                                                      Боюсь исчезнуть совершенно.

                                                      Хочу, чтоб труд мой вдохновенный

                                                      Когда-нибудь увидел свет. 

А чуть повзрослев, из  этой горячности и страстности выходит на первый план трагичность:

                                             Я рожден, чтоб целый мир был зритель

                                             Торжества иль гибели моей…

И он готов к смерти. Он обречен, он видит – когда и где:

                                                Кровавая меня могила ждет,

                                                  Могила без молитв и без креста

                                                  На диком берегу ревущих вод…

                                                             *

          Во второй половине XIX века поражает своей рассудочностью, несколько тяжелой поступью поэзия Константина Случевского. А в самом начале ХХ века он издаёт свои «Загробные песни», в которых  предлагается  необходимость выпестовать в себе  менталитет   античного человека, с детских лет живущего с бесстрашным чувством близкой смерти, как постоянно ожидаемого и важного акта жизни:

     (Строфа из последнего стихотворения цикла)

Нет! Надо иначе учить с колыбели…

Долой весь тёмный груз  туманов с головы…

Нет, надобно, чтоб мы совсем светло глядели

И шествовали в смерть, как за звездой волхвы!..

                                                                          *        

        В первой половине ХХ века Цветаева драматически ярко пронесла мотивы смерти через всю жизнь, начиная с желания смерти в семнадцать лет до пророческого стихотворения в зрелом возрасте.  Она обращается к будущему читателю:

         Как два костра, глаза твои я вижу,                        

         Пылающие мне в могилу - в ад, 

       - Ту видящие, что рукой не движет,    

         Умершую сто лет назад 

Со мной в руке почти что горстка пыли – 

Мои стихи! я вижу: на ветру

 Ты ищешь дом, где родилась я - или

В котором я умру.

                                                                   * * *

  «Вчера о смерти размыщляя…».Так начинается одно из стихотворений Николая Заболоцкого. В ХХ веке не меньше думали о смерти, но думы эти часто скрывали. Было время, когда в моду протискивался оптимизм:  поменьше бы дум! Даже во время войны, когда смерть ходила по всем домам и дорогам. И проникала в поэзию волей-неволей. Потому что до неё, до смерти,  было всего-то «четыре шага»...

  А в 90-х Иосиф Бродский напишет : «Бессмертия у смерти не прошу…». Появились новые философствования о смерти. Что значит эта странная фраза? Какое бессмертие может быть у смерти! Но христианин знает, что в  акте смерти освобождается душа из плена тела и воспаряет в небеса. Она бессмертна. Бродский от всего этого отказывается? Смерть – и только? Без сих великих последствий? Не может быть. Бродский не легкомыслен.  Вернемся к Пушкину.   Он, мудрый,  незадолго до смерти, которая – он знал – его не минет, и очень скоро,  написал:

 Нет, весь я не умру - душа в заветной лире 

Мой прах переживёт и тленья убежит – 

И славен буду я, доколь в подлунном мире

Жив будет хоть один пиит.

 Задумываясь  к проблеме бессмертия  после смерти,  и,  то ли   вступая в диалог с Бродским, то ли просто фантазируя  о смерти, переходящей в бессмертье, я когда-то, давно, - написала стихотворение: смысл его загадочен, как загадочна сама проблема…

              Метаморфозы

                                               Бессмертия  у смерти не прошу.

                                                                        Иосиф  Бродский                                                                                                                                       

Бессмертия у смерти не прошу.                             

Оно придет, как и у всех:  вот  ветер

 бессмертно так шуршит по камышу,

по волосам живущих, по столетью!

Я Бродскому всё это расскажу:

 что мы надышим караваны облаков,  

 Из них падём дождем и ветром  в грозы!    

 Зачем просить! Вся жизнь – метаморфозы: 

      в бессмертье смерть 

      перетекает так  легко,

      как в водопад стиха 

      ритмичность старой  прозы.       

      Бессмертным умершим я задаю вопросы,

      и слышу голос ветра в мгле  веков,

      и снова караваны облаков,

      и дождь, и ветр. Мы выпадаем в росы.

      Бессмертие. Я не прошу его, но мир таков:

      не верит ни в пророков, ни в богов,

      и вертят круг его одни  метаморфозы!  

                                                        *

 Поэт последней четверти XX века и первого десятилетия XXI-го,  петербуржец Евгений Каминский не сомневается в метаморфозах, коими и держится жизнь, в главной метаморфозе – «смерть – жизнь», пусть в несколько иной форме жизни: 

                              …наверно, в статусе ином, 

                                   но с прежней жаждой,

                                   посмертно проступив в земном –

                                   в травинке каждой.

А это и есть смерть, перетекающая в бессмертие, хотя «бессмертия у смерти не прошу» - по Бродскому. Всё это очень философично, проблематично, несколько утешительно, может быть, совсем неубедительно, но пока человек мыслит, метаморфозы «жизнь – смерть – бессмертие»  его волнуют  глубоко и постоянно.

       Всё сказанное и приведенное выше – такая малость , первые, пришедшие на ум строки  из поэтической антологии.  Но если  русский  поэт не касается этой темы, и проблема смерти, ухода  (куда и как?) его не волнует, и он отмахивается от невесёлого, но неминуемого действа в природе на земле – такая поэзия всегда будет поверхностной – мысли в ней куцыми, чувства мелкими: у них не будет меры великости жизни перед бездной смерти. И даже – наоборот! А, может быть, смерти  действительно нет? Ведь мир в целом бессмертен, и мы в нем обитаем после всех метаморфоз какой-нибудь невидимой частицей пока неведомой материи?..

                                                     * * * 

   В последней трети ХХ века и в начале XXI-го  в русской поэзии появились два поэта, каждый со смертельной темой необычной силы в своём творчестве. Произведения поэтов отражали  их взаимоотношения с жизнью, где смерть была постоянной или эпизодической темой дум и тревог. творчество и жизнь взаимосвязаны. Эти поэты    разной ментальности по отношению к эпохе, которая досталась им. Стихи их  разного  качества звучания. Оба талантливы, оба с большим диапазоном знаний  в  русской (и нерусской) литературе, поэзии в частности, Любопытно, что оба закончили вузы  негуманитарного профиля, занимались наукой в области приобретенной специальности, но считали поэзию главным делом своей жизни. Они разного возраста. Конечно, это имеет значение, но не очень большое, так как главное, их поглощенность смертельными мотивами – характерная черта личности, а не возраста. С рядом нюансов, о чем будет речь в представленном ниже обзоре их творчества с фрагментами впечатлений о личностях этих  поэтов.   

  Предлагаемая  работа о двух поэтах является опытом соотнесения их как носителей «смертельной» темы в своём жизнечувствовании  и  как  выразителей  этой темы  в поэтическом  творчестве.                  

                                                          * * *  

  В дальнейшем приводятся фрагменты стихов Б.Рыжего из его книги «Оправдание жизни» (Екатеринбург, 2004), составленной из  произведений, опубликованных в различных изданиях и неопубликованных при жизни. Составителями книги являются поэт и литературовед Юрий Викторович Казарин и отец Бориса Рыжего Борис Петрович  Рыжий). Использованы также стихи Рыжего из журналов «Знамя», 2001,№6 и и 2004,№1.                                                                                                                                                 

                             ЕВГЕНИЙ  КАМИНСКИЙ  И  БОРИС  РЫЖИЙ

        Я прочитала в  «Литературной газете» в мае 2011 года ироническое, более того, – язвительное стихотворение «Пророк» Евгения  Каминского  о пророке, вернее о подобии пророка, полностью впитавшем все пороки своего времени в «безбожной Ниневии» (понимаешь, что в России). Я заболела Каминским: такое стихотворение мог написать только поэт, в котором ума и совести палата, и есть дарование их раскрыть. Я не могла не отозваться на Каминского с его «Пророком». Благодаря яркости негативного образа, я всё же рассмотрела «Пророк» Каминского в ряду великих «Пророков» наших классиков («Литературная учеба», № 2, 2012). Чтобы была видна (в том, кто пытался быть пророком), динамика духовных сил с потерей смелости и благородства и обретением пошлости.       

   После моей публикации мы с Каминским вышли на сетевую связь друг с другом, и я получила желаемое – две его последние книги. Я могла продолжить знакомство с поэзией поразившего меня поэта. Две довольно больших книги: «Из мрамора» и «Пиршество живых»  содержат более трёхсот стихотворений, написанных в период  от восьмидесятых годов ХХ века по 2012 год включительно. Этот поэтический монолог даёт возможность ясно ощутить.мирочувствование автора вообще и самоощущение себя в этом мире, в текущем времени, сравнивая его с прошлым. Стиль и язык поэзии Каминского - явно петербургского качества и дополняют представление о личности поэта. Его творчество оказалось глубже и шире мотивов, затронутых в вышеупомянутом стихотворении о пророке. Размышления о жизни и переживаемых им временах неминуемо привели - тревожно, неожиданно, порою мрачновато, пугающе, но в то же время весьма любопытно – к теме смерти, погружающей читателя в её загадочный предел. 

   Я хотела знать как Евгений Каминский чувствовал, думал, писал до того переворота – распада нашего необыкновенного государства, который  произошел в начале девяностых и изменил и нас, и всю страну, и положение её в мире. Знать всё это – до неожиданных трансформаций с нашей великостью, нашими надеждами, укладом жизни и психологии людей. 

  Книгу «Из мрамора» как раз и открывает цикл стихотворений 1985 года «Деревья». Трудно поверить, что эти существа из стихотворений Каминского – деревья! Это стихи  о терпеливых, храбрых, гордых, высоко стремящихся людях – так изумительны уподобления им в образах деревьев! Конечно, поэт думал о людях, рассказывая о мужестве и стойкости сосен, о корнях, качающих влагу из-под земли, в темноте, в борьбе с подземной живностью, вонзающейся в них. А каковы храбрецы, обрастающие листвою, «вцепившись намертво в карниз»! Как нам «жить на краю и не бежать судьбы!?» Этот вопрос задаёт сам автор и себе тоже, ибо печаль о неизвестной судьбе своей человечьей беспокоит его, предающегося описанию героических деревьев. Но всё же, но всё же будущее – это время, «когда как должное приму\ я и метель в лицо , и стужу». Автору «Деревьев» 28 лет. Цитируемые слова из стихотворения Каминского содержат    характерную  для Каминского и в  последующем какую-то внутреннюю  твердость, скрытую, неброскую – преодоления! «Должное приму» сказано спокойно и уверенно, без интонаций обреченности, безысходности, во власти которых покончил счёты с жизнью в 27 лет Борис Рыжий.

    Вчитываюсь  в  стихи следующего, 1986-го года. О преодолении мерзлоты в тундре, об одолении урагана в океане, но не о тундре и океане они, а о мужестве человека. Стихи великолепны по образам, ритмика соответствует содержанию. Не могу предпочесть один стих другому, поэтому и не цитирую. Затем стихи «Цейлон», «Африка». Зарисовки паломника-очевидца, говорящие больше, чем статьи востоковедов. Никаких социальных вопросов и тем. Мир земной, и только. 

   Стихи 1988-го года. Каминский пишет изящные, утонченные по форме и содержанию строчки.  Вот «бабочкою на булавке\ Жизель безумная не дышит…». Речь идет о театральной афише. Потом стихи о музыке. Баллада о скрипке и метле. О шальной черемухе. В общем – мир искусства. И, наконец,  лучшее – «Полевые цветы». О цветах написано столько стихотворений и песен! Но так никто не написал и не напишет! Они одушевлены: они думают, надеются, им кажется, они воображают! Приведу хотя бы две строфы:

                                                  Они не знают, что они цветы.

                                                  Раскинув руки, запрокинув лица,

                                                  Они – без чувств… Лишь чувство высоты

                                                  им бьет в виски,  по жилам их струится.

                                                  ……………………………………………..

                                                   И вот они отсюда второпях

                                                   спешат куда-то с бабочками вместе,

                                                   не ведая о глине и корнях,

                                                   не зная, что всю жизнь стоят на месте…

  Я поняла, что Каминский – лирик и мыслитель. В таких стихах как «Деревья» и «Полевые цветы» он показал, каким он был в действительности, и мог бы оставаться таким, если бы не острота проживания  доставшихся ему эпох. 

    Поэта – сознание его,  питает время тем, что взошло в этом времени. Чуткий лирик и беспокойный мыслитель, Каминский становится при всем том социальным поэтом. И эта  ипостась  водила его пером последних книг, хотя при поверхностном знакомстве  с этими книгами может сложиться обманчивое  впечатление как о поэте с чисто субъективными, личными переживаниями, интересом только к своему трагичному по природе внутреннему миру.  

    Наконец, 1989 год. Вот-вот грянут девяностые с их «правдой распада». Поэт полон предчувствий:

                                          То ли резкость навёл, то ли просто сгущаются краски,

                                          только время, как море, волною летит на гранит.

                                           И немеет душа в ожиданье смертельной развязки

                                           и предчувствием смутным мучительной правды болит.

Из другого стиха:

                                       Внимая иным временам свысока,

                                        душа вырывалась упруго из тела,

                                       мы шли, раздвигая плечом облака,

                                       и молодость нимбом над теменем тлела… 

                                       Мы шли, обретая желанную высь,

                                       И сердце гудело надсадно и глухо…

                                       Я помню над временем мы поднялись –

                                       и музыка медленно вышла из слуха.

   Если в первом  стихе поэт предчувствует «смертельную развязку», что и произошла, то во втором стихотворении он говорит о молодости его  и  его сверстников, что еще шли, «обретая желанную высь», и еще, видимо, надеялись на совсем иное будущее.

   И снова он  полнится предчувствиями. И думает уже не о себе, а о народе, и просит за него высшие силы:

                                          Не покинь его, Господи, трижды слепого во мраке.

                                          Не оставь в этой тьме, где безумцем свистит соловей

                                          в ледяных временах, где безвременье холодом свищет.

                                          Выжги плоть его грешную, пепел сурово развей,

                                          но прими его душу, согрей её над пепелищем.

  Поэт предчувствует пепелище! Еще не произошло разлома-распада-раскола, а он уже видит своим поэтически-провидческим зрением пепелище! Пепелище великой страны, где было всё – и начлаги (не один раз он их припоминает. Что было, то было), и герои, и враги… Таким образом, уже в конце восьмидесятых тонкий лирик Евгений Каминский, автор «Деревьев» и «Полевых цветов», раскрывает свою социальную заинтересованность, свою боль о родной стране, стране «плохой-хорошей», своим существованием составившей такую же неоднозначную эпоху.

                                                                             *

    Борис Рыжий в начале восьмидесятых еще совсем ребенок, но ребенок, родившийся с неприятием жизни и чувством обязательной и склоняющейся над ним смерти. В 1985-1986-м  годах ему 11-12 лет. В двадцать он вспоминает, как просыпаясь в тревоге, он спрашивал себя: неужели «надо жить?»:    

                                                Ах, укрой от жизни, одеялко,

                                                разреши несложную задачу.

                                                Боже, как себя порою жалко –

                                                надо жить, а я лежу и плачу.

  А затем с иронией, в то же время с попыткой актёрства и самолюбования рисует поэтические картинки себя в подростковом периоде среди  «шпаны» с кастетом в кармане. Он видит себя,  дающим этой шпане прикурить, и хочется ему таким «мальчишкой в серой кепочке  остаться». Но это опять прорывается поэтическое актёрство. И чуть позже, когда  он  напишет, что:

                                                     Убитого соседа

                                                      По лестнице несли.

                                                      Я всматривался в лица,

                                                      На лицах был испуг.

                                                      А что не я убийца –

                                                      Случайность, милый друг. 

  А затем будет серия уничижительных стихотворений, где он называет себя «дебил-дебилом» и «кретин-еретином», а также стихотворений с вставными словечками ненормативной лексики. Так шло повзросление Рыжего, написавшего о восьмидесятых одно хорошее и серьезное стихотворение :                                                                                                                                                                      

                                                   Если в прошлое, лучше трамваем

                                                   со звоночком, поддатым соседом,

                                                   грязным школьником, тётей с приветом,

                                                   чтоб листва тополиная следом         

                                                  Через пять или шесть остановок

                                                  въедем в восьмидесятые годы:

                                                  слева – фабрики, справа – заводы,

                                                  не тушуйся, закуривай, что ты.

                                                 ………………………………….

                                               Куртка кожаная, руки в брюки,

                                               да по улице вечной разлуки       

                                               да по  улице вечной печали

                                              в лом родимый, сливаясь с закатом,

                                              одиночеством, сном, листопадом,

                                              возвращайся убитым солдатом.      

   Стихотворение с припрятанным драматизмом и, как всё у Рыжего, с чувствами печали и одиночества  Но это едва ли не единственное стихотворение его, где он коснулся не только личного, вечно тоскливого и одинокого статуса, а сказал о трагическом времени восьмидесятых : «по улице вечной печали… возвращайся убитым солдатом» (конечно, это об афганских событиях, унесших так много молодых жизней)..          

   Восьмидесятые Рыжий вспомнил в нескольких стихах. Школу, будни и праздничные дни этих лет, и,  как правило, с иронией, насмешливостью или даже с цинизмом. Например: 

Важно украшен мой школьный альбом —

молотом тяжким и острым серпом.

Спрячь его, друг, не показывай мне, 

снова я вижу как будто во сне:

восьмидесятый, весь в лозунгах, год

с грозным лицом олимпийца встаёт.

  Социальные чувства не стали ему близкими – они были поверхностными. Это объясняется  индивидуализмом и  противопоставлением окружающему обществу своего  единениия со «шпаной», «дегенератом с самопалом, неврастеничкой  с лезвиём». Конечно,  неестественность такого позиционирования  себя  получала отражение больше в стихах, чем в жизни! Время, в которое жил Рыжий, шло как-то рядом с ним, Рыжий не существовал в нем, он существовал в самом себе. Пульс Рыжего и времени, в котором он жил, не совпадали.. Такое время пришлось на жизнь Рыжего: годы неясной напряженности, ожиданий перемен! А он жил в тоске и ожидании смерти (Виктор Цой пел о желании перемен!). Но о завоевании славы,  о  публикациях и премиях не забывал Борис Рыжий - самый последний – из известных – поэт распавшейся советской империи, и  Екатеринбурга «красивый и первый певец» (так он представил себя в одном из автобиографических стихотворений). Он был активен в утверждении себя! Спешил. 

                                                               *                                                      

   В стихах Каминского пульсирует время,. и пульсация эта не прерывается, и пульс этот  горяч . Пришли девяностые. Катастрофа состоялась. Новые времена уже набирают силу. И  пульс времени в Каминском горяч и искренен, и таким переходит в стихи. Трагичный пульс эпохи. Хорошо видно по взволнованным строчкам стихов как меняется состояние духа у поэта. Из печально-возвышенного, и удивленно-благодарного (по отношению к деревьям!) оно становится драматическим с нотами отчаяния. Поэт не превращает стих в документ, объясняющий причины такой перемены состояния духа. Он рассчитывает на читателя, которому всё станет ясно из образов руин страны и обломков поверженной прошлой эпохи, по разверзшейся пропасти, пустоты на её месте: 

                                                 Увозят стыд, завернутый в парчу,

                                                  уводят смех распахнутый… Громада

                                                  глухого мира стынет. Я молчу.

                                                  Всё кончено. .. Вдруг хлопнут по плечу:

                                                  «Так надо, друг!» Но почему так надо?

  Мир привычный развалился. Задается гамлетовский главный вопрос. Но тут же он выстраивается иначе. Времена-то не гамлетовские. Поэт чувствует себя ещё трагичней, чем Гамлет, и в то же время решительней:

                                              «Быть или не быть…» Нет, не одно из двух

                                                Быть, но не быть! Вот суть! Но, а не или…                                            

   Пушкин, конечно, шутя, написал «Что пройдет, то будет мило». А, может быть, и не шутя. Каминский тоже, сказав, что «Вымазанный в алом, сползает мир по лезвию ножа», тут же добавляет, что «Век поднебесной шири миновал. Глядит в провал кусок небес сиротский». И под этим сиротским небом «Пойдешь налево – некуда идти. Пойдешь направо – всё уже случилось». То есть было плохо, стало не лучше, но иначе. Вообще же «Век этот страшен». И автор трагических чувствований в разверзшейся стране в конце ХХ века, в канун ХХI века, молитвенно просит Творца не оставлять его, как когда-то Сын просил Отца об этом. Но Творец, мы знаем, в этом случае безжалостен, у Него свои задачи. Поэт же спасается сам. У него для этого есть точное, исчерпывающее Слово: «Слову, как битве, себя без остатка отдав…». Слова выстраиваются в строфы, «Где тверже гранита с шершавыми гранями стих». Он дал своему стиху почти верное определение. Стихи Каминского тверды, упруги, почти чеканны, но грани его не шершавы. Только в исключительных случаях – по необходимости замысла.              

  А на высоте трагизма появляется «смертельная» тема. Она возникает в конце девяностых – годах развала державы, общества. При остром восприятии этих коварных событий поэт испытывает душевное смятение, поиск спасения в смерти.

   И циклы стихов выстраиваются так, чтоб было видно столкновение времен. Новое время без жалости смело прошлое, в котором были свои правда и ложь, и то родное и привычное, с которым трудно расстаться. Читая стихи Каминского, написанные в начале третьего тысячелетия, невольно погружаешься в воспоминания о собственном проживании тех лет, когда, говоря его словами, «Кровью открылась внутри правда распада». Каминский не ввязывается в дискуссии, споры, политические битвы. Он сложный поэт и, вероятно, такой же сложности человек. У него тонкая лирическая душа (она сразу же предстает читателю в цикле «Деревья») и социальная заинтересованность сознания. Столкновение этих начал вызывает поток горестных, неразрешимых переживаний. Он ищет выхода, и всё пишет и пишет, «и стих ставит плотно к стиху», и погружается в кладбищенскую тему:           

                                                   С отчаянным птенцом не совладать:

                                                   грудь распахнёт вот-вот – дрожу и внемлю!

                                                   На кладбище такая благодать,

                                                  что хоть сейчас в слезах здесь лягу в землю.     

  В этом стихе впервые появляется в груди у поэта «птенец отчаянный», который в будущем превратится в птицу-сердце. Потом эта птица раскроет громадные крылья, причем  многоликий  образ крыльев будет повторяться. То они, крылья, заменяют руки, то, выпрастываясь, разрывают пиджак. Чувствуется, как поэт держится на этих крыльях. Они его серафимы. Но после того, как он выбрал себе  в  благодать кладбищенскую землю, в которую ляжет – готов лечь, он тут же меняет способ своего конечного пути – предается мотивам крематория:

                                                Пройден последний редут: молча по тропке

                                                вот и тебя уж ведут ангелы к топке.

  Первые же строки этого невеселого стихотворения сразу же объясняют, когда происходит воображаемое горение в топке:

                                                    Вот и пустил пузыри! Где ты, бравада?

                                                     Кровью открылась внутри правда распада.

 «Правда распада» будет иметь в дальнейшем двоякий смысл.От происходящего в крематории смысл этих слов станет определением того, что случилось в стране – и эта строка стиха исчерпывающа!.                              

    И вот уже новый вариант «смертельной» темы: голос поэта из-под земли. Кто сказал, что поэзия Каминского – борьба со страхом смерти? Какой-то холодок внутри себя перед этим словом знаком всем. Но Каминский так смело обращается с вариантами смерти, примеряя их к себе, что чувствуется в этом несколько отстраненная философия ухода в критические, болезненные, безвыходные времена жизни – в этом поиск нужного поступка и угроза неадекватного, тем более, что в следующем стихе он пишет (голос из-под земли):       

                                                    Очнулся в измерении ином…

                                                    ……………………………………..

                                                    И, астроном, спасибо за звезду.

                                                    Но зря ты врал, что мы пришли оттуда.

                                                    Там жизни нет. Вся – здесь! Я не уйду,

                                                    Пока не съем всю соль – свои два пуда.

                                                    Покуда океан свой не допью.

                                                    Тебе везде житье: в Литве ли, в Польше…

                                                    А мне отчизну скорбную мою                                                                                                               

                                                    и оставлять-то не на кого больше.

                                                    Сюда я не просился на постой -                           

                                                  я здесь стоял. Послушай, марсианин:

                                                  тому ль бежать, кто жалостью простой    

                                                   к отеческим гробам навылет ранен?!

  Пусть будет фантазия с «измерением иным»! Стихотворение замечательно горькой искренностью, болью за отчизну, которая попала в беду, единомыслием с Пушкиным – его «любовью к отеческим гробам». Так варьируется «смертельная» тема у поэта и без того склонного при чувствительной природе своей к трагическому восприятию человеческой жизни. Но сколько в  трагизме Каминского упрямства жизни: «Я не уйду…пока не съем всю соль»  и пока «океан свой не допью»!

                                                                       *   

 Вся поэзия Бориса Рыжего – в девяностые – рядом со строфами Каминского  представляется  однобразной, (тоска, одиночество), бесцельной, бессильной – лишенной энергии. Поэзия  «ни о чем» (слова самого  Рыжего).  И в начале, и в конце девяностых он пишет  в таком же ключе,  и с нарастанием смертельного мотива – прощального мотива - до самого  конца  жизни.  Вот фрагменты стихов этого периода::  

Из  стихотворений 1993-го:   

                                           Я вышел на улицу. И поздно

                                            мне было жить для новых дней…              

                                           И дрожат за окном миллионы огней

                                           Я пишу ни о чем. Да имей ты хоть сотню друзей,

                                           одиночество – в жилах… 

Из стихотворений 1996-го:  

                                                Я в мир пришел, чтоб навсегда проститься.

                                                 И мнится, вы прощаете меня.             

 Из стихотворения 2000-го:     Жалуйтесь, читайте и жалейте,

                                                    греясь у огня,          

                                                    вслух читайте, смейтесь, слёзы лейте.

                                                    Только без меня.                                                 

Год 1993-й – обращение к фонарному столбу:

                                           …Мне только девятнадцать, а уже

                                              Я точно знаю, где и как погибну… 

                                              …Так освети мне путь…

                                                 Я пьян сегодня 

   Каминский же неоднозначен, этим интересен, даже загадочен своими изменчивыми «смертями». «Он человек! им властвует мгновенье» - опять  приходит на ум Пушкин,  так воскликнувший  в стихотворении «19 октября» в адрес Александра I. Каминский  часто и подробно обращался в своих стихах с вариантами смертельного ухода, но  страха смерти в них не видно. Однако в 2002 году он, как-то между прочим, написал:

                                            Перед ужасом смерти жизнь глуше и ниже ноля,

                                            сердце тверже гранита…и все же тревожно, как птица.

Что ж, и я повторяю за Пушкиным: «Он человек! Им властвует мгновенье», но уже по отношению к Каминскому.

         Переживая о губительно распавшемся прошлом, Каминский противоречив, но его противоречивость справедлива и правдива. С одной стороны: «Нет, жизни не было в отчизне,\ но жить хотелось, хоть умри!». С другой:

                                                   Чтоб в шапке фонаря

                                                    охапки пчел мохнатых.

                                                   И, честно говоря,               

                                                   чтоб жить в семидесятых.

                                                    …………………………….

                                                   Где всё еще  - с ноля

                                                   и все еще – святые…

                                                   И свет – из хрусталя

                                                   и души – золотые.

                                                  ………………………. 

                                                    Простая пара крыл –

                                                    не бог весть что…

                                                    и всё же

                                                    я тоже с вами плыл

                                                    средь вечности, о Боже1

   Крылья! Крылья его несут сквозь время. Он остро чувствует время. Каминский  живет во времени, не отрешаясь от него, несмотря на то, что оно приносило ему страдание. Этим он силен, этим же он слаб. Загадочен  поэт, когда он при этом и  личность тревожная, потерявшая гармонию существования. И читатель ему нужен не простой – умеющий оценить и поэзию, и эпоху. Такого читателя поэт не имел, особенно в наставшее, чуждое ему время корысти и власти денег, когда добром вспоминаются  семидесятые

                                                                        *

  В 1995-м году Каминским написано очень важное для него стихотворение,  начинающееся строкой «Сон был больше,  чем явь»... Я, как позволяет мне мой субъективный подход  к замысловатому тексту стиха, постараюсь интерпретировать его, тем более, что именно этот стих дал название всей книге  Итак:.

             Значит, сон очень хорошо отразил явь. Доверимся этому сну.

             Город был вне времени и потому  всегда  молод. 

  Поэт стоял перед вечностью, от вечности веяло мертвым холодом, и -  он цеплялся за время. Время нужно живому, страдающему, лжи не имеющему. Нужно вырваться из холодного неживого вечного мрамора в живую жизнь, даже ценой лживого времени. Заключив это лживое время в себе, преобразовав его собой, лжи не имея в себе. Так достигается очищение, жизнь без лжи, живая настоящая жизнь – выйдя из холодного          мертвого мрамора. Из мрамора. С виду чистого и красивого.  

    Поэт, настаивающий на приоритете живой жизни, идет  на то, что, обретя в себе время с последней ложью, естественно, чтобы покончить с нею, он  не может бояться смерти. Он испытывает себя ею, словесными вариантами её.

                                                                    *

      Стихи Каминского вырвались из холодного мрамора. Они живы, в них слышится сердцебиение автора, движение его мысли, подталкиваемое этим сердцебиением. Всё, что возникает в его активном сознании при негативных впечатлениях от  окружающей действительности,  требует выхода – из мрамора на страницу бумаги, это значит – в жизнь.   Белеющая страница перед ним часто спасение от мыслей от смерти. Она - поле    ощущений  жизни  и   свободы:

                                               Покуда окрест онемело белеет страница,

                                               по первому снегу не трудно совсем угадать,

                                               что это – свобода, а это вокруг – благодать!

                                                И грудь распахнуть, где за прутьями выросла птица!

 Из «отчаянного птенца» выросла птица, птица-сердце, что болит, испытывая все превратности времени, и летит сквозь время… к светлым вершинам, к Славе, быть может, пусть даже навстречу Голгофе! Истинный и верящий в своё призвание поэт, конечно же, ждет и широкого признания, и... Не грех думать о славе и Каминскому. И он это знает.

     А думы приходят и приходят.  В нулевых XXI века еще более, чем в девяностых. сквозь пришедшее  кривое настоящее ему вспоминается  не блестящее прошлое, где всё же «как ни странно, и жили  наши ласточка, тучка, душа».

    И добавляет в другом стихотворении:

                                        Бывшие трудности с водкой нам как-то родней,

                                        чем эти новые – с истиной. Как гладиатор,

                                        бьется с химерой в эфире прямом литератор,

                                         грозно туза положив на шестерку виней.

    В новые времена и с истиной еще глуше, и с издателями, и с читателями. Горько думать, что одни издадут, а другие прочтут и оценят поэта после его «нырка в окно», когда он будет лететь «считая этажи»! Привлекательны сенсации, а не талант и труд. Так продолжается  смертельная тема – в новом её варианте.

  Тема смерти у Каминского никогда не приходит в бездействии ума и вне сердечных потрясений. У неё ясные и объяснимые истоки. Для человека, который живет только мыслью о своём благополучии, таких истоков не существует. Как сказано у Блока, он будет «доволен собой и женой, и своей конституцией куцей» . Но бывают же такие лирики, которые не могут исчерпать своего внутреннего лирического напряжения стихами о деревьях и цветах. Их до смерти, в буквальном смысле этих слов, волнует смена эпох, исчезновение истины, «бравада распада» и легковесное отношение к его и вообще – к поэзии и творчеству.

     Вот и Каминский из числа этих, не знающих покоя субъектов. Вот как он говорит о себе:

                                                    Постою – борода в серебре.

                                                   Временам этим не был я нужен.

                                                   Но я был. И был равен себе,

                                                   как звезда, отраженная в луже.                

  Сомнение. Разочарование. И тут же, всё-таки преодолевая и то, и другое, - такая щемящая уверенность в себе: «Но я был. И был равен себе»! Потому что он  знает, что  оставил свой след в поэзии. Он  не высокомерен, он уверен. Простим ему эту уверенность. Он прав.

                                                              *

   А в эти же годы – последние девяностые и первые нулевые нового века Борис Рыжий верен своей смертельной участи:   

              Я умру в старом парке

               на холодном ветру.

              Милый друг, я умру

               у разрушенной арки…          

                                                                    * * *

                                              Вышел на улицу: Господи Боже,

                                              никого, ничего, никогда.

                                              Только тусклые звезды мерцают,

                                               только яркие звезды горят:  

                                               никогда никого не прощают,

                                               никому ничего не простят.                         

                                                                    * * *

                                              Жизнь – падла в лиловом мундире,

                                              гуляет светло и легко.

                                              Но есть одиночество в мире –

                                              погибель в дырявом трико.    

                                             .................................................

                                             Стой, смерть, безупречно на стрёме.

                                             Будь, осень, всегда начеку.

                                             Всё тлен и безумие, кроме –

                                             (и вычеркнул эту строку).    

                                                                 * * *

                             ...Чтоб жили по вечному праву

                             все те, кто для жизни рождён,

                             вали меня навзничь в канаву,

                             омой моё сердце дождём.

                             Так зелено и бестолково,

                              но так хорошо, твою мать,

                              как будто последнее слово

                              мне сволочи дали сказать.

     Как бы ни был музыкален и лёгок при чтении стих Бориса Рыжего, но его чувство   безысходности и неверия в жизнь, и презрение к жизни не может  ускользнуть от   читателя. Легковесные  интонации  и  лексика, словечки из ненормативной речи, вводятся поэтом – чувствуется, что намеренно и с любованием – чтобы снизить уровень поэтического стиля в угоду банального разговорного языка и показать свободу от интеллигентской этики.           

   А что касается содержания, то при обобщающем его поэзию взгляде на неё, можно сказать, что Рыжий скользит по окружающей его жизни, задевая её темные углы, но не проникая в них. И чувство неотвратимой смерти нарастает.

 Приведенные отрывки стихотворений Рыжего передают состояние его духа... Он пребывает погруженным в ощущение обреченности.

                                                                         *

  У Каминского неоднократно в стихах повторяются и смыкаются темы смерти и творчества, а с этими темами непосредственно связаны мотивы крылатости, таланта. Я уже говорила, что крылья – серафимы Евгения Каминского. Они проносят его сквозь тяжелые думы о смерти и сквозь немотивированную тоску, уводящую в эти думы. А в конечном результате получаются у крылатого поэта вот такие – горькие, но чеканные строчки:

                                       …в глуби, где камень камню – волк,

                                        не просто сгину –

                                        отдам земле последний долг –

                                        верну ей глину.

                                    …………………………...............

                                   И вот, что прежде было мной,

                                   как обруч бочку,

                                   обнимет крепко шар земной…

                                   Поставим точку.

                                   ……………………………….

                                   наверно, в статусе ином, 

                                   но с прежней жаждой,

                                   посмертно проступив в земном –

                                   в травинке каждой.

  В последней строфе, смыслом подобной известным строфам Омара  Хаяма, поэт обретает своеобразное бессмертие. У Омара Хаяма из стенки  глинного кувшина глядел в мир глаз того, кто когда-то стал прахом и, попав в глину и сосуд из глины, продолжает жить новой жизнью. Этот мотив и у Каминского, но связан с травинкой.

    Еще раз о крыльях: они в стихах Каминского это и талант, и вдохновение, и жизненная сила его. Они то прорезаются, то, громадные, рвут одежду, чтобы поднять его ввысь. Они не то чтобы любимый образ, а как-то естественно в самом начале вылупились в его стихе «птенцом отчаянным», выросли, окрылили сердце и, в конце концов,  поэт-пророк, «пораженный в правах», не исчез, не пропал, а благодаря этим крыльям. приобрел новое  качество, которым, видимо, гордится :

                                                   Весь мой льнущий к пустыне талант –

                                                   не ответчик, увы, а попутчик…

                                                   Небо синее, я – не атлант,

                                                   а с огромными крыльями грузчик.

   Иногда проскальзывает ироническое отношение к собственным «крылышкам»:

«Скажешь, всласть прохрустеть нежным крылышком – дело всей жизни?! Умереть – дело жизни!»..Так лейтмотив смерти сталкивается с лейтмотивом  крыльев. Размышления о смерти в цикле «Ангел смерти» звучат так:

                                                      Над головой гудела твердь,

                                                      а он мертвел во тьме. Без звука

                                                      в него сейчас входила смерть –

                                                      о жизни новая наука.

  Помнятся любопытные высказывания об отношении к смерти Павла Флоренского: человек умирает один раз, и у него нет опыта смерти. Ведь смерть – завершение пути. Надо к ней подготовиться. Не столь материально, сколь духовно. Надо достойно уйти. Надо уметь умереть. 

    Евгений Каминский  перебирает разные варианты этого поступка. О причинах таких настроений говорилось выше. Можно было бы назвать его поэтические погружения в эту тему опытами и уроками смерти? Я думаю – нет. Они не утешительны. Они травмируют. Вызывают беспокойство, сожаление, растерянность и – боль. Хотя многие примеры его поэтических «умираний» можно отнести к философии смерти, где поэт точен и прав: «Смерть – дело жизни»; «Смерть – о жизни новая наука»;  «Вот жизнь и смерть, как лошадь и возница, друг к другу привыкают по пути»; «Поверьте: жизнь чуть заметный курсив к жирной кириллице смерти»… Такие строки достойны «крылатости».

    Итак, смерть, а против неё - творчество со всем его счастьем-несчастьем и утешенье – крылья-серафимы – вот среда обитания Евгения Каминского, вехи в жизни его, жизнь…                                

                           Тут самое время прервать в эмпиреях полет

                           и сдаться на милость какой-нибудь женщине храброй,

                           но этот упрямец все слезы счастливые льет

                           над вымыслом личным, как будто над истинной правдой.       

  Конечно, Каминский здесь относит нас к пушкинскому «Над вымыслом слезами обольюсь…». Такие необозначенные цитаты связывают поэтов разных времён, создают впечатление их беседы и взаимопонимания. То, что он пишет далее. тоже было  хорошо знакомо Пушкину:         

                          И мученик смысла, раб лампы, стола и чернил,

                          приходит в себя лишь  над тающей в дымке равниной,

                          когда он, под крыльями Рим оставляя и Нил,

                          спешит, как на свадьбу, на свадьбу, на каторгу слова с повинной.                                                                        

   О  родине в эту новую эпоху чуждого поэту  менталитета с приоритетом капитала вместо бывшей бедной «советскости», Каминский говорит с сожалением, опять же под прицелом смерти:

                                С косою ждет косая на земле.

                                Ну, что глядишь? Неужто мне - уже?

                                Но если на меня готовишь жало,

                                то – жаль! Не жаль – здесь родина лежала.

                                Теперь  лежит чужбина неглиже.                                           

   Поэтические же картинки прошлого точны. Они с одной стороны не приукрашены, с другой – даны с добрым сердцем и сожалением о чем-то неуловимо близком, понятном – утраченном.:

                              Под молотом судьбы и вкривь, и вкось,

                              невидяще передним глядя в спину,

                              вот так, плечом к плечу, прошли насквозь

                              могучую эпохи сердцевину.

                              Весь род людской, сословья и чины,

                              все те, кто был… и не был в самом деле.

                              Мы были на толпу обречены…

                              И только так эпоху одолели.   

    Это спокойная аналитическая оценка прошлого.

  Личностные мотивы, которыми наполнена поэзия Каминского, тесно переплетены и связаны с мотивами эпохальными, и книга воспринимается как эмоциональная оценка переживаемого поэтом очень сложного времени России. России любимой  и страдающей, как и сам автор, поэт трагического менталитета, лирик чувствительный, но не прозрачной и чистой воды, а бурлящего потока, над которым он стоит в раздумьях о жизни и смерти.

                                                                       *

    На протяжении обеих книг идёт столкновение двух времен, двух эпох – безжалостно опрокинутой эпохи человеческого тепла и открытости друг к другу без шелеста купюр  - с новым временем. И поэт непримирим с ним, ибо оно «как вампир, сосет меня… Вдруг оземь бьется лира, и – всё. Столы сдвигают. Будет пир». Или вот так представлено воспоминание и соотнесение двух чуждых друг другу времен в родной стране:

                                                 Еще вчера над пропастью во ржи

                                                 романтики созвездиям внимали…

                                                 А нынче – всё забудь об идеале

                                                 и музыку внутри себя держи.

                                                …………………………………….

                                               Закончен век ноктюрнов и прелюдий,

                                               смотри: вот так выходят звери в люди…

                                               ……………………………………….

                                              Вот так последний строится режим,

                                              суть коего умом не постижима,

                                              где нежно так железная пружина

                                              вам делает на горле пережим.

   В первой строке приведенного фрагмента стиха – необозначенная автором цитата: «Над пропастью во ржи» – название нашумевшего в своё время романа с романтическим звучанием  Джерома Сэлинджера.

    Во второй книге повторяются мотивы предыдущей книги Каминского  и самые важные для автора стихи он переносит в «Пиршество живых» из первой книги – «Из мрамора». Одним из них оказалось стихотворение, которое можно назвать «Имперская грусть» (оно без названия, как и многие стихи Каминского):

                                    На последний паром впопыхах – на последний курьерский,

                                    кладь роняя не прыгнем, от радости жалкой трясясь,

                                    потому что так сладок для сердца здесь воздух имперский,

                                    так с державным размахом сердечна преступная связь.

                                   Потому что есть выход получше – в пучину бурьяна…

                                   Как понять эту страсть к покосившимся избам? Изволь:

                                   здесь, меж Вяткой и Тверью, вся правда – у дурня Ивана,

                                   даже если у датского принца заглавная роль.

  Тютчев и Блок тоже не находили большей выразительности в своей любви к России, чем печальные строки о «серых избах», «бедных селеньях». Каминский пользуется таким старым образом родины для выражения очень глубинных чувств. Но при этом он знает, что такой образ оправдан и сегодня: брошенные покосившиеся избы и бедные селенья стоят по всей стране, богатой миллионерами, порожденными новой эпохой. И её породившие. Да он, кажется, госудапственник, державник, этот Каминский! Что ж, и Пушкин был таким!

   Невольно приходят на ум и строки Лермонтова, очень точные для каждого истинно русского человека:

                                     Люблю отчизну я, но странною любовью!

                                     Не победит её рассудок мой.

  Одновременно с болезненными переживаниями, связанными с катастрофической сменой уклада жизни в связи с наступлением нового времени, совершенно для него чуждого безнравственностью и сытой дикостью («На костях и обломках жиреет лукавое время»), как и в предыдущей книге, возникает тема творчества поэта. Каминский понимает, знает, как он зависим от времени, которое  он проживает всей своей сущностью – чувствами и сознанием:

                                        Всё, алхимик, слова: неудачи, потери, успехи…

                                        Просто злое винишко эпохи в нас бродит, пока,

                                        белый шум оборвав, не порвутся усталые мехи

                                        и не выпорхнет в небо, вдруг крылья расправив, строка.

  Крылья-то строка расправляет, но не всегда эти крылья доносят сказанное поэтом , до сердца ли, до уха ли  читателя. Если сердца и уши закрыты. А это тоже связано с эпохой, делающей сердца чуткими или грубыми, созвучными ей или свободными, или протестными. И хочется сказать Каминскому, что оригинальному, своеобразному, глубоко содержательному  поэту, каким  он  предстаёт в своих книгах, бесславье не грозит, и если нет этой искусительницы- славы  немедленно, сейчас, потому что не нашлось умников среди современников, она обязательно явится с повинной, как явилась к Тютчеву, Баратынскому, Случевскому, неоцененными вначале. Неплохая компания, и он в ней. 

     Евгений  Каминский  -  натура  ранимая, чувства его отчаянны. Поэтому переживание столкновения двух эпох в его жизни: одной сокрушенной и второй, возведенной на обломках, одной – родной, привычной со всеми её негативами и второй, чуждой ему всей своей буржуазной ментальностью, воспринимается как личная трагедия. Исторические события - как личная беда. А потому  «смертельная» тема.  пронизывает обе книги. Автор пытается найти выход из тяжелой для него среды, как внутренней, так и внешней, уйдя из жизни. Поэт примеряет к себе различные варианты ухода, но не останавливается ни на одном из них!

   Вновь возникает вопрос, не пронизывает  ли, создателя таких стихов страх смерти? Нет, не видно – по звучанию и тексту. Презрение к ней? И этого нет. Нет, потому что поэт не останавливается ни на одном, им же предложенных вариантов ухода из жизни, и потому, что в ряде стихов поэт демонстрирует свое возвышенное отношение к смерти – как к продолжению жизни в другом состоянии. Вот фрагмент из такого стиха:

                                             …летел я сквозь колючие снега

                                             во тьме, как с курса сбившаяся птица,

                                             с намереньем найти те берега,

                                             с которых мне уже не возвратиться.

                                            .........................................................

                                            Спасибо, снег. За жгучий в сердце хлад,

                                            за выслушанный лепет мой вполуха,

                                            за путь уже в потемках наугад

                                            и выход в свет уже к  холодным звездам духа.                               

    Какая вера всё-таки в жизнь! В ином состоянии, и  измерении ином. Среди холодных звезд духа. Допускаю, что сюда вплетается и надежда на то, что в  настигнутые поэтом иные времена, которые должны же явиться на белом свете в конце концов, не будет места «смертельной» теме нынешнего генеза!

     Сложен Евгений Каминский, но он объясним - почему возникает «смертельная» тема и как она развивается, и почему нет ей завершения! .Да потому что поэт хочет жить, среди  звезд по каким –то законам звезд, звездного  духа, или  -  по  Омару Хаяму, потому что «смерть – о жизни новая наука»…

    «Эпохальная»  тема держит поэта неотступно. Она – главная. Затем уже внутри неё возникает тема крыльев и,  всё-таки, оказывается сильнее «смертельной».темы. Каминский  пролетает над всеми своими вариантами смерти, и по-прежнему неуспокоенный, переживающий, устремлен в бездну жизни, у которой есть, конечно, край, обрывающийся край! И есть тёмные силы, толкающие к этому краю, и есть силы, коими определены сроки жизни… Обо всём этом новые стихи Каминского 2015 –го года в журнале «Урал», где первый стих начинается словами «Время лететь…». Крылатый Каминский! Несмотря ни на какие тёмные силы, он снова говорит, что «Время лететь!».

                                                                        *

   Еще раз возвращаюсь к Борису Рыжему. ХХ трагический век и поэт Борис Рыжий с растворенной в крови  неотвратимостью смерти ушли вместе. Но эти события не взаимозависимы. Тяжелое время разрушений в державе и жестокости в обществе были лишь фоном его ощущений своей гибельности. В какую бы эпоху ни жил, поэт Борис Рыжий, он писал бы такие же стихи и закончил жизнь таким же образом.          Его талантливая поэзия не достигла совершенства. У него не было «величия замысла», что необходимо  для воплощения совершенной поэзии. Именно такое значение замыслу придавала Анна Ахматова. Я думаю, с такого подхода к творчеству должны начинаться не только грандиозные произведения. Но и малые формы их, например, стихи.  Ибо сведённые в циклы и сборники, они несут   какую-то единую задачу, дают единую картину чего-то, в том числе чувствований и умозрений автора. 

  Кроме тех объяснений подчинения Рыжего императиву смерти (врожденная слабость некоторых структур центральной нервной системы), о которых я высказалась в эссе о нем, я думаю еще вот о чем. Войдя уже в зрелый возраст, Рыжий почувствовал, что в таком духе, ключе (почти всё, во всяком случае, многое, у него получалось с юношеской и подростковой ментальностью) – так, невозможно писать далее. Надо менять этот свой легковесно и расплывчато-трагический стиль на что-то другое, на более (коль так человек устроен) трагически  глубинно--основательное!  Пусть с той же темой нависшей над ним смерти (ни от обреченности, ни от темы о ней избавиться он не мог!). 

  Но он уже не мог и перестроиться. Легкость стихосложения  и ранняя слава первого поэта застыли, закостенели в нем. Ко всему, что угнетало его, добавились и эти терзания. Такие мысли пришли ко мне при соотнесении его с Каминским. По праву  суждения на территории своей рукописи о  приоритете в соотнесении двух имён, Рыжего и Каминского, я полагаю  Евгениия Каминского, заслуживающим лаврового венка победителя. Ясно выделяется его первенство и в замысле (поэтические образы пережитых эпох.«Смертельная» тема отпочковалась от «эпохальной»), и в стиле, и в языке. Читателю видно, как  Каминский - персонифицированный персонаж его книг, таинственно ушел от всех вариантов смерти, им же предлагаемых,  разделил с отечеством     

в  своём твердом поэтическом слове   времена  распада - не покинул . не предал его. И стоит по-прежнему перед безднами жизни и смерти с надеждой на лучшие времена.

                                                                              *

    Почему Каминский назвал вторую книгу стихотворений  последних лет    «Пиршество живых»?  Каково же, чье же еще может быть пиршество? Живыми и пирующими поэт видит «новое племя»:  

                                                 Молча оттягивал время,

                                                 жалко оправдывал ложь,

                                                 глядя как новое племя

                                                 старое гонит под нож.

…и уже использованную цитату привожу еще раз:

                                              …Время, как вампир,

                                              сосет меня… Вдруг оземь бьется лира.

                                              И – всё. Столы сдвигают. Будет пир.   

 «Выходят звери в люди» говорится еще в одном стихе. Вот они и пируют. Живыми,торжествующими, а потому пирующими, видит их Каминский, не вдаваясь  в подробности разъяснения эволюции названия книги. Читающий сам строит схему возникновения названия. Так было и с книгой «Из мрамора». Каминский остро чувствует время. И прошлое, и  внезапно пришедшее новое. В новом времени пирует новое племя накоплений и  жестокости.

      «Каминским», да еще поэтам, на том пиру нет места, «каминские» не сядут там даже в подставленные для них кресла. Они другой природы и породы. Они – «боль» того времени и общества, в котором оказались. Евгений  Каминский выразил эту боль. В строках из первой книги так и сказано: «Что осталось у нас, кроме ужаса!? Только мы, моя боль, только мы!». Он не борец, Каминский, не политик, не комментатор, он поэт  со своим поэтическим взглядом и – выразитель этой боли. Вспоминаются слова А.Герцена (по поводу «болезни»  общества): «Требование лекарства от человека, указывающего на какое-нибудь зло, чрезвычайно опрометчиво…мы вовсе не врачи – мы боль» (Концы и начала. Письмо второе. 1862).

  Несколько слов о петербургскости Каминского. Каминский – поэт своего времени, которое он проживает со всей страстностью глубоко и тонко чувствующего человека, по призванию оказавшегося поэтом. Евгений Каминский – трагический эпохальный поэт. Однако петербургскость его ощущается явно и несомненно. Стихи его пронизаны петербургскими реалиями, деталями города. Чувствуется, что он врос в город, неразделим с ним. Стих его, даже самый лирический цикл, лишен сентиментальности и вычурности. Несмотря на яркую образность и словесное богатство, строг по духу, да и вся поэзия сборников, трагично-эмоциональная,  лишена несдержанности, губительных страстей.   

  «Смертельная» тема подается в бесстрастной трагичности. Стихи Каминского, в каком бы размере не легли на бумагу, вышли из петербургского гранита и мрамора и обрели их твердость и чистоту. Их украшает неожиданность  сравнений  и  метафор, возникающих удивительно естественно. Такими стихами написана трагедия самоощущений и мироощущений поэта в лихое время – путаное, безжалостное, принесшее и без того хрупкую гуманность, как жертву, власти жестокой собственности и денег. Поэтому в стихах Каминского не музыка звучит, а слышится его голос. То печальный, то вопрошающий, то возмущенный, обреченный, надеющийся – все интонации, порожденные временем. Вспоминается Анна Ахматова, назвавшая Блока «трагическим тенором эпохи». Каминский  - трагический голос другой эпохи.

   Вся поэзия Каминского подстать городу величественному, блестящему и трагическому от самого своего возникновения. Великому городу трагической судьбы (имеются в виду годы революции, годы блокады сороковых и трагедия, и величие возникновения).  

____________________                                                              

© Кресикова Иза Адамовна