Около года назад мой коллега, Леонид Иванович Головин, начальник отдела по социальной политике в городской газете «Панорама», влюбился. Сидели мы в одном кабинете, я находилась в его подчинении. Он называл меня Анка, я его – Леонидываныч. Мой начальник не признавал современную оргтехнику, поэтому компьютеры, принтеры, сканеры и прочие функциональные железки обозвал «патефонами» и отдал в мое полное распоряжение. Статьи писал от руки и отдавал мне перепечатывать. 

   Был он невысокого роста, но жилист. Напоминал Высоцкого (которого обожал) – впалые щеки, хрипловатый голос, обаятельный прищур. Мне иногда казалось, что он копировал повадки Глеба Жеглова.

   Кабинет у нас был небольшой, но уютный. Лицом к двери сидел Леонидываныч. Стена за его спиной была увешана картинами местных художников, на столе стояли пепельница и фигурка русалки из латуни, отлитая кем-то из городских умельцев. Она сидела, поджав хвост, закинув волосы за спину. Голова её была склонена вниз, глаза опущены, грудь обнажена. Леонидываныч, когда философствовал или волновался, брал её в руки и водил указательным пальцем по гладкой спине и чешуйчатому бедру. 

   По правую руку от него находилось большое трехстворчатое окно, а подоконник служил буфетом. Мое рабочее место было недалеко от входной двери, где я дни напролет колотила по клавиатуре. По правую руку стоял бастион оргтехники, поэтому посетители Леонидываныча порой вовсе не замечали меня.

  Гости у нас не переводились. Леонидываныча, шутя, называли «предводителем дворянства». Помимо социальной политики, он был ответственным за литературную страницу, которая раз в месяц выходила приложением к нашей газете. Там публиковались стихи местных студийцев, графика и фотоработы. Местные художники, поэты, фотографы совершали ежедневное броуновское движение в стенах нашего кабинета. Выход литературной страницы казался им чрезвычайно важным событием. 

   Посетителей с бутылками Леонидываныч вежливо выставлял из кабинета, на работе не пил. Но раз в два-три месяца уходил в запой дней на десять и на службе не появлялся. Главред прощал ему эту слабость – Головин был лучшим журналистом в команде. 

    Частым гостем был председатель студии Василий Петрович Калиниченко. Он приносил лучшие тексты, написанные студийцами за месяц, а Леонидываныч, матерясь и чертыхаясь, отбирал из них пригодные для публикации. 

   Василий Петрович был увлечен историей казачества и писал стихи о гетманах и атаманах: «Плач Сагайдачного», «Помыслы Виговського», «Доля Дорошенко». Он и сам походил на казака: черные глаза, волнистый чуб, густые усы, военная стать. Если бы снимали фильм о Запорожской Сечи, его обязательно взяли бы в массовку.

  Однажды Калиниченко принес очередную порцию текстов и пакет медовых пряников. Выпил чаю с сахаром, съел три пряника и рассказал, что прошлое занятие студии проводили на подоконнике в фойе, потому что ключ от их кабинета забрали йоги, которые в Доме культуры без году неделя, в отличие от студии «Родник», которой скоро исполнится сто лет. Оставил папку и ушел. 

  Леонидываныч закурил и стал просматривать тексты. Сама я не рифмовала, но Леонидыванычу нравилось, как я глумилась над опубликованными в литстранице стихами, поэтому он однажды затащил меня в студию и представил как критика. Я там слегка пощипала лирических поэтов, потом еще несколько раз сходила, наблюдая, как при моем появлении скисали некоторые лица. А потом мне все надоело, уж слишком серьезно относились люди к своему творчеству.

    - Барышня новенькая у них появилась, - сказал Головин. 

    - Что пишет?

  - Прозаические миниатюры сексуально-эротического содержания. Стиль хорош, текстом владеет, слово чувствует, а пишет всякую дрянь. Тьфу! - он бросил на стол лист с текстом.

Я подошла, взяла текст, пробежала глазами:

    - По крайней мере, не скучно.

  - Виктория Пиляева. Поговорить бы с ней… - сказал Леонидываныч и закурил еще одну сигарету.

   - Ну, так позвоните Калиниченко. Пусть направит её сюда, а вы проведете работу.

Головин подвинул к себе телефон. Через пару минут он уже звонил Пиляевой, просил зайти в редакцию часам к двенадцати и принести в редакцию рассказ с чётко выстроенным сюжетом. 

   - Ах, медовый голосок! - сказал он, положив трубку.

  На следующий день Леонидываныч пришел на работу в своем парадном пиджаке. Он надевал его, когда ездил брать интервью у городских знаменитостей.

   - Пиджачок, - ухмыльнулась я.

   - Клизьма, - отпарировал он.

   В пять минут первого в кабинет постучали. Дверь открылась, и она вошла.

Представилась.

   - Проходите, присаживайтесь. Пальто можно на вешалку. Кофе? - спросил Головин.

    -Без сахара, - ответила Пиляева.

   - Анка, организуй кофе, - сказал Леонид Иванович.

  Я включила чайник и села набирать статью, но исподтишка рассматривала гостью. 

Тело у нее было подиумное – высокий рост, небольшая грудь, ноги-шнурки от ушей.

Черты лица по отдельности казались некрасивыми: грубоватый нос, тяжеловатый подбородок, крупные губы. Но соединившись, они вдруг преображались и приобретали своеобразное обаяние и шарм. Косметики на лице мало, только тушь на ресницах и тонкая подводка на верхних веках. Светло-русые волосы собраны в пучок на макушке. Когда улыбнулась, я заметила, что два передних зуба у нее крупнее остальных, и один из них немного наслаивается на другой, но даже этот стоматологический дефект не портил её, а придавал специфичность. Голос у нее и впрямь был медовый.

   - Прочитал ваши миниатюры и решил с вами поговорить. У вас хорошо получается. Есть стиль, чувство слова. Текстом владеете, но пишите всякую чепуху. Я вчера читал и плевался.

Она усмехнулась, открыла свою сумочку, достала сигареты и зажигалку:

    - Здесь можно курить? - спросила она.

    -Да, конечно.

  Леонидываныч схватил свою зажигалку и подался через стол, протягивая ей огонек. Прикурив, она спросила:

   - А о чем я должна писать, используя владение словом и чувство стиля?

 - Да пишите о чем угодно! Мне-то что? Попробуйте о любви написать, о судьбе, о человеческой жизни…

   Виктория, зажав сигарету в углу рта и щурясь от дыма, полезла в сумку, достала файл с распечатанным текстом и шлепнула его на стол перед Головиным.

  - Что это? - спросил он.

  - То, что вы просили, - ответила она.

  - А что я просил?

  - Рассказ с чётко выстроенным сюжетом.

  - Ах, да, - он схватил рукопись и быстро, словно текст мог его обжечь, бросил в ящик стола.

  - Там тоже есть про секс, - сказала Пиляева.

  - И что? - спросил Леонидываныч.

  - Вам же не нравится, - прищурившись, сказала она.

  - Нравится, - возразил Головин и тоже закурил.

       Они полминуты курили и молча смотрели друг на друга.

  - Милиционер родился, - сказал мой начальник и потянулся к пепельнице.

    Виктория встала, затушила окурок и спросила:

    - Всё? 

  Не дождавшись ответа, она накинула сумку на плечо и пошла к выходу. Открыв дверь, Виктория остановилась, посмотрела на Головина:

   - У вас, наверное, давно не было нормального секса.

  Головин усмехнулся, она вышла. В этот момент позвонил главред и вызвал начальника. Его не было довольно долго. Когда вернулся, засел за статью и к рассказу не притронулся, и только в конце рабочего дня, собираясь домой, положил его в свой портфель.

   На следующее утро он первым делом набрал номер Пиляевой.

  - Здравствуйте, Виктория! Это Головин. Прочитал я рассказ. Крепкий, качественный текст. Но огрехи в пунктуации и пафосное, на мой взгляд, вступление несколько смазывают впечатление. А еще, когда я читал, мне все время хотелось вычеркнуть лишнее. Ненужные подробности: он звонит по телефону, пустой диалог, он поднялся к хозяйке. Мне кажется, что рассказ выиграет, если будет сокращен. А вот финал хороший, расставание описано мастерски. Если хотите, приходите ко мне в любое время, я сделал пометки, мы сядем и разберем его по косточкам.

   Пиляева стала часто появляться в нашем кабинете. Закинув ногу на ногу и покачивая длинной ступней, она рассказывала, что живет в съемной квартире. Раньше она жила с парнем, он заплатил за полгода вперед, но они разругались, недавно он ушел. Через два месяца ей нужно будет освободить квартиру, потому что денег, которые она зарабатывает, не хватит. Работает она в банке операционистом, но мечтает всё бросить и уехать в Москву. 

  Виктория приносила тексты, Леонидываныч делал замечания, она уходила и вскоре приносила отредактированный вариант. Головин вообразил, что станет учителем Виктории и окажет влияние на её творческое развитие. Он составлял ей списки литературы для чтения, рекомендовал авторов, критические статьи, приносил из дома книги. 

  Леонид Иванович всё больше увлекался Пиляевой. Уговаривал ее сдать документы в литературный институт, рассказывал о ней знакомым писателям и художникам, советовался при составлении литературной страницы, публиковал. Он хвалил новые рассказы, которые она приносила, говорил, что она быстро учится, и скоро её текстам не нужны будут редакторские правки. 

  Головин часто звонил ей на работу, слушал полминуты ее голос и клал трубку. Не пропускал ни одного собрания литстудии, если знал, что она там будет. Не знаю, что он себе думал. Головин годился ей в отцы, стригся под бобрик, носил турецкие свитера, купленные у челноков в девяностые. Зубы его были темными от крепкого чая, а указательный и средний палец правой руки коричневыми от табака.

   Пиляева же вся светилась, словно её только что отполировали. Одевалась непредсказуемо, смешивала стили – пышные короткие юбки из фатина сочетала с грубыми мужскими ботинками, к плащу милитари цвета хаки могла надеть шапку-наушники кислотного цвета и сапожки таби, с красной ажурной туникой – леггинсы какого-нибудь поносного цвета. Когда они шли рядом, можно было подумать, что пьющий, чем-то озабоченный папаша ведет на прогулку капризную дочь. 

  Из Головина сыпались стихи. Он записывал их на обрывках бумаги и отдавал мне распечатывать – они были полны мужской тоски. 

  Пиляева быстро свыклась с ролью литературного вундеркинда. Просматривая стихи Головина, она обвиняла его в неоригинальности и неотесанности, и чем больше в стихотворении было нежности, тем жестче и язвительней была критика. Ей не нужна была его страсть, но и отталкивать его не хотела – она играла с ним, юлила, наслаждалась своим влиянием. А вскоре их кабинетные дискуссии превратились в проповеди. Но наставником теперь была Пиляева. Она убеждала Головина, что если он хочет стать поэтом, должен бросить семью, работу. Нужно уродовать свою душу на манер компрачикосов, делать себя ясновидцем, посредством намеренного расстройства всех чувств. Нужно пройти через все виды любви, через потери, страхи, страдания, для того, чтобы черпать яды в себе самом. И лишь тогда будет шанс достичь недостижимого и выразить невыразимое. Когда он осмеливался спорить с ней, она уходила, громко хлопнув дверью, а когда он после звонил ей и пытался помириться, называла его обывателем.

   Прошло месяцев пять с начала их знакомства. И вот в начале февраля Пиляева пришла в редакцию в хорошем настроении с большим пакетом в руках.

   - Я уезжаю в Москву! - объявила она, раздеваясь и вешая шубку на крючок.

  - Надолго? - спросил Головин.

  - Навсегда.

  - Не понимаю.

  - Я месяц назад отправила резюме в Альфа-Банк, меня вызывают на собеседование.

  - Дурочка. Ты думаешь, тебя возьмут?

  - Почему не возьмут?

  - Там своих хватает.

  - Возьмут, я давно хотела уехать из нашей дыры, - сказала она.

  - Ты хотя бы не рассчитывайся, возьми отпуск или отгулы.

  - Уже рассчиталась.

  - Почему ты мне не сказала?

  - Говорю.

 - Когда вернешься в нашу дыру с поджатым хвостом, можешь на меня рассчитывать. Я помогу тебе с работой. У меня есть связи в этом городе.

  - Они мне не пригодятся. Смотри, что я тебе принесла.

    Она достала из пакета цветочный горшок с комнатной лилией:

    - Тебе на память. Она цветет белым поздней осенью.

    - Поставь на подоконник. 

    - Не забывай поливать.

    - Когда уезжаешь?

   - Завтра. Через три дня собеседование.

  - Я тебя еще увижу?

  - Я приеду за вещами.

     Она накинула шубку и вышла из кабинета.

  - Ничего у нее не выйдет, - успокаивал он себя, - там только квартиру снять, как минимум, двадцатка. Сколько же нужно зарабатывать, чтобы продержаться? Ничего у нее не получится. Скоро вернется.

   Остаток рабочего дня он просидел думая о чем-то своем и поглаживая свою латунную русалку.

    Через неделю Пиляева приехала за вещами. 

   Она позвонила Головину и сказала, что съезжает с квартиры и отдает ключи хозяйке. Он попросил дождаться его и ушел с работы, соврав главреду, что у него заболела жена.

   На следующий день Леонид Иванович не вышел на работу. Позвонила жена, сказала, что он не ночевал дома, просила сообщить, если он появится – с ним такое бывало во время запоев. Несколько суток его никто не видел.  

   А потом он позвонил и попросил подойти к магазину недалеко от редакции. Я пришла. Он был ужасен. Грязные брюки, мятая куртка, загноившиеся глаза, спутанные волосы, в уголках губ засохла пена. 

   - Анка, займи две сотни, - шатаясь, сказал он.

  - Вам хватит.

  - Займи, дура! - он схватил меня за рукав, – Займи, сдохну!

    Он обнял меня и заревел:

  - Что же мне делать, Анка? Что делать?

   Я достала кошелек, дала ему двести рублей и ушла. Через несколько дней жена его все-таки выследила, он пил с художниками в мастерской. Привезла домой, а на следующий день с ним случился сердечный приступ. Две недели он пролежал в кардиологии, потом еще две недели в психиатрической клинике – его выводили из депрессии. Когда он вышел на работу, сразу же дал мне написанное от руки письмо и электронный адрес Пиляевой:

    - Отправь по своему патефону.

      В письме было следующее:

  «Это не сопли и не сантименты. Я совершенно спокоен. Я уверен, что не могу без тебя жить. Я целую вечность искал свою землю обетованную, как Гоген свой остров. Ты - единственное, что имеет для меня смысл. Я – художник, нашедший свой остров в океане жизни. Возвращайся. Я всё для тебя сделаю. Я люблю тебя так, как никто никогда никого не любил. Подумай и дай мне свой ответ». 

     Она ответила:

    «Художник – это я».

    А внизу приписка:

   «P.S. Ты не стал степным волком. Ничтожество».

   Видимо кто-то из знакомых рассказал ей о его приключениях.

   Я не стала показывать Головину письмо. Удалила его и сказала, что ответа не было.

Он еще давал письма, в которых умолял вернуться. Я отправляла, но на них уже, действительно, не было ответа. Вскоре он принес мне пачку стихов для печати. В них говорилось о первой и последней ночи, о гибком теле и сладких губах, о том, что он три дня целовал стены, которые когда-то её окружали. 

   Он пытался ей звонить, но она отключала телефон.

  Василий Петрович Калиниченко сказал, что новый рассказ Пиляевой опубликовал один московский журнал. Головин попросил меня найти в сети и распечатать текст. Я сделала. Еще мы нашли в интернете её фотографию, он отнес её знакомому художнику и заказал портрет.

  Четыре месяца назад я ушла из редакции, работаю методистом в городском отделе культуры, сижу этажом выше редакции «Панорамы». Иногда забегаю на кофе к Головину. Теперь в кабинете, на стене, над столом моего бывшего начальника, висит портрет Виктории Пиляевой, молодого, перспективного прозаика. Леонид Иванович всё такой же. Много курит, подолгу стоит у окна, и часто, сам того не замечая, гладит ладонью большие, глянцевые листья белой лилии. Поздней осенью она должна зацвести.