Борису Вольфсону 

  Зашел я сегодня днем в книжный магазин недалеко от дома. Нет, не в поисках нужной книги. Впрочем, слова «в поисках» стали сейчас архаичными – вряд ли, тем более в таком большом книжном магазине, не сыщется любая или почти любая изданная в стране книга. И вообще зашел я сюда не покупателем – денег с собой не было. Зашел просто так, поглазеть, побродить, по былой, не сгинувшей пока окончательно привычке. А побродить было где: просторный зал, четко разгороженный высокими, плотно заставленными стеллажами, заблудиться можно. 

  Фраза «глаза разбегались», не показалась бы тут чрезмерной, было на что поглядеть. Настроение, однако, увядало. Не только от запредельных, никак привыкнуть к ним не  могу, цен, и что, кроме меня, какого-то бомжеватого вида мужичка и двух скучавших девушек-продавщиц, никого здесь больше не было. Удручало еще, как много фамилий авторов этих книг незнакомы мне. А ведь был это не сомнительный самиздат (сейчас, когда любой графоман может, заплатив, полюбоваться собственной книжкой, слово это приобрело иное значение) – продукция известных, столичных в основном, издательств, там откровенную халтуру в продажу не выпустят, себе дороже, в прямом смысле слова. Пусть даже будут это какие-нибудь простенькие  детективы и убогие фэнтези (слово-то какое прижилось!), но тем не менее. Получал я возможность лишний раз убедиться, как прискорбно отстал я от нынешней литературной жизни, оказался на ее неприглядной обочине. Или – точней сказать – приглядной? Да что там детективы-фэнтези, я, признаться стыдно, читая фамилии лауреатов престижнейших литературных премий, нередко понятия не имею, кто это такие и что написали. Причин тому немало, но ни одна из них по большому счету не оправдание, как бы ни уговаривал себя. Выручает, правда, наша областная библиотека, но слишком поздно приходят сюда новые книги, да и то далеко не все.

  Давно ли привычно следил я за книжными новинками, громкими журнальными публикациями, был своим и признанным  в кругу таких же единоверцев, книголюбов и книгочеев? Увы, давненько уже - в бытность той канувшей в вечность власти, которой мы в меру смелости и пугливости пытались когда-то сопротивляться. Если, конечно, можно назвать сопротивлением кухонные посиделки, принципиальный отбор друзей, анекдоты. Изощрялись в остроумии, хаяли пресловутую Софью Власьевну уже за одно то, что лишены возможности читать даже не что-либо забугорное, крамольное, но зачастую и вовсе не посягавшее на ее устои, легально изданное. Этот необъяснимый сволочной дефицит всего, чего ни коснись. Негожая аналогия, но нечто сродни извечному, фатальному дефициту туалетной бумаги. Все эти длиннющие очереди за подпиской, очереди в библиотеке за вызвавшей интерес книгой, это «дали почитать на одну ночь», эта с трудом решаемая проблема не только выписать, но и купить в киоске ту же «Литературную газету», не говоря уже  о заповедных «толстых» литературных журналах… Вспоминать противно.

  Претензии на самую читающую в мире страну были не пропагандистским лозунгом. Достаточно было взглянуть на уткнувшихся в книгу пассажиров всех видов транспорта и обитателей парковых скамеек – сплошь и рядом. И что существенней всего – книги недорого, очень недорого стоили. Особенно книги детские – копейки. Чтобы далеко не ходить, могу сослаться на мои детские книжки, выпущенные Ростовским книжным издательством: 

  «Седьмой канал», 1984 год, тираж 15 тысяч, твердая обложка, цена 50 копеек;

  «Чудики», 1986 год, тираж 15 тысяч, твердая обложка, цена 50 копеек;

  «Котята», 1988 год, тираж 20 тысяч, мягкая обложка, цена 35 копеек.

 Оторопь берет, когда видишь сейчас тиражи таких былых журнальных  небожителей, как «Новый мир», «Знамя», «Иностранная литература» и прочих, равных им или рангом чуть пониже, но того же ряда, перечислять можно долго. Хорошо если каких-то четыре-пять тысяч – на 145-миллионную страну с почти миллионом детских и взрослых библиотек. Наш некогда вполне читаемый и почитаемый журнал «Дон» сначала превратился в выходящую от случая к случаю  неприглядную брошюрку с мизерным, в три, что ли, сотни тиражом, а потом вообще куда-то делся.

  С немыслимой быстротой стало буквально вымирать  читающее племя. Только ли из-за дороговизны книг? По расхожей фразе, что тем, кто может позволить себе покупать книги,  они без надобности, а кому надобны они – тем не по карману? Во-первых, не всегда и не совсем это так, как и все правила, они с исключениями, а во-вторых – отчего же тогда пустуют библиотеки и читальные залы? И все эти ссылки на неодолимую конкуренцию компьютеров, интернета и прочих электронных вещателей тоже справедливы лишь отчасти, и не только для людей консервативных, немолодых уже.

  Куда что девалось? И кто, извечный наш вопрос вопросов, виноват? Загнивающий корыстный Запад, губящий наши вековые духовные скрепы? Не до книжек стало? Ну, начать с того, что особый путь, которым движется, а верней не движется сейчас Россия, с большой натяжкой можно назвать капитализмом, применимо тут другое слово, весьма нелестное. Хотя, благодаря тому же интернету и нынешней возможности  побывать за границей, не проблемой ведь сделалось заполучить любое, какое только душа пожелает, литературное творение. Толку-то. Этот особый путь странным образом привел к тому, что и у сгинувшей Советской власти, и у Запада позаимствовали мы почти все негативное, нездоровое, пошлое, пренебрегая почему-то многими их несомненными достоинствами и преимуществами. Отчего так случилось, кому на пользу? Кто и что от этого выиграл? Вот же они – мы, те же самые, не подменили нас, многие в немаразматическом еще возрасте, рассудок и память не отшибло. Как длинно и тривиально, однако, пишу…

  Но. Не раз доводилось мне бывать за рубежом. Израиль – оспорить это трудно – страна с чуть ли не самым мощным интеллектуальным потенциалом. И не последнюю роль тут играет, что там, как сказал  великий бард, на четверть наши. В Израиле живет немало моих друзей и родни, гостевал я во многих домах. И всегда обращал внимание, как мало у них на полках (книжных шкафов вообще не бывает) книг. Ну, понятно, что, эмигрируя, дабы не превысить предельный вес багажа, вынуждены были  предпочесть книгам необходимые  для нового жизненного уклада вещи. Разве что брали с собой несколько самых любимых книжек и профессиональную, необходимую для предполагаемой  будущей работы литературу. Но потом, спустя годы, когда более или менее встали на ноги, заполучили возможность без особого ущерба для семейного бюджета покупать любые, любых авторов книги, на русском языке, благо никаких проблем с этим в Израиле нет… Не все они, конечно, но явное большинство. Причем речь я сейчас веду лишь о тех, кого знал раньше  людьми читающими, книголюбами. 

  Говорили мы, конечно, об этом. Когда читать? - оправдывались. – Так за день навкалываешься, что вечером придешь домой, поужинаешь и у телевизора задремлешь. Или выберешь книженцию полегче, детективчик какой-нибудь, чтобы не загружать себя. Особенно в первые год-два, когда вообще не только не до чтения было - всякая охота к чему-либо пропадала. Что же это получается? Читали раньше мы так много и разборчиво потому, что не особенно утруждали себя работой, много времени свободного находилось, не уставали? Ладно, у кого-то, допустим, так оно и было, но не у всех же. Тем более что немало там оказалось моих коллег, врачей, жилы они, скажем так, в бывших своих больницах и поликлиниках не рвали, но ведь и не филонили тоже, доставалось нередко под самую завязку. Не столько мы, сами того не замечая, изменились, сколько время, в котором сейчас живем, одно с другим неразрывно связано? Я плохо в этих категориях разбираюсь, но будто бы обладает оно собственным, от людей не зависящим нравом и даже чуть ли не разумом, вплоть до того что может не только учить, но и лечить? 

  А может, так и должно быть, справедливо это, логично? Не худо можно прожить, вообще ничего не читая, и людей таких не счесть. Равноценно тому, что вовсе не обязательно, как принято это у нас, всем школярам получать среднее образование, правдами и неправдами дотягивать их до него, насильно «образовывать», даже самых безнадежных? Ведь многим для будущей взрослой жизни вполне достаточно всего лишь элементарно уметь читать и писать, все равно ни одной книжной строчки никогда не прочтут они, а деньги посчитать возле кассы уж как-нибудь сумеют, за этим дело не станет. Немало среди них будет потом  прекрасных, знающих и любящих свое дело профессионалов – строителей, водителей, столяров, сантехников, фермеров, да мало ли. Своего рода естественный отбор. Постепенно отберется и у нас, и в так называемом  просвещенном западном, да и не только западном мире более или менее тонкий слой интеллектуалов, людей отменно, нестандартно мыслящих, творцов и подвижников. Ответственных, пафосно выражаясь, за дальнейшую судьбу планеты Земля. У которых  плюс ко всему не потускнеет и тяга к чтению, потребность в нем. Тогда, кстати сказать, и эти нынешние книжные и журнальные тиражи будут соответствовать спросу. И не станут бесполезно ветшать, а затем превращаться в утиль залежи книг, которых никогда не коснется рука читателя. Да и графоманы – вовсе не оскорбительное, если угодно, слово - тоже пусть не переводятся, печатают свои книжки маленькими порциями и дарят друг другу с трогательными надписями. Этого тонкого элитного «слоя» вполне достаточно,  больше вообще не нужно, даже вредно? Впрочем, если мелких частностей не касаться, уже и сейчас так ведется, жизнь сама разруливает.  Образуется естественно и средний слой, не менее значимый и необходимый, кряжистый  ствол этого стареющего древа жизни, с неизбежными, понятно, кренами в ту и другую стороны, и всегда будет он в большинстве, как же без большинства. Схематично, конечно, все это изложено, по-дилетантски, сам разумею,  варианты здесь возможны самые неожиданные и непредсказуемые, но  уже не от нас это, сдается мне, зависит.

  Очень хочется написать, что размышлял-де я обо всем этом, вышагивая по магазину между тесными стеллажами, дивясь обилию отягощавших их невостребованных книг. Иначе вообще не понять, зачем такое длинное и  сумбурное вступление, тем более, повторюсь, что ни одной небанальной, оригинальной мысли я не выдал. Все это осетрина второй свежести, столько уже  об этом говорено и писано, всего-навсего попытка звякнуть своими тремя копейками в общей копилке,  потому что я какой ни есть, но все же писатель, и не думать об этом, бродя по безлюдному книжному магазину, попросту невозможно. Не этими, разумеется, отобранными словами и вообще словами. Потому как, опять пофилософствовать неисправимого тянет, никому не дано и вряд будет когда-нибудь дано познать, как человек думает, как вообще происходит этот разуму неподвластный процесс мышления, откуда возникнет и куда канет. И вообще, не исключено, вся эта длинная вереница слов укладываются во всего лишь одну короткую мелькнувшую в голове мысль, или не мысль, образ какой-то, воображение, не знаю, как назвать. Подобно долго длившемуся, с замысловатым сюжетом сновидению, которому дивишься, проснувшись, потому что заснул, даже не заснул, а вдруг отключился, провалился в темную яму беспамятства всего на несколько секунд, что у меня, например, не редкость. 

  Ладно, проехали. Верней, прошли. Бреду я по магазину, разглядываю книжки, кое-какие полистываю,  авторские фамилии  читаю. Встречаются, само собой, и знакомые, некоторые в моей библиотеке имеются. Хмыкаю, завидев книги, какие раньше приобрести совершенно невозможно было, разве что за большие деньги и то если повезет очень. Повспоминал. Вот, к примеру, «Плаха» Айтматова, возле нее задержался. Многим ли из нынешних «молодых» даже имя этого писателя знакомо? А ведь писателя замечательного, талантливейшего. Как охотились мы когда-то за этой книгой, едва ли не первой ласточкой перестроечной вольницы! У меня айтматовская «Плаха» появилась, когда еще ни у кого из моих знакомцев не было. Я приобрел ее в Москве, в знаменитом магазине «Березка», где все продавалось  только за валюту – ненашенские деньги, которые ни один из многих тысяч не то что в руках никогда не держал, но и в глаза не видел. И вход в эту «Березку» простым смертным вообще был заказан. Я сказал «приобрел», а не «купил», потому что купил ее мне двоюродный брат Вовка, приехавший из Америки. 

  С ним вообще интересная история. На пять лет моложе меня, был он, что называется, трудным ребенком. Нет, мальчишкой неглупым был, добрым и покладистым, но учиться упорно не хотел, чем сильно напрягал семью. Тот не такой уж редкий случай, когда учеба не дается человеку, словно бы несовместима она с ним, патология какая-то. Я по родительской просьбе помогал ему, общими стараниями с неимоверным трудом, со сдачами и пересдачами, а зачастую просто с везением переползал он из класса в класс и умудрился все-таки не только получить аттестат, но и поступить в институт. Институт лесотехнический, который у абитуриентов не пользовался спросом и, соответственно, конкурс там был мизерный. К тому же дружил Вовка с сыном декана, что, скорей всего, и сыграло решающую роль. И тоже переходил он там с курса на курс, хотя, сам признавался, неделями мог вообще не появляться на занятиях и не всегда отчетливо представлял себе за какой предмет ставится ему в зачетку оценка. И никакой декан тут уже ни при чем.

  У Вовки, в старших классах еще, выявился другой талант. Сейчас это называется предпринимательством, а тогда – фарцовкой, спекуляцией. Сфера его деятельности была обширна, ловким оказался, смышленым.  Каждый день рисковал он, конечно, за решетку угодить, тогда каралось это беспощадно, но удачлив был, не попадался. Завелись у него денежки, иногда немалые. Может быть, тот лесотехнический институт исключением был, может быть, какой-то порченый факультет Вовке достался, потому что не припомню я ни единого случая, когда бы в нашем, например, медицинском кто-нибудь сдавал зачеты и экзамены за деньги. Или в политехническом институте, где учился другой мой двоюродный брат. Иные были и темпора, и морес. Не исключено, что какие-то единичные  случаи просто неведомы были мне, но разве что единичные. Однако же сумел всё-таки Вовка заполучить институтский диплом, что всем нам казалось прежде немыслимым.

  Конечно же, ни у Вовки, ни у кого-либо другого из его знавших и мысль не могла возникнуть, что станет он работать по обретенной, если применимо здесь такое определение, специальности. Иными были его помыслы и труды, поважней и посущественней. И вдруг, несколько лет спустя, ошарашены мы были другой новостью: Вовка уезжает в Америку, получил разрешение, оформляет документы. Как он это сумел – уму непостижимо. Еще ведь до московских олимпийских игр 1980-го года, за проведение которых Советский Союз пожертвовал тем, что казавшийся незыблемым лед тронулся,  тоненькая, с тысячью препятствий, но потекла всё-таки струйка эмигрантов. До олимпиады выехать удавалось считанным везунчикам, и Вовка оказался одним из них.

  Ошарашены мы были не только его отъездом, потому что до последнего дня никто об этом не знал. Не менее тем, что были уверены: Вовке там не выжить, пропадет. Малограмотный, ни к чему толком не приспособленный – как заработает он себе на жизнь? Это здесь он пробавлялся мелкими своими гешефтами, кому понадобится в Штатах его умение перепродавать самопальные джинсы и импортные сигареты? Да еще не зная языка и без надежды, что он, с его врожденной неспособностью к учебе, когда-нибудь осилит его. К тому же, как ни забавно это сейчас прозвучит, искренне верили тогда многие из нас в звериный лик капитализма, гибельную тамошнюю безработицу, в каторжный труд угнетенных и бесправных рабочих масс, которых нещадно эксплуатируют проклятые толстосумы, и вообще там негров линчуют. Обработаны мы были, с детских садиков начиная, от и до,  нынешние профессиональные патриоты и идеологи с теми прежними рядом не стояли. Какая судьба уготована была Вовке? Пристроится в лучшем случае где-нибудь подсобным рабочим, дороги мостить?  Под силу ли ему это с его нездоровым сердцем? И хватит ли этих ничтожных заработков чтобы оплатить даже самое неприглядное жилье и прокормиться? Отговаривать его было бесполезно, да и смысла уже не имело.

  Рассказ этот не о Вовке, подробности излишни, хотя история его врастания в неведомую заморскую жизнь очень любопытна и поучительна. Узнали мы обо всем этом лишь когда он через много лет впервые приехал в гости – писем он, были на то причины, не писал, несколько раз передавали от него приветы случайные люди. Могу только сказать, что судьба его в  Америке поначалу в самом деле складывалась очень непросто, доставалось крепко, но со временем притерся, вжился и, к великому нашему удивлению, устроился в одну далеко не захудалую фирму на инженерскую (тут впору много больше трех восклицательных знаков поставить) должность. Со всеми вытекающими отсюда моральными и материальными следствиями. Тоже, вообще-то, информация к размышлению.

  Мог бы он приехать сюда и раньше, возможность такая была, но боялся, что устроят ему тут какую-нибудь провокацию, к чему-нибудь придерутся и не выпустят обратно. Но пришел Горбачев, страна преобразилась, страхи эти поугасли. Прилетел он сначала в Ригу, где жил его старший брат, а оттуда поездом в Москву, куда повидаться с ним должны были съехаться, кто сможет и сумеет, наши многочисленные родичи. О поезде я упомянул потому, что было это одним из первых и, пожалуй, самым сильным из его впечатлений от прибытия в Союз. Нам, кстати сказать, когда рассказывал он об этом, тоже за Державу обидно было, эти знаменитые верещагинские слова  и поныне нисколько не потускнели. Справедливости ради должен сказать, что просто Вовке не повезло, выпало так. В конце концов, все мы время от времени ездим в поездах, всякого навидались, но до таких крайностей все-таки доходило очень редко. Попались, видать, на его беду дегенераты-попутчики, пьяные и бесстыжие. Вовка вошел в туалет, увидел там такую мерзость, что пулей вылетел оттуда. Поспешил в туалет в другом конце вагона – там тот же кошмар. И он понял, что просто не сумеет, как бы ни затыкал нос и не закрывал глаза, просто физически не сможет справить здесь нужду, терпел до самой Москвы, даже не попытавшись пройти в другой вагон. Подпортили Вовку чертовы американцы, перековали в свою чуждую веру, и не так уж много времени им для этого понадобилось.

  Собралось нас в двухкомнатной московской дядиной квартире человек пятнадцать, слушали Вовкины рассказы, ахали и охали: он был первым, кто не только побывал – жил в Штатах, словно бы с другой планеты сюда явился. А началось с того, что раздели его догола, даже трусы и носки отобрали. Расстарались  подросшие племяннички. Время ведь пропащее было, ни одной путной вещи не купить в магазинах, ни одеться толком, ни обуться.  Что-либо стоящее, хоть и ношеное уже кем-то, в дорогущих комиссионках, и то по блату, найти еще можно, а родимое отечественное, впечатление  такое создавалось, задумывали и выпускали какие-то недоумки или хмурые мизантропы. Грустно и обидно вспоминать эти рубашки с перекошенными воротниками, эти уродливые туфли, несуразные костюмы, пальто, на все времена года, без разницы. И о расцветке, конечно же, тоже позаботились: чтобы потемней все было, поневзрачней. У нашей юной поросли, узревшей американское Вовкино облачение, слюнки потекли. Тот, посмеиваясь, раздарил им весь свой гардероб, купив себе в ближайшем магазине – дело было летом, тепло – первое, что на глаза попалось: какую-то бесформенную фуфайку  мышиного цвета, ей под стать мешковатые брюки, неуклюжие сандалеты. Я даже грешным делом подумал, что он намеренно выбирал себе  вещи поплоше, чтобы, вернувшись, пощеголять в них перед женой и друзьями, публику потешить.

  Вспоминаю сейчас я об этом не для того, чтобы позлословить, похаять лишний раз то беспросветное для страны время. История эта получила крайне любопытное продолжение. Вовка захотел мне и московским сестрицам что-нибудь подарить. Отправились мы в «Березку», предел тогдашних мечтаний и вожделений. И я, прежде никогда не сталкивавшийся с тружениками наших славных органов, но имевший основания не питать к ним теплых чувств и вообще без доверия относившийся, получил возможность убедиться, что профессионалы там работают первоклассные. А бывшие сотрудники не исключение. 

  И вот подходим мы, четверо, к «Березке». Я, отутюженный такой врач с бородкой, в очень даже приличном, удачно купленном светло-сером польском костюме,  две тоже дипломированные сестры-москвички, умело причесанные и подмалеванные, в красивых платьях и туфельках – у москвичей, конечно, были несравнимые с периферийными возможности приобретать качественные вещи, – и Вовка, с дурашливой ухмылкой на лице, в этих своих дешевых ширпотребовских причиндалах. А у входа стражник – немолодой уже, плешивый тип с тусклыми глазками и  хиленькими седоватыми усами. По виду – какой-нибудь вышедший на пенсию мелкий чиновничек, подрабатывающий  сторожем. Но я-то не мог не знать, что абы кого здесь караулить не поставят, наверняка бывший кагэбист, сомневаться не приходилось. Он бегло окинул нас равнодушным взглядом и спросил у Вовки:

  - Эти трое с вами? – И получив утвердительный ответ, посторонился: - Здравствуйте, проходите, пожалуйста.

  Лишь изумляться оставалось, как в один миг умудрился вычислить он, что при валюте не мы, все из себя такие, а именно Вовка, с его простецким лицом и бродяжной одежкой, ни одного вопроса нам не задал. Воистину глаз-алмаз, хоть и потускневший.

  В «Березке», едва вошел, сразу же обратил я внимание на полку с книгами. Здешние продавцы тоже дело свое крепко знали – подобрали хорошие новинки и те, что пользовались читательским спросом. Я попросил Вовку купить мне вышедших недавно гранинского «Зубра» и айтматовскую «Плаху». Обе эти книги хранятся сейчас в моей библиотеке, теперь уже, правда, заставленные, не в первом ряду. Ни ту, ни другую я с той поры больше не брал, не перечитывал, и зря, возможно, – понял я это, увидев сейчас одну из них в этом пустынном книжном магазине, шевельнулось что-то. Незавидная, увы, судьба многих достойных книг, которыми когда-то восхищались, обсуждали, спорили. Говорю, опять же, о себе, за других не расписываюсь. Могу лишь  добавить, что некоторые произведения, особенно культовые, с юных лет полюбившиеся, и не следует, наверное, перечитывать. Как и пересматривать старые фильмы. Помню свое разочарование, когда не так давно взялся под настроение перечитывать «Три товарища» Ремарка. Книгу, покорившую когда-то не одного меня, разобранную на цитаты, не прочесть которую считалось едва ли не преступлением. Та же, например, история была у меня с «Трое в одной лодке» Джерома.  Ухахатывались ведь когда-то…

  Иду дальше, задержался возле Юлиана Семенова. Почти из того же классического ряда. Почти. Зато фильм Татьяны Лиозновой «Семнадцать мгновений весны» без каких-либо натяжек был, тем более для того времени, шедевром, апогеем советского телевидения. Как принято говорить,  улицы вымирали, когда его показывали. И всё это как-то совпало с моими недавними воспоминаниями о Вовке, о том проницательном старом чекисте из «Березки». Всплыла вдруг по ассоциации в памяти и другая история, вскоре после той случившаяся, укрепившая меня в суждении, что дураков в этих компетентных органах не держат, с умником Штирлицем есть кому потягаться, и не только в Москве. Беда, приключившаяся с моим жившим в Красноярске старшим братом Михаилом, лучшее тому подтверждение. Как они сумели это сделать – в голове не укладывается.

  О Михаиле рассказывать можно долго, человек он был уникальный, талантливый, энциклопедических познаний, одаренный скрипач, художник,  ваятель, пером владел умело. И способности его оценены были по достоинству: работал он главным архитектором красноярского института «Гражданпроект», ведущий городской специалист. И по общественной линии, что всегда меня удивляло и плохо, вообще-то, с ним вязалось,  тоже не отставал: член институтского партийного бюро, возглавлял профсоюзную организацию. Правда, это давало ему возможность выезжать за границу, в том числе в капиталистические страны, что по тем временам редкостью было необычайной, некая корыстная связь тут определенно просматривалась. 

  Зачем он, умный ведь, незашоренный, трезвый человек, занялся этим глупейшим, заведомо проигрышным, ему ли не знать, делом, понять  невозможно. То ли и на него горбачевские послабления так сильно повлияли, то ли патологический сдвиг какой-то в мышлении произошел, что не так уж редко и с самыми разумными людьми случается. Клапаны, видать, давления пара не выдержали. Короче, стал он бороться с творящимися в городе безобразиями, возмущаться, обличать. К кому, спросите, взывал, кого к ответственности призывал? Красноярский краевой комитет коммунистической партии Советского Союза, ни больше, ни меньше. Гневные письма им писал, вопиющими фактами к стенке припирал, возмездия требовал. Письма, конечно, анонимные. Тоже не дурак был, подстраховывался так надежно, что ни малейшего шанса поймать себя им не оставлял. Писал левой рукой, менял почерк, каждое новое письмо бросал в другой почтовый ящик, специально для этого ездил всякий раз в разные концы города, на всякий случай не воспользовался ни одним почтовым ящиком поблизости от дома или от места работы. Попробуй найти такого в миллионном городе. Да и вряд ли даже самому ушлому оперативнику могло прийти в голову, что столь бездарным, бесперспективным, еще и грозящим неминуемой скорой расправой делом займется такой заслуженный, уважаемый человек.

  Нашли его, однако же. Отловили. Как нашли, как сумели высчитать – в голове мне укладывается. Необходимо добавить к этому, что ни единого человека, даже самого близкого и надежного, не посвятил он в эту свою партизанскую деятельность, и тут соломку подстелил. Но нашли, и доказали, не отвертелся он. Вся прежняя жизнь его, успешная и обустроенная, в прах обратилась. 1986-й год, брату 50, не так уж молод,  но и до пенсии далеко, надо как-то жить дальше. Из партии исключили, должности и всех регалий лишили, подыскать с таким несмываемым клеймом более или менее  достойную работу и думать было нечего, хоть в Красноярске, хоть не в Красноярске – тут у славных наших органов промашек нет, всё крепко схвачено, опыт богатейший. Чудом удалось брату вообще не оказаться на улице. Горбачев Горбачевым, в стране разруха и раздрай, но до девяносто первого года не близко, партия еще прочно на ногах стоит, еще она ум, честь и совесть, компетентные органы тоже еще в полном здравии и силе, попробуй только рыпнуться – огребешь по полной. Не все, надо отдать им должное, перетрухали, отвернулись от него, кое-кто из друзей сохранился, помогли, остался Михаил в институте то ли архивистом, то ли статистиком, не помню уже точно, сидел один в какой-то каморке в полуподвале, всякой макулатурной ерундой занимался, с соответствующей, конечно, убогой зарплатой и несопоставимым с прежним отношением к себе…

  А вот и Владимир Сорокин, куда ж без него. Не однажды доводилось мне читать и слышать, какой он прекрасный стилист, один из самых талантливых прозаиков страны. Причем утверждали это люди не случайные, знанию и вкусу которых можно доверять. Уже одного того достаточно, что вряд ли кто может сравниться с ним по числу премий, полученных на самых престижных литературных конкурсах. Не было, похоже, ни одного значительного, где бы не отметился он лауреатством. К тому же, ещё одно весомое доказательство, неизменно входит он в число самых известных писателей, представляющих российскую литературу на крупнейших международных книжных ярмарках и форумах. Какой-то у меня странный ряд вдруг получился – от Айтматова и Семенова к Сорокину. Потому, может, что все они так или иначе коснулись всеохватной деятельности наших компетентных органов? Впрочем, Сорокин выпал уже из круга их бдений, все эти инсинуации давно канули  в радужную Лету, и вообще зря я эту скользкую тему затронул. Дались же мне эти органы, сам не пойму чего вдруг. В общем, прочитал я две его книги. Первую – давненько уже, называлась она «Голубое сало». И понял, что ни к одной книге этого автора никогда больше не притронусь. Я вообще человек брезгливый, что всегда, сознаюсь, очень мешало моей врачебной работе.

  Однако же не просто о Сорокине речь сейчас завел – книгу его искал, чтобы обязательно прочитать. Так получилось, что годы спустя участвовали мы с ним в одном литературном конкурсе. Новом, прежде не бывавшем, с нетривиальным названием «НОС». И все мы не засомневались, что будет это очень значимый и знаковый конкурс, и наверняка самый безупречный, по гамбургскому, что называется, счету. Потому что проводился он под эгидой Ирины Прохоровой, что служило ему лучшей рекламой. Не потому лишь, что зарекомендовала она себя толковым и бескомпромиссным литературоведом и организатором. Тут, убеждены мы были, никакие левые, а о них мы наслышаны были, номера не пройдут, на какие-либо внелитературные соображения, проплаты и откаты даже намекать смешно, при её-то баснословно  богатом братце, учредившем этот фонд. Незадолго перед тем вышел у меня роман «Синдром», и редактор мой Аркадий Ленау надумал отослать его на этот конкурс, вдруг повезет. Я же никаких иллюзий на такую немыслимую удачу не строил, и очень порадовался, тайно погордился даже, когда известили меня, что включён я в лонг-лист конкурса. С нетерпением стал я ждать, кому достанется первый приз. А достался он Владимиру Сорокину, его повести «Метель». 

  Я тут же поспешил в книжный магазин в надежде обрести её. И обрел. И прочитал. И  обомлел. Не мне судить, снова повторюсь, какой уж я писатель, но читатель, смею надеяться, не последний. Если бы не знал я имени автора и всей этой предыстории, поразился бы уже одному тому, как вообще такая несуразная, сочиненная явно нездоровым человеком книга увидела свет, тем более в одном из самых элитных столичных издательств и таким тиражом. Не поверил своим глазам и впечатлениям, дал почитать «Метель» нескольким своим приятелям. Наши мнения и удивления совпали. Комментировать это дальше не имеет смысла хотя бы уже потому, что, например, очень высокого мнения о творчестве Сорокина Дмитрий Быков, умница, эрудит и безусловный авторитет, литературному чутью которого я за редкими исключениями всегда доверяю. Он, правда, и более чем сомнительного (для меня) Эдичку Лимонова нахваливает, а вот любимого мною Сергея Довлатова он почему-то… Но стоп, не для того веду этот рассказ чтобы ярлыки на угодных и неугодных мне писателей навешивать. Да и вряд ли, кроме узкого круга моих приятелей, кому-то это интересно. Но всё-таки, к Юлиану Семенову возвращаясь,  такая это (для меня) «информация к размышлению», что по  сей день покоя не дает. Что-то тут (для меня) не так, что-то, получается, не дано, недоступно моему разумению в том же «Голубом сале» и уж тем паче в покорившей высокий ареопаг «НОС»а сорокинской «Метели». Очень хотелось потолковать об этом с приезжавшим к нам в Ростов Быковым, передачу которого «Один» на «Эхе Москвы» жду всегда с нетерпением, и возможность такая у меня была, но не случилось… 

  И тут подошла ко мне продавщица, симпатичная девушка с умненькими глазками, улыбнулась она, спросила, не может ли чем-нибудь помочь. А потом улыбнулась еще лучезарней и сказала:

  – А я вас знаю, я ваши книжки читала. Очень они мне понравились. Можно у вас автограф взять?

  Как хорошо мне сразу стало, в какое блаженное тепло сердце окунулось. Не мог я, увы, похвастать такой уж своей популярностью, хоть и автором уже был двух десятков книг, однажды лауреатом даже. Ну, подходили ко мне, когда доводилось где-нибудь выступать, несколько любителей автографов, обычное для каждого писателя дело. Но на улицах или где-нибудь еще узнавали меня  считанные разы. И что-то не припомню, чтобы просили они у меня автограф. Но чтобы в книжном магазине, да еще такая привлекательная, не глупышка, по всему видать, девушка…

  - Вы ведь Корецкий, я не ошиблась? – продолжила она.

  - Нет, - посмурнел я, - не Корецкий. – И поспешил из магазина, всякую охоту утратив продолжать этот свой познавательно-ознакомительный, писательско-читательский рейд. 

  Шел по улице и поражался, как могла она  перепутать меня с Корецким. Ни малейшего сходства между нами нет. К тому же у меня усы, борода, у Данила же никакой растительности на лице. А  еще думал о том, как все-таки нам, людям пишущим, дорого даже самое малое внимание, признание,  какие-то ответные посылы. Не верьте тем, кто говорит, будто служат они только святому искусству, не очень-то их это колышет. Нет, колышет, еще как колышет, и тщеславие тут, кстати, не во главе всего, требуется все-таки ощущение, что трудишься ты не напрасно, мысли твои кому-то интересны. Что вообще занимаешься ты своим, не придуманным делом, что-то умеешь и можешь, не случайный в литературе человек. И венец успешности - членство в  Союзе писателей, заветная мечта тысяч и тысяч юных и далеко не юных сочинителей, то бишь признание тебя профессионалом.  

  Сейчас, конечно, никакого сравнения  с той аурой, что окутывала прежде писателей, не говоря уже обо всех былых выгодах такого членства, моральных и материальных, весьма, надо сказать, существенных. Советская власть дело свое крепко знала, на льготах и преимуществах не экономила, считала писателей передовым своим идеологическим отрядом, прикармливала, но и, соответственно, следила за процессом строжайше и неусыпно, руку не только на пульсе держала. И всё же не сгинула, сохранилась еще у пишущей братии цеховая особость, чувство некоей избранности, причастности к не всякому данному – нет, не ремеслу –творчеству. Пусть и в узком для подавляющего большинства кругу, но тем не менее. У каждого складывается по-своему, бледней или ярче это выражено, однако не избежит никто. И нет для автора выше награды, чем увидеть свою книжку, в библиотеке, например, несвежей, потрепанной. Через много читательских рук, значит, прошла, интерес вызвала. Или – у меня такое лишь однажды случилось – увидел я на скамейке парня, читавшего мою книжку.

   Заодно вспомнилась мне вдруг история, о которой любой, даже самый маститый, популярный писатель лишь мечтать может. И тоже, просто какое-то наваждение сегодня, связанная с нашими доблестными силовыми структурами. В тот раз, правда, не с чекистами, а с эмвэдэшниками. Несколько минут не писательского даже триумфа, а едва ли не катарсис. Много ли было авторов, видевших, как люди дерутся, чтобы стать обладателем написанной им книги? Я – видел. «Дрались»,  конечно, сильно сказано, но что-то вроде того.

   Позвонил мне мой товарищ, Гречко Владимир Григорьевич, возглавлявший когда-то областное общество «Знание», но не утративший связи с писательским сообществом, славный человек, участник Парада Победы на Красной площади, попросил выступить в окружной школе милиции, так она, если не запамятовал, называлась. Располагалась она недалеко от Ростова, в Батайске, там, как он мне объяснил, проходят переподготовку молодые офицеры МВД, в большинстве своем из национальных республик Северного Кавказа. Я, понять это несложно, отказывался: ехать куда-то, к тому же, как не без оснований я предполагал, к людям не только весьма далеким от литературы, но и, скорей всего, плохо владеющим русским языком. Но Владимир Григорьевич настаивал, говорил, что начальником там старый и добрый его приятель, замечательный  мужик, и он, Гречко, обещал ему. Чтобы завлечь меня, рекомендовал взять побольше моих книг для продажи. И чтобы я не беспокоился – и увезут меня, и привезут, все будет на должном уровне. Мысль, что кто-нибудь из них захочет купить мою книжку, лишь улыбку вызывала, но Владимиру Григорьевичу я отказать не смог, согласился.

  В назначенное время за мной на милицейском  «Уазике» заехала молодая приветливая женщина с капитанскими погонами, оказавшаяся тамошним кадровиком, развлекала меня в дороге  рассказами о милицейских буднях (никак не привыкну к слову «полицейских») Затем я познакомился с руководством, полковником, почаевничали с ним перед мероприятием. Полковник не только очень мне понравился, но и приятно удивил своей нехилой, не поверхностной начитанностью, здравыми суждениями, к тому же писал он, оказалось, стихи и вообще был интересным собеседником. После чего пошли мы в актовый зал. Кадровичка на боковом столике разложила привезенные мной книги, штук двадцать, сколько в сумку влезло,  за главным же столом обосновались мы с полковником. Он представил меня собравшимся, я встал, внимательней присмотрелся к моим будущим слушателям. Было их около сотни, настроение у меня сразу скисло. Все как на подбор в одинаковой форменной, не различишь их, одежде, черноволосые, смуглые, взгляды  отстраненные какие-то, ни в одном из них не заметил я хоть искорки любопытства. Наверняка согнали их сюда отбывать  повинность. Как на политзанятия.

  Боже упаси обвинить меня в национализме, но четко понял, что этим ребятам уж точно без надобности все мои литературные потуги, а главная моя задача – с наименьшими потерями выбраться поскорей отсюда. Хорошо поэтам, им достаточно просто стихи свои прогудеть, для нас же, прозаиков, каждая так называемая «встреча с читателями» всегда проблема.

  Деваться, однако, было некуда, начал я сними общаться, старался подыскивать темы близкие, интересные им. Худшие опасения мои не оправдались, слушали в большинстве внимательно, нашлось несколько человек, задававших мне вопросы, продвинутых. Я уже чувствовал себя поуверенней, поосновательней. Длилось это около часа, потом кадровичка сказала, что желающие могут купить у неё мои книги. И тут произошло нечто сразившее меня наповал: они, отталкивая друг друга, бросились к её столу с книгами, протискивались, выхватывали их у более расторопных конкурентов. До драки, говорил уже это, не доходило, но зрелище было дивное. Я, скрывать не стану, погордился собой. Сумел, значит, расшевелить, увлечь эту непростую публику, убедить, что чтение не только потребность, но и ни с чем не сравнимое удовольствие, добиться казавшегося невозможным - соперничеством за право обладать написанной мною книгой…

  Я тепло распрощался с полковником, кадровичка отдала мне вырученные – вот уж чего, отправляясь сюда, меньше всего ожидал – за книги деньги, провожала меня в том же «Уазике» домой. Я поблагодарил её за оказанный прием, заверил, что очень всем остался доволен, и признался, что потрясен был  тем, как набросились они на мои книги.

 – Ещё бы им не наброситься, – усмехнулась она. – Товарищ полковник предупредил же их, чтобы вели  себя пристойно, сказал ещё, что лично проследит, кто купит книгу приглашенного писателя, сделает соответствующие выводы…

  Сюжет для небольшого рассказа, цитируя нашего великого писателя и земляка…

___________________________

© Кисилевский Вениамин Ефимович