Профессор-славист Борис Федорович Инфантьев возраст почувствовал впервые в 60 лет.
Второй раз – в свои теперешние 82. Ходит он медленно, осторожно, говорит тихо, но мыслит ясно, излагает четко, элегантен, ироничен и, хотя жалуется на забывчивость, помнит все – от фамилии директора довоенной гимназии до реплики – дословно(!) – популярного латвийского телепублициста Карлиса Стрейпса.

Борис Инфантьев, корифей в области языкознания, до шестого класса в основной школе за диктанты по русскому больше тройки не получал. Латышский у него тоже шел туго. Мальчик ездил с отцом-землемером по латгальским селам и вообще не представлял, что в мире есть другие языки, кроме русского и польского.

Когда родители перевели сына в Первую государственную классическую латышскую гимназию в Риге (самую либеральную в смысле национализма), то Борис с трепетом ждал оценки за первую письменную работу. К его несказанному удивлению, получил четверку. «Очевидно в русской школе требования к латышскому были серьезнее, чем в латышской гимназии!» – усмехается Борис Федорович. Кстати сказать, к окончанию шестого класса никаких трудностей в общении с латышами Борис уже не испытывал. Шесть уроков латышского в неделю, даже при самом консервативном методе – чтение, перевод и пересказ – сделали свое дело.

А на выпускном экзамене в гимназии Инфантьев, единственный в своем классе, написал сочинение на пятерку – глубже всех раскрыл тему. И некая студенческая организация ультранационалистического толка была вынуждена вручить ему, единственному (!) русскому в гимназии, обещанную денежную премию за лучшую работу по латышской литературе – 20 латов. Успех не был случайностью: в русской школе учеников заставляли штудировать шеститомную хрестоматию латышской литературы, в латышской гимназии в списке учебников ее не было. Не было в гимназии и предмета «Русский язык и литература». Из-за чего и воспылал подросток к отечественной словесности. А еще был и расчет: учителя русского языка были перед войной в Латвии нарасхват. Директор гимназии посоветовал продолжить образование в Ужгороде на факультете славистики.

Советская власть, однако, вернула русскую филологию в Латвийский университет. Можно считать это актом русификации. А можно – повышением статуса вуза: почти во всех университетах мира есть факультеты или хотя бы отделения славистики. Увы, недавно Борис Федорович, читая ведомственную газету «Izglitiba», не обнаружил в списке программ ЛУ программы «Русский язык и литература». «Что бы это значило?» – с растерянной улыбкой сказал нам профессор на встрече в редакции. И сам же объяснил: «Сейчас во всех вузах уклон на Северные страны, Скандинавию...» Понятно, конъюнктура.

Однако она меняется. Недавно Бориса Федоровича позвали в Высшую школу экономики и культуры читать курс лекций по латышско-русским культурным связям. К нему записалось более 60 студентов! «А ведь они за большие деньги учатся!» – с тихим изумлением восклицает Борис Федорович. Может, с нынешней молодежью происходит то же, что случилось с русским гимназистом, отлученным от великого и могучего? Запретный плод так сладок! Или тут иное – прагматизм поколения будущих яппи?

На самом деле науке, как и бизнесу, этнические рамки тесны и чужды.

Первая лекция в упомянутом цикле Инфантьева посвящена латышско-русской этимологии. Эта штука увлекательнее беллетристики. Проследить происхождение слова, выискать корни его в другом языке – сродни детективному расследованию. Вот, к примеру, вы задумывались, почему все названия деревьев в латышском и русском языках созвучны: береза – berz, липа – liepa. Кроме дуба (ozols) – тут ничего общего. Оказывается, дуб получил название от дупла. Важная деталь для бортничества – в дуплах роились дикие пчелы. А «озолс» – это от русского корня «узел». То есть предки латышей подметили другую особенность дерева – узловатость. Таких общекорневых слов в обоих языках 1600. Это очень много! Разговорный английский, который преподают иммигрантам в Британии, содержит всего триста корней. Считается, что такого словарного запаса вполне достаточно для свободного общения в стране Шекспира.

«То есть у русских и латышей практически единый язык!» – выдает парадокс профессор.

Правда, за две тысячи лет самостоятельного развития наши языки «несколько разошлись». «Развели» их заимствования из других языков (у русских – тюркские, угро-финские), различное толкование (как в случае с дубом), или изменение в значении (Ива – ieva – черемуха).

«Если бы русскому человеку на языковых курсах рассказали, что istaba – это та же самая изба, а govis – это славянское говядо – рогатый скот, (отсюда говядина), то и учиться незачем – сразу можно было бы говорить! А сюда приглашают немецких учителей-пенсионеров, и они, не зная наших языков, объясняют, как надо русским преподавать латышский. Вот и нет никакого толка!» – сокрушается профессор.

Углубляясь в это сплетение пралингвистических корней балто-славян, понимаешь, как мелко плавают «нацики». На самом деле, идентичность нации скрыта, как ни парадоксально, в способности вбирать языковое и культурное влияние других этносов. И русским, и латышам это особенно свойственно. Странно, если бы латыши не обогащали свой язык вкраплениями лексики соседнего народа. Конечно, можно этот процесс назвать и обрусением.

Кстати, латыши были склонны к обрусению во все времена, считает Инфантьев. Пик пришелся на 40-е годы XIX века, во время массового перехода латышей в православие и увлечения русским языком. Один из тогдашних современников, первый собиратель латышского фольклора Спрогис в своих воспоминаниях рассказывает об интересном обряде: на пути новобрачных выстраивали различные преграды, преодолеть их можно было только, называя русские слова – кто больше их знает, того и пропускали.

Латыши, учившиеся и служившие в Санкт-Петербурге в XIX веке, при всем своем латышском патриотизме, были тем не менее большими русофилами. Иногда даже до такой степени, что забывали родной язык. Как, к примеру, секретарь Кришьяна Валдемара. И с привезенными из России в родную Курляндию женами латышские интеллигенты говорили по-русски. Русофильские настроения царили даже среди немецких баронесс, которые учились в русских гимназиях и проникались духом Тургенева, Толстого...

Явно симпатизировали России и латышские социал-демократы, а из них особенно – национальный поэт Райнис. Да и вообще в произведениях латышских писателей того времени русские персонажи, особенно староверы, выписаны с большим уважением. На исходе XX века те же самые литературные герои, экранизированные национальными кинематографистами, предстали в карикатурном виде. А интеллигент Карлис Стрейпс защищает в ТВ-эфире латвийских русских о нападок «ястребов» очень своеобразно – мол, не надо их депортировать из Латвии, иначе кто-же будет навоз убирать?

Экономическое и политическое притяжение России в разные времена то слабело, то усиливалось. Но притяжение духовное было всегда велико. Сейчас – это уже очевидно – вопреки откровенной пропаганде русофобии, маятник опять качнулся – поднимается очередная волна интереса к русскому миру. В Эстонии русские садики переполнены: эстонцы приводят туда своих детей, чтобы они сызмала освоили второй язык. Латышские семьи с этой же целью специально нанимают русских нянь. На гастролях российских театров в зале всегда слышна латышская речь. Латышские документалисты едут снимать в Сибирь и на Алтай. Латышские музыканты выпускают диски с песнями на русском, едут с концертами в Россию, в театр Дайлес приглашают русского режиссера. Вот и к Инфантьеву на лекции ходят толпами. Еще пять лет назад такое было немыслимо. И все-таки: как насчет угрозы латышскому языку, пытали мы почтенного ученого, который всегда дистанцировался от политики. Инфантьев подтвердил – угроза есть: «Все ведущие языковеды мира признают, что в конечном итоге на земном шаре останется всего четыре языка – английский, испанский, китайский и русский». А если не так глобально? Все равно угроза есть, стоит на своем ученый. Но она совсем другого характера, нежели полагают г-да Друиете, Добелис и К.

В свое время, когда Борис Федорович работал в НИИ педагогики, он вместе с руководителем сектора языков и литературы, известным методистом Элгой Грасе высчитывал, к чему приведет падение рождаемости латышей. «Мы пришли к выводу, что латышский язык обречен на вымирание. Но на триста лет его хватит». Правда, эти подсчеты велись еще при Брежневе, когда демографическая кривая опускалась плавно, а в последнем десятилетии она прямо-таки начала пикировать. При нынешнем темпе убытия населения носителей латышского языка не останется уже через 150 лет. Правда, кто сказал, что его носителями не станут дети тех иммигрантов, что приедут к нам по квотам ЕС? Но будет ли это тот латышский, на котором сегодня говорят в Латвии? Из-за огромного наплыва англицизмов латышская речь уже сегодня невероятно загрязнена, отметил профессор Инфантьев, который внимательно слушает латышское радио и смотрит латышское ТВ. «Если латышский язык вымрет, то именно из-за английского, а не из-за русского языка», – констатирует ученый-лингвист. Причем это произойдет не несильственно, а вполне добровольно. У Бориса Федоровича широкий круг знакомых в латышской среде, и наблюдения последних лет дают ему основание сделать вывод, что латышская молодежь национальным корням предпочитает теплое место под солнцем в иных странах, если есть хоть малейшая возможность там как-то зацепиться.

Но ни местные русские, ни соседняя Россия не виноваты в том, что молодые латыши постепенно становятся космополитами.

_____________________________
© Севидова Наталья Александровна