Главная
Главная
О журнале
О журнале
Архив
Архив
Авторы
Авторы
Контакты
Контакты
Поиск
Поиск
Обращение к читателям
Обращение главного редактора к читателям журнала Relga.
№05
(407)
21.07.2023
Творчество
На границе забвенья. Стихи
(№12 [315] 25.10.2016)
Автор: Юлия Драбкина
Юлия Драбкина

*  *  *

Избавляясь от лишнего сора, старый Бог в облаках взаперти

семенами из яблок раздора посыпает людские пути,

наливные ковры пустоцветов расстилает, заботлив, как мать:

рассыпает любовь и поэтов – на фонемы любовь разнимать.

Тихо плачет суббота немая, на голгофу июнь повели,

вечер ложечкой ветра снимает пенку с моря на блюдце земли.

Липкий воздух предчувствием вспорот, чуть играет судьбы клавесин,

обожжённый, сутулится город, «мене, текел» шепча, «упарсин».

Плотной копотью полнится небо, горьким дымом горящей травы,

как последнюю, корочку хлеба на завалинке делят волхвы.

И, все больше теряясь из вида, ты внезапно почувствуешь сам,

как, не дрогнув рукою, Далила проведёт по твоим волосам.

Будешь медленно спать, как ребёнок, по челу растечётся звезда,

новый месяц падёт из пеленок, вместе с ним унесёшься туда,

где уже ничего не пророчат молчаливой твоей правоте,

где Самсон дожидается ночи, так созвучной его слепоте.

 

*  *  *

Подожди до рассвета, и утро опять

кровоток нарисует на теле,

на последней странице откроешь тетрадь,

встанешь тихо с ничейной постели,

в зеркалах обнаружишь чужие черты –

одичавший, со взглядом бродяги.

Заблудившийся ветер срывает пласты

штукатурки, набухшей от влаги.

Зимний ливень, придя не своим чередом,

завывает мажорным контральто,

расплывается пол, растекается дом,

заполняя ложбины асфальта.

Растворяется ткань твоего естества,

под собою губя самосевы,

захлебнувшись, по горлу стекают слова.

Пресвятые угодники, где вы?

Оглянитесь хоть раз посмотреть на меня,

уходя с моего околотка…

Но спокойно и медленно, глаз полоня,

удаляется лёгкая лодка,

и смыкается воздух густой, наливной,

рассыпаются времени звенья,

и мучительно пахнет бедой и весной,

как всегда на границе забвенья.

 

*  *  *

Прожигающий землю насквозь, неуёмный и ловкий,

бьётся солнечный свет с темнотой у заката в горсти.

Я к тебе доберусь по лучу босиком, без страховки,

если лето продлится и нас, непутёвых, простит.

Будет рваное время латать беспорядочный ветер,

на подсохшие раны листвы разливающий йод.

Я дойду до тебя, если ты существуешь на свете,

если осень, проснувшись, печали в янтарь закуёт.

А когда, поседев и душою устав, эстафету,

шевелюры дерев отряхая, вручит декабрю,

я, преданью назло, до тебя доплыву через Лету –

пропусти же, зима, отпусти, я тебе говорю...

Засмеётся Иосиф, помашет Борису и Глебу,

и, взирая на них, разгоняя в пути вороньё,

я к тебе прилечу на дельфине по горному небу,

если будет весна, если сбудется небо моё.

Отпускаю судьбу, как живого воздушного змея,

надрезает запястье, предельно натянута, нить.

Я люблю тебя так, как считала всегда – не умею.

Я люблю тебя так, как не знала, что можно любить.

 

*  *  *

Не потому ли, что сильнее свет

бьет по глазам в ненаших палестинах,

здесь всё не так, как в Минске и Москве –

по-новому, но тянет из гостиных

ремонтом перегнивших старых крыш

и запахом студенческой столовки,

где очередь стоит, и ты стоишь,

последний, бесприютный и неловкий.

Не потому ли, что напрасный труд

прикидываться тем, которым не был,

что я тебя из памяти сотру

не позже, чем заря окрасит небо.

И если не привык, то привыкай,

разумное и злое щедро сея:

не напасёшься добрых навсикай

на каждого слепого одиссея.

Не потому ли, что иных уж нет,

иные размножаются в неволе,

божественным стечением планет

считая этот бред. Не оттого ли

порочной называю нашу связь,

любя её как малость (или милость).

Ты знаешь, жизнь не то чтоб удалась –

она как будто вовсе не случилась.

Не потому ли ты ко мне приник,

что всё пройдет, болезненно и остро,

что все мы здесь не больше, чем на миг,

с последующей высылкой на остров,

где ничего в округе, кроме льдин.

И корабли надежды затонули.

Не потому ли ты всегда один

и я всегда одна? Не потому ли...

 

*  *  *

Мне нечего дать тебе, кроме заношенных старых вещей,

скопившихся в карточном доме, где я, одинокий Кощей,

хозяин полночного бденья, властитель любви к миражу,

незримые эти владенья дозором своим обхожу.

Мне нечего дать тебе, кроме просроченных выцветших дат,

в дверном шелестящих проеме, звонков, где молчит адресат,

печали чернеющих окон, стенания труб жестяных,

разорванных нервных волокон, вплетённых в горячечный стих.

Мне нечего дать тебе, видишь: наткнувшись на край бытия,

судьба переходит на идиш, как старая бабка моя,

дрожит, словно пёс у порога, привычный людским холодам,

ты только ребенка не трогай, его не отдам, не отдам.

Мне нечего дать тебе, нечем платить по кредитам твоим,

дохни на меня человечьим, давай до утра постоим,

посмотрим, как небо свершает извечный обряд над людьми.

А жизнь, оказалось, большая... Вот, память осталась – возьми,

там щёлкают дедовы счеты в прощальной агонии дня.

Безумие, что же ещё ты пытаешься взять у меня?

 

*  *  *

Разомкни недоверчиво веки:

незнакомые реки текут

в двадцать первом безвизовом веке.

Что ты, бестолочь, делаешь тут?

То ль в потёмках взобрался на плаху,

то ли пуля попала в висок –

в общем, умер, а значит, с размаху

опрокинься на влажный песок.

Кто сказал, будто небо в алмазах –

лишь пустой речевой оборот?

Видишь – ночь. Из кошачьего глаза

полумесяца лодка плывёт.

Всё не так, всё глупее и проще,

чем казалось: смешная игра...

Кто-то там, в тропосфере, полощет

скоростных облаков глиссера.

Исчезает страна, как страничка,

оторвавшись от книги времён,

будто гаснет последняя спичка.

Ты нелеп, неуклюж, неумён

чьим-то щучьим ли, сучьим веленьем...

Но рассвет – как удар бечевой:

так, проснувшись, поймёшь с удивленьем,

что среда, что замёрз, что живой,

что маршрут, оказалось, не близкий,

что душа прохудилась, болит,

за отсутствием местной прописки

получив на нежительство вид,

что, прорвав непролазные сети,

временное похерив тавро,

заблудился без карты в столетье,

как в бермудском московском метро.

 

*  *  *

Мы висим на лохмотьях времён, наши ступни черны

от ходьбы босиком по векам, по окрестностям Леты,

опадая с пера, иероглифы нашей вины

разлетаются, словно клочки пожелтевшей газеты.

Не прося о пощаде, покорно, рабы языка,

мы в исподнем стоим у него на холодном перроне,

а когда от напруги со звоном порвётся строка,

на заброшенной станции нас в темноту похоронят,

и спокойно за веком потянется век – чередой.

Но, быть может, пустыни и слова внебрачные дети,

через тысячу лет мы вернемся на землю водой,

оживляющим ветром в прожилках дождя, на рассвете

проблесковым лучом, в неизвестное тайным путем,

вкусом счастья и взвесью печали в открытом конверте,

сквозь дрожащие губы ночной тишины прорастём

новорожденным звуком со впаянным призвуком смерти,

через тысячу лет одиночества кончится сон.

Улыбнётся невидяще небо, как будто ослепло,

и откроем глаза, и увидим, вернувшись из пепла:

наши ступни черны, мы висим на лохмотьях времён.

 

*  *  *

У соседей за дверью входною

каждый день колыбельный мотив –

здесь живут, высочайшей ценою

за семейный уют заплатив.

А вдали – видишь, небо лилово? –

там другие, мои берега,

для таких, продающих за слово

и нутро, и тепло очага.

Ведь судьбой, как лицом инородца,

невозможно совсем пренебречь:

видно, горечь без спроса даётся,

как прямая судебная речь.

И меж тех берегов ни ответа,

ни совета, ни света, ни дна,

только, в белую пачку одета,

одинокая прима-луна,

вечный писарь небесной конторы,

опускает сочувственный взгляд,

словно старая мать, пред которой

неизбывной виной виноват.

Кто-то кистью невидимой чертит,

подгоняя тропинку к реке,

по дороге то боги, то черти

норовят погадать по руке.

Кривят рожи ночные усадьбы,

разъярённых собак отвязав.

Поскорей до реки добежать бы,

прикрывая от страха глаза,

и живою водою напиться.

Но, смеясь, отражает вода

страшноглазую, чёрную птицу –

у таких не бывает гнезда.

 

*  *  *

Земля из-под ног уплывает,

земля отправляется в скит,

зияет на ней ножевая

горячая рана, кровит.

Крошатся её цитадели,

воюют её короли,

а те, что за землю радели,

ни пяди её не спасли.

В карман окровавленный кортик

вложив, эполеты надев,

убийца гуляет и портит

всю ночь околоточных дев.

Встречает его, негодяя,

народная шумная рать

и, с криком чуму прославляя,

ложится под ним умирать.

Кормилица, где твоё вымя?

Голодных своих не томи.

Идем по земле не живыми,

не мёртвыми – полулюдьми,

напрасно последние розы

в надежде съедая с полей;

не эти ли метаморфозы,

не с нас ли писал Апулей?

История ищет фарватер

среди полыхающих нив,

цепляясь клюкой за экватор,

планету слегка накренив.

И в бездну, не смерив уклона,

сорвавшись, летит ватерпас.

Ты слышишь прощальные стоны

Земли, оставляющей нас?

 

*  *  *

Мы выбрали плохие времена:

другим щедроты жалует весна,

другим рисует крылья за плечами.

А мы, с лица покорны и тихи,

прикреплены к отечеству, грехи

отмаливаем слёзными ночами.

И те, другие, высоко парят

и звёзды в небе складывают в ряд,

не зная ни усталости, ни лени.

А наша с каждым днем редеет рать,

всё чаще наклоняясь потирать

об землю в кровь истертые колени.

Такие вот, с поникшей головой,

не годные ни в бой, ни к строевой,

зависнув меж Москвой и Петушками,

мечтаем рай, а строим – шалаши.

Смурное поколение «жи-ши»,

лататели прорех между веками…

Послушай эхо жизни тех, других,

и хрипы их летающих гнедых,

победный крик и плач новорождённых,

пока у нас чума, и в горле ком,

и медом не течёт, и молоком,

и больше не спасают пригвождённых.

 

*  *  *

Просыпаюсь от запаха снега

в путах осени, в липком поту,

одиноческий холод ночлега

пробуравил насквозь духоту.

Так, небрежно, бесстрастен, бесплотен,

свой безграмотно пишет диктант

репортёр дождевых подворотен,

желтоглазой тоски адъютант.

Это музыка, это реприза,

это старой любви сухогруз,

это клапан от сердца отгрызан,

как от хлеба горячего кус.

Незаметно готовится к бою

новобранцев кленовых редут.

Хочешь, горы придут за тобою

и в конечную даль уведут?

Посмотри, мельтешит на заборе

дактилических знаков толпа,

прочитай: «Так всевидяще горе,

как случайная радость слепа».

Этой осенью пиковой масти

я навстречу иду к сентябрю,

молчалив, к языку непричастен,

только кажется, что говорю.

С облаков опускаются сходни,

и такая скулит тишина,

будто жизнь – это только сегодня,

будто краткая, будто одна.

 

*  *  *

Время сходит с ума, выключая привычный отсчёт,

был когда-то живительным воздух, теперь – гипоксия;

и не знает никто, то ли он не родился ещё,

то ли просто застрял в кабаке по дороге Мессия.

А пока – никакого контроля на этой земле,

мир свисает на нитке пакетиком спитого чая

над бермудским пространством. И люди идут по золе

кто куда, между делом орала в мечи превращая,

пополняя собой хладнокровную дикую рать.

И пока на земле не появятся добрые вести,

хорошо бы терпенья набраться и скорость набрать,

да быстрее бежать, только чтоб не остаться на месте...

Не сердись, я пойду не туда, где богаче улов,

не туда, где комфортней реальность и мельче овраги,

а туда, где не будет вот этих мучительных слов,

по ночам заполняющих жадное чрево бумаги.

Не гадай, я пойду не туда, где утоптанней путь

и Господь на малейший запрос отзывается чутко,

а туда, где возможно хоть изредка просто вдохнуть

и немного пожить, сохраняя остатки рассудка.

Ну, а ежели сбудется новый рождественский год

и внезапно сойдутся слова в победительном гимне...

В общем, если не будет меня, а Мессия придет,

сделай доброе дело, вот мой телефон – позвони мне.

 

*  *  *

Вижу, солнца горящая кромка

поджигает ночную вуаль,

слышу, голосом Гердта негромко

говорит темноглазая даль.

Никого за душой не имею,

потому и шепчу на бегу,

что, наверно, останусь ничьею

и потом, на другом берегу –

это часть неоплаченной дани,

непосильный оброк одного.

У истории нет оправданий

для тобой не содеянного,

лучше так, задыхаясь от пыли,

под прицелом, с гранатой в груди,

сзади те, что тебя разлюбили,

кто полюбит ещё – впереди.

Между теми и этими гордо

ты проходишь по краю земли,

за тобой многозвучным аккордом

раздается нестройное «Пли!».

Кружат, крылья ломая, химеры,

но меж ними – затерянный Бог.

Дай мне, Господи, капельку веры,

чтоб земля не ушла из-под ног,

чтоб утрату души до предела

предварило скончание дней,

и хороших стихов, чтоб болело,

чтоб живое болело сильней…

 

*  *  *

Заплутавший в дебрях, словно леший,

сам себе гонитель и изгой,

камо, человечек, ты грядеши,

что тебе неймётся, дорогой?

Соловью скорми пустые басни,

а себе оставь горячий грог;

нет мудрей, надёжней и прекрасней

средства умножения тревог,

чем идти во тьме куда попало,

только бы сбежать от суеты,

впереди – безвременье, опала,

сзади – разведённые мосты,

и канат тончайший под тобою:

влево или вправо шаг – расстрел,

в технике невидимого боя

ты за эту жизнь поднаторел.

Путь не виден в звездном многоточье,

взял бы, что ли, шкипера внаём...

Но бредешь вальпургиевой ночью

за земли неясный окоём

лодочкой, сбивающейся с галса,

бабочкой, летящей на огни…

Вот и всё. И всё. А ты боялся.

Ноженьки усталы протяни,

отдохни, расслабься непременно –

баюшки, едрить твою, баю –

на краю песчаной ойкумены,

на её крошащемся краю... 

_______________________

© Драбкина Юлия Эдуардовна



Белая ворона. Сонеты и октавы
Подборка из девяти сонетов. сочиненных автором с декабря 2022 по январь 2023 г.
Почти невидимый мир природы – 10
Продолжение серии зарисовок автора с наблюдениями из мира природы, предыдущие опубликованы в №№395-403 Relga.r...
Интернет-издание года
© 2004 relga.ru. Все права защищены. Разработка и поддержка сайта: медиа-агентство design maximum