 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
Дорогами испытаний Перегорит костёр и перетлеет, Земле нужна холодная зола. Николай Туроверов Не побояться бы мне повтора и назвать этот рассказ так, как назван великий роман, повествующий о трагической эпохе – «Хождение по мукам». Но я на это так и не решился... 1 Дом Шабановых стоял крайним в порядке у самой подошвы пологого, но высокого, бугра, поэтому почти беспрерывные восточные ветры бесновались и злобствовали здесь особенно яростно. Вот и в эту ночь «бабай» из казахских степей выдавливал оконные рамы, выл в печной трубе, гремел оторванной став- ней. В глухой предутренний час семья Шабановых ещё не спала и делать этого не собиралась. Сёстры Груша и Шура, сжавшись в комочек, затаились в спальном чуланчике возле кроватки маленького братика, а родители сидели у тёмного окна, готовые уловить любой подозрительный шорох. Минуло уже два года, как семья была раскулачена, но не добита окончательно. По этой причине пару дней назад на общественном дворе сильно бузила и шумела беднота, требуя додавить мироедов, отобрать у них всё, что ещё не отобрали, а то и вовсе поджечь всё хозяйство с кулацким их отродьем к чёртовой матери. Сами Шабановы только что похоронили свою богомольную мать и свекровь Дарью, которая перед самой кончиной успела сходить на моленье в Киево-Печерскую Лавру. Получилось так, что Господь Бог пожалел её, взяв к себе, и она не увидела, как безумно орущие и хваткорукие люди уводили со двора лошадок и жеребят, быков и коровок, овец с ягнятками, как выкатывали с шабановского ухоженного хозяйственного двора драгоценный инвентарь и орудия труда. На днях единоличнику и лишенцу Шабанову в сельсовете сунули в руки клочок бумаги, где было написано, что его кратировали, и из двадцати десятин земли ему оставляют пока половину, а также двух лошадей, двух коров, около десятка овечек... И теперь Шабановы каждый день и час ждали нового и окончательного разорительного нашествия. Дом давно уже был обесчещен активистами, хозяйство растащено, все попытки как-то удержаться на плаву, как-то отсеяться весной и убраться осенью заканчивались новым и грубым обирательством... Что делать? Как быть? Как спасти семью и остатки жизни и смысла бытия? Раньше, в такие вот отчаянные минуты, богомольная мать ночи напролёт стояла у иконы, вымаливая у Заступницы нашей, Матери Божьей защиты и спасения. А сейчас, когда нет рядом матери, а мир окончательно сошёл с оси, что можно сделать сейчас? Когда заповеданная церковь в Авилкином Долу, которую ставил и Павел Шабанов, также стояла разграбленная и заброшенная? Сельсоветские активисты грозились и её снести с лица земли, чтобы не застила людям свет и не мешала им в светлое будущее глядеть. После всего пережитого, смертей близких и первого раскулачивания супруга Павла Анна Карповна из почтенного и уважаемого в округе рода Мушниковых, хранительница их семейного родового гнезда сильно ослабла и пошатнулась здоровьем. Стала она боязливой до душевной сумятицы, страдать бессонницей, сердцем, невыносимой головной болью. От тяжёлых дум и душевных мук муж её Павел Федорович Шабанов также не на- ходил себе места и успокоения. Как спастись? Как сохранить голову и душу, каждый день и час ожидая самозваных судей и односельчан, ставших – как-то вдруг – бездумными, ни в чём удержу не знающими, весёлыми палачами? 2 В этот раз, сидя, как всегда, у тёмного окна и привычно сжимая в руках топорище своего плотницкого, по руке подогнанного, топора, хозяин тяжко вздохнул и тихо промолвил: – Бежать нам надо, Анна. Он немного помолчал, словно ожидая, что скажет Анна, и не- дождавшись от неё отзыва, закончил, как о деле уже решённом: – Подождать погоды, времени, чтобы телегой, не санями, по последнему снегу идти... Бежать, деваться нам некуда... Эта ночь стала для них погибельной, потому как в доме поселилась смертная тоска. В нём давно уже жили и ожидание близкой беды, разорения и бесприютности. Жизнь, конечно, брала своё. Дети в доме, скотина во дворе требовали внимания, ухода и заботы. Теперь же Анна Карповна подолгу, отрешённо, изваянием стояла посреди двора, вместо того, чтобы подоить Зорьку. Сам Шабанов с подворья совсем не уходил с рассветного сумрака до глухой ночи. Однажды с утра он ушёл на общественный двор и вернулся оттуда сам не свой. Активисты опять грозились окончательно свести счёты с ним, с мироедом Шабановым и всем его кулацким отродьем. Вскоре ко всем несчастьям добавилась новая беда – заболела хозяйка Анна Карповна. Она тяжело и надрывно кашляла, срывала с себя одёжки от невыносимого жара, а то, наоборот, куталась во все платки и кофты, чтобы хоть как-то согреться. Но на рассуждение мужа отложить побег, сказала, как отрезала: – Уходим... А там, что Господь даст... Картину бегства бывший кулак, а сейчас только подкулачник-неудачник Шабанов проработал до мельчайших деталей. Он решил уходить на север, чтобы скорее оказаться на территории другой области, где он вместе со своим семейством мало кого мог интересовать – в недавнюю голодовку кто только тут не шлялся, не пропадал и не умирал, вся земля костьми устлана от края и до края... Уходить Шабанов решил на двух лошадях – одна в упряжке, другая – в пристяжке, немного сбоку привязать Зорьку. На просьбу дочерей взять с собой собаку Шарика ответил катего- рическим отказом: – На первой же версте волки в клочья разорвут... И строго скомандовал: 3 Эта февральская ночь тридцать второго года не разделила, разорвала напополам всю их прожитую и предстоящую жизнь и судьбу. Они ещё чего-то ждали, тешили себя, пусть несбыточными, но надеждами. Но когда к ним снова пришли во двор, выгребли из ларей семенное зерно, надеяться стало не на что. В последние дни Шабанов не уходил с подворья от темна и до темна. Соседка Палага как-то столкнулась с ним глазами. Остро, понимающе, она взглянула на него и он неожиданно для самого себя тихонько, но внятно попросил: – Присмотри, в случае чего... – Не сумлевайся, Паша, не сумлевайся, – и она отошла вглубь своего двора от низкого плетешка, разделяющего дворы. В доме семья стала перед иконами на колени, они окинули глазами любимый дом, всё его убранство и, закипая слезой, вышли в черноту ночи. Перед уходом Шабанов добела натопил печь, задал скотине корма, закрыл дверь и ключ положил на видное место. – Ну, с Богом! Они планировали оказаться в желаемом месте дней через десять или чуть больше. Но планам и расчётам этим не суждено было сбыться самым жестоким и страшным образом. Истерзанная непрерывным кашлем, Анна таяла на глазах. В Покровке она впала в тяжёлое забытьё и только однажды открыла измученные глаза. Ими она и позвала к себе поближе мужа и детей, положила руку на головку маленького сыночка Вани: – Ухожу, простите и прощайте. Без меня... Паша, похорони, как положено, в могилку. В мешочке найдёте всё моё, смертное... Дыхание её стало прерывистым и коротким. – Беги, дочка, – попросил отец Шуру, – в село за фершалом, найди его, дочка, приведи сюда. Дочь, хоть и была почти в беспамятстве, фершала нашла и к месту, где они остановились, привела. Но мать была уже бездыханной. – Крупозное воспаление, – заключил фершал. Деньги он брать отказался наотрез, напротив, свою помощь предложил, но Павел тоже ответил ему благодарным отказом: – Себя, брат, побереги, не связывайся с нами, спокойнее будет и нам, и тебе... Фершал ушёл, а семью накрыло бездонное, беспредельное отчаяние. Павел боялся оставить дочерей без присмотра. Но они оставались с матерью пока он весь первый день рыл могилу, а на второй – ходил в Томылово, искал подходящий крест. После ухода из жизни матери и жены, Шабановы продали в Безенчуке, где задержались до устойчивого тепла, лошадок, корову, телегу и оставшись только в том и только с тем, что на них было надето, пошли на Сызрань, где в кафедральном соборе справили поминальный обряд. К осени, нанимаясь по пути на любую работу, они прошли мордовские, татарские, чувашские сёла, вышли на владимирские просёлки, которые привели их однажды в городок Ковров, где их встретили земляки – щигровцы, раскулаченные немного пораньше их... 4 Павел Федорович Шабанов вернулся на родовое щигровское место через шесть с лишком лет. На месте их бывшего дома, не- когда одного из лучших во всей округе, теперь горбатились края ямы, заросшие ужасающими кустами чертополоха. За пошатнувшимся реденьким плетешком, отделяющим яму от соседского подворья, продолжала хозяйствовать их тогдашняя соседка Пелагея Стародубцева. Когда возле её ног завертелась собачка, Шабановы ахнули: – Шарик?! – Нет, – улыбнулась Пелагея, – это Каштанка, дочка его. Ну, раз собака вас за своих признаёт, заходите, располагайтесь как следует... Пелагея приняла Шабановых на ночлег, потом – на время, а позже окончательно приняла всю их семью, сойдясь с Павлом Федоровичем для совместной жизни. А вскоре Грушу отдали замуж к Рязанцевым, за Петра Мироновича, а уже перед самой войной Шуру взял в жёны Андрей Ерохин. Подросший Иван Шабанов тоже свою счастливую судьбу нашёл в Щиграх. В дружной семье Мананковых (ветвь деда Рябышева) он выбрал свою ненаглядную Марию. Всё, что выпало на долю этих людей, они вынесли с достоинством, мужеством и благородством... 5 В августе пятнадцатого года мне посчастливилось повидаться с наследниками шабановского рода – страстотерпца в двух поколениях. Нет, в трёх, пожалуй. На щигровском погосте нашёл я сильно осевший холмик с вросшей в него памятной плитой с именем Павла Федоровича. Если что – верю – потомки что надо поправят, забыть не дадут... Когда я думаю о будущности своей деревни, повторяющей общую судьбу тысяч ей подобных деревень, на память всегда приходит мудрое изречение, что не стоит село без праведника. Это мы все понимаем без тени сомнения: нет праведника – нет села. Но праведники были, и Шабановы – одни из них. Кто подскажет теперь – чему и кому верить, на что надеяться и чего ждать?.. Русь, куда несёшься ты, дай ответ? Не даёт ответа...
Августовские тени Обращаюсь к друзьям, Я. Смеляков В неврологическое отделение я дошкандыбал своими ногами, а назад меня, кружным путём через отделение кардиологии, тащила на себе героическая моя жена. Теперь вот гадаю, сумею ли я как прежде шкандыбать хотя бы по квартире или – предел мечтаний – до ближайшего – через сквер – газетного киоска? Явление больницы, больничных палат, задав, как всегда, философические загадки о жизни и смерти, поставили меня, причём, во всех смыслах именно что поставили, на место. Здесь закончились мои гадания относительно того, насколько я состарился, типизировался, насколько оказался вписанным в гипотетический контекст бытия. В этот раз вместо своего привычного имени – отчества и своего определённого места в обществе я получил универсальное, на все случаи дальнейшей жизни, имя дедули, дедульки: - дедуля, укольчик; дедулька, капельница; дедуля, пальчик, кровь на анализ... Так обращаются не только ко мне, ко всем нам, болезным, девочки в белых халатах, всем нам, страждущим, – внучки, а то и правнучки. Это новое для меня имя-прозвище избавляет и меня, и девочек от ненужных разговоров, комплиментов, похвал и жалоб. Девочкам совершенно неинтересно, кто и что я был до больничной койки, чем был интересен миру. Они абсолютно не выносят какого бы то ни было хныканья, вроде того, что ты боишься уколов, капельниц, чего-то другого из этого ряда. Ты у них – не один: – Повернитесь... Сможете? А сейчас – укольчик... Мы с ними – люди с разных планет. Они не знают тысячной доли того, что знаю я, я не знаю ничего из того, что знают они... «Вот и всё-ё-ё...» - это ко мне прямо в душу рвётся обречённо трагическая прощальная мелодия Меркьюри. Или прямо наоборот, рвётся, душу вынимая из тела? Дело ещё и в том, что и сам я, внутри себя, почувствовал неуместность быть прежним, тем, кем привык считать и воспринимать себя. Ты – был. И хотя, грубо говоря, продолжаешь ещё коптить небо, ты – был; ты – тот, прежний, весь остался в прошлом. И твой теперешний мир ограничен четырьмя стенами; вместо ледяного глотка «Джонни Уокер» ты приговорён глотать горсти таблеток; теперь ты устраиваешься на кровати, как курица на гнезде, охая и кудахтая... Вспоминаю Андрея, мужа моей сестры. При годичной давности нашей встрече он показал мне толстенную амбарную книгу, в которую много лет подряд записывает ежедневные показатели кровяного давления, а также количество таблеток, которые проглотил. Счёт ведётся с нарастающим итогом, тогда это было число в тринадцать тысяч восемьсот сорок таблеток. Сейчас, прикидываю, через пятнадцатитысячный рубеж он уже наверное успешно перевалил. Хотя времени прошло не так уж и много с моего недоумённого смеха над причудами моего старинного друга: – Андрей, зачем ты это делаешь!? Теперь я сам, словно балансируя на узкой жёрдочке, брошенной через ручей, с каждодневным утренним замиранием сердца, ожидаю, куда поскачет моё давление – вверх или вниз? И как, и чем поставить заслон этой непредсказуемой скачке сверху вниз или наоборот – снизу вверх... И вот что ещё я заметил. Что старость, равно как и болезни, обезличивая всех подряд, исключений ни для кого не делает. Вот, например, мои больничные соседи – и сам я ничуть и ни- чем не отличаюсь от них – все на одно лицо: сивые, подсушенные головёнки-одуванчики; неряшливо выбритые впалые щёки; мла- денчески безволосые ручки и ножки; сосредоточенный, опрокинутый внутрь себя, взгляд. В необязательных разговорах заметно убавилось одержимости. Ненависть ко всем, кто не мы, правда, осталась. Но и она не такая уже яростная, как прежде. Да и поводов, чтобы брызгать слюной, становится всё меньше и меньше... И времени нет. Оклематься не успеешь, а над тобой уже склоняется юное создание: дедуля, попу давайте, уколемся... Когда-то, давно-давно (господи, когда ж это было то?) в бездумно счастливые времена я радостно, под гитарный перебор, рыдал, что «отбегалась, отпрыгалась, отпелась, отлюбилась моя шальная молодость...» Знал бы я, как это будет, никогда бы так не шумел, не хорохорился... А теперь что ж? Больная старость и шальная молодость странным образом совместились, ужились и вроде бы продолжают уживаться во мне. Хотя надежд на уживание остаётся всё меньше и меньше. Утешение моё в том, что последней в человеке умирает надежда. На неё, на надежду, вся надежда. До самого конца, до последнего вздоха... Вот такие они, августовские тени на прекрасном лике жизни... Пока я валандался по больницам, мои степняки прислали посылку с янтарными медами и пакетами высушенной щигровской емшан-травы. Когда мы с женой раскрыли пакеты, квартира сразу наполнилась, как оказалось, ничуть не забытым мною степным духом... Мне почудилось даже, что я слышу тихий, умиротворённый голос матери, мол, попей настою из травки, которую я, вот, нонче в Бирючем маленько нарвала... Горько? Конечно, горько, но ты попей. Глядишь, хвори-то и отпустят... И в моей уставшей, измученной душе вдруг как-то сразу, как бы и невзначай, ворохнулась такая неподдельная радость, такая чистая надежда, что и мне, и дорогим мне людям ещё удастся пожить и насладиться прекрасными, полнокровными августовскими ликами бытия и что запаса оставшихся сил хватит на то, чтобы пересилить предстоящие угрюмые ненастные дни нашей жизни... Несмотря на столь утешительный ход мыслей и умом, и всеми фибрами души понимаешь, что кто-то скачет задом, кто-то – передом, а жизнь проходит своим чередом... Уж с чем-чем, а с этим – не поспоришь...
Последний аккорд Я был уверен, что к заключающим повествование словам, о продолжающейся моей жизни, ничего добавлять не надо. Всё сказано, и сказано ясно, оптимистично и даже радостно. Так бы оно и было, если бы не эта нечаянная встреча с незнакомой мне женщиной, окликнувшей меня июньским утречком у родных институтских дверей. Брёл я тихим пока бульваром, выбирая тень погуще, когда услышал приветливое: – Здравствуйте... Вот где я поставлю прощальную, но пронзительно счастливую, точку. ___________________ © Ерохин Николай Ефимович |
       
|
