Неслышное
Вперёд взгляните: не видать ни зги.
А рядом чай и кое-что из снеди.
Вы слышите: грохочут сапоги.
Гремит попса. Ругаются соседи.
Как не отдать волшбе и ворожбе
излишества словарного запаса,
коль наступают люди при ходьбе
на стрелки повреждённого компаса?
Что ни твори, чего ни отчебучь —
над головами тягостно повисло
лишь небо, несвободное от туч,
да бытие, свободное от смысла.
Вперёд взгляните: темнота и смог,
а сзади — позабытое былое...
И сверху что-то тихо шепчет Бог
сквозь ломкий лёд озонового слоя.
Могли бы
Она валилась в обморок в горах;
боялась и зубной, и прочей боли...
А он был спец в торпедных катерах,
геологоразведке и футболе.
Она брела, как по лесу юннат,
по галереям Питти и Уффици.
Он матерился вслух, и был фанат
любого пива и грошовой пиццы.
Она была с дипломом МГУ,
стажировалась в Беркли и Сорбонне;
а он в подъезде морду бил врагу
под облаками сигаретной вони.
Он Тайсона любил, она - Дали;
она была как ангел, он - как йети...
Они могли бы встретиться. Могли.
Но - обошлось. Ведь есть же Бог на свете.
Неразделённое
Ты, если даже входил в аллею, то чтобы учуять её следы.
Она же была равнодушней и злее, чем воин монголо-татарской орды.
Ты имя её прогонял по венам, ты сам себе говорил: «Терпи!»,
она же ровняла своим туменом покорный абрис чужой степи.
Бесстрастно сидя в глубинах тента, она врастала в военный быт,
легко находя замену тем, кто в бою был ранен или убит.
И взгляд её был прицельно сужен, и лести плыл аромат кругом...
А ты совершенно ей не был нужен: ни злейшим другом, ни лучшим врагом.
Ты слеплен был из иного теста. Как о богине, мечтал о ней...
Но был для неё ты – пустое место. Пыль на попонах её коней.
Ты зря сражался с тоской и мраком у сумасшествия на краю
и под её зодиачным знаком провёл недолгую жизнь свою.
А та причудлива и искриста – будь царь ты или простолюдин...
Сюда бы бойкого беллетриста, он два б сюжета связал в один:
на то сочинителей лживая братия, чьи словеса нас пьянят, как вино...
Но Ты и Она – это два понятия, не совместившиеся в одно.
Ходи в отчаянье, словно в рубище, живые дыры в душе латай.
Поскольку любящий и нелюбящий произрастают из разных стай;
ну, а надежда – какого лешего? Покрепче горлышко ей сдави –
и не придется её подмешивать
в бокал нелепой
своей
любви.
Человек в футляре
Я человек в футляре по размеру, я сам себе и червь, и царь, и бог, не склонный принимать ничто на веру без превентивной пробы на зубок. Всерьёз грущу, а усмехаюсь вяло, для бытия землицы выгрыз пядь, а вас здесь совершенно не стояло, и я прошу за мной не занимать. Я плачу в цирке. Веселюсь на тризне. Во мне живут простак и эрудит. Я человек в футляре по харизме: и верх его мне темя холодит. Я сквозь забрало вижу снег и лужи, я сквозь бойницы вижу солнца луч... Судьба футляр мой заперла снаружи и, ухмыльнувшись, выбросила ключ. И я достался будням и рутинам, бредя, как сивый мерин в поводу... А ключ - в яйце (Кощеевом? Утином? Неважно. Всё равно же не найду).
Порой сижу, вдыхая запах ветра, в раздумьях коротаю вечера, а дух парит (на высоте полметра, чтоб не упасть, когда придет пора). Невидяще в газетку взором вперясь, ища комфорт в игре огня и льда, я пью напиток мене текел херес и кое-что покрепче иногда. А мысли вновь чадят угрюмым дымом, в мигреневый преобразуясь смог: ведь я, любя и будучи любимым, цепей футляра разомкнуть не смог. И вроде бы по нужным кликал темам и ввысь порой взлетал, как монгольфьер, но прожил жизнь в скафандре с гермошлемом в метрической системе полумер. В моем строю ни пеших нет, ни конных, владенье словом «нет» сошло на «да». В артериях – и сонных, и бессонных – бормочет чуть нагретая вода.
А если кто придёт по зову сердца (я слышал, есть горячие сердца) и не сочтёт меня за иноверца, за чужака, за фрика, за глупца, найдёт набор отменного металла (отвёртки, плоскогубцы, молотки) – футляр мой, уступив руке вандала, с боями распадётся на куски, не выдержит искусного удара, тем более что это не броня...
И все увидят, что внутри футляра,
среди его обломков
нет меня.
патамушта
...патамушта в жилище твоём по углам паутинка и не светится истина в чёрном дешёвом вине и никто не поможет погладить шнурки на ботинках хоть ори по-французски вальяжно и зло: «Ла Шене!»; патамушта не в кайф на концерте в кино и в притоне патамушта схватить молоток и разбить зеркала где опять предстаёшь цирковым дрессированным пони позабывшим что в принципе можно разгрызть удила; патамушта усохли озёра в противные лужи и в любом окруженьи ты тусклый печальный изгой а слова о любви получаются хуже и хуже патамушта нельзя быть на свете красивой такой...
...и не ведая толком почём фунт изюма в отчизне ты истратил снаряды пытаясь попасть в воробья патамушта ты Рыцарь Печального Образа Жизни разменявший общенье на мрачные взгляды в себя патамушта не греет задорное пламя глинтвейна и охота повыть на потрёпанный профиль луны; время шарит в душе с обезьяньей ухмылкой Эйнштейна приспособив себя к интерьерам цветастой страны; леденящий Таймыр где однажды смеялась Алушта; повстречав по одёжке проводят тебя по уму...
Не на каждый вопрос ты отыщешь своё «патамушта»; значит, лучше заткнись и забудь про словцо «почему».
* * *
Давай, дружок, давай ещё по сто;
не оттого, что истина в вине,
а потому что прав Жак-Ив Кусто:
всё лучшее таится в глубине.
Давай, дружок, давай ещё чуток...
Поплачьте обо мне, вдова Клико...
Какой по жилам бродит странный ток,
когда мы наконец-то глубоко.
Какой ты в глуби: старый? Молодой?
Как видишь свет, как различаешь тьму?
Здесь время так спрессовано водой,
что течь отныне некуда ему.
Мы пробовали вверх – но там обрыв,
мы пробовали вбок – но там капкан...
А здесь – кордебалет ленивых рыб
танцует нам замедленный канкан.
Нам надоело попадать впросак,
ронять в ладони жаркую слезу...
Там, наверху, был воздух – но иссяк.
Быть может, он найдется тут, внизу.
Мы выжили под сводом шапито,
наш мир над бездной каплею повис...
Давай, дружок, давай ещё по сто.
А после – в батискаф и вниз.
И вниз.
________________________
© Габриэль Александр Михайлович
