 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
Вспомним, что в 1944 году в самолете, который шел на посадку, погиб Иосиф Уткин, достаточно известный и правильный по советским меркам поэт. Тот самый, что заметил, оценил и поддержал, в том числе, и Дмитрия Кедрина. В 1948 году как бы из-за наезда грузовика умирает в Минске Соломон Михоэлс. Очевидно, что не в тюрьме, не после суда, а как-то по-бытовому почти естественно, если бы все было не так. И все — сотрудники ГОСЕТа (Государственного еврейского театра), которым Михоэлс руководил, деятели культуры и литературы — понимали, что началась в СССР новая волна репрессий и гонений на артистов, писателей, художников, композиторов -интеллигенцию в широком смысле слова. Были постановления ЦК КПСС по поводу ленинградских журналов, отщепенцами называли Ахматову и Зощенко, досталось партийной критики на самом высоком уровне и Дмитрию Шостаковичу, как и другим представителям отечественной интеллигенции. На их фоне, не фоне той травли, которую пришлось выдержать гордости российской и не только культуры, смерть Уткина, как и Кедрина может показаться случайностью, стечением трагических обстоятельств. Но вот в это совсем не верится. И для этого есть основания. Пишущие обычно о Дмитрии Кедрине традиционно приводят финальное четверостишие из стихотворения «Глухарь» (1938), где говорится о том, что птица, упоенная пением и красотой окружающего мира, не замечает охотника, и потому гибнет от его меткого выстрела: Может, так же в счастья день желанный, В час, когда я буду петь, горя, И в меня ударит смерть нежданно, Как его дробинка — в глухаря. (с. 77) То есть, комментируя приведенные здесь строки, указывают на то, что поэт провидел свою судьбу и предрек себе смерть на пике успеха. Да, именно так и произошло. Хотя и не полностью так. В 1940 году вышел из печати первый поэтический сборник Дмитрия Кедрина, который готовили почти полтора десятилетия, сокращая, рецензируя, меняя композицию и состав. В годы войны он активно работал во фронтовой печати. До того — в многотиражке Мытищинского вагоностроительного завода, в издательстве «Молодая гвардия». Написал и опубликовал в солидном журнале драму в стихах «Рембрандт», постановке которой на сцене помешала война. Он был комсомольским искренним поэтом, приехавшим с друзьями из Екатеринослава (Днепропетровск) в Москву, нашел свое место в литературной жизни советской столицы, и соответствовал во всем тому, что партия требовала от тех кто занимается литературой — не сомневался в линии партии, поддерживал ее словом и делом, был бойцом идеологического фронта, честным, последовательным и несомневающимся. Но при всей искренности открытия новой жизни, во всех ее проявлениях и особенностях, позволял себе, как и Уткин, быть лириком, считая, что тому, что происходит в его стране — необходимо все : как стройка, так и культура. Но вот есть у него, скажем так, программные вещи. И там явная, хотя оправданная содержанием и отнесенная в далекое прошлое ирония. Однако, кто в России не умеет читать внимательно, так сказать, между строк, вычитывая даже то, чего автор не мог, не хотел, боялся или не намеревался сказать. Вот начало легендарного стихотворения «Кофейня» (1936) : У поэтов есть такой обычай - В круг сойдясь, оплевывать друг друга. И далее говорится о распре на литературной почве между Омаром и Магометом, свидетелем которой стал Саади. И минуло время. Их обоих Завалил холодный снег забвенья. Стал Саади золотой трубою, И Саади слушала кофейня. Как ароматические травы, Слово пахло медом и плодами, Юноши не говорили : «Браво!» Старцы не кивали головами. Он заворожил их песней птичьей, Песней жаворонка в росах луга... У поэтов есть такой обычай - В круг сойдясь, оплевывать друг друга. (с. 62 -63) Очень легко обратить внимание, что есть некоторая поэтическая связь между стихотворениями - «Глухарь» и «Кофейня». Но речь в данном случае — не о ней, не о том, как сказано о настоящем поэте. Обратить внимание хочется на подробности. Стихотворение «Кофейня» написано через два года после завершения Первого всесоюзного съезда советских писателей (1934), где определены были литературные начальники с Горьким во главе, где единственным методом творчества был назван социалистический реализм, где все метания писателей и поэтов из группы в группу (РАПП, «Леф», «Серапионовы братья» и тому подобное), наличие частных издательств, выпускавших то, что их владельцы считали нужным, прекратилось за две недели работы съезда, который готовили практически два года. Его целью стала решенная задача собирания всех творческих сил в литературе не только под одним красным знаменем, но и под строгим руководством партии большевиков, когда идеология проводилась жестко, до расправы с неугодными, четко, уверенно и достаточно определенно к тем, кто с ними и к тем, кто против них. (Извесный слоган Горького по данному поводу даже скучно повторять, но, к сожалению, на десятилетия он стал нормой, в том смысле, что — кто не с нами, тот против нас, а , значит, враг, которого надо уничтожить, что и делали последовательно, к ужасу историков — планомерно и жестоко.) В результате критика как сугубо литературное явление ( не литературоведение, конечно) буквально свелась к политической расправе. Если раньше стычки на литературных дискуссиях в печати сводились к борьбе с представителями других групп в советской литературе, то , чем дальше, тем больше критика становилась разносной и нередко похожей на донос, когда ругалось все, что не подходило под ранжир соцреализма, а писатели и поэты поддерживались не за успехи в мастерстве слова, а и потому еще, что правильнно выражали в прозе и в поэзии то, что нужно было для партийной, советской пропаганды. Вспомним бессмертный роман Булгакова «Мастер и Маргарита», мытарства Мастера по редакциям, похабные статьи, например, признанного и уважаемого в литературной среде критика Латунского, над квартирой которого поизмывалась от души и со всей силой ненависти Маргарита. В «Кофейне» среди слушателей старики и молодые. Первые просто молчат и кивают головами, а молодые поддерживают каждого, кто кажется им достойным их понимания поэзии. При желании и не слишком упрощая содержание названного выше стихотворения, что пожилые ценители красивых рифмованных строк — литераторы старшего поколения, молодые — те, кто таковыми стали в послереволюционное время, если воспринимать «Кофейню» как отклик на события литературной жизни двадцатых- тридцатых годов двадцатого века в СССР. Хотя, вроде бы здесь нет никаких намеков на современность. Поэт Омар, который спорит с Магометов о красоте сказанного и вдохновении, вероятно, может быть идентифицирован как Омар Хайям, живший в конце одиннадцатого — начале двенадцатого века. Но, если так, то во время его спора с Магометов в кофейне никак не мог присутствовать Саади, также персидский поэт, живший в тринадцатом веке. о есть, перед нами сознательно задана заведомая условность описания события вымышленного, имеющего при этом некоторую связь с действительностью, если под нею иметь в виду метафору, как попытку иносказательно сказать о советской литературной среде, одним из представителей которой оказался и Дмитрий Кедрин. Посмотрим в приведенном контексте поэму «Приданое» (1935), написанную, как видно, годом раньше стихотворения «Кофейня», и потому еще ближе соотносящуюся с событиями общественной жизни первой половины тридцатых годов в СССР. В ней снова говорится о восточном поэте. Кедрин называет его — Фердуси, имея в виду , конечно же, Фирдуоси, жившего во второй половине десятого — первых десятилетиях одиннадцатого веков. Обратим внимание на эту хронологическую дважды подчеркнутую подробность — в более раннем по времени написания произведении речь идет о поэте более давнего времени, чем в «Кофейне». Оно построено как диалог трех персонажей: поэта, его дочери, и обобщенного образа шахского окружения во главе с правителем страны. Фердуси у Кедрина задумал написать поэму — об истории правления шаха ( то, что в литературу вошло как «Шах-наме»). Он сначала думает, что успеет написать ее быстро, но труд растянулся на долгих два десятилетия. И был по заслугам оценен тогда, когда автор эпоса умер и его дочь осталась незамужней. Тут все интересно в контексте разговора о судьбе Дмитрия Кедрина и о литературных нравах его времени. Вот как сначала думает Фердуси: Но уймите, дочь досаду, Не горюйте слишком рано: Завтра утром я засяду За сказания Ирана, За богов и за героев, За сраженья и победы И старания утроив, Их окончу до обеда, Чтобы вился стих чудесный Легким золотом по черни, Чтобы шах прекрасной песней Насладился в час вечерний. (с. 170 — 171) Думаю, что тут надо сделать небольшое и необходимое отступление, прежде чем продолжить разговор о поэме «Приданое». Даже по тем цитатам, которые приведены здесь и будут представлены далее, взятым из книги: Кедрин Д.Б. Стихотворения; Поэмы/ Сост. и подгот. Текста С.Кедриной; Предисл. Э. Кияна. - М.: Моск. Рабочий, 1982. - очевидно, что перед нами настоящий поэт, подлинного и явного дарования, не рифмоплет и не конъюнктурщик, вроде поэта Ивана Бездомного из упоминавшегося уже романа Булгакова, человек , преданный стране, своему призванию, совестливый и одаренный поэтическим талантом. Не столь мощным, как у любимого Дмитрием Кедриным, воспринимаемого в качестве образца Владимира Маяковского. Скорее его лира по масштабу и качеству ближе к тому, что делал Иосиф Уткин, при сохранении собственной интонации и своего взгляда на то, что было в стране. Повторим, Дмитрий Кедрин -поэт истинный и советский одновременно. Возвратимся к поэме «Приданое». Интересен начальный пассаж — написать восхваление шаху за несколько часов от завтрака до обеда. Такое бывало у писателей и поэтов, которые ощущали себя рядовыми партии. Тогда даже акыны писали гимны вождю страны, известному историческому персонажу отечественной и мировой истории, так что не будем его упоминать. Тут же любопытна еще одна подробность — шах мог бы прочитать поэму Фердуси из стихотворения Кедрина вечером, что намекает на то, скорее всего, что правитель СССР любил работать ночью. И когда поэт завершил многолетний труд и послал его шаху, интересна реакция последнего и его свиты на книгу о его славных делах: Посреди придворных близких Шах сидел в своем серале. С ним лежали одалиски, И скопцы ему играли. Шах глядел, как пляшут триста Юных дев, и бровью двигал. Переписанную чисто Звездочет приносит книгу: «Шаху прислан дар поэтом, Стихотворцем поседелым...» Шах сказал : «Но разве это - Государственное дело? Я пришел к моим невестам, Я сижу в моем гареме. Тут читать совсем не место И писать совсем не время. Я потом прочту записки, Небольшая в том утрата.» Улыбнулись одалиски, Захихикали кастраты. (с. 173) Тут совершено ясное смешение времен. С одной стороны, это прежные шахи и короли предавались развлечениям, и это для них было первоочередным занятием, а не управление государством, которое их воспринимало как высшую власть на земле. И в этом они противопоставлены правителю самой большой страны в мире, первого как бы социалистического государства, который придавал большое значение литературе, кино, науке, по известной песне легендарного зэка и писателя — был большой ученый. Притом, что пиршества, как об этом написал Фазиль Искандер в «Пирах Валтасара» устраивал с роскошью и невероятным размахом даже в годы войны и после нее, удивляя зарубежных гостей, деятелей литературы и политиков. Таким образом, вроде бы речь идет о давно ушедшем, минувшем времени, но и про сегодняшние для автора стихов дни. Могу согласиться с упреком в том, что, возможно, поэма «Приданое» Кедрина мною слишком политизирована, но повторю, что в России нередко намек был важнее самого содержания того или иного произведения. Примечательно и то, что в поэме «Приданое» Кедрин вновь говорит о смерти поэта, теперь и из-за того, что его не оценили при жизни по заслугам. И суть здесь не в том, что судьбу Фердуси из произведения Кедрина можно соотнести с посмертной славой Маяковского, чье творчество явилось сильным и звучным эпосом революции и советской жизни после нее, но только по воле вождя, руководителя Страны Советов и после смерти Маяковского получило должный масштаб освещения и популярность поистине всесоюзную . Именно в тридцатые годы, когда написана была поэма «Приданое». Тут же можно указать еще на один аспект: поэт обретает славу и почет после смерти, что для СССР в большей степени типично, чем для дореволюционной России. Несомненно, что делать из «Приданого» манифест, жест, резкое высказывание или критику режима, самой власти не следует, что немаловажно. Вполне могло быть, что Кедрин стремился показать, как власть относилась к мастерам слова в другие времена, чтобы показать, что при советской власти все кардинально изменилось в лучшую стороны. Однако, если так было на самом деле и через год после съезда писателей СССР, как и в последующие десятилетия. Дмитрию Кедрину дали выпустить в сборник, что отнюдь не помешало бы расправиться с ним, если бы это было нужно, любым из имеющихся в распоряжении власти способом — запретом на творчество, ссылкой, тюремным заключением и так далее. Кто знает, может быть, такое и готовилось, но не произошло, поскольку война смешала все и всех планы. А судить и наказывать армейского газетчика, пошедшего, несмотря на плохое зрение на фронт, чтобы там служить Родине, сражаться словом за победу в войне с фашизмом, наверное, было не с руки. Хотя, зная цинизм советской власти, которая расправлялась с неугодными по самым разным поводам без сомнений и препятствий, о таком развитии событий стоит говорить сугубо гипотетически. Тем не менее, в 1940-м году Кедрин написал поэму «Пирамида». И почему-то у меня есть уверенность в том, что она по содержанию и выводам , в ней изложенным, совершенно не могла устроить партийную и не только верхушку СССР. Поэма «Пирамида» – небольшая по объему, но важнее, что достаточно емкая по авторскому посылу и неординарная по теме, поэтому кажется целесообразным привести ее полностью — от начала и до конца. Когда болезнь, как мускусная крыса, Что заползает ночью в камелек, Изъела грудь и чрево Сезостриса - Царь понял: День кончины недалек! Он продал дочь, Каменотесам выдал Запасы Меди, Леса, Янтаря, Чтоб те ему сложили пирамиду - Жилье, во всем достойное царя. Днем раскаляясь, Ночью холодея, Лежал Мемфис на ложе из парчи, И сотни тысяч пленных иудеев Тесали камни, Клали кирпичи. Они пришли покорные, Без жалоб, В шатрах верблюжьих жили, Как пришлось; У огнеглазых иудеек на лоб Спадали кольца смоляных волос. Оторваны от прялки и орала, Палимы солнцем, Брошены во тьму- Рабы царя... Их сотни умирало, Чтоб возвести могилу одному. И вырос конус царственной гробницы Сперва на четверть, А потом на треть. И, глядя вдаль сквозь длинные ресницы, Ждал Сезострис - И медлил умереть. Когда ж ушли от гроба сорок тысяч, Врубив орнамент на последний фриз, Велел писцам слова гордыни высечь Резцом на камне чванный Сезострис: «Я, Древний царь, Воздвигший камни эти, Сказал: Покрыть словами их бока, Чтоб тьмы людей, Живущие на свете, Хвалили труд мой Долгие века». Вчерашний мир Раздвинули скитальцы, Упали царства, Встали города. Текли столетья, Как песок сквозь пальцы, Как сквозь ведро дырявое- Вода. Поникли сфинксы каменными лбами. Кружат орлы. В пустыне — зной и тишь. А время Надпись Выгрызло зубами, Как ломтик сыра Выгрызает мышь. Слова, Что были выбиты, как проба, Молчат сегодня о его делах. И прах царя, Украденный из гроба, В своей печи убогий Сжег феллах. Но, мир пугая каменным величьем, Среди сухих известняковых груд Стоит, Побелена пометом птичьим, Его гробница - Безыменный труд. И путник, Ищущий воды и тени, Лицо от солнца шлемом заслоня, Пред ней, В песке сыпучем по колени, Осадит вдруг поджарого коня И скажет : «Царь! Забыты в сонме прочих Твои дела И помыслы твои, Но вечен труд Твоих безвестных зодчих, Трудолюбивых, Словно муравьи!» (с. 208- 210) Во-первых отметим, что в поэме «Пирамида» нет сентиментального простодушия Иосифа Уткина, как не было этого в поэзии Дмитрия Кедрина при явном сходстве манер письма двух поэтов, их интонаций, сироощущения и отношения поэзии. Жесткая, как марш строфика «Пирамиды» напоминает напор стихов Маяковского, но без присущей им однозначности, также и лозунговости. Во-вторых, не приходится доказывать, что тут Дмитрий Кедрин использовал отнюдь не библейский сюжет. И потому, что религия в СССР не то, что отделенной считалась от государства, но существовала до начала войны с фашизмом как нечто фантомное, межеумочное и презираемое властями и гражданами нового государства в большинстве своем. Потому религиозная составляющая хоть и присутствует, но сведена к минимуму. Можно предположить, как потомки праотца еврейского народа Яакова спустились в Египет, куда с согласия фараона пригласил их Иосиф, ставший вторым человеком в той стране, о чем рассказано в первых двух книгах Пятикнижия Моисеева. И повторено во Второзаконии ( если брать название указанных кних в русском переводе). Правитель Египта назван царем, а не фараоном. К тому же, евреи по библейскому тексту строили города запасов — Питом и Рамсес, а отнюдь не усыпальницы фараонов. В-третьих, к 1940 году, когда Кедрин завершил поэму «Пирамида», уже 16 лет на Красной площади в Москве стоял , сооруженный архитектором Щусевым, Мавзолей с мумией Ленина, а о смерти того, кто стал вершить судьбы страны после его ухода из жизни, не то, что говорить , а даже думать не представлялось возможным. Но, знакомясь с текстом «Пирамиды», еще раз убедимся в том, о чем говорилось выше по поводу «Приданого» - говорится про прошлое, но и про настоящее вместе с тем. То, что было когда-то, сравнивается с тем, что обычно теперь для поэта Дмитрия Кедрина и его современников, понятно, что в сторону противопоставления плохого прошлого хорошему настоящему и прекрасному далеку ( будущему). Но разве неузнаваемо, что царь (!) Сезострис себе приписывал победы, как привычно было втридцатые — пятидесятые годы, при этом говоря о народе, как исполнителях собственной воли? Разве перевешивает сиюминутный ракурс финальная строфа, где сказано о том, что в памяти остались усилия народа ( и какого — иудеев, что само по себе было смелым поступком литературного рода.) О народе в СССР вспоминали чаще всего в пропагандистских целях, ссылаясь на заботу партии и правительства о нем, при том, что был и оставался десятилетиями культ личности самого противоречивого правителя страны, который не закончился 20-м съездом партии, и давал о себе знать и по тому, как к делам того самого правителя относились после его смерти, и по тому, что и как делали все те, кто приходил в СССР на смену друг другу до не слишком далекого от нас времени.
К сожалению, только это видится мне единственной причиной страшной, горькой гибели Дмитрия Кедрина, но, и тогда, когда со временем откроются архивы (а прошло уже больше 70 лет со смерти поэта), и официально будет доказано, что он пострадал от рук бандитов, все равно останется заведомая недоговоренность, то чувство невосполнимой и трагичной утраты, которое связано с ним. И здесь дело, в конце концов, не в правоте, не в том, чтобы считать подобную гипотезу самой верной и единственно приемлемой, а в том, что к несчастью, она может иметь под собой основание, в чем и заключается драматизм жизни и творчества не только одного Дмитрия Кедрина, а и тех, кто ушел из жизни при стечении драматических обстоятельств, оставив в литературе незавершенный и оборванный людской подлостью след. Может быть, и биография Кедрина из этого ряда судеб и событий. По сути, по определению и по предопределенности, как бы ни горько сейчас об этом говорить. __________________ © Абель Илья Викторович
|
       
|
