Лёня был человеком возрождения. Не того, средневекового Возрождения, после которого последовало Просвещение, затем научно-техническая революция, параллельно с ней будто бы во главе с Карлом Марксом целая наука, как сделать человечество счастливым, – но нашего родного советского средневековья. В его стихах повсюду там и здесь о потерянной чести, достоинстве, о высокой человечности вопреки низости – в общем призыв одуматься, возродиться. В начале Перестройки показалось, что возродимся. Не получилось. Но жизнь продолжалась. С другой стороны он был, что тоже нетипично для нас, человеком богемным, временами для показухи, даже циничным. Двери его квартиры открывались многим. Виталий Сёмин любил его. Он был Отдушиной для лишенного возможности печататься и, следовательно, заработка, писателя. Бывая у Сёминых, поговорив с Виталием о чём хотелось, я в конце обязательно спрашивал: «Ну, а как там Лёня? Чем он ещё отличился?» И Виктор с удовольствием рассказывал очередную историю отношений Лёни с очередной «бабой», или очередном разрыве с каким-нибудь другом, оказавшимся совсем не тем, за кого себя выдавал, пользуясь лёниной добротой и доверчивостью, и теперь Лёня пишет этому другу гневные письма - «разрывные».

    …Но есть в Ростове много людей, лучше меня знающие Лёнину жизнь. Скажу только, что он одновременно был и смешным, и несчастным, и, будучи калекой, здоровым, в котором многое сошлось к добру, а не злу. Но умер лучший ростовский писатель всех времён Виталий Сёмин, а меня тогда прорвало, я уволился из блатной шараги-кормилицы и написал несколько рассказов и повесть «Юрка Лютик», почти документальную. И понёс одной знакомой, литературно грамотной, пытавшейся с четырнадцати лет меня перевоспитывать. Знакомая, с каким-то неожиданно недобрым лицом, не глядя в глаза только и сказала: «Брось! Ничего не получилось. Брось это». Получилось убийственно. Я на несколько дней сильно расстроился, но в конце концов решил, что ничего эти педагоги не понимают, не верю я ей. И решил обратиться к Григорьяну, о котором много слышал, но видел всего раз на похоронах Виталия, он меня оказывается знал, опять же как я о нём, – от Виталия. 

    Разговора конечно на похоронах не случилось. Смущало меня только то, что Григорьян поэт, а я стихи, если и прочту штуки три, – и прощай на долгое время. В общем сказать поэту было нечего. Однако пошёл. Лёня не тянул, дня через три был готов к разговору. Но как же деликатно он его повёл! С литературной дамой он дружил, и поэтому о её неприятии мне в утешение не было сказано ни слова. Но оказалось, что я попал в самое яблочно. Лёня и мой Юрка Лютик была ровесники, ростовчане, пережившие войну именно в два раза оккупированном немцами Ростове. И Лёня сразу же начал вспоминать. Полиомиэлит ещё не достал его, он был тогда нормальным ростовским пацаном, которому война страшно любопытна. Когда поблизости рвались бомбы, снаряды, было страшно, но стоило утихнуть и тянуло бежать узнать, что ещё случилось с городом, хотелось подвига. Ведь война - это такая грандиозная катастрофа, такое несчастье, требовавшее, хочешь не хочешь, участия. Хотелось видеть всё. Да, он, Лёня, со своими пацанами были точно такими, как Юрка с товарищами, стрелять умели из любого оружия, мечтали о каких-то диверсиях. Погибло множество народа, но самое удивительное, как оставались жить. Чудом. 

   У Лёни, полуармянина-полуеврея, похожего только на армянина, была двоюродная старшая сестра, чистая еврейка, очень красивая, на еврейку непохожая никаким боком. Но в паспорте у неё стояло «еврейка», и пришло время явиться в комендатуру с паспортом. Попытались знакомые исправить ей национальность на «русская». Получилось грязно, очевидно. До комендатуры шедшую на смерть сестру провожал Лёня. Перед зданием, в которое вошла сестра, Лёня ждал её с почти остановившимся сердцем. Сестра хорошо знала немецкий и с служащим комендатуры заговорила по-немецки. Тот целую вечность смотрел паспорт, смотрел на сестру. И… сестру взяли работать в немецкий какой-то штаб. С ними она и отступала до Германии. Долго ничего о ней не знали. Переписываться разрешили только-только, всё у неё хорошо.

       Словом, Леонид Григорьян меня оживил.

    Ободрённый не только Леонидом, но и хорошими рецензиями из московской «Молодой гвардии», я пошел дальше о войне: начал писать о пятнадцатилетних, угнанных в Германию работать на Рейх. Интересно, как ненасытно поглощала людей война. В первые же дни был призыв на войну от восемнадцати лет. Потом, когда немцы за каких-нибудь два месяца оказались в Таганроге, в Ростове была объявлена мобилизация в ополчение, в которую призвали шестнадцати- и семнадцатилетних. Безоружных, необученных, их погнали к станице Самбек, что между Ростовом и Таганрогом, и что там случилось – не знаю, не встречал ни одного участника того ополчения. А вот рассказов как увозили в неметчину пятнадцатилетнюю молодёжь, в том числе девчонок, я слышал немало. Но о самой Германии, её земле, городах знать надо было обязательно. Побывал в Германии туристом. Всё равно этого было мало. Рассказал о своих трудностях Григорьяну. И оказалось, что у одних его родственников есть семитомник стенограмм Нюрнбергского процесса, и сочувствующие люди стали выдавать мне тома не сразу, а только по одному. 

    Я читал о преступлениях бандитского правления гитлеровцев, сравнивал с правлением нашей сволочи, и каждый раз по прочтении очередных доказательств творившегося, приходил к одному и тому же: преступления сталинистов были намного глубже, грязнее, их машина уничтожения была тупее, примитивнее. Сталинисты, как и их вождь, были (и продолжают быть) во всех отношениях очень грязными людьми, относившиеся к народу как тоже грязи, которую совсем не жалко: унизив , уничтожив грязь народную, очистятся сами, сделаются свободными – вот такое в их головах держится по сей день. 

   Но я читал об этом в начале восьмидесятых. После состоявшегося 53 года, когда в так называемой ГДР танками были раздавлены протестующие против советских оккупантов немцы, в основном в Берлине, в основном женщины. После венгерского восстания в 56 году. После подавления пражской весны в 68 году. После нищей горной пустыни Афганистан, где разбежалось, погибло два миллиона ни в чём неповинных, ничего не понимающих афганцев. И немало российских пацанов, тоже неповинных, тоже ничего не понимающих пацанов. После Африки, Азии, где как только делалось неспокойно и в жизни государств образовывалась прореха, дырка, сейчас же там возникали советские советники с деньгами, оружием и Карлом Марксом. Всё это считалось работой по освобождению народов от эксплуатации капиталистами.

     Да, это давало многим обученным в школах КГБ, других школах, специализирующихся на международных отношениях, работу, обыкновенную, обеспечивавшую хорошую интересную жизнь. И всё это случилось после Нюрнбергского процесса, когда было сказано много верных, искренних слов, виновники, наконец, осуждены и повешены. Казалось, случившееся просто не может повториться уж никогда. Но уже через три года кропотливой тайной работы мир усилиями СССР раскололся на два лагеря. И…

     К моим знаниям, благодаря Лёне, прибавились ещё мешки мерзости, но, чисто советское чудо, – я всё равно хочу жить! А Лёня, между прочим, сказал тогда мне, что стенограммы эти не читал и не собирается: «Но тебе это, конечно, надо».

__________________

© Афанасьев Олег Львович