"Если едешь на Кавказ – солнце светит прямо в глаз», – вспомнил Дерюгин пошлую присказку. Солнце заходящими лучами било прямо в глаза, но двигались они вовсе  не на Кавказ, а возвращались оттуда. Автобус  подпрыгивал на рытвинах, в салоне автобуса звякало наваленное кучей у задних сидений оружие,  походные термосы, несколько ящиков  с бутылками коллекционного  «Абрау-Дюрсо». Ребята  кемарили,  расслабившись мышцами и  нервами. Похрапывали, постанывали во  сне, время от времени кто-то из  них  вскрикивал и бился по-припадочному затылком о подголовник сиденья.

        Милицейская рота, отбыв  месячную вахтовку в мятежной Чечне, геройски и без потерь исполнив ратный долг, возвращалась в свой город, к своим  квартирам, дачам, огородам, кабинетам, уютным женам и чистым постелям. Теперь все  были  уверены в завтрашнем дне. И ждали поощрений за выполненный долг. А долг  означает: выполняй приказ начальника, не раздумывая. Чем меньше задумываешься, тем лучше долг выполняешь. За это и поощряют в воспитательных целях для закрепления рефлекса.

      Старшина Дерюгин расположился на самом  переднем сиденье автобуса и всей физиономией выражал гордость от возложенных на него временных обязанностей командира  роты. Сам  же  ротный рванул загодя на трофейной «тойоте», блестючей и навороченной под самую крышу. Дерюгин понимал и без зависти прощал восторг командира. Ставя себя на его место – не в том смысле, чтобы покомандовать ротой, а в том, что  заиметь такую тачку и еще  несколько дней  изображать полное хладнокровие  –  это  надо  уметь, это  надо  быть  настоящим солдатом.

      И  завидовать начальнику,  по  мнению Дерюгина, вообще нельзя: по  должности и  все  возможности. Дослужись ты – и тоже пользуйся. Если и существует в мире  справедливость, так это когда потребности удовлетворяются по способностям: дослужиться до сержанта, до старшины, до майора... и, соответственно, удовлетворяй  потребности.

       Дальше "майора" в голове  Дерюгина начинало туманиться. Какие там, в заоблачных высотах, требуются способности, какие там, блин, потребности. А как же иначе – иначе раскоряк, бардак, развал системы, потом демократия и – полная катастрофа.

         Дерюгин щурился от яркого солнца, потел, чесался спиной о кресло и то и дело оглядывался на дремавших подчиненных. Когда автобус в очередной раз налетал на  дорожную колдобину, говорил гражданскому водителю строго и спокойно:

    – Аккуратней  надо. Солдаты  спят  священным сном. Ты, брат,понимай это.Пусть солдаты  немного поспят.

       Нацепив на  нос  зеркальные очки, снятые с убитого арабского наёмника, Дерюгин и сам  задремал. Вытянул затекшую ногу  и положил ее на  замотанный в плащ-палатку телевизор, стоявший рядом, с диагональю чуть  ли  не в половину человеческого роста. Автобус опять подбросило на кочке, Дерюгин сонно пробурчал:

         – Осторожней. Мы стерегли твой покой, теперь ты стереги наш.  

          Дерюгин своей внешней натурой напоминал камень-булыжник или пушечное ядро. Такой же обтекаемо-цельный, одноцветный, настырно-уверенный. Мысли свои выражал расхожими фразами, когда-то прозвучавшими в песне, кинофильме. Иногда просто разговаривал целыми страницами из устава строевой службы, а когда ругался, матерные обороты перемешивал с распространенными политическими лозунгами. Объявляя команду «строиться», Дерюгин обычно выкрикивал:

     «Становись, страна зовет! Смирно! Вольно. Смирно-о!! Блин, я вам такой консенсус устрою. Гогенцоллеры недоношенные». 

      Эх, и любил Дерюгин командовать, прямо с наркоманской страстью:  живот выпятит, подбородок вздернет, лицо красное, глаза белые – и командует, командует, аж сам ножонкой притоптывает.

       Конечно, будь это строевая часть  – всё в обычном порядке вещей и возгласов. Но тут-то рота милицейская. Все после развода по патрулям – сам себе командир и подчиненный. Да и сам Дерюгин, прыг на канареечный уазик и – кроме двух напарников, никакого личного состава. Поэтому уж, если нарушитель какой, Дерюгин орет, как в экстазе: « А-а, р-руки вверх! Лицом к стенке!..»

       Той же  стенки, может быть, на ближайшие сто километров не сыщешь. Однако ж Дерюгин все равно вопит: «Лицом к стенке – иначе стреляю!». Ну, ищет этот  горемычный хулиган злополучную стенку, на  землю лицом падает, руки вверх задирает. «К  стен-ке-е!.. Иначе стреляю!» И дерюгинский палец так и бьется о спусковой крючок.

      За  такую любовь   к дисциплине начальство Дерюгина очень  ценило. И не поставило ему  в вину  инцидент, с которым так до конца не разобрались: то ли матерые убийцы от погони уходили, то ли там просто два поддатых мужика не в том месте через забор  перелезли и приказа «стой» не услышали – а Дерюгин из  четырех выстрелов из своего табельного вкатил каждому по паре «макаровских», потому что они сразу лицом в стенку не уткнулись. При разборе начальство, меж собой пошушукавшись, неофициально квалифицировало  действия Дерюгина как подвиг: все-таки из четырех выстрелов - четыре в цель. Официально благодарностей никаких не объявляли, но в личном деле Дерюгина полковник, который главный в управлении по кадрам, записал собственноручно: «Рука не дрогнет».

      – ...Нам такие нужны, – твердо сказал полковник, который считал  себя уже  генералом.   

      – Эти ребята не подведут. В случае чего-нибудь там... – Он смотрел из окна служебного кабинета, как выгружается из автобуса команда, прибывшая из командировки в «горячую точку». – Какие у них мужественные лица, как они по-фронтовому в алюминиевые кружки разливают по кругу красное вино. Фронтовое братство... – Полковник, будто о чем-то  вспомнив, покивал головой. Затем через плечо твердо сказал стоявшим за его спиной работникам аппарата: – старшего этой команды завтра ко мне. А того, который на эту вшивую иномарку купился... за штат вывести, а потом  подчистую, подчистую. Министр сказал: «Рука не дрогнет», – будем же и мы такие.

    Полковник, недавно назначенный на генеральскую должность, допил из тонкого стакана в золотом подстаканнике чай, высоко закинув голову, сглотнул дольку лимона. Больше он ничего не сказал своим подчиненным.  Он  понимал, что  молчаливый начальник  выглядит многозначительней.

       Дали Дерюгину офицерские погоны с одной  маленькой звездочкой и утвердили в должности заместителя командира роты. Назначили и нового комроты, по контрасту с прежним – тихого и запуганного, который ничего хорошего уже  не ждал от жизни, кроме пенсии. И стал Дерюгин фактически мозгом, сердцем и нервом милицейской роты.

      Замуштрованный личный состав, закрученный, как пружина, всякими вводными командами и учебными маневрами, запутанный умственно недоразвитыми инструкторами по воспитательной работе рвался в  бой  против хоть  кого, точно  свора  голодных и  давно  бесхозных охотничьих псов.

     – Враги кругом!  – кричал на  занятиях,  топоча сапогами, Дерюгин. – Врагов до хрена как много. Всякие там неформалы, террористы, фашисты, демократы и жидомасоны даже, блин! Одни  мы  –  остров порядка и дисциплины. Мы, блин, защита народа от банков-панков, депутатов-кастратов, от всех  их  зеленых, синих, голубых... Короче, окружить, патронов не жалеть.

     Остов  пассажирского автобуса на  плацу – тренажер на  занятиях по освобождению заложников из  рук террористов, весь  истыканный штыками, в разводах копоти, с окнами, выбитыми прикладами, на обугленных кругах покрышек – ежедневно продолжал содрогаться от яростных атак. Гильзы холостых патронов, как осенним листопадом, покрывали асфальт плаца.

     –  Манекены в черных колпаках –  террористы. В белых – их  несчастные жертвы. Задача на скорость. Патронов не жалеть, – командовал  Дерюгин.

       И рота, возбужденная призывом командира, кидалась в атаку. Как всегда, сшибленных с манекенов бошек в белых колпаках оказывалось больше, чем  в черных. Но  Дерюгин, сверяясь с секундомером, одобряюще сообщал:

      – Отлично, орлы. Всем благодарность. Народ может спать спокойно.

     В начале зимы, когда крупный дождь то сменялся мелким снегом, а снег – опять дождем, Дерюгин выстроил после  завтрака свою роту и объявил, как бы советуясь:

     – Тяжело в ученье – легко в бою, я вот думаю, что хватит, наверное, пинать наш  задолбанный автобус. Переходим к действиям в условиях, приближенных к боевым. Народ наш в смуте и сам по себе своего же добра не понимает, блин. Наверное, надо ему  показать это самое. Откуда ноги растут и вообще... где раки зимуют. А, орлы?

       Строй молчал. Не потому, что не был согласен, а оттого, что знал: в их советах замкомроты не нуждается.

       –  Сегодня в девять часов  утра, –  голосом Левитана,  расхаживая перед строем, вещал Дерюгин, – толпы неуправляемого никем народа без наличия к тому  разрешения властей вывалили на площадь перед окнами губернатора и всем своим количеством начали устраивать массовые беспорядки. – Дерюгин поматерился с пару минут для поднятия тонуса личного состава и, вздернув вверх конопатый кулак, хлестко спросил: – Ну что, взгреем им по затылку?.. На-аправо-о, к воротам, левое плечо-о вперед! Ша-агом а-арш!

    Рота двинулась к месту беспорядков собственным ходом. Оттого ли, что не было транспорта для ее доставки, или, может быть, с определенным умыслом – продемонстрировать силу  государственной машины. Рота, точно древнеримский легион, бряцая щитами, блестя шлемами, подшаркивающим шагом сплоченной массы шла  устрашающим маршем по проезжей части улиц. Люди на тротуарах и автомобили на встречной полосе, даже трамваи – все останавливались, все чувствовали силу, мощь, грозу, возмездие даже при скрежетании этой малюсенькой шестеренки от системы государственного механизма.

       В шеренгах личный состав  переговаривался шепотками меж  собой. Как обычно больше всех вылезали с собственным мнением пессимисты.

        – Чо вот премся? Кроме тухлых яиц в морду, никаких трофеев...

   – Не говори, братан, уж дело так дело. Чтоб масштабно. Скомандовали бы: всех богатеньких к ногтю. Во было б дело.

      – А так не знаем, за что боремся, зараза...

      –  Под  демократию мылимся, бля...  Нет, чтоб  как при  Иосифе-то Виссарионыче-то...

       – Хозяина единого нет, ребята.

      – А может, и есть, но ему воли не дают. Понаставили всяких пристяжных. Всего боятся, от всего шарахаются. Пошарахался, пошарахался, глядишь, и его хрясь – и на мыло.

       – А ты, если, за ним понесся, и тебя, значит – тоже. А где генеральная линия?

       – Стоп, рота! – по неуставному скомандовал Дерюгин.

      Передняя  шеренга дерюгинского подразделения почти вплотную уперлась в задние ряды толпящейся на площади людской массы. Замкомроты приложил к уху  радиотелефон. Слушал, моргал белесыми ресницами, потом рявкнул гулко, как из трубы, вытянув по шву левую руку:

     – Слушаюсь!.. Будь  сполнено! Есть! Приступаю к исполнению!

     Передние шеренги без  команды надвинули на  головы шлемы и перетянули щиты со спины на  грудь. Дерюгин повернулся лицом к строю:

     –  Орлы!  Руководство ставит такую задачу.  Освободить площадь для нормального проезда по ней автомобильного, рельсового и другого гужевого транспорта... Развернуться шеренгой! Сомкнуть ряды!..

      Людская масса, будто огромная живая клетка, почувствовав агрессивную среду, сжалась к центру, потом  из  круглой формы приняла нитеобразную.

     – Средства воздействия применять по инструкции! – командовал Дерюгин в спины своих  подчиненных. В одной руке он держал мегафон, в другой –  радиотелефон. Сначала прикладывал к уху телефон, потом – ко рту мегафон. – Выявлять и задерживать зачинщиков! Нейтрализовать их! Нейтрализовать! – тренерским, азартным тоном подсказывал замкомроты в сторону то одного, то другого взвода. Иногда он путался в своих  манипуляциях с переговорной техникой и прикладывал к уху мегафон, а телефон – ко рту.

     – Слушаюсь, товарищ генерал!.. Рука не дрогнет! Нет, не дрогнет! Да, товарищ генерал!.. Служу России!..

      Упругие, легкие на  вид  «демократизаторы» с перекатывающимся внутри свинцовым шариком рубили воздух со свистом нагайки. Вмиг перешибали древки наивных по конструкции и тексту плакатов. Ударом по предплечью отключали рефлекс самозащиты, а ударом по шее или по затылку – вообще всякие рефлексы организма часа на два.

     –  Выявлять зачинщиков!.. Потом  их  нейтрализовывать!.. Потом изолируй, изолируй их от толпы! Быстро нейтрализовал – и быстро изолируй!.. Ну, что ж ты, эх, промахнулся...  

    Выявлять особого труда не представляло. Почти каждый на стороне бузотеров выглядел явным зачинщиком. Глаза выпучены, орет злым матом, что-то кому-то доказывает – то есть типичный зачинщик. Нейтрализовать всю эту массу  зачинщиков – тоже без проблем, только бы дотянуться и не  промахнуться резиновым «нейтрализатором». А вот изолировать...  Замкомроты командует, а  сам  не  петрит –  куда изолировать, если  кругом мясорубка, кофемолка и сплошной кухонный комбайн. Но в рабочем порядке, по ходу дела,  решили и эту проблему. Укладывают хулиганствущие элементы в штабель на  асфальте, как дрова  в поленницу. Над ними парочка «изолировщиков» для контроля, которые, если кто в поленнице выгибаться начинает, как протянут по фигуре наискосок "изолятором", тот потом  так роль  полена в дровяном  штабеле исполняет,  что, наверное, самому бы  Станиславскому понравилось.

     С момента рапорта Дерюгина о прибытии к месту  беспорядков до полного затишья  прошло чуть   больше часа.  Дерюгинская  рота  не только выполнила задачу на  своем  участке, но и помогла на  других фронтах территориальной милиции и изолировала больше всех  других подразделений бунтовщиков-зачинщиков. Если считать по штабелям.

       – А-а пехота, – небрежно говорил один из дерюгинцев, стряхивая с бронежилета остатки разбитой о его каску банки с солеными помидорами. – Я б таких с тыщу в ряд наложил. Вот в Чечне, мля, были – там да, стреляют... А это все – пехота.  

      Погода отстоялась, зима окрепла морозцем. На  заборах и столбах выросли шапки блестящего свежего снега. По  утрам, собираясь на службу, Дерюгин смотрелся в висящее в прихожей зеркало, и виделось ему там, в зазеркалье, его лицо, увенчанное крепко надвинутой на уши мерлушкового меха  полковничьей папахой.

       Неделю назад Дерюгин по случаю присвоения ему во внеочередном порядке звания лейтенанта был вызван в очень высокий, по его масштабам, кабинет. И генерал, который еще не привык к своему новому чину и поэтому часто об этом вспоминал, говорил Дерюгину отеческим тоном:

       – Читал, читал твое  личное дело. Уже  второй раз  оно мне  в руки попадается. Там у меня пометочка про тебя была: «Рука не дрогнет». А теперь я приписал... Знаешь что?  «Орел!» Нам такие орлы в наши говенные времена нужны. Нам бы с дивизию таких орлов  – и в стране был бы порядок. Как в этой... Ну, да ладно. Пойдет дело в том же духе – быть  тебе через  три-четыре года полковником. А что, запросто. Вон этот... Ну, да ладно... 

   У Дерюгина от похвал запершило в горле  и зазвенело в ушах, как при резко подскочившей температуре.

     – ...Плох тот солдат, я считаю, – продолжал начальник управления, – который не мечтает стать  генералом. А что, я вот – генерал, а тоже, того... мечтаю... Ну, да ладно. Служи, Дерюгин, российскому народу.

     Утвердили Дерюгина в  должности командира роты как раз под Новый год, будто  подарок от Деда  Мороза. На праздник Дерюгин домой  не пошел, сидел  в расположении части, в каптерке, обвешанной плакатами о противопожарной безопасности. Сидел  он так, сидел – и все ему, прямо, мерещилось, что кто-то смотрит на него со стороны и критическим взглядом оценивает: годится он в полковники или нет. Дерюгин и плечи покруче расправлял, и строгое выражение лица делал, даже покомандовал мысленно «равняйсь, смирно», но не старшинским, а полковничьим голосом: строго, чуть-чуть ласково.

      Перед  полночью, за  десять минут до  того  как начнет выступать руководитель государства, Дерюгин вдруг приказал дневальному объявить «рота! подъем!».

      Перед  сонным личным составом Дерюгин походил туда-сюда, скрипя половицами, потом торжественно сказал:

     – С Новым годом, дорогие россияне, – и разрешил объявить отбой. В два  часа  ночи  Дерюгин снова  подошел к тумбочке дневального, спокойно сказал:

     – Тревога, сынок. – И сам вдавил пальцем красную кнопку звукового оповещения.

   Занудная,  вызывающая  изжогу  мелодия заполнила помещение казармы. Дерюгин давил красную кнопку и представлял воочию, что весь личный состав, как чертики на пружинках, вскакивают с коек уже в полном обмундировании с горящей в глазах фанатичной готовностью исполнить любой приказ.

   – Ну какого хре-ена? – тягуче спросил кто-то с кровати, когда заглохла занудная шарманка сигнала. –  Даже фашисты в Новый год ученья не устраивали...

    – Что?! Кто  сказал «фашисты»? – Дерюгин включил свет  в спальном  помещении и закрутил по сторонам круглой головой. – Подъем! Сукины дети! Тревога всерьез. Всем получить оружие и спецсредства!

      У кого-то под койкой упали и, зазвенев, покатились порожние бутылки. Было слышно, как на городских улицах рвались праздничные петарды, и в окнах казармы блестело от фейерверочных огней.

   – Страна в опасности! Я не посмею  спать в такое время года! – кричал Дерюгин на грани возможности голосовых связок. – Вста-а-ать!..

    – Если бы один мой орган мог действовать по этой команде, – сказал чей-то ехидный голос, – ой-ей-ей, я бы сейчас держал в руках лучшую половину человечества, а не эту вонючую портянку...

     – Командир, крикни «отбой» и мы два дня будем называть тебя «товарищ маршал»...  

     – Вста-ать! Вста-ать! Или я составлю список под трибунал!

   – Ну, говнюк, из  мертвеца героя сделает, – сказал чей-то голос  с хлестким злом. – Братва, встанем, но сделаем так... так сделаем, чтобы ему потом такая же подлянка в жизни вышла.

      Рота  действительно поднялась. Без  спешки оделась и выстроилась в оружейку за оружием и спецсредствами. На комроты никто не смотрел. У всех по лицу гуляла кривая, злая усмешка.

    Дерюгин по-наполеоновски, заложив руку за отворот бушлата, прошелся перед  строем. Взял дощечк с списком личного состава и провел перекличку. Отсутствующих вычеркивал жирной линией фломастера, будто уже приговоренных без права обжалования к расстрелу.

 – Маршевой колонной построиться у ворот  КПП! – вибрирующим голосом скомандовал Дерюгин.

       В ночном небе  рвались красно-зеленые ракеты. Пахло снегом и апельсинами. В строю  переговаривались злым шепотом, вспоминали добрым словом прежнего комроты и недобрым словом желали Дерюгину молниеносной обратной карьеры.

   По городу  гуляли пьяненькие группки людей. Возбужденные, хулигански веселые женщины распевали на грани крика удалые песни. Их  мужчины, все в подавляющем  большинстве почему-то снулые, как задыхающиеся на берегу карпы, неуклюже лапали своих  дам  и целовали их куда-то в воротники шуб. Машин на улице почти не было, лишь изредка  проносилась какая-нибудь «престижная»,  видимо, с пикника или на пикник в заснеженном лесу у натуральной елки.

        Дерюгин шагал впереди строя чуть  ли  не парадным шагом, с отмашкой левой  рукой, задрав высоко подбородок. И приятно до умиления делалось у него на душе, что вот народ  беззаботно радуется празднику жизни, веселится безбоязненно в пределах правопорядка – а он сам шагает во главе строя, охраняет счастье этих  наивных граждан, родных ему, как собственные дети. И, ощущая себя этаким сказочным дядькой Черномором, захотел Дерюгин чего-нибудь возвышенного.

     – Споемте, друзья, ведь  праздник такой! – скомандовал он по-неуставному. Однако рота  как шла, угрюмо шаркая подметками, так и продолжала идти.

    – Запева-ай! – уже  построже приказал Дерюгин. – Так, так... – Он остановился, подозрительно вглядываясь в лица проходивших мимо подчиненных. – Приказ командира – пустой звон?

      Тут авангардный первый взвод  дружно рявкнул на мотив «Вихри враждебные» какой-то марш. Комроты было потеплел лицом, но потом, прислушавшись к доносившимся до его слуха рифмам «солнце – пропойца, гад – демократ, яйца – сальце, глист – коммунист», строго прорычал:  

      – Р-рота-а! Стой! – Затем Дерюгин прошел в голову колонны и спросил у командира первого взвода Калиника:

       – Что это вы тут пели?

       Калиник, смуглявый, длиннющий, как орясина, увалень, пожал плечами:

       – Песню же. По приказу же...

       – Какую песню? Как называется?

       – «Марусю»... Раз, два, три...

      – Какую «Марусю»? – прошипел с угрозой Дерюгин.

      – Песню, – невозмутимо ответил Калиник. От злости Дерюгин затопал ногами.

      – Ка-акую пе-есню?!

      – Ма...

      – Молча-ать!..

    В небе загрохотали подряд два залпа ракет и мата Дерюгина никто не расслышал. Когда  затихло, Дерюгин уже кричал «шагом марш».

   В этот  момент на  дороге, полукругом пересекая пешеходный переход, чуть  ли не через  толпу людей пронеслась, свистя покрышками, какая-то красная иномарка с густо затонированными стеклами.  Дерюгин встрепенулся петушком, замахал командно рукой.

      – А-а, видели! Пьяный за рулем – преступник. Задержать нарушителя!

       Каким  образом задержать  –  комроты  совершенно не  подумал. Первый взвод  как раз  находился за  его  спиной. По  отработанному рефлексу передние шеренги с колена, остальные в рост, вскинув автоматы, дружно дали  длинный залп до последнего патрона в магазине. Красная иномарка, не успев  отъехать и сотню  метров, не вписалась в крутой поворот и смачно врезалась в фонарную опору.

      – Стрелять по колесам! – Когда  замолк последний выстрел, услышали все приказ комроты.

    – Отож... – вздохнул за спиной Дерюгина Калиник. – В новогоднюю-то ночь...

  Очевидцы из штатских боязливо притихли. Некоторые от испуга присели на корточки, некоторые лежали на снегу, прикрыв затылок ладонями. В небе рвались сигнальные ракеты.

    – Вот они, приметы времени, – сказал какой-то гражданин, поднимаясь с тротуара и отряхивая штанины. – Чувствуешь себя, как на переднем рубеже.

  – А и правильно, – сказал другой штатский. – А то разъездились тут на своих  «мерседесах». Буржуи. Всех их так.

       В затихшей иномарке не подавали никаких признаков жизни.

   – Ну  что, командир, – спросил кто-то из  дерюгинских подчиненных, –  может, посмотрим на  результат? Как с нашим автобусом на плацу? Да надо, наверное, бригаду из райотдела вызывать?

      – И «скорую помощь».

     – Бесполезно «скорую». Что  вы, первый взвод  не знаете?.. На  ста метрах – да там один теплый фарш.

      –  Ну, Дерюгин!  Ну, голова! – генерал возносил вверх ладони и хлопал ими по  крышке стола. – Пока вы там лакаете шампанское на банкетах, он один обезвредил опасного преступника, бандитского авторитета с большой партией оружия, наличной валюты и с телом заложника в багажнике.

      – Но, Пал  Иваныч, – тактично пытался вставить слово начальник по оперчасти. – Из оружия – всего-то два пистолета. Из денег – всего полторы тысячи. А в теле заложника экспертиза установила пули из наших автоматов...

     – Брехня! – Генерал опять хлопнул ладонями по столу. – Экспертиза – понятие относительное. Валюту при  осмотре ваши опера  растащили. Экспертиза, понимаешь ли... Ну  и что?  В уже  мертвое тело заложника при задержании преступников попали наши пули...  Но сам факт. Какая интуиция, а? У Дерюгина определенно оперативный склад ума. Таких людей надо  поощрять и продвигать. Вам, кстати, когда на пенсию?.. А вашему заместителю?.. Ну да, ну да... Вызовете ко мне начальника по кадрам.

    Окончательно растерзанный автобус на плацу собрали в кучу лопатами и вывезли на свалку. На утреннем разводе Дерюгин пообещал, что вместо автобуса он теперь планирует поставить самолет, потому что «самолетные террористы сейчас в самой  моде», но и то, если с дисциплиной в роте «будет  в норме».

     – А то будете пулять по пустым картонкам. Во! – закончил свое сообщение Дерюгин.

   Из строя кто-то спросил веселым голосом:

    – Командир, а, говорят, тебя на генерала забирают?

  – Что? –  переспросил Дерюгин, вытянув лицо. Потом тоненько хохотнул. – Не, на генерала пока рано. Путь  на генерала лежит через полковника... Смирно-вольно! Разойдись!

      Дерюгин чувствовал всем  своим  нутром, всякими там  печенками, селезенками, что  над  ним  засияла ярким светом  звезда удачи. По вечерам, выводя гулять свою собачонку, он и тут не терял ощущенья воссиявшей перспективы.  Народ во  дворе  –  такой пустой, простой, забитый и бестолковый, да еще, временами, и нахальный. Дерюгин видел, что  без руководящих указаний этот  народ  вообще  в баранов превратится – и сыпал указаниями направо и налево по самым пустячным вопросам.

   – Ты что, блин, стоишь тут?! Тетка, эй! Убери свои грязные половики с балкона!.. Мужик, ты  куда рулишь на своей  колымаге?.. Закон есть! В тюрягу хошь?..

     Дерюгинский коротконогий кобелек от рыкающих команд хозяина сбивался с шага и втягивал вислоухую голову в плечи, все команды принимая на свой счет. Задирая ногу у какого-нибудь столбика, кобелек трусливо всматривался снизу вверх в лицо  хозяина.

    И народ слушался властного мужчину в штатском пальто, туго обтягивающем, как кожура апельсина, плотную фигуру: по всему виду – точный генерал. И Дерюгин понимал, что ему теперь можно и нужно заботиться о народной пользе.

      – Эх, блин, – плевался он в раздражении, – как вы  мне  надоели. Как жить-то будете без твердой власти...

    За  ужином, поцапавшись с женой, бурчал с начальническим раздражением:

 – Ты вот споришь тут, а не понимаешь всех  задач и проблем генеральской должности...

 – Какой генеральской?.. Кто это у нас генерал объявился?.. Может, познакомишь? Если у этого генерала, кроме погон, еще кое-что имеется. О чем речь – молчать буду, как лампочка.

    Дерюгин жевал и, вытирая облитые помидорным соком губы, формально отвечал:

     – Всё имеется... рука не дрогнет.

    Сквозь запотевшее  окно  каптерки  Дерюгин задумчиво  смотрел на улицу. Вдруг  в дверь  без стука вошел мужчина в черном костюме, стряхивая на  ходу  зонтик. Мужчина решительным, бесцеремонным жестом положил на дерюгинский стол «дипломат», на него – зонт, отработанным движением вынул из кармана малиновые «корочки».

       –  Угу, –  кивнул Дерюгин, пробежав текст удостоверения. Встал, вытянул руки по швам. – Чем  имею... вам, то есть ваш... всегда, – запутанно попытался сформулировать он свою готовность и дисциплинированность перед представителем дружественной и контролирующей организации.

     – Присядем, – мягко назвал Дерюгина по имени человек в черном костюме. – Вы, разумеется, знаете, как дорого  стоит  нужная информация? Из-за  недостатка информации в истории цивилизации происходили великие бедствия. Если  все остальное на  мировом рынке ценится по весу золота, то за информацию, когда прикажут, и жизнь отдавали настоящие герои. 

       Этот момент Дерюгин усвоил четко – и поэтому жертвенно был готов к исполнению самого  опасного задания начальства.

    – Да, товарищ капитан! – Дерюгин с искренним чувством схватил в пригоршню верхнюю пуговицу своей тужурки. – Если, товарищ капитан, если надо... да без падлы без всякой...

      – Дело щепетильное. Именно по нашей специфической линии. Но за помощью посоветовали обратиться к вам. Ценят вас за вашу твердость. И вы тоже цените, что вас ценят.

      «Ох», – внутренне сказал Дерюгин и вслух выкрикнул, как из строя:

       – Ценю, товарищ капитан!

   Капитан, начав с щепетильности и специфичности, перешел затем в своей  воодушевляющей речи к чистоте кадровых рядов, потом – к раковой опухоли коррупции, потере  идеалов, забвении принципов, чистым рукам и железной голове «холодного Феликса».

     Ничего конкретно из сказанного Дерюгин не понял, но за «холодного Феликса» ему стало  обидно до слез. Молча  он поднял сжатый кулак, подержал его немного в высоте и шандарахнул кулаком по стеклу на крышке стола. Капитан-чекист поймал подпрыгнувший «дипломат», положил его себе на колени.

  – М-да-а, –  мрачно и  решительно сказал Дерюгин, уставившись в середину разбежавшейся по стеклу паутины трещин. – Давить их всех надо. Р-рука не дрогнет.

     – Вот-вот, поэтому мы к вам и обратились, – как Штирлицу Мюллер в самое  последнее мгновение весны, артистично произнес капитан в черном костюме.

     Одобряюще улыбаясь,  он  раскрыл  свой  чемоданчик,  достал несколько фотографий. Веером  раскинул их перед Дерюгиным. На фотографиях можно было различить только голые силуэты, то группой, то в одиночку.

        – Нас интересует тот, чья голова обведена кружочком. Как у святого, – хихикнул капитан.

        – Так морды тут не разберешь? – вопросительно буркнул Дерюгин.

         – Морда  нам  известна, – опять хихикнул капитан. – Вам  укажут время и место. Брать нужно тепленькими и желательно в том же виде, что и на фотографиях. Ну, в чем мать  родила, понятно? Для усиления, так сказать, воспитательной работы.

          – Что ж не понять, – важно кивнул Дерюгин.

     Человек в черном костюме поднялся. Уже  открывая дверь  из каптерки Дерюгина, обернувшись, попросил тихим голосом:

        – Только без стрельбы, пожалуйста. А с вами  на задании будет наш человек. Хорошо?

    Загородный двухэтажный особняк с круглыми башенками-бойницами по четырем углам сиял огнями окон на всех двух этажах.

     –  Это у них, у буржуев, называется «пати», –  пояснил шепотом из-за плеча Дерюгина прикрепленный к нему  человек из чекистской «конторы».

     – Па-ати? – недоумевающе переспросил Дерюгин.

      – Ну, партия, значит. Вместе, то есть, собираются.

      – А-а... партия, – уважительно покивал головой Дерюгин.

       ....Уже  третий час штурмовая группа во главе со своим  комроты таилась  в кустах за срубовой баней-избушкой. Взятый на задание командир первого взвода  Калиник,  видимо, перед  этим  изрядно хлебнувший пива, то и дело отходил в кусты крыжовника и шумно облегчался там, икая и пукая. Дерюгину делалось стыдно за своего подчиненного перед прикрепленным наблюдателем. И он, ругаясь в душе, несколько раз уже оправдывающе бурчал:

      – Операцию-то по-оперативному надо  планировать. А то весь личный   состав   без  боевых действий  дем-бо-мо-рализуется...  Калиник, мать твою! Ты что? Ты в засаде или где?

      – Ну, в засаде, – флегматично отвечал Калиник, застегивая на ходу ширинку. – Отож засада – полдня зенки пялим...

        – Молчать, – прошипел злым голосом Дерюгин.

        Калиник икнул пару раз и в пререкания больше не вступал.

     –  Внимание, –  сказал прикрепленный наблюдатель и  приложил к глазу монокль ночного видения. – Идут, наконец-то. К нам идут. В баньку идут. Они всегда этой  компашкой в баню  захаживают. Хорошо. Минут двадцать-тридцать подождем в затишье.

       Хлипкий внутренний запор банной двери  разлетелся от первого же удара автоматным прикладом. Пятеро бойцов  штурмового отряда ввалились в предбанник и, кто, стоя, кто с колена заводили стволами автоматов по голым фигурам, заметавшимся в свете розовых фонарей.

       – Всем лечь! Руки за голову!.. Молчать!... Лечь! Ноги  раздвинуть!..

 – наконец-то от души закомандовал Дерюгин. – Мо-олчать! – Он локтем  по  печени саданул какого-то голого  мужчину, размахивавшего по-начальнически у него пальцем перед  носом. Голый мужик ойкнул и согнулся в три погибели. – Вот так-то, чмошник голубоглазый...

    Из-за спины Дерюгина хладнокровно, как бес-искуситель, жужжал видеокамерой прикрепленный наблюдатель.У стены, освещенной бликами розового торшера, будто  приготовленных к казни, выстроили пятерых задержанных. В точности по заказу того капитана в черном костюме, что приходил в дерюгинскую каптерку дождливым днем, все задержанные – в чем мать родила. Две фигуры - грудастые девахи, кривляющиеся так, будто  их  собрались фотографировать для рекламы колготок. Одна фигура – женщина под сорок, стесняющаяся ситуации и своего тела. И два мужика, напоминающие старых, взбешенных фавнов.

       Дерюгин, его комвзвода Калиник и десять бойцов  уселись за массивный стол из дубовых досок, уставленный выпивкой и всяческими послебанными разносолами. Наблюдатель, как  какой-то отвязанный папарацци, которому отпущено только полминуты для съемки сенсации, по-обезьяньи скакал со своей видеокамерой по предбаннику.

      – Налегай, братва, на трофеи, – сказал Калиник, сглотнув слюну, и обнял широкой ладонью запотевшую бутылку пива.

     – Жрать можно, пить нельзя, – рявкнул комроты и сам зацепил в щепоть распластанный на тарелке кусище копченой сомятины.

       Наблюдатель закончил свою работу и, складывая камеру, объявил, обращаясь сразу ко всем присутствующим:

       – Ну что ж, дело сделано. Все могут  быть свободны.

       – Отож, – согласно кивнул Калиник, – сегодня халявская работка...

  – Ка-ак? – удивленный Дерюгин поднялся из-за стола  и выплюнул на  пол  недожеванную сомятину. –  А этих? А меры, блин, какие?.. Надо меры, – он с явным несогласием замотал головой. – Вы со своим начальством согласовали?

      – Именно так и было приказано, – с умильной улыбочкой официанта проворковал наблюдатель, закинул на плечо  сумку с аппаратурой и, не прощаясь, удалился.

      Из  шеренги голой  публики вышел один  из  мужиков, сорвал с вешалки полотенце, обмотал его вокруг бедер и сделал шаг к Дерюгину.

     – Ты-ы – дубина! Бара-ан! – рявкнул мужик с кипящей в голосе  злобой. – Встать, вшивота кирзовая! Против своих пошел?! Да-а?! - Он смотрел на Дерюгина взглядом, тяжёлым как чугунная болванка. -  Рука не дрогнет...  потому  что мозгов нет!

        Первым вскочил с лавки и  вытянул руки по  швам Калиник.  И только потом  в голову Дерюгина, больно,  как пуля, вошла догадка, означающая, как и пуля в голове: это всё, конец. Непослушными губами Дерюгин как-то отвлеченно прошептал:

        – Ба-а... это ж наш генерал...

    Голые  девчонки, нагло вздернув мордашки, пошли к столу, виляя задами перед  вставшими по стойке «смирно» штурмовиками. Они налили себе пива  в фужеры, левые руки «крендельком» уперли в бедра, чокнулись хрустальными сферами и рассмеялись.

      Потом  уже, когда возвращались в казарму, Дерюгин всю  дорогу слышал из кабины грузовика, как гогочет в кузове его первый взвод.

      «Как же  так... и  что  теперь...», –  бессильно думал Дерюгин, а в ушах всё продолжало звенеть «встать!» голого генерала.

   Третью неделю Дерюгин сидел безвылазно дома на больничном, сначала притворившись больным, а потом заболев по-настоящему.

      – Это у тебя что-то психическое, – спокойно объясняла жена.

      – Какое там  психическое, – слабо  возражал Дерюгин и растопыренной пятерней тер себя в области солнечного сплетения. – Все болит, по всему организму...

      – То самое, психическое. А чего психовать – живи себе, как живется. Одни генералы, что ли, живут на белом свете.

       От слова  «генерал» Дерюгину хотелось выть, точно  от  страшной зубной боли.

       В смятой кальсонной паре Дерюгин стоял у кухонного окна и, прижавшись лбом  к холодному стеклу, всматривался в кружащуюся по двору  метель. Уставший от собственного скуляжа  шнауцер наделал на полу кухни обширную лужу. А Дерюгин все думал и думал свои мысли, крутящиеся в голове, как вьюжный снег  по двору. «Да, да, – говорил он себе, – ну, впаял ты своего генерала в паршивую историю. Выставят того  из  руководящего эшелона. Выходит –  что  это  нужно было  кому-то из более высокого эшелона. А я им в этой нужности помог. Должны те, гады  понимать и вспомнить когда-нибудь о верном человеке... Есть, мол, такой Дерюгин, рука у него не дрогнет, если надо, пойдет всегда на принцип ради этой...». Тут нить  размышлений – ради чего же он пошел на принцип – рвалась, и мысли снова, как снежинки, закручивались в новую карусель.

       Вечером вернувшаяся с работы жена прямо с порога протянула Дерюгину большой казенный конверт.

       – Ну  вот, хватит болеть. На  службу вызывают, – сам  себе сказал Дерюгин.

         Из большого конверта он вынул четвертушку бумажного листа со штампом, подписью, а между ними всего одна строчка: «В связи с приказом об увольнении явиться для прохождения медкомиссии и оформления необходимых документов». 

          Дерюгин беспомощным взглядом посмотрел на жену, пальцем показал ей на письмо, затем – на себя.

     – М-ма-а... м-м-е-е... – попытался он что-то произнести, держа в дрожащих руках  малюсенький листок бумаги.

    Обвисшие за время болезни щеки Дерюгина затряслись, налились кровью, потом  мелкой дрожью задрожали голова, руки со сжатым в пальцах письмом бессильно повисли. И замедленно, беззвучно, будто фарш из мясорубки, Дерюгин сполз  с табуретки на мокрый после собаки кухонный пол.

________________________

© Жироухов Евгений Владимирович