С детских лет мы знаем, что Пушкин – «Наше всё!» (слова Аполлона  Григорьева), что Пушкин – «Солнце русской поэзии» (определение Владимира Одоевского) и, принимая на веру восклицание  Александра Блока, повторяем: «Веселое имя Пушкин!».

      Проходит век за веком с того дня, как не стало  Пушкина. Как много мы узнали о нем за прошедшее время, читая мемуары и письма его современников, близких и далеких ему людей. Сопоставляем поступки их по отношению к поэту, слова и множество открывшихся фактов его жизни. И не просто частной жизни, а жизни в истории русской. И тогда все эти веселые и пышные слова о бесценной личности поэта воспринимаются не  восторженно, а в великом сочувствии к нему, отягощенному житейскими бедами-печалями, погруженному в  духовные искания, а также испытывающему мучения человека (поэта!) с державным мышлением, но не познавшего понимания  власти – государя. 

  Ну, конечно же – всё! ну, конечно же - Солнце! но трагическое русское Солнце! А «Веселое имя Пушкин» сказано трагическим Блоком в его трагический период, для облегчения своих страданий и с желанием заодно бросить свет на любимое имя.

    Два основных проявления человеческого существования или две формы его – это жизнь и смерть. Или две единственные категории при философском осмыслении бытия относительно человека – это они, жизнь и смерть. Поэтому самые пристальные созерцатели мира и человека – поэты,  не могут  обойти вниманием эти категории  и, отражая жизнь, переводят взгляды на смерть то обреченно, то почтительно, то иронически. Но даже при последнем искусственном легкомыслии – всё равно с пиететом и внутренним трепетом. Всё это было дано нашему первому поэту – Пушкину. И мы воспитаны в сфере наших художественных предпочтений  и размышлений всё начинать с Пушкина. По пушкинским строкам сначала можно подобраться к «смертельной теме»  в монологе  «…Вновь я посетил…».  Обращаясь к молодой поросли деревьев, Пушкин восклицает:          

                  Здравствуй, племя

Младое, незнакомое! Не я

Увижу твой могучий поздний возраст…

                             *

Потом он смиряется пред могилами:                                

                           …Но как же любо мне

Осеннею порой, в вечерней тишине,

В деревне посещать кладбище родовое…

                                  *

Потом вот такое недоверчиво-сомнительное:

Летят за днями дни, и каждый час уносит

Частичку бытия. а мы с тобой вдвоём

Предполагаем жить, и  глядь – как раз умрём.

                                   *

Но пока Пушкин не допускает этого:

                Но не хочу  о, други, умирать:

Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать…

                                   *

А вместе с тем довольно рано признаётся:

  День каждый, каждую годину

Привык я думой провождать,

Грядущей смерти годовщину

Меж их стараясь угадать…

       Обратимся к строкам юного Пушкина и увидим, что он, как юный грек Эллады, жил с сознанием своей неминуемой смерти и был к ней готов. Но для русского отрока это  все-таки – трагическое мироощущение.

      Мальчик Пушкин под придуманные звоны полных чаш думал о смерти:

 «И тих мой будет поздний час И смерти добрый гений Шепнёт, у двери постучась, «Пора в жилище теней!».  Или: «Я видел смерть; она в молчанье села У мирного порогу моего…». Или: «Пускай не будут  знать, что некогда певец Враждою, завистью на жертву обреченный, Погиб на утре лет…». 

Он, лицейский юнец, пишет Пущину : «Веселье, будь до гроба Сопутник верный наш!». И тут же, в этом же 1815 году, Галичу:  «К чему мне жить. Я не рождён для счастья, Для радостей, для дружбы, для  забав!».

       И ещё одна особенность его натуры:  всю жизнь, Пушкин  находился в состоянии  противоречивого самоощущения, близкого зачастую к трагичному. Это замечательно отражено в стихе 1820 года с первой строкой  «Мне вас не жаль, года весны моей» и кончающемся фразой о страстном вспоминании прошлого, о невозможности его вернуть: «Придите вновь, года моей весны!». И так всю жизнь!

        Южная ссылка казалась веселой, а оставляла трагический след несправедливости на восприятии судьбы, Северная ссылка была живительной, только благодаря сильной творческой воле. Она с самого начала легла трагическим следом на сердце поэта, хотя он  победил уныние и достиг успеха.

  А трагедия друзей-декабристов! Она же и его трагедия, как поэта и человека с государственным мышлением, когда ратуешь за свободу и не можешь её обрести. И пишутся стихи, одно за другим об этой невозможной свободе! С 1823-го по 1827 год он создаёт несколько стихотворений, которые можно сложить в целый цикл всё о той же свободе, тайной свободе (начиная со «Свободы сеятель пустынный»). Затем – знаменитое стихотворение «В Сибирь», обращенное к каторжным декабристам. Он чудом избежал их участи. И наконец, «Пророк» - стихотворение, завершающее трагические мысли о поведении того,  кто борется за свободу. Учитывая трагический опыт восставших, Пушкин призывает:  владея лишь глаголом, только глаголом, добиться  задуманного еще  в юности – «рабства, павшего  по манию царя»! Никаких кровавых восстаний! 

Восстань, пророк, и виждь, и внемли,

Исполнись волею моей

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей. 

   Да, да – глаголом, глаголом! Пушкин думает об ошибочности, жестокости восстаний. Это продолжение юношеских «Вольности» и «Деревни». Он обращается и к царю, и к обществу, и к себе: глаголом, только глаголом! «Тайная свобода» запрятала эти мысли Пушкина в «Пророк», и отчаянное гражданственное, но метафорическое стихотворение стали принимать за пафос пробудившегося религиозного сознания. В первую очередь деятели Церкви, что ж поделать, такова их задача. Например, в статье Глеба Анищенко «Богоявление в пустыне» («Православная беседа», 1999, № 3, с. 45–47) утверждается, что в «Пророке» имеет место лишь призыв к исполнению заповедей Бога и – больше ничего... Как это узко.

   В сопоставлении с беспокойным временем написания. Пушкин ярко, как библейские страсти Ветхого завета, пережил и описал своё потрясение, он всем вокруг дал знак необходимости перерождения и обновления. Тайная свобода пушкинской натуры является нам в «Пророке» под художественным покровом пророчества и божественного повеления – с горячей, но трезвой мыслью необходимости мудрого решения всех человеческих проблем! Это глубоко иносказательное стихотворение с подтекстом и страстными советами, которые должны были быть услышаны и в сфере власти и в мире подвластном! Пушкин-лирик всегда был Пушкиным-гражданином. Он, поэт, ставший пророком, прежде всего требует и от себя жечь сердца глаголом – для мудрости поступков. 

   Два из последовавших за «Пророком» стихотворения подтверждают такое толкование «Пророка», его последних строк, его глагола. Это «Стансы», где Пушкин снова, как в юные годы, но уже более взвешенно и конкретно дает советы царю. И снова речь о науке, просвещении, о правде (правления, закона, добра) – с  искренним обращением к царю, а его обвинили (даже друзья) в сервилизме.  Затем он пишет «В Сибирь». Прежний Пушкин шлет друзьям-декабристам свою прежнюю любовь и дружбу, и уверяет их, что « Свобода  /Вас примет радостно у входа,/ И братья меч вам отдадут». Отдадут, отнятый символически (по Пушкину) – в наказание, для унижение чести. Как он хочет взаимопонимания власти и тех, кто поднял на нее меч с его словами: «Пока свободою горим, пока сердца для чести живы / Мой друг, отчизне посвятим, души прекрасные порывы». Все приведенные три стихотворения одного времени (конец 1826 и начало 1827 года) связаны одной темой – переживанием и обдумыванием декабрьской трагедии. В «Пророке»: как много он испытал и пережил, чтобы прозреть и стать пророком, и завещать мудрость. В «Стансах» конкретизированы мудрые советы. «В Сибирь» – стихотворение верности трагическим друзьям и надежда на их, быть может, прощение, возвращение. Эти стихи в одной сцепке, В них явно проступает трагичность ощущения времени и себя в нем.

   Но трагическая тема его не покидает. Далее появляется «Арион». Всё те же думы: «Нас было много на челне...» ...Налетает «вихорь», гибнут все. «Лишь я, таинственный певец, / На берег выброшен грозою». Медленно успокаивается Пушкин, но забыть пережитое в период 1826–1827 годов не сможет никогда. Отголоски мучительных дум о страшном декабре и его последствиях продолжаются и в творчестве 1830-х. Они выливаются в утверждение необходимости гуманности и милости не только в личных человеческих отношениях, но и в сословных, властных и народных структурах. А это значит, что он верил в силу глагола, умеющего примирять людей от всего милостивого сердца: «Оставь герою сердце! Что же / Он будет без него? Тиран» («Герой», 1830), или «Анджело» (1833) с искренним прощением того, кого надо было наказать. В «Капитанской дочке» он любуется силой милости, возвышающей милостивых над сухостью правосудия в чрезвычайных обстоятельствах, о чем обстоятельно размышляет Ю. Лотман (Пушкин, СПб., 1995, с. 212–227). И, наконец, «Памятник», где категории многранной свободы и милости, провозглашенных и исповедуемых автором, стоят рядом. Ведь «Памятник» - тоже трагическое стихотворение, предсмертное и величественное.

 Трагическое ощущение судьбы и действительности не убывает. Наверное, он почувствовал, как Бетховен, что жизнь – трагедия! Бетховен, осознав это  – победительно воскликнул об осознанном. А Пушкин, еще мальчиком ощутив трагичность жизни, взрослея, мудрея, всё писал и писал трагедии - «Моцарт и Сальери», «Каменный гость», «Пир во время чумы», «Скупой рыцарь». И «Русалка», и «Цыганы», и «Борис Годунов», и «Медный всадник», и «Пиковая дама». И, конечно же «Евгений Онегин» - русская трагедия, где Пушкин и автор, и Онегин, и Татьяна, и Россия.

     Но когда смерть ломилась в его жизнь, зрелый мудрый Пушкин чистосердечно воскликнул: «Я не хочу, о други, умирать. Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». Страдать, страдать! Он принял страдание в полной мере. Какое уж тут «веселое имя»!.. 

     Последний год страданий: коварство и подлость Дантеса. Непонимание  терзаний и обид поэта, казалось бы, любящими друзьями.. Непонимание ими  назревающего  страшного исхода той драмы, что происходила между Дантесом и четой Пушкиных. И эта одинокая дуэль. И трагическая рана, и трагическая смерть. И трагической черной ночью его везут, одинокого.  И трагические похороны в трагической черной тайне от мира, от знавших, любивших и поклоняющихся ему, Солнцу русской поэзии, да и вообще, как стало ясно после его смерти, – Солнцу всей русской жизни. После всего сказанного хочется написать – какое  «трагическое Солнце»!                  

  Западно-европейская цивилизация не знала таких поэтических судеб. Германия гордилась величием и гением Гёте,  романтически-героический Байрон стал кумиром   в кругу любителей  словесности  и  в мрачной России. А Пушкин был гением  с  русской судьбой.  О том, что «Чорт» придумал  ему  судьбу родиться с его талантом именно в России, воскликнул однажды  в сердцах  сам Пушкин, и  не однажды  заявлял,  что иной судьбы,  кроме русской, он не мыслит! И трагическое  Солнце катилось по своему кругу. 

    Но когда я вспоминаю, как он мог осветить несколькими словами мрачность окружения или бытия, например: в стихотворении о Петербурге:

                                                     Город пышный, город бедный,

                                                     Дух неволи, стройный вид.

                                                     Свод небес зелёно-бледный,

                                                     Скука, холод и гранит –                 

   Как невесело, как серо!   И тут же сразу:                                                 

                                                      Всё же мне вас жаль немножко…

                                                      Потому что здесь порой

                                                      Ходит маленькая ножка,

                                                      Вьется локон золотой. 

  И засияло настоящее Золотое Солнце! И вернулось к нам «Весёлое имя Пушкин!». Ну конечно же это волшебная сила пушкинской поэзии, хотя  отражение трагической жизни поэта  всё же витает над всем, что им создано, как темное облако над золотистым полем.

____________________                                                              

© Кресикова Иза Адамовна