Главная
Главная
О журнале
О журнале
Архив
Архив
Авторы
Авторы
Контакты
Контакты
Поиск
Поиск
Обращение к читателям
Обращение главного редактора к читателям журнала Relga.
№05
(407)
21.07.2023
Общество
Предощущение завтра
(№5 [308] 05.05.2016)
Автор: Николай Ерохин
Николай  Ерохин

  Это письмо я намереваюсь послать всем тем, кто помнит меня, и, хочу надеяться, будет помнить, когда меня не станет. 

«Я стану твоим зеркалом и  открою тебе то,

о чём ты сам и  не догадываешься»  

У. Шекспир

    С  какого – то  момента жизни, когда я не только догадался, а и согласился с тем, что стал стариком, в моей голове родился робкий, но, тем не менее, конкретный замысел написать прощальную книгу под условным названием «Как я умирал». Я намеревался рассказать в ней, как день за днём, мгновение за мгновением меняюсь я сам,  меняется моё окружение, меняется всё внутри и около меня.

    Иногда я пытался забыть об этом намерении, но проходило  какое - то  время,  и тема явочным порядком возвращалась ко мне. И тогда снова каждый  миг бытия  переживался как миг  чего - то  невозвратно потерянного, невосполнимого, неповторимого – в любви, дружбе, моём назначении, в моих повседневных простых желаниях и заботах. 

    Иначе говоря, я дожил до лет, до физического и умственного состояния, когда начинаешь понимать и душой и телом как из тебя утекает жизнь, её краски, страсти, стремления… Кто-то из мудрых людей уже рассказывал об этом состоянии, когда  человеку  до самого конца открывается простая - простая истина, что  единственное место, которое  он занимает  бесспорно, это   «всечеловеческое и всемирное место под солнцем». 

   А все остальные места? Вот именно, что большой знак вопроса.

   Эта тема с самого  начала  пробивалась,  возможно,  даже помимо моей воли, на  страницы моих книг,  когда я писал, например, о старчестве, об участи стариков,  которых  убирают  от службы  на лицемерный  «заслуженный отдых»,  обрекают на нищенскую и постоянно обкрадываемую пенсию, на абсолютно формальную заботу о здоровье, об удовлетворении  их,  стариков,  самых скромных житейских  нужд. Тот случай, когда старость  сама становится темой жизни, а жизнь – только её – жизни – созерцанием.

   Вечная тема, что и говорить.  И вечная, всечеловеческая, вселенская, на все времена неизбывная печаль: « Не жизни жаль с томительным дыханьем…».

   В поисках точек опоры своим догадкам и ощущениям, я взялся было искать и записывать предсмертные чувства, выраженные последними в этой жизни словами людей, мнению и суждению которых можно было доверять без каких-либо оговорок. Казалось, что эти слова и признания приоткроют тайну, что происходит с человеком, что он чувствует в свой последний земной миг бытия. 

  Именно тогда на страницах моих повестей и рассказов появились «автографы»: «Ах, вот она какая…», «Ихъ штербе…» и – черная бабочка на оконном стекле…

   Некоторые открытия не вообще, а лично для меня, на какое-то время не то, что отодвинули меня  от этой темы, а как бы остановили перед грандиозной стеной  смыслов и страстей человеческих. Тема закрепилась в сознании во весь свой неохватный и непостижимый размах в дни, когда я представил своим землякам свою  книгу о родной, почти умершей,  деревеньке и её людях, моих земляках…

   С давних пор я уже знал и понимал, что мысль материальна, что она может стать  чем-то абсолютно реальным как событие,  факт жизни или смерти.  Это тот самый случай, когда предупреждают или просят: не каркай, не  проклинай, не накликай  беды  на чью бы то ни было голову. То  есть, какие - то  исключительно роковые мысли могут обернуться вполне материальным и реальным содержанием. Я не раз и не два на собственном примере убеждался в точности и ясности умозаключения, что чем пристальнее ты вглядываешься в прошлое, тем  пристальнее   оно вглядывается в тебя. Доведённое до исчерпанности, до логического конца, вглядывание и составляет суть того, что принято называть судьбой.

   Наконец,  я состарился до такого состояния ума и души, когда ко мне пришло кем только не описываемое ощущение замкнутости, законченности жизненного цикла. И именно на этом рубеже пришло  в голову универсальное понимание, что жизнь – это всё, что входит в понятие  движения от момента рождения до момента ухода их жизни.  Выход на тропу земной жизни – вот он, а дальше – движение по кругу. И если повезло тебе прожить до конца все, отпущенные тебе судьбой (Роком, Провидением) годы, это будет означать только  то, что ты вернулся в ту же самую точку своего начала, с которой когда-то и начиналась неповторимая твоя жизнь. 

  Глубокие старики считаются мудрецами, хотя живут при этом как дети. Они  беспомощны, просты в желаниях, понятны в радостях и обидах и на все случаи бесконечно сложной, по нашему мнению, жизни дают  мудрые, но при этом предельно  простенькие,  односложные советы, мол, забудь;  мол, не расстраивайся, другую, лучше этой, найдёшь; мол, себя побереги… И чего, мол, суетиться- то ? Пообедали,  видишь, хорошо – вот и слова богу… Погода вроде бы установилась. Нет, говоришь? Так завтра или когда там, - всё равно ведь установится, не так ли? Вот тогда и выйдем  в мир божий за дверь – калитку, поглядим, как она, жизнь – то у людей складывается… Ко мне  это  удивительное состояние  слиянности с миром  пришло и потрясло, когда я через три четверти века оказался в месте под названием  Бирючий овраг, Бирючий дол, или просто Бирючий, ставший, как оказалось, дважды моим Началом - и жизненного и творческого пути. Это было глубокое счастье встречи человека и оврага, питаемое вековечным воздухом  взаимного притяжения – существования. 

  А молоточек в висок всё равно стукнул, и в голову не  пришла, а просто вломилась догадка, что увидев счастливейшее слияние моих начал и концов, Господь (или Кто?) решит, что лучше этого слияния и быть ничего не может, и великодушно поставит точку на моём счастливо  завершившемся, по его разумению, жизненном пути. Эта мысль ни тогда, в момент встречи, ни после не давала мне покоя.

  И правильно, оказывается, не давала. Как-то сразу и вдруг после шестидесятилетнего непрерывного хождения в службу  мне в ней вдруг отказали. Она разная бывала, эта служба, одинаковым в ней оставались во все времена и эпохи её неотвратимость и обязательность. Не приведи господи  опоздать и не проскочить через турникет; не сидеть на своем служебном  стуле, когда ряды сотрудников обводит скучным, а то и просто презрительным, взором твой, тоже неотвратимый как приговор, начальник…

   И вдруг!  И вдруг ты не нужен  службе, привычной тебе как дыхание; не нужен ни сегодня, ни завтра, никогда больше. Ты им не нужен, они – без тебя… Сумеют, не волнуйся, не переживай и не шебуршись. И вообще, глаза не мозоль, не засти свет, не мешай другим, кто пришёл вместо тебя, не мешай им служить. Ты служил – тебе же не мешали… А они справятся с твоей работой и совсем не хуже тебя справятся … А то вообразили  себе, что они незаменимые, что на них ось земная держится… 

   Это и есть, спрашиваю я, состояние, которое в науке называется «эмоциональным выгоранием»? Если так и есть, то я чашу весов всё-таки уравновешу замечанием, что у пенсионного состояния имеется и вдохновляющий плюс – не надо ни под кого и не подо что подстраиваться и пристраиваться. На мои ощущения, дорогого стоит это нехитрое открытие…Хотя, конечно, плюс этот нахлынувших забот и проблем  к искомому знаменателю не приведёт и привести не может. Потому как тут рушится всё и сразу, весь  привычный смысл  и  уклад жизни. 

   Вдруг, как весенние воды по реке, хлынули, вчера ещё терпимые и преодолеваемые, недуги. Теперь они сразу, словно сговорились, яростно, угрожающе превратились в болезни:  костей, тканей, глаз, внутренних органов,  начиная с моего мнительного, робкого и сентиментального сердца.

   Как-то сразу рухнули жизненные, но, увы, как оказалось, сильно изветшавшие, подгнившие подпорки, которые всегда казались прочными и незыблемыми, как сама жизнь. Рухнули и чувственное влечение к женщине, страсти и хотения, привычки и увлечения, застолья и общения, да почти всё, что наполняло жизнь и смыслом, и радостью, и яростью…

   Теперь меня совсем иначе волнуют и заботят печали нового дня. Пробудившись ранним утром, я с чувством тяжёлой вины, неловкости, неприличия  вспоминаю, что мне некуда и незачем спешить и торопиться, что лучше всего притихнуть и не лезть под руку другим, кто, как всегда, спешит в тревоге опоздать или нарваться…

   И я остаюсь наедине с самим собой на долгие часы не важно какого дня – зимнего ли, сумрачного и тусклого; или весеннего, согретого смеющимся солнцем и до краёв наполненного заполошными и радостными криками дворовых галок и ворон, ставших совсем ручными.

   И вот однажды наступил  ожидаемый, но всё равно, неожиданный миг, когда всеми фибрами души и озарениями ума я начал исподволь, как бы случайно, как бы нехотя и печально, но начал то тут, то там, то так, то этак, но начал подводить итоги. При этом совсем не важно, как, в какой форме и в каком виде  это проявилось. То я пытался  навести хоть какой – нибудь порядок на своём рабочем столе  или в бумагах, многие из которых можно, без ущерба для души, отправить в мусорную корзину. 

   Другой раз, открывая дверь платяного шкафа,  я  не мог понять, для чего там висит полторы сотни галстуков, которые я уже никогда не повяжу на шею, а  гардеробе висит пальто, купленное когда-то по блату и которое я уже никогда... Зачем оно мне? 

   Зачем мне всё, что было когда-то мной – наивным, глупеньким, легковерным? 

   Это я рассказываю про дневную, суетную  жизнь души.

   А вот ночью!?  Да, ночная жизнь души вбирает в себя всё- всё, мною сделанное и несделанное, мною пережитое, выстраданное, стыдное и постыдное, а также переосмысленное, понятое, принятое или отвергнутое...

   Ночная жизнь души – это нескончаемые и дивные, и страшные воспоминания,  на которые  настырно наступают хлопотные, бесцеремонные мысли и заботы сегодняшнего дня - простые, скучные, серые, будничные  и безмерно надоевшие. 

   А  кроме того, у врат души  толпятся и толкаются  мысли и чувства, только что прибежавшие с ярмарки тщеславия: - где похоронят, в случае чего? Кто придёт на похороны, а кто скажется нестерпимо больным или занятым? Придёт ли кто на могилу, затерянную в кладбищенском мегаполисе или она окажется забытой и затерянной навсегда? Окажется ли мой архив на мусорной площадке? Я эту печальную картину вижу постоянно и каждый раз получаю от неё тяжёлый ожог души. 

   Особняком толпятся вопросы, разрешающие или не разрешающие судьбу моих книг. Рука просилась написать – книжек, а душа не позволила. И правильно сделала, что не позволила. В конце - концов, книги – это не то, что останется после меня, а то, что  только и было по-настоящему мною, моей сутью здесь, на земле.

   Меня и успокоили, и утешили, и вдохновили, и откликнулись в душе, как никакие  другие, скромнейшие слова и надежды  поэта Баратынского. Они настолько оказались созвучными  моему внутреннему самоощущению, что, вот, прямо сейчас, прямо здесь я  запишу эти восемь строчек, полностью отвечающих  моему представлению  о лучшем исходе памяти о нас, обо мне.

Мой дар убог, и голос мой не громок,

Но я живу, и на земле моё

Кому-нибудь любезно бытие.

Его найдёт далёкий мой потомок

В моих стихах. Как знать? Душа моя

Окажется с душой его в сношеньи,

И как нашёл я друга в поколеньи, 

Читателя найду в потомстве я.

  Но часто случается и так, что ночные мысли не дают никакого облегчения ни голове, ни сердцу. Это когда в них нет ни надежды, ни утешения, ни умиротворения. И пользы нет никакой, особенно когда все эти раздумья оборачиваются жестокой, беспощадной бессонницей. 

   Нет, всё-таки, не так категорично. Ведь какая-то правда и в этих изломанных мыслях имеется.  

   Потому имеется, что даже  после них в моих ладонях остаётся малая горстка зёрен чувств, а с  мутным вихрем   пустых  плевел, всем этим сором повседневности отлетают  также стыдные страсти по пустякам: все эти любовные обманы и самообманы, оказавшиеся,  например,  только вспышкой холодных огней; все эти дружбы, придуманные  для самообмана и самоутешения, эти несчастья и разочарования, которым только я один, никто другой, придавал слишком большое значение; все эти переживания, которые, как оказалось, не стоят выеденного яйца. А ведь именно они заняли большую часть моей жизни, наполнив её суетой, пустотой, бессмыслицей и нелепостью и возвышенного, и повседневного бытия...

  Совсем недавно звонит далёкий друг, пожалуй, единственный, кто остался  от  моей юности. Кричит:- я приеду к тебе, чтобы ухаживать за тобой, когда ты болеешь, помогать, когда будешь здоров. 

  Спаси и сохрани,- кричу в ответ,- спаси и сохрани.  Не в этом,- кричу,- состоит смысл дружбы!

  - А в чём?

  - Да я же тебе тысячу раз твердил, что «Не в шумной беседе друзья познаются…»

   А  правда, как рассказать, что давний, а теперь тоже ставший стариком друг – это, скорее, не физическая его оболочка, чаще всего, печально изношенная, а образ, а воздух, а трепет души, когда я  в воображении своём вижу, слышу, вспоминаю его с радостью, верой и надеждой.  Друг означает собой, что на земле есть человек, которому ты нужен. 

   Теперь я хорошо понимаю, что друзей много быть не может, и быть не должно, что твой единственный друг, который будет с тобой до последнего вздоха, – твоего или своего – по святому долгу родства душ – будет облечён высоким саном другого родства – муж, жена, сын, дочь. Встречаются в жизни счастливчики, у которых эта счастливая цепь родства тянется дальше и дальше - к внукам, правнукам. Я с давних пор заметил, какие спокойные, красивые и даже счастливые лица бывают у  людей  данной судьбы до и после кончины.

   Так день за днём, возможно, что и год за годом, я вынашивал в себе идею, пока не ощутил  нарастающую потребность выразить себя, свои чувства и своё понимание смерти и отношений с ней. 

  Мои личные встречи со смертью, а их было достаточно, например, во время службы в армии, при инфарктах, при нежелании жить после гибели сына, конечно, оставляли памятный след на моей судьбе, но сложившегося моего  мироощущения  они  не разрушили. Всё так или иначе проходило, тушевалось, притерпевалось  и оформлялось в некое, вчера ещё незнакомое, мироощущение и миропонимание. 

  А позже и сам страх смерти вроде как бы перетёк в страх старости – жалкой, ничем и никем не защищённой, не оберегаемой. 

  Должен сказать, что моё намерение проследить и описать, как человек движется к своему концу было сильно подогрето рукописью на тысячу страниц, которую оставила после себя моя бывшая тёща, чудаковатая, пылкая, талантливая натура, исследователь – эпидемиолог, категорически не желающая ни под каким предлогом рассуждать, писать и думать о смерти. Её жизнелюбие превозмогло все невзгоды, выпавшие на её долю и оно, знаменитое её жизнелюбие, которое в какие-то моменты казалось неуместным и нелепым, не покинуло её до последнего вздоха. 

  Тогда как я день за днём, год за годом поочерёдно пытался обуздать то свои желания, то страхи, пока не случилась эта прогулка по городу упоительным апрельским днём после празднования Благовещенья Пресвятой Богородицы. 

  Я шел центральной улицей города и как-то странно и навязчиво  меня занимала мысль, что как это плохо, что вдоль улицы нет не то, что прославленной в песне скамеечки кленовой, а любой другой, на которую можно было бы присесть… Я свернул в боковую улицу и вскоре увидел маленькую самодельную скамеечку едва ли не на одного человека  и с вожделением присел на неё…

 Нет, что-то опять пошло не так. Я никак не мог понять, что со мной происходит и чего мне надо… Я стащил с плеч куртку, но дыхания всё равно не хватало, а в глазах нарисовался лист в клеточку из школьной тетрадки, через который я видел то неясные, немного размытые,  радужные  блики, то проносящиеся мимо автомобили, то прохожих, обтекающих скамеечку и меня на ней.

   Ой! Ой-ой! – этот внутренний вскрик выразил всё происходящее внутри меня и не выразил ничего. Я торопливо – или мне это только казалось, что торопливо – достал трубочку с нитроглицерином, непослушными пальцами открыл её и бросил под язык  мгновенно растворившуюся таблетку…

   Вам плохо?- услышал я голос и увидел склонившееся надо мной молодое женское личико. Её пальцы торопливо  искали и не находили жилочку на моём запястье, чтобы определить и посчитать пульс. Я ещё что-то лепетал в ответ на её вопросы, когда она приподняла меня, подхватила на своё плечо и втащила в двери, как оказалось, какого-то больничного отделения.

   Ты кто такая!? Ты кого втащила?! - обрушилась на девчонку державшая вахту дежурная.

   Да не на ту напала, дежурная!

  Я ещё только собирался с духом что-то объяснить, извиниться что ли, когда был без лишних рассуждений положен на кушеточку именно возле  вахты, а надо мной, над моим распростёртым и беспомощным телом уже хлопотали люди в белых халатах, стаскивали и задирали  мешающие им одежды, расстёгивали пояса, закатывали рукава рубашки…

  Я слышал короткие команды: в бедро! вводи прямо в вену! на сахар проверь. Кардиограмма. Что там? Пульс! Какой? Вводи, не рассуждай, вводи…

   - Может, родных вызвать? Есть же у  него кто-то?

   - Нет. Помешают. Сейчас – вытащить, остальное успеется.

   В этот мир они меня вернули. И домой отвезли. И жену со службы вызвали, и даже руку пожали на прощанье, мол, держись, раз уж оклемался…

   - А что хоть со мной было–то? 

   - Да в том–то и дело, что ничего почти уже и не было – ни давления, ни пульса… Ну, бывайте..

    - Спасибо. 

   А имя моей спасительницы (она проходила мимо моей скамеечки со своим сынишкой лет трёх, наверное, не больше)  София. Мудрость, если по-нашему.

    Ну так вот. Если я так близко стоял у самого края, то, казалось бы, что-то же я должен был понять, ахнуть и вздрогнуть? 

   А ничего и не было – ни ахов, ни дрожи, ничего другого из этого ряда. Ни единой-разъединой из мыслей, занимавших мои голову и сердце бессонными ночами. Ни одна мысль из этого ряда мне тогда, в мой критический час, в соображение не пришла. Там было только одно – невыразимое и невыговариваемое – ой, ой-ой!  И снова – удивлённо и беспомощно: ой, ой-ой! И не было ни вопросов, ни жалоб, ни обид, ни вчерашних сомнений – придут вот этот-тот на твои похороны или не придут… Эти переживания, случись они в тот миг, оказались бы совершенно лишёнными смысла и значения…

   Я, может, сам того не сознавая, намеренно пишу и рассказываю эту историю предельно просто, даже, может, и примитивно. Наверняка мрачный тевтонский гений бог знает как давно описал подобные состояния с исчерпывающей ясностью, категоричностью и точностью. Давным-давно, я думаю, мир оповещён, что  человек смертен не потому, что его настигает смерть, а потому, что он постепенно умирает уже при жизни.

   А мой, даже для самого себя неожиданный, рассказ подводит, прежде всего, меня самого, к догадке, а, возможно, что и к пониманию, что не следует мне даже и думать о каком бы то ни было тексте  о Ней, которая шастает меж людьми с  угрюмой, промаха не знающей, косой.

  Да и другое открытие дорогого стоит. Это когда меня однажды молнией пронзила  не столько догадка, сколько понимание, что суета сует наша ничего, ничегошеньки не стоит. Все эти зависти, обиды, разочарования, мелочное сведение счётов, не стоят, оказывается, ни-че-го.

   А  всё стоящее и дорогое для тебя умещается в короткий, неслышимый миром, вскрик: ой! И, к счастью, остаются в тебе и возле тебя новые хлопоты и заботы, новые радости и печали, остаётся  всё, что называется коротким словом  - жизнь. Вот про неё то и надо писать. О её коротком вскрике: ой!.. 

   За карточным столом вместе и рядом со мной сидят вечные игроки. Одного зовут Бытие, другого почти также – Небытие. Первый – мятущийся, нервически растерянный, жаждущий; второй  нетороплив, флегматичен, равнодушен, и  лицо его выражает всего-то одну - единственную эмоцию:- а никуда ты от меня  не  денешься, никуда и никогда…

   А кто я между ними? А как раз третий игрок я и есть. Мне важнее всего при игре не засуетиться, не дрогнуть, не поддаться смятению, когда масть не пойдёт. Это, конечно, дело трудное.  Каким бы я ни был – умным, глупым, талантливым, безверным, честным или бесчестным, а в руках моих  всегда находятся карты из одной и той же вечной колоды. 

   Давно отыграны таинственные и мрачноватые пики, в самый дальний пласт колоды жизни отошли, отползли авантюрные интриганы трефы; замельтешили, засуетились нахрапистые, но глуповатые бубны. Где-то вместе с ними, несдержанными бубнами, пропал мой звонкий и азартный голос певуна.

   На руках остаются пока женственные и томные, как нарциссы, червы. 

   На вас вся надежда, червы. На вашу алую, как кровь, масть; на весь ваш образ сердечком, на вас, червы, последними стоящими в ожидании очередного хода, кто бы его ни сделал… 

   - Долго  ли  муку эту смертную терпеть нам, Аввакумушка?

   - До самою до смертушки, Матвевна

   - Ну тогда ишо походим…

   И гимн безнадёжности – добавлю от себя – пока ещё подождёт… 

   Лица друзей, которым я адресую это письмо,  сейчас стоят перед моими  глазами и я хочу именно им  сказать: -  спасибо вам за то, что вы были в моей жизни.   

__________________________________ 

Николай Ерохин, апрель 2016 года, Ростов–на-Дону

 

 

 

Белая ворона. Сонеты и октавы
Подборка из девяти сонетов. сочиненных автором с декабря 2022 по январь 2023 г.
Чичибабин (Полушин) Борис Алексеевич
Статья о знаменитом советском писателе, трудной его судьбе и особенностяхтворчества.
Интернет-издание года
© 2004 relga.ru. Все права защищены. Разработка и поддержка сайта: медиа-агентство design maximum