– так называлась уникальная выставка работ великого художника, состоявшаяся в Арт-институте Чикаго в августе-сентябре 2017 года. В экспозиции – 265 работ из музеев разных городов мира, а также из частных коллекций, не всегда открывающих доступ к своим сокровищам. Главные устроители выставки – Арт-институт Чикаго и Музей д’Орсе, Париж. Выставка не могла бы состояться без участия множества спонсоров, вложивших крупные суммы в это мероприятие.

  О неослабевающем интересе публики выразительно говорила ежедневная неиссякаемая очередь за билетами, выползавшая из здания далеко на улицу.

Здание Артинститута, где состоялась выставка "Гоген. Художник как алхимик"

Уникальность выставки обусловлена прежде всего её названием. Она широко представляет многочисленные эксперименты Гогена с различными материалами в создании предметов прикладного искусства. Заметим, что такого понятия  тогда вообще не существовало. Гончарные изделия, мебель, обувь, предметы быта, созданные художником  относились к  ремеслу, но не искусству. Вот, что пишут об этом сами устроители выставки в одной из аннотаций Каталога: «Как алхимик преобразует один предмет в другой, Гоген верил в способность художника взять сырой материал и трансформировать его в нечто совершенно новое» [ все переводы комментариев, аннотаций либо фрагментов из них, сделаны мною – Н.Б.].  

 «Отражая полный объём работ и оригинальность Гогена, круг художника, представленный на выставке, адресует нас к его обширным запискам о том, что не только картины, но и всё, созданное им, должно входить в понятие искусства». Экспозиция показала все стороны творчества художника: скульптуры, рисунки, графику,керамику, резьбу по  дереву и, конечно же, его великолепную живопись.

  Выставка ведёт нас из зала в зал  в соответствии с хронологией работ и разворачивает  перед восхищённым взглядом одновременно и творческий, и жизненный путь, неразделимые для великого Мастера. 

  Слово «Алхимик» найдено для Гогена как нельзя лучше, потому что по закону совпадения творческого и личностного для подлинного художника Гоген был алхимиком и собственной жизни, в постоянных экспериментах над собой, порой очень жестоких, от первых детских побегов из дома до последнего: попытки самоубийства и собственной смерти.

  Поль Гоген родился в революционном 1848 г. в семье журналиста-республиканца, вынужденного в 1849 г. бежать из Парижа на родину предков жены, в Перу. Увы, он скончался на корабле из-за сердечного приступа. Но вдова с двумя детьми была принята богатыми родственниками очень радушно. Экзотическая природа и столичная жизнь, примитивный быт аборигенов с самого разнообразного цвета кожей стали первой копилкой образов для будущего художника. Однако в 1857 г. в Перу началась гражданская война, и Гогены возвращаются во Францию, но не в Париж, а в Орлеан, где в апреле скончался дедушка матери Гийом и оставил ей неплохое наследство. В пансионе, куда определили Поля, он был очень замкнутым ребёнком, учился плохо, но ставил в тупик преподавателей, так что один из  них сказал: «Этот мальчик будет либо кретином, либо гением». Кое-как окончив школу, он почувствовал страстное желание стать моряком., но 17 лет оказались предельным возрастом для поступления в морское училище. И Поль отправляется в морское плавание учеником лоцмана на торговом судне, где сумел дослужиться до лейтенанта торгового флота, затем на военном. Его кругосветные путешествия расширяли круг ярких впечатлений о новых  морях и странах. Находясь в Индии, он получает известие о смерти матери, и в 1871 г. возвращается в Париж. 

  Но так случилось, что опекун Поля биржевой маклер Гюстав Ароза, устроивший Поля на работу помощником брокера,  был страстным собирателем картин и меценатом. До встречи с ним ничто в жизни молодого человека не предвещало судьбу художника. Сильное впечатление от работ импрессионистов из коллекции опекуна побудило Гогена к занятиям живописью, и он начал ходить на этюды с его дочерью . 

  Благодаря сметливости и аккуратности, а также некоторой амбициозности  Поль быстро сделал карьеру на бирже. Преуспевающий буржуа, он женился по любви на датчанке Матте и стал благополучным отцом пяти детей. Но, занимаясь живописью, Гоген начинает осознавать, что хочет быть художником и только. Увлечённый импрессионистами, он создаёт свою собственную коллекцию их работ.  Его учителем стал знаменитый Камиль Писарро, который хвалил Поля, но замечал, что нельзя отдаваться искусству вполсилы.  Из каталога выставки: «Когда Гоген начал заниматься живописью и скульптурой, его искусство отражало влияние его учителей Писарро и Дега, которые первыми пригласили его принять участие в выставках импрессионистов. Не имея никакого формального образования, он учился у своих современников, но в то же время подвергал сомнению однообразие их стиля и ограничения, налагаемые их узким определением искусства, которое не включало прикладные объекты. Хотя то, что он писал в тот период, – модные парижские женщины, актёры, балерины,натюрморты и сцены буржуазной семейной жизни, было типично для современной ему живописи, он вдохнул в них личное символическое значение, и изображал их, используя сознательно грубую нерафинированную эстетику. Ранние эксперименты Гогена в дереве, мраморе, воске, живописи, пастели утвердили его как радикально креативного аутсайдера». 

  Но Метте восхищалась отнюдь не художественными способностями Поля, она считала его коммерческим гением. Однако в 1882 г. произошёл биржевой кризис, и Гоген остался без работы. Казалось бы теперь он может всецело отдаться живописи, но нет денег. Нищета заставила жену с детьми уехать к родителям  в Копенгаген. Через некоторое время Поль едет вслед за ней, находит только работу по продаже брезентовых изделий и испытывает презрение со стороны родственников жены, как ни на что не способный человек. Это не могло продолжаться долго. Взяв маленького сына Кловиса, он возвращается в Париж.

Гоген тоже был уверен в том, что он – гений, но в искусстве, и что картины его будут продаваться. Действительно, в среде художников сразу был отмечен его талант и разносторонность интересов. Из восьми выставок импрессионистов (1874–1886) он участвовал в пяти. На выставке 1879 года (как пишут устроители чикагской экспозиции) он показал только мраморный бюст сына Эмиля, выполненный в хорошей классической манере, с мастерством, которому он научился у своего квартирного хозяина Жюля Эрнеста Буйо.  

1877. Портрет сына Эмиля. Мрамор. Фото автора.

Но Гоген быстро оставил мрамор, и головку своего четвёртого сына  он создал из цветного податливого воска, обычно используемого для подготовительных работ. Его интересует создание рельефов из дерева («Певица», 1880), его занимает смешение жанров,  ему хочется внести что-то новое в традиционный натюрморт, и он пишет «Натюрморт с профилем Лаваля», где подобно импрессионистам под влиянием японской живописи изображает только часть головы Лаваля с правой стороны картины. Его интересуют различные способы создание гармонии через цветовые соотношения и сопоставление форм. При этом все натюрморты несут отпечаток любви к Сезанну, которая будет ещё долго преследовать его, потому что философия живописи Сезанна совпадала с идеями Гогена: если импрессионисты стремились выразить впечатление сиюминутного, то Сезанн искал простоту вечного, что при любых изменениях остаётся медитативно неизменным.  Гоген  смело вводит более яркие, чем у импрессионистов цвета и ещё, что очень важно, пишет по воображению. Позже, в 1888 г, в письме своему другу Шуффенеккеру он говорил: «...не пишите слишком с натуры.

   Искусство - это абстракция, извлекайте её из натуры, мечтая подле неё и думайте больше о том творении, которое возникает,- это единственный способ подняться к божеству; надо поступать, как наш божественный учитель – творить» [3, с. 749]. Не копировать, а создавать свой мир, мир своего видения жизни – вот  к чему он стремился. «Извлекайте абстракцию из природы, фантазируйте на её основе и думайте больше о процессе, чем о результате. Единственное средство приблизиться а Богу – это поступать, как наш божественный учитель, – творить».  (цит. по кн. Перрюшо. Жизнь Гогена). Гоген был прав, когда утверждал, что все усилия копировать природу тщетны. Всякое искусство есть искажение действительности, хотя бы потому, что реальное трёхмерное (или многомерное) пространство, в котором мы живём «втискивается» художником в двумерную плоскость картины. И никто не в состоянии скопировать абсолютно все особенности оригинала. Произведения искусства всегда носят печать субъективности. 

  Летом 1886 года Гоген принял участие в 8-й и последней выставке импрессионистов, где он представил некоторое количество живописных работ, а также деревянный рельеф «Le toilette». Его талант уже признан не только художниками но и критиками, однако денег по-прежнему нет.  От дороговизны Парижа надо бежать. И в 1886 г., отдав сына в хороший пансион (позже мать заберёт ребёнка к себе), он едет туда, где жизнь дешевле - в отдалённую провинцию Франции Бретань, живописное место на берегу океана, населённое потомками кельтов с их искренним католицизмом и бытом, не изменившимся со времён средневековья. Художник сразу же был очарован простотой жизни, подлинной верой в Бога, местной одеждой и народными традициями. Именно здесь, в городке Понт-Авен  он находит то, что искал и в отношениях: искренность, простоту. Здесь произошла его встреча «с культурой, рассматриваемой парижанами как «экзотическая» или «примитивная» ввиду явного отсутствия изощрённости и изоляции от современной жизни.  В своём искусстве Гоген обострил чувство мистицизма, которое он видел в пейзаже этой области и в бретонцах. Он нашёл повторяющиеся мотивы, которые продолжит использовать в течение многих десятилетий». Здесь, в Понт-Авене собираются талантливые, но бедные художники. Гоген сразу становится их признанным лидером. Здесь происходят кардинальные изменения в стиле Гогена, его подходах к искусству. Он раскрепощается, постепенно, перестаёт подражать Писарро, начинает писать более свободным мазком, находит неожиданные ракурсы. Он упорно работает над своим мастерством, помногу раз повторяя или трансформируя в разных вариациях одни и те же сюжеты из его альбомов для набросков. «Мотивы, на которых он сосредоточился в этой поездке в Бретань – молодые женщины  в традиционной бретонской одежде, коровы, гуси и овцы запечатлели в его памяти особенности этой области. Потом он  использует их для воплощения в керамике и других материалах». Сидящая женщина сначала появляется на его рельефе «Туалет», вырезанном из грушевого дерева, затем он трансформирует этот мотив, изображая бретонских женщин в такой же позе, показывая при этом, как они носят свои чепцы и капоты. Мы видим эту же позу на картине с бретонской пастушкой и в керамической вазе.

    Однако мода на импрессионистов угасала, в их среде произошёл раскол. Гоген понимает, что должен идти другой дорогой.  Но несмотря на восторженное отношение многих художников и критиков к творчеству Гогена, консервативная публика не понимала  его картин, они упорно не продавались, и в 1886 г. он возвращается в Париж. Все с трудом заработанные деньги Поль тратит на лечение заболевшего ребёнка и своего ревматизма — результат работы в нетопленом пансионате в Бретани. Зима 85-86 гг. была очень холодной. Поль и его сын Кловис выжили благодаря тому, что Гоген работал расклейщиком афиш.  «Я знаю, что значит подлинная нужда, что значит холод, голод и все такое прочее, — вспоминал он потом. — Всё это ничего — или почти ничего — не значит. К этому привыкаешь, и если у тебя есть толика самообладания, в конце концов ты только смеешься надо всем. Но что действительно делает нужду ужасной — она мешает работать, и разум заходит в тупик. Это прежде всего относится к жизни в Париже и прочих больших городах, где борьба за кусок хлеба отнимает три четверти вашего времени и половину энергии. Спору нет, страдание пришпоривает человека. Увы, если пришпоривать его слишком сильно, он испустит дух!»- писал Гоген в «Тетради для Алины», своей любимой дочери [1]. 

    Из каталога (все цитаты, кроме оговоренных ссылок, даются из текстов Каталога выставки): «когда  Гоген вернулся в Париж в октябре 1886 г., он посетил студию Шапле с альбомом, наполненным бретонскими темами и идеями для керамики. Он начал производство собственной керамики, предпочитая лепить детали вручную», не используя гончарный круг». (Когда он лепил только руками, он сознательно получал нечто более грубое, первобытное, усиливая чувство.) «Отбросив функциональность и традиционные формы, он создал то, что он назвал «керамическая скульптура». «Вдохнуть в вазу жизнь фигуры, не нарушая  при этом характер материала и законы геометрии» [2], - писал Гоген. 

     Мысли о тёплых странах, которые он видел в детстве и в бытности моряком, не раз посещали Гогена в холодную парижскую зиму, и в поисках заработка  в апреле !887 г. Гоген вместе с Лавалем уезжает к сестре  в Панаму. Сестра и особенно скупой зять встретили его плохо. Лаваль начал писать портреты «на заказ», но чтобы понравиться заказчику, писать надо было в «скверной манере». Гоген не стал этого делать, да и у Лаваля успеха не было. Тогда Поль устраивается землекопом на строительстве Панамского канала. Условия работы были невыносимы и особенно в сезон тропических дождей: кожа рабочих покрывалась плесенью, тучи москитов, тропическая лихорадка, которой сразу же заболел Лаваль. Больше половины рабочих умирала. Гоген выстоял, но компания обанкротилась, и тогда он решил вместе с Лавалем переехать на расположенный неподалёку остров Мартинику. Там они поселились в убогой негритянской  хижине. Но экзотическая природа с яркими красками и быт аборигенов с их плавными движениями и неторопливым существованием волновали Гогена-художника. 

1886. Натюрморт с профилем Лаваля. Париж, перед Бретанью. Фото автора.

Лаваль писал Писарро: «Большего живописного разнообразия, чем представлено здесь, (...) нельзя и пожелать. Тут есть поле для наблюдений и совершенно самобытного творчества многих художников». «Мелкие мазки импрессионистов не могли передать ослепительно яркие краски и контрасты мартиникского пейзажа» [2]. Гоген стал накладывать краску более плотной массой и использовать сочные цвета, хотя всё это он уже начал делать в Бретани. Он чувствовал музыку в пластике местной жизни и, компануя картину,  уделял всё большее внимание ритму. 

     Хотя Гоген был на Мартинике всего несколько месяцев, остров продолжал быть для него источником вдохновения ещё долгое время. Голова мартиикской женщины в платке была создана уже после Мартиники в 1890 году по памяти. Искусствоведы выставки  считают что, делая эту работу, он исходил из итальянской портретной керамической традиции, а также перуанских анропоморфных сосудов. (Мать привезла из Перу целую коллекцию  серебряных и керамических фигурок).  Гоген уделяет много внимания пёстрому платку как мартиникскому  эквиваленту бретонского чепца.  В том же в 1890 г., продолжая работать под инерцией мартиникских впечатлений, он создаёт деревянную скульптуру «Распутство», картину «Карибская женщина», рисунки с изображением негров Мартиники и керамические сосуды. 

1887. Портрет мариникской женщины. Керамика. Фото автора

В каждой новой поездке он приобретал опыт освобождения от прошлого и обретения новой истины: воплотить «личное понимание красоты, единственно человечное».[2, гл.2] Но лихорадка, подхваченная на канале, и тяжёлая дизентерия свалили Гогена. Боли, бред, жар – он еле выжил.  «Чего ждать хорошего, если семья живёт врозь», - пишет Гоген жене. Несмотря на вынужденную  разлуку с ней, где бы он ни находился, он пишет Матте нежные письма, полные любви, и не теряет надежды на воссоединение семьи.  Сразу по приезде на остров, он звал её на Мартинику: «Надеюсь, что когда-нибудь ты приедешь сюда с детьми. Не ужасайся - на Мартинике есть коллежи, и здесь с белыми нянчатся, как с диковинкой» [3,с.47]. « Поверь, белому трудно сохранить здесь свою добродетель, но ты можешь положиться на мою стойкость» ([2] гл. 2).. В конце 1887 г. Гоген возвращается в Париж, где продаёт только 3 картины из 12-ти, созданных на Мартинике, и в январе 1888 г. снова едет в Бретань. 

   Он, как и прежде, - предводитель группы художников, которые сейчас осваивают новую технику – клаузонизм ( фр. - особая манера письма, в которой плоскости разного цвета в соответствии с изображаемыми объектами очерчиваются  причудливо изгибающеяся широкой контурной линией, как в витражах- свинцовыми перегородками. Главная роль в клуазонизме отводится чистым контрастным цветам, которые придают живописной плоскости особый декоративный эффект, поднимая линию горизонта  и разрушая привычную перспективу пространства. Фигуры уплощаются и становятся похожими на тени.-Википедия). Принято считать, что идея клаузонизма заимствована Гогеном  у его ученика Эмиля Бернара. Аннотация к выставке утверждает, что Гоген применял этот приём задолго до встречи с Бернаром, когда декорировал мебель керамическим узором, в котором таким образом разделял цветовые плоскости. В живописи это отвечало его стремлению к примитиву. 

   Гоген продолжает работать над  декоративной  керамикой и  пишет несколько картин, которые знаменуют появление «нового» Гогена.  «Он вернулся в Понт-Авен в конце января 1888 года. Даже больше, чем в течение его первого визита, он был благодарен области за её подлинность и соответствие его художественным стремлениям. Он ищет простоту и безыскусность и пишет жене, что сам хотел бы жить как дикарь». 

1887 год. Пейзаж Мартиники

    Эволюция художника в течение 1888 г. удивительна, потому что в его начале он ещё «придерживался некоторых практик импрессионистов. В «Маленьком бретонском пастухе» приглушённые цвета и лёгкие удары кисти свидетельствуют о постоянном влиянии его раннего наставника Камиля Писарро. Форма веера есть также жест в сторону Писарро, так же, как Эдгара Дега, оба из которых работали в этом формате. Те же фигуры женщин, собирающих рассыпавшиеся остатки урожая и юноша – так же появляются в «Пейзаже Бретани». Ко времени, когда он создал это полотно, палитра Гогена стала ещё ярче и удары кистью более широкими и плоскими, обозначая сдвиг в его эстетике. Его продолжающиеся реинтерпретации бретонских фигур способствовали новому живописному стилю». 

   «Гоген собрал коллекцию образов – таких, как бретонские женщины, прачки и купальщицы, - что служило ему как визуальный справочник, из которого он мог бы черпать идеи. Развёртывая  свой запас рисунков  в широком спектре материалов, Гоген заново использовал и заново комбинировал эти мотивы по мере того, как его стиль эволюционировал в сторону от импрессионизма. Его искусство стало более обращено вовнутрь и менее зависимо от прямых наблюдений натуры». 

   «Всё более полагаясь на память и воображение, Гоген называл свои работы синтетическими, имея ввиду искусство, которое синтезирует форму и чувства, действительное и воображаемое». Он продолжает развивать клаузонизм (само название принадлежит Ван-Гогу, потому что этот стиль напоминал Винсенту клаузонскую эмаль) не только как технику, но как эстетику упрощённых форм с подчёркнуто плоским цветом. Вообще говоря, именно «Гоген адаптировал этот  стиль для его работ во всех материалах, особенно, живописи» из «оригинальной разработки техники декорирования своей керамики – вырезанные линии предотвращали слияние вместе его цветных глазурей». – Это было во время его продуктивного периода в Понт-Авене, где он написал одну из своих знаковых, знаменитых работ: «Видение после проповеди» или «Яков, борющийся с ангелом».

   Картина прежде всего обращает внимание на энергетическое композиционное решение. Ствол дерева делит картину по диагонали на две части. Слева – группа прихожанок. Красный цвет, как считают некоторые искусствоведы, — дань японской живописи — усиливает напряжение борьбы, символизирует её, так же, как маленькая фигура быка слева. «Для меня в этой картине и пейзаж и борьба существуют лишь в воображении молящихся после проповеди. Отсюда и контраст между реальными людьми и борющимися фигурами Иакова и ангела, которые нереальны и несоразмерны" (Википедия. Видение после проповеди) — писал Гоген.

     Борьба Якова с Ангелом  –  это метафора ежедневной борьбы каждого человека с Богом. Бог дал человеку свободу выбора. И этот выбор часто происходит через борьбу с самим собой, то есть борьбу противоположных сил внутри человека, борьбу плоти и духа — божественного начала. Мы боремся с Богом, Бог борется с нами, за нас. И когда Яков говорит Ангелу, что не отпустит его, пока не получит благословения, это означает упорство человека в его обращении к Богу, неустанную молитву, что является проявлением его веры, а значит, в конечном счёте, дело, угодное Богу, который в этой истории являет свою силу знаком, повреждая бедро Якова. Бог становится человеком, чтобы люди поняли его, и он пришёл к Якову, когда тот остался один. Наши духовные силы зависят оттого, насколько часто мы остаёмся наедине с Богом, — так объясняет этот библейский сюжет один из христианских проповедников. Но существует мнение, что в Якове Гоген видел самого себя и свою собственную борьбу. Наверное, так и было. 

1888. Видение после проповеди или Борьба Якова с ангелом. Фото автора.

  В этом полотне Гоген очень смело использует яркие контрастные цвета: специфический красный, глубокий синий, белый. Воображаемое и действительное сливаются в одно целое: после проповеди этим женщинам кажется, что всё, о чём рассказывал священник они видят наяву. Гоген писал: «Когда мои деревянные башмаки  стучат по этой гранитной почве, мне слышится тот самый звук, глухой, плотный и мощный, которого я ищу в живописи» [3, с. 49].  Он хотел подарить эту картину церкви, но священник довольно резко отклонил его подарок.

    В октябре 1888 г. Тео ван Гог, который давно уже покупал у Гогена его керамику и картины, предложил Полю ежемесячную зарплату в 130 франков, чтобы тот пожил в провансальском городке Арле вместе с его братом, художником Винсентом-ван- Гогом. Это были продуктивные, но трудные месяцы общения двух сложных натур - месяцы, которые, как известно, закончились бегством Гогена и сумасшествием Ван-Гога. Безусловно, что в творчестве они влияли друг на друга, у них было много общего, хотя каждый шёл своим независимым путём. Перед приездом в Арль Гоген создаёт свой автопортрет, посвящённый Ван-Гогу, называя его «Отверженные». Он нарочно огрубляет свои черты, чтобы придать себе большее сходство с героем вышедшего тогда из печати и очень популярного романа Гюго с тем же названием. В этой картине  Гоген вновь использует приёмы японской живописи, выдвигая свой портрет настолько близко к зрителю, насколько это возможно и отодвигая его в левый угол, чтобы портрет его друга Эмиля Бернара в правом верхнем углу картины был достаточно выразителен. Но вообще, я думаю, что портрет Бернара появился позже, что Гогену просто понадобилось для колористического равновесия это зеленоватое пятно в правом углу. Светлые обои с цветочками – тоже дань японскому колориту и, возможно, символика чистоты помыслов не понятого средой человека. 

    Картина «Прачки»  наполнена музыкальным ритмом  стирающих бельё женщин и ряда деревьев на другом берегу. В это же время Гоген создаёт картину «Кафе в Арле, изображая то же самое кафе, которое с таким внутренним напряжением и так мрачно, как место, где совершаются убийства и самоубийства, написал Ван-Гог. Кафе показано в совсем ином ракурсе. Картина Гогена дышит совсем другим настроением расслабленности, с лукаво прищуренной хозяйкой на переднем плане, отставившей стакан напитка, на фоне того же бильярдного стола, группы завсегдатаев сзади и дымком папиросы, лениво струящимся через всю картину. Здесь же он пишет портрет Ван-Гога в плоских цветовых пятнах. Известно, что взглянув на свой портрет, Ван-Гог воскликнул: «Да, это я, но сумасшедший» и бросился на Гогена.

1888 Прачки. Арль. Фото автора

 

1888год.  Автопортрет, написанный для Ван-Гога «Отверженные». Арль.

   Расставшись с Ван-Гогом, Гоген возвращается в Париж, где в январе 1989 г. арендует студию на рю Сент-Готард и начинает создавать серию («Сюиту») цинкографических работ. В это же время он создаёт картину «Семья Шуффенеккера». Шуффенеккер, или Шуфф, был коллегой Гогена по бирже, но страстно любил искусство и громко восхищался таланом Гогена. Вместе они ходили на занятия в студию Коларсси, вместе упивались разговорами о живописи. Но интересы Шуффа не вышли за пределы академизма и в конце концов остановились на желании быть учителем рисования. 

    Прежде всего привлекает внимание смелая композиция с диагоналями пола и стен, решёткой окна в японском стиле, видом за окном, необходимым, очевидно,  чтобы добавить ряд цветовых пятен. Картины Сезанна  и  японская гравюра говорят о вкусах хозяина. Мольберт делит полотно на две  части. Шуффенекер и остальные члены семьи как бы живут отдельно друг от друга, отчуждённо. Шуффенеккер изображён плоским чёрным пятном, маленьким человечком. Совсем по-другому изображена властная мадам Шуффенеккер и дети: тёплыми тонами на фоне холодной синей стены. В этот же период Гоген создаёт в керамике портрет мадам Шуффенеккер с почти обнажённой грудью – основанием работы, огромным ухом и змеями-искусителями и два автопортрета: один - саркастический гротескный и пивную кружку в виде своей головы. Скрытый юмор и сарказм присутствуют во многих работах Гогена так же, как и загадки.

1889. Семья Шуффеннеккер. Париж.

   Французский художественный публицист Фенеон считал, что Гоген больше скульптор, чем живописец. Другие, напротив, утверждали, что главное у Гогена – живопись, а всё остальное носит побочный характер. На самом же деле  со свойственной ему неукротимой энергией Гоген постоянно переходит от картин, меняя их формы, к скульптуре, от скульптур к гравюрам, от гравюр к предметам быта и так далее. Находясь в таком движении, он всё время обогащает один метод другим. И всё «варится» у него в одном котле.

  «Гоген прибрёл репутацию радикально-изобретательного художника к концу 1980-х годов. Он считался лидирующей фигурой среди парижского авангарда, и рекламировал себя как публичную персону, что определялось обширной географией его путешествий и экспериментами в многообразии материала. Он развил два новых философских и эстетических подхода, которые продолжили одушевлять его искусство: символизм в живописи, движение, которое отдавало предпочтение духовности и воображению над миром природы, и декоративность – стиль, который стремился гармонизировать произведения искусства с их материалом и архитектурным окружением. Эти идеи привели к наполнению даже его обыденных тем из того периода, таких, как портреты друзей, чувством гипертрофированной реальности и тайны».  

 Следует заметить, что среди искусствоведов существуют разные определения символизма и соотношения символизма с синтетизмом. Но определённо то, что клаузонизм и синтетизм Гогена как бы включились в символизм, потому что Символизм возник как мощное движение во всех сферах искусства сначала во Франции в середине ХIХ века, затем распространился  по всей Европе. Жизнь полна недосказанности. Только символы могут выразить чувства и мысли человека, даже его подсознание. Вождём символизма во Франции был писатель д’Орье, знаменем в литературе – Верлен, в живописи им стал Гоген. Сам художник относился с большой иронией ко всем этим –измам, но публичное признание было очень важно.

    В мае 1889 г. в Париже открылась Всемирная выставка, приуроченная к окончанию строительства Эйфелевой башни. Во Дворец изящных искусств допустили только академистов и несколько работ Писарро и Клода Моне. Однако на первом этаже располагалось «Кафе искусств» Вольпини. Гоген и его товарищи решили развесить там свои картины. Гоген разместил 14 полотен и 2 цинкографии. Выставка Гогена получила восторженный резонанс в среде символистов, но продано не было ни одного полотна. Однако, этот этап считается знаковым в творчестве Гогена, потому что, вообще говоря, синтетизм, как новое течение в искусстве, получил известность именно после этой выставки. 

    Идеи Гогена стали эстетической концепцией известной группы «Наби»,  которая впоследствии повлияла на формирование нового художественного течения «ар-нуво» в живописи . 

   Рассматривая экспонаты выставки, Гоген оказался в зале восточных культур и был под большим впечатлением от древних скульптур и индонезийских танцев. Из письма Гогена: «Весь Восток и запечатленная золотыми буквами в его искусстве глубокая философия, все это заслуживает изучения, и я верю, что обрету там новые силы. Современный Запад прогнил, но человек геркулесова склада может, подобно Антею, почерпнуть свежую энергию, прикоснувшись к тамошней земле». (цит. по кн.: Б. Даниельсон Гоген в Полинезии.) У Гогена появляется острое желание покинуть Францию и поселиться где-нибудь в Океании. Справочник, изданный Министерством колоний, рисовал райскую жизнь островитян. В одном из писем Гоген сообщает: «Вскоре я уезжаю на Таити, маленький островок в Южных морях, где можно жить без денег. Я твердо намерен забыть свое жалкое прошлое, писать свободно, как мне хочется, не думая о славе, и в конце концов умереть там, забытым всеми здесь в Европе».  ([1], гл.1))

    «С каждым перемещением к новому месту Гоген находит вдохновение, которое придаёт новый импульс его творчеству и улучшает его искусство. Поскольку он не смог получить продолжение кредита в Понт-Авене, в июне 1889 г. он поселяется с четырьмя своими последователями в совсем маленькой деревушке Le Pouldu. Там, в столовой гостиницы, где он остановился, Гоген создал свой первый декоративный ансамбль, предназначенный именно для определённого места. Этот проект предвосхитил  ту художественную среду, которую он позже создаст для себя».

   В Бретани с её неспешной, далёкой от цивилизации  жизнью, народными песнями и одеждой, искренней верой в Бога Гоген изучает Библию и принимает её всем сердцем. Она оживает в его представлениях, будит воображение, он сам для себя становится её персонажем. В Ле Поулдю и была написана под этими впечатлениями картина «Жёлтый Христос». 

  Возможно, что отношение Гогена к жёлтому цвету тогда перекликалось с символикой  Ван-Гога, для которого  жёлтый был цветом любви. Распятый Христос изображён на фоне умиротворённого и спокойного бретонского пейзажа. Его окружают три женщины в молитвенном молчании. Ритмически расположенные невысокие деревья тронуты красным цветом осени. Вдали – мирная жизнь крестьян, занятых своими делами и равнодушных к распятию. Некоторое время спустя Гоген пишет автопортрет на фоне того же распятия. Он видит себя в образе страдающего  Христа и как бы говорит, что Христа распинают вновь и вновь. Позже, в этом же году, предвидя новые страдания в одиночестве, он напишет для себя картину «Моление о чаше».

     Вернувшись из Ле-Поулдю, он готовится к отъезду на Таити с надеждой обрести там земной рай. Поль и Метте любили друг друга, и оба страдали в разлуке, но он не мог отказаться от искусства, против которого так протестовала жена.  «Все согласны со мной  в том, что дело моё – искусство, в нем мой капитал, будущее моих детей, честь имени,которое я им дал, – всё, что когда-нибудь им пригодится… Вот почему я занимаюсь своим искусством, которое ничто (в деньгах) в настоящем, ибо времена тяжёлые,но много обещает в будущем. Вы скажете, что до этого ещё далеко, но что я тут могу поделать, разве это моя вина? Я же первый от этого  страдаю»  (Письмо Метте [3, с. 54] ). Весной 1891 г. символисты Д‘Орье, Шарль Морис, Октав Мирбо заполнили французские газеты восторженными статьями о гении Гогена. Этим они предварили аукцион гогеновских  полотен, который прошёл более, чем удачно: из 30 картин было продано 29. За вычетом расходов Гоген получил около 7 тыс. франков. Он был окрылён успехом и неделю провёл в Копенгагене, заверив Матте в их счастливом будущем. Мне кажется важным отметить, что Мирбо говорил о Гогене, как о блистательном декораторе: «Стены, дайте ему стены!» Сам Гоген уже на Таити писал Даниелю. де Монфреду: «Простой витраж привлекающий взгляд своими делениями красок и форм,- самое лучшее. Это своего рода музыка. Подумать только- я ведь рождён для того, чтобы заниматься художественным промыслом, а ничего не смог добиться. Витражи, мебель, фаянс и т. п. – к этому у меня гораздо больше склонности, чем к живописи в собственном смысле».[3, с. 64] 

                    «Париж, 15 марта 1891.

                    Господин Министр!

Я хочу отправиться на Таити, чтобы написать ряд картин в этом краю, дух и краски которого считаю своей задачей увековечить. Соответственно, я имею честь просить Господина Министра, чтобы мне, подобно Господину Дюмулену, была доверена официальная миссия, которая, хотя и не предусматривая никакого вознаграждения, благодаря иным, вытекающим из нее льготам, тем не менее облегчит мои исследования и переезды.

Ваш покорнейший слуга Поль Гоген». [[1], ГЛ.2)

   Ходатайство было удовлетворено, что позволило Гогену очень сократить расходы на дорогу и обеспечить себе хороший приём властями острова, возможно, и потому, что они долго принимали его за тайного ревизора. 

   Перед отъездом он пишет жене: «Теперь будущее обеспечено, и я буду счастлив, очень счастлив, если ты разделишь его со мной. Пусть нам недоступны больше сильные страсти, пусть мы поседели, мы еще сможем насладиться днями, полными мира и душевного счастья в окружении наших детей, плоти от нашей плоти». Письмо заканчивалось словами: «До свидания, дорогая Метте и дорогие дети, крепко любите меня. Когда я вернусь, наш брак начнется заново. Так что сегодня я шлю тебе обручальный поцелуй. Твой Поль».[1, гл. 2]

  «Когда Гоген достиг Таити в июле 1891 года, он был огорчён тем, что столетие колонизации разрушило большую часть культуры коренных народов острова. Вместо тропического рая, которого он ждал,  он нашёл столицу Папеэте современным городом с архитектурой европейского стиля, офицерами в униформе, скромно одетыми местными  жителями и тем же лицемерием, что и в Париже. Гоген плакал. «Это была Европа — Европа, от которой я уехал, только еще хуже, с колониальным снобизмом и гротескным до карикатурности подражанием нашим обычаям, модам, порокам и безумствам».[1, гл.3] Он пишет, что Таити, который он любил, был Таити прошлых времён. И тогда Гоген вознамерился восстановить то, что было потеряно в результате западнизации, или  изобрести его, что он и делал.

   В конце концов  Гоген поселился в маленькой изолированной деревне Матайя. Работы, которые он создал там, не являются точным представлением Таити в то время; «скорее, они представляют окно в его фантазии о том, каким, возможно, мог быть остров до прихода Западной цивилизации. Как и прежде, Гоген черпал вдохновение из различных культур, чтобы создать свою эстетику Таити. Обладая некоторыми материалами (краска, холст и бумага могли быть отправлены из Парижа) художник экспериментировал со стеклом и коренными породами дерева, а также с  найденными предметами». «Было так просто, писать вещи, такими, какими я их видел, класть без намеренного расчета красную краску рядом с синей. Меня завораживали золотистые фигуры в речушках или на берегу моря. Что мешало мне передать на холсте это торжество солнца? Только закоренелая европейская традиция. Только оковы страха, присущего выродившемуся народу».[1,гл.4]

   «Можно ли найти лучший символ этой мечты о золотом веке, чем крепко сложенная плодовитая праматерь всех людей?», - пишет искусствовед.

     Однако живя на острове, Гоген не умел ни ловить рыбу, ни добывать бананы как это делали туземцы. Ему приходилось питаться консервами из местной лавки, дорогими, поскольку были привезены из Франции.  Безденежье и почти бесполезные попытки найти работу заставляют его ходатайствовать во Францию об отправке его на родину за государственный счёт. Но за время, пока его письмо путешествовало, Гоген сумел получить несколько заказов на портреты. К тому же у него появилась жена – тринадцатилетняя Техаамана (дающая силу). Ноа-ноа – благоухание – так называл влюблённый Гоген свою юную жену.

   «Я снова начал работать, и мой дом стал обителью счастья. По утрам, когда всходило солнце, мое жилье наполнялось ярким светом. Лицо Техааманы сияло, словно золотое, озаряя все вокруг, и мы шли на речку и купались вместе, просто и непринужденно, как в садах Эдема. Я больше не различал добра и зла. Все было прекрасно, все было замечательно».[1,гл.5]. Но Боже,как красиво он пишет, этот мечтатель Гоген. Какой поэзий дышат его безыскусные строки.

    Среди работ этого периода, представленных на выставке  в АртИнституте – «Трапеза», «Упа-упа» (огненный танец), «Таитянская женщина», или «На берегу», «Что, ты ревнуешь?», «Таитянская пастораль», «Под панданусом», «Голова таитянской женщины», деревянная резная посуда, гравюры и потреты Техааманы. Гоген был уверен, что бесхитростные полинезйцы в своём детском восприятии мира близки к Богу, хотя  в отношении к религии он обнаружил полнейшую мешанину в их головах: смесь остатков народных поверий с забавно истолкованными христианскими представлениями. Интересно, что туземцы серьёзно относились к его работам, называя Поля человеком, делающим людей, и трансформировали имя «Гоген» в «Коке-Коке».

1891. Упа-упа. Огненный танец. Таити, 1 период.

   Вот, что пишет сам Гоген в Записной книжке о полотне под названием «Дух смерти наблюдает»: ««Юная туземная девушка лежит плашмя на животе. Ее испуганное лицо видно только отчасти. Она покоится на ложе, закрытом синей набедренной повязкой и хромово-желтой материей. На красно-фиолетовом фоне разбросаны цветы, словно электрические искры, и возле кровати стоит странная фигура. Какое-то сочетание линий привлекает меня, и я пишу эту сцену, причем у меня задумана просто обнаженная фигура. Сейчас она не совсем прилична, а мне хочется создать целомудренную вещь и воплотить психологию туземцев, их национальный характер. Набедренная повязка играет очень важную роль в жизни полинезийки, и я превращаю ее в нижнюю простыню. Лубяная материя пусть остается желтой. Во-первых, этот цвет неожидан для зрителя, во-вторых, он создает иллюзию, будто сцена освещена лампой, и не нужно придумывать световые блики. Фон должен пугать, для этого лучше всего подходит фиолетовый цвет. Музыкальная композиция картины завершена.Что может быть на уме у молодой туземки, которая лежит на кровати в такой смелой позе? Вот один ответ: она готовится к акту любви. Это толкование вполне отвечает ее нраву, но мысль непристойная, она мне не нравится. Если считать, что она спит, значит, акт уже состоялся, — опять-таки не совсем прилично. Остается только одно настроение — она боится. Но какого рода страх ею владеет? Во всяком случае, не тот, который испытала Сусанна, застигнутая врасплох старцами. В Южных морях не знают такого страха. Нет, конечно, речь идет о страхе перед тупапау (дух покойника). 

Дух мёртвых наблюдает

    Туземцы очень боятся привидений и на ночь всегда оставляют зажженной лампу. В безлунную ночь они не выйдут из дому без фонаря, да и с фонарем никто не отважится выйти в одиночку. Напав на мысль о тупапау, я сосредоточиваюсь на ней, делаю ее главным мотивом. Обнаженная фигура приобретает второстепенное значение. Как туземная женщина представляет себе привидение? Она никогда не была в театре, не читала романов. Поэтому, когда она пытается представить себе привидение, она думает об умершем человеке, которого знала. Значит, мой призрак должен быть похож на обыкновенную старушку, протянувшую руки как бы для того, чтобы схватить добычу. Склонность к декоративному побуждает меня разбросать на фоне цветы. Цветы тоже тупапау, то есть блуждающие огоньки; они показывают, что привидения интересуются нами, людьми. Таково таитянское поверье. Название «Манао тупапау» («Мысль, или Вера и привидение») можно толковать двояко. Либо она думает о привидении, либо привидение думает о ней.

   Подведу итог. Музыкальная композиция: волнистые линии, оранжево-синий аккорд, с переходами в дополнительные цвета желтый и фиолетовый, и подсвеченный зеленоватыми искрами. Литературная тема: душа живой женщины сообщается с душами мертвых. Противоположности — день и ночь. Я записал историю создания этой картины, памятуя о тех, кому непременно надо знать — как и почему. А вообще это просто обнаженная натура из Полинезии».[1, гл. 5]. Гоген часто предостерегал от прямолинейного толкования символов.  И вот к чему это может привести. Приведу пример. Женщину, держащую плод в одноимённой картине обычно  истолковывают, как таитянскую Еву, а плод манго в её руках ассоциируют с яблоком. В то же время я столкнулась с другим истолкованием, в котором утверждается, что в руках женщины совсем не манго, а сосуд из тыквы, в который наливали воду. А надпись вверху картины в переводе с таитянского означает: «Куда идёшь?». Таким образом, мы видим женщину, идущую за водой.  Гоген же сказал, что «на самом  деле это – просто обнажённая натура. Главное в его картинах – гениальная живопись! Все работы Гогена – это плод его чувствований, оплодотворённых разумом. Он размышляет над каждой работой. «Для меня великий художник – это формула наибольшего разума»,- писал Гоген.

 

Гоген и таитяне за трапезой.

 

  Но как ни влюблен был Гоген в Теха’аману, это не повлияло на его чувства к Метте и на планы воссоединения семьи. К тому же Гоген был приглашён к участию в большой выставке современного искусства в Копенгагене, запланированной на весну 1893 г., причём для него и Ван-Гога отводился целый зал.

  Если бы он выехал с Таити до конца года, то мог бы успеть. Выставка  была достаточно крупной и даже быть представленным на ней означало честь. Но успех в глазах родственников его жены, столь унижавших его, как неудачника, тоже  имел немаловажное значение. К тому же, Метте смогла получить полторы тысячи крон за несколько старых бретонских картин, которые захватила, когда приезжала в Париж. «Наконец-то мы начинаем пожинать плоды. Видишь, еще есть надежда...С любой точки зрения я доволен тем, чего ты достигла с моими полотнами. Во-первых, это облегчило твое бремя, и тебе обеспечен летний отдых. Во-вторых, это придало тебе уверенности. Проклятая живопись! Сколько раз ты ее проклинала — не как искусство, а как профессию». [1, гл.5 ]

  «Я изо всех сил стараюсь раздобыть тысячу франков, – пишет он Метте. – Если это получится, поеду на маленький маркизский остров Доминика, где живет всего три европейца и островитяне не так испорчены европейской цивилизацией. Здесь жизнь обходится дорого, я подрываю свое здоровье тем, что недоедаю. На Маркизских островах с едой будет легче, там бык стоит три франка или усилий, потраченных на охоту. И я буду работать. Ты спрашиваешь, когда я приеду? Я мечтаю увидеть всех вас и отдохнуть немного, но надо быть рассудительным. Нельзя подходить к такому путешествию легкомысленно... Я должен организовать его основательно… После этого моей бродячей жизни настанет конец. Прояви ко мне еще немного доверия, дорогая Метте, это нужно нам всем».[1, гл. 5] Очевидно, что к браку с Техааманой у него не было серьёзного отношения. Впрочем, сами островитяне смотрели и на брак, и на сексуальные отношения очень просто, как дети природы. 

   Но в начале сентября 1892 г., когда Гоген писал Метте эти строки, он опять сидел без гроша. В это же время у него кончились холсты. Однако, больше пятидесяти картин, которые ещё никто не видел, – думал Поль, – достаточное количество, чтобы покончить с Таити.

    К счастью, у него оставались инструменты, а в ущельях росли деревья с цветной древесиной. Так же мастерски, как он писал маслом и акварелью, создавал гравюры и литографии, лепил из глины и обрабатывал мрамор, Гоген делал деревянные заготовки и превращал их в устрашающих таитянских идолов.Так их обычно называют.На самом же деле они были плодом его фантазии, совершенно не связанной с неведомым исконным таитянским искусством. 

    Деревянные скульптуры Гогена, воспринятые в Папеэте как сувениры, неплохо продавались, они не требовали от него такого напряжения, как живопись, и у него появилось время, помогать Теха’амане добывать пищу. Глубоководный лов рыбы в октябре — традиционно мужское занятие. Рассказ Гогена о первой и единственной  рыболовецкой экспедиции, в которой он участвовал изложен им очень ярко, как писателем- художником.  Его можно найти в самой лучшей (точной) книге о Гогене в Полинезии, написанной Бенгтом Даниельсоном (сподвижником Тура Хейердала). Он работал в Океании как этнограф и невольно столкнулся с неизвестными ранее материалами о художнике. (Автор статьи  широко пользуется  материалами этой книги).

  До отъезда оставался месяц, и Гоген решил потратить это время на то, чтобы  заносить в тетрадь свои размышления, идеи и воспоминания. Сам он называл эти записки «случайными набросками, непоследовательными, как сны, пестрыми, как жизнь»  В них есть описание его метода: «Не стремитесь доводить свое творение до совершенства. Первое впечатление хрупко, итог лишь пострадает, если вы станете упорно шлифовать частности. Вы только остудите бурлящую, кроваво-красную лаву, превратите ее в мертвый камень. Без колебания выбрасывайте прочь такой камень, хотя бы он казался рубином».(гл. 5,6)

  Интересен факт: Корней Чуковский в «Воспоминаниях» оставил свои наблюдения за работой русского художника Ильи Репина, который именно так писал свои портреты точно схватывая первое впечатление и сосредоточиваясь на нём. К. Чуковский замечает, что иногда, желая усовершенствовать работу на последующих сеансах, он портил её.

  В атмосфере свободной любви, естественной жизни среди природы Гоген во многом стал другим человеком, резко изменились его взгляды на жизнь и отношения полов: «Женщины добиваются свободы. У них есть на это право. Но не мужчина мешает им достичь этого.  В тот день, когда они перестанут помещать свою добродетель ниже пупа, они станут свободными. И, возможно, более здоровыми».

1897. Грёзы. Таити, 2 период.

    «В Европе мужчина и женщина спят вместе, потому что любят друг друга. В Южных морях любят потому, что спали друг с другом. Кто прав?».(1, гл. 5, 6)

   А вот, что пишет Гоген о свих политических взглядах: «Мои политические взгляды? У меня их нет. Но ведь есть всеобщее избирательное право, значит, у меня должны быть какие-то взгляды.

  Я республиканец, потому что стою за социальный мир. Большинство жителей Франции, без сомнения, республиканцы. Итак, я республиканец. Вообще, так мало людей дорожат возвышенным и великим, что нам нужно демократическое правление.

   Да здравствует демократия! Нет ничего лучше ее…

  Но я ценю возвышенное, прекрасное, утонченное, мне по душе старинный девиз «Noblesse oblige». Мне нравятся учтивость и даже куртуазность Луи XIV.

Выходит, я (инстинктивно, сам не зная почему) аристократ — поскольку я художник. Искусство существует для меньшинства, значит, оно должно быть аристократичным. Между прочим, аристократы — единственные, кто опекал искусство, под их эгидой были созданы великие произведения. Что ими руководило — безотчетный ли порыв, долг или тщеславие — роли не играет. Короли и папы обращались с художником почти как с равным.

  Демократы, банкиры, министры и критики изображают опекунов, но никого не опекают. Напротив, они торгуются, словно покупатели на рыбном рынке. А вы еще хотите, чтобы художник был республиканцем!

   Вот и все мои политические взгляды. Я считаю, что каждый член общества вправе жить и рассчитывать на жизненный уровень, отвечающий его труду. Художник не может прокормиться. Значит, общество организовано скверно, даже преступно.

  Кто-нибудь возразит, что от произведений художника нет пользы. Рабочий, фабрикант — любой, кто делает для общества что-то, имеющее денежную ценность, обогащает нацию. Я пойду еще дальше и скажу, что только рабочий обогащает нацию. То ценное, что он создал, остается и после его смерти. Чего никак нельзя сказать о меняле. Скажем, сто франков обращаются в разную валюту. Усилиями менялы деньги переходят из рук в руки, потом оседают в его кармане. Нация по-прежнему имеет сто франков, ни сантима больше. Художник же сродни рабочему. Если он создал картину, которая стоит десять франков, нация стала на десять франков богаче. А его называют бесполезным существом!

   Бог мой, что за калькуляция!» (гл. 5,6), – восклицает он в конце, возможно, с внутренним смехом. Собрание исповедей Гогена сейчас существуют под названием «Тетрадь для Алины» с посвящением дочери и словами: «Эти размышления — зеркало моего «я». Она тоже дикарка, она поймет меня». 

   В ожидании ответа о бесплатном проезде во Францию, Гоген пропустил несколько кораблей, и уже не успевал на выставку в Копенгагене. Но офицер, который отслужил в колонии и теперь возвращался во Францию, согласился взять с собой несколько полотен. 

Летом 1893 г. он переехал с Теахаманой в Папеэте, чтобы быть поближе к почтамту, а может быть, и к больнице, потому что в начале этого года здоровье Гогена стало резко ухудшаться:  всё сильнее проявлялись очевидные симптомы застарелого сифилиса.

  Наконец, после первоначального отказа он всё же получает разрешение на бесплатный проезд в низшем классе. И 14 июня 1893 г. отплывает из Таити. 

   Несмотря на то, что Метте прислала ему деньги за вырученные картины, у него оставалось всего 4 франка, когда, наконец, после целого ряда перипетий 30 августа 1893 Гоген прибыл В Марсель. Денег на билет до Парижа не было. Однако Гоген был уверен, что написанные им 66 картин помогут ему достичь заслуженного признания и дохода, необходимого для воссоединения с семьей. К счастью, ему всё же удалось уехать на другой день, и Эдгар Дега помог ему продать несколько полотен. На эти деньги он снял дешёвую комнату у своей старой хозяйки, заплатив вперёд за 3 месяца и договорился об обедах в долг у любящей художников мадам Карон, владелицы ресторана «У Шарлотты».  

    Из запоздалого письма Метте Гоген узнал, что несмотря на большой интерес копенгагенской публики, она смогла продать картин только на несколько сот крон, которые тут же израсходовала: ведь надо было кормить и одевать детей.  

   Поль по-прежнему жаждет встречи с семьёй, но Метте останавливает его и пишет о том, что до выставки в Париже осталось два месяца, что восемь лет они ждали друг друга, и можно подождать еще несколько недель. К тому же старший сын Эмиль только что кончил среднюю школу, и теперь она пытается  найти средства для его дальнейшей учёбы. Денег на билет в Париж у неё не было. Надеяться на то, что Поль вернет долг, если она  возьмёт где-нибудь деньги на дорогу было невозможно. 

 Известие о смерти дядюшки Гоген принял с нескрываемой радостью. Он стал наследником 13 тысяч франков, из которых послал Метте только полторы тысячи, поскольку, как он пишет, был зол на неё из-за отсутствия писем и недостаточного внимания к нему. Однако перед отъездом по разрешению Метте он всё же виделся с ней и детьми в Копенгагене в течение недели, остановившись, как она того требовала, в гостинице. Оказалось, что дети совершенно не знали французский язык и, кроме Алины, ни один из них не проявил к отцу никаких чувств. Он стал чужим для них.

   Возможно, надеясь тогда на быстрый заработок, Гоген решил  написать книгу о своем путешествии на Таити под названием «Ноа-ноа» (благоухание). Писатель-символист Шарль Морис взялся помогать ему. Но сначала надо было организовать выставку. Как и в случае с аукционом, Морис провел основательную подготовку: статьи в крупных газетах о таланте Гогена и его экзотической жизни, блистательное предисловие к каталогу, оповещения, приглашения богатым коллекционерам и влиятельным критикам, личные беседы – всё было с помпой. Задолго до открытия выставки к галерее начали съезжаться кареты. Накануне он пишет Метте: «Вот теперь я узнаю, было ли с моей стороны безумием ехать на Таити».  

   Однако выставка провалилась. Критики рекомендовали пугать детей полотнами мсье Гогена, называя его работы надругательством над искусством и природой. Но даже это не могло разрушить его уверенность в себе в своём призвании и своей гениальности, в том, что будущие поколения поймут его!

 Только Октив Мирбо безоговорочно и восторженно хвалил его в «Эко де Пари», подчеркивая преемственность в творчестве Гогена: «То, чего он искал в Бретани, найдено им наконец на Таити: упрощение формы и красок, декоративное равновесие и гармония». 

После провала выставки не могло быть и речи о том, чтобы возобновить семейную жизнь с Метте и детьми. Ведь она поставила условие — он должен иметь постоянный доход и содержать семью.

    «Я уже смирился с мыслью, что останусь непонятым в течение длительного времени»,-пишет Гоген, и надеется получить работу преподавателем в лицее: «Это обеспечит нам кусок хлеба на старости лет, и мы заживём счастливо с нашими детьми, не зная больше тревоги в будущем», - пишет он жене, которая давно имела свою собственную жизнь: уже в 1882 году она стала давать уроки французского, а теперь успешно переводила с французского романы Золя. Но в педагогической работе ему отказали.

  Теперь Гоген сосредоточился на книге. Морис предложил ему писать вместе. То, что Морис, искренне восхищаясь, понимает творчество Гогена, он уже доказал. Книгу предполагалось снабдить иллюстрациями: серией из десяти гравюр на дереве, которую ему помог напечатать гравер Флоке. Шесть из них повторяют картины, экспонировавшиеся на последней выставке у Дюран-Рюэля; три представляют собой вольные толкования таитянского мифа о сотворении мира; последняя и самая красивая — «Те фа-РУРУ» — изображает просто влюбленную пару без каких-либо  ассоциаций. 

  Один из лучших знатоков писал: «Это его самые замечательные эстампы, и во всей истории графического искусства нет ничего подобного. Можно сказать, что они в одно и то же время означали ренессанс и революцию в области ксилогравюры. Ксилография была почти забыта. … Гоген подошел к ней по-новому, сделал ее совершенным средством выражения своего особого восприятия пространства, не стремящегося передать глубину и воздух. Получилось что-то. напоминающее барельеф. Законченные доски, независимо от оттисков, обладают самостоятельным скульптурным эффектом. До обработки они ничем не отличались от обычного материала для гравюр — сложенные вместе куски твердой древесины, распиленной поперек волокон. Метод Гогена заключался в том, что он вырезал штихелем линии композиции, а не удалял древесину, чтобы линии были выпуклыми для печати. Другие участки он выдолбил на разную глубину… Эти композиции стоят вровень с высшими достижениями Гогена: они насыщены тем же таинственным созерцанием, тем немым фаталистическим страхом, той летучей грустью, которая отличает его как художника и навсегда поднимает его над порочностью его жизни».[1, гл. 6]

  Но Гоген по-прежнему без денег,  и волей-неволей на зиму должен остаться в Париже.

  И когда в начале мая 1894 г., он, еще раз призвав Мориса поскорее закончить свои главы для книги «Ноа Ноа», покинул Париж, душа повлекла его в родную Бретань. Как оказалось впоследствии, было большой неосторожностью брать с собой свою любовницу, мулатку Анну с обезьянкой впридачу. Присутствие Анны в Понт-Авене и эпатажный вид группы художников с Полем во главе привели к драке с местными жителями, в которой Поль получил открытый перелом ноги, из-за чего хромал всю последующую жизнь.

   «Жизнь в Европе — какой идиотизм!», – пишет Поль другу, извещая, что планирует свой отъезд в Океанию на февраль 1895 г. Париж в это время жил под страхом террора анархистов, событиями панамского скандала и дела Дрейфуса. До Гогена никому не было дела. Поэтому торги его картин не привлекли достаточного внимания. Из 47 было продано только 9. И всё же это были деньги, которые в совокупности с половиной, оставшейся от наследства, давали возможность отправиться в Полинезию. На этот раз он выбрал Самоа как самое дикое, как он думал, место. Однако проходили месяцы, а Гоген всё ещё оставался в Париже.

  Причина задержки с отъездом была в том, что перед самым аукционом он снова заболел. У него пошла сыпь по всему телу, и все, включая самого Гогена, осознали, что она сифилитическая. Действенных способов лечения не было, и прошло несколько месяцев, прежде чем он заказал билет. И, вероятно, именно болезнь побудила  вернуться  на Таити, где был европейский госпиталь. Зная о его состоянии, Метте ни разу не написала ему. И вот что он написал ей: «Я не хочу впасть в крайнюю нищету в возрасте 47 лет, а мне это грозит. Если я буду повергнут на землю, на свете не найдется никого, кто помог бы мне снова встать на ноги. В твоих словах «обходись своими силами» заложена глубокая мудрость. Я так и буду делать».

   В ожидании отъезда он сделал терракотовую скульптуру идола  ростом в два с лишним фута, которую назвал «Овири» (дикарь). Как и прежде, это был целиком плод его фантазии. Скульптура изображала обнаженную женщину со страшным круглоглазым черепом; дикарка стояла на волчице и прижимала к себе щенка. Эту работу, которую один видный знаток назвал его «высшим достижением в керамике», Гоген представил на весенний салон Национального общества изящных искусств, где она тотчас была отвергнута. 

Но если прочитать записанный Гогеном текст таитянской песни «Овири» («Дикарь») (слова которой несомненно отражают раздвоение чувств, царившее в его душе), легко поддаться её поэтическому очарованию и понять, что Гоген не мог не любить этих детей земли, непорочных, как сама природа. 

Соло

В эту ночь, роковую звездную ночь,

Мое сердце принадлежит двум женщинам,

И обе тяжело вздыхают.

Мое сердце поет с флейтой в лад.

Хор

Что он задумал?

Играть буйную танцевальную музыку?

Что он задумал?

В голове его буйные мысли…

Соло

Мое сердце принадлежит двум женщинам,

И обе теперь замолкли.

Мое сердце поет с флейтой в лад,

Звучащей то близко, то совсем далеко.

Я думаю о ясных лунных ночах,

Когда лучи скользят сквозь листву,

И обе они здесь, в моем сердце.

Мое сердце поет с флейтой в лад,

Звучащей то близко, то совсем далеко.

Я уходил далеко в океан

И поверял свою тайну изумленному морю,

Оно ревет вокруг острова,

Но не дает мне ответа.

Теперь они далеко-далеко, эти две женщины,

Мое сердце поет с флейтой в лад.

Хор (повторяет припев). [1, гл.7]

  Но самым интересным в это время было большое интервью с Гогеном, напечатанное в «Эко де Пари» 13 мая 1895 года. Его необходимо привести целиком, как это сделал Бенгт Даниэльсон, впервые опубликовавший этот уникальный материал, из которого нельзя выбросить ни строчки, поскольку он необычайно ярко раскрывает масштаб личности Гогена-творца.

«Искусство живописи и живописцы.

Мсье Поль Гоген.

Он самый буйный изо всех новаторов и тот из «непонятных» художников, который меньше всего склонен к компромиссам. Многие из тех, кто его открыл, отступились от него. Для подавляющего большинства он шарлатан. А сам он спокойно продолжает писать оранжевые реки и красных собак, с каждым днем все сильнее склоняясь к этой своей личной манере.

Гоген сложен, как Геркулес, его седые волосы вьются, у него энергичное лицо, ясный взгляд, и когда он улыбается своей особенной улыбкой, вид у него одновременно добрый, застенчивый и иронический.

— Что означает, собственно, это выражение: копировать природу? — спрашивает он меня, вызывающе расправляя плечи. — Следуйте примеру мастеров, говорят нам. А зачем? Почему мы должны следовать их примеру? Ведь они только потому и мастера, что никому не подражали. Бугеро говорил о женщинах, переливающихся всеми цветами радуги, и он отрицает голубые тени. С таким же успехом можно отрицать коричневые тени, какие он сам пишет, но чего никак нельзя отрицать — его полотна лишены всякого блеска. Возможно, он блестел сам — от пота, когда писал свои картины, потому что лез из кожи вон, рабски копируя видимость предметов, пытаясь чего-то добиться в области, где, несмотря на все его старания, его превзошла фотография. Но кто потеет, от того дурно пахнет, его безвкусие и бездарность можно учуять издалека. В конечном счете, существуют или нет голубые тени — роли не играет. Если художник завтра решит, что тени должны быть розовыми или фиолетовыми, нелепо с ним спорить, пока произведение гармонично и будит мысль.

— Значит, ваши красные собаки и розовые небеса…

— … преднамеренны, да-да, преднамеренны. Они необходимы. Все элементы моих картин заранее взвешены и продуманы. Как в музыкальной композиции, если хотите. Мои бесхитростные мотивы, которые я черпаю в повседневной жизни или в природе, — только предлог, а симфонии и гармонии я создаю, особым образом организуя линии и краски. У них нет никакого соответствия с действительностью, если употреблять это слово в вульгарном смысле, они не выражают прямо никакой идеи. У них одна только задача — подстегивать воображение таинственным воздействием на наш мозг определенного сочетания красок и линии; ведь и музыка это делает без помощи каких-либо идей или образов.

— Гм, это какие-то новые теории!

— Ничего тут нового нет! — с жаром восклицает мсье Гоген. — Все великие художники всегда поступали так же. Рафаэль, Рембрандт, Веласкес, Боттичелли, Кранах — все они преображали природу. Пойдите в Лувр, посмотрите на их картины, и вы увидите, до чего они разные. Допустим, кто-то из них писал по вашей теории, то есть отображал действительность, но тогда все остальные либо допускали грубые ошибки, либо надували нас. Если вы требуете от произведения искусства полной реалистичности, то ни Рембрандт, ни Рафаэль не добились этого, и то же можно сказать про Боттичелли или Бугеро. Хотите знать, какой род искусства скоро превзойдет точностью все остальные? Фотография, как только окажется возможным передать цвета, а это будет скоро. А вы хотите, чтобы разумное существо месяцами трудилось ради такой же иллюзии реальности, какую дает маленькая хитроумная машина! То же самое со скульптурой. Сейчас уже можно изготовлять безупречные отливки. Искусный литейщик по первой просьбе легко сделает вам статую Фальгиера.

— Итак, вы не хотите, чтобы вас называли революционером?

— Мне это выражение кажется смешным. Мсье Ружон применяет его ко мне. Я ответил ему, что так можно сказать о любом художнике, отличном от своих предшественников. Кстати, только таких художников можно назвать настоящими мастерами. Мане — мастер, и Делакруа тоже. На первых порах их произведения считали отвратительными, над фиолетовой лошадью Делакруа смеялись до упаду — кстати, я тщетно искал ее на его картинах. Но такова публика. Я примирился с мыслью, что долго буду оставаться непонятым. Если бы я создал что-то, что другие создали до меня, я был бы в собственных глазах пустым плагиатором. Но когда я стараюсь придумать что-то новое, меня презирают. Ну так я предпочитаю быть презренной личностью, чем плагиатором.

  Многие образованные люди считают, что, поскольку греки в своем ваянии воплотили высшее совершенство и красоту, а художники Ренессанса достигли того же в живописи, нам остается только подражать им. Эти же люди договариваются до того, что пластические искусства вообще исчерпали свои выразительные возможности!

  Но это в корне ошибочно. Красота вечна, и она может облекаться в тысячу форм. У средневековья был свой идеал красоты, у Египта свой. Греки добивались полной гармонии человеческого тела, у Рафаэля были прекрасные модели. Но можно создать полноценное произведение, даже если модель страшна как грех. В Лувре сколько угодно таких вещей.

— Для чего вы совершили ваше путешествие на Таити?

— Я был однажды очарован этим идиллическим островом и его простыми, примитивными людьми. Поэтому я туда вернулся и собираюсь теперь вернуться еще раз. Чтобы творить что-то новое, надо обращаться к истокам, к детству человечества. У моей Евы почти животные черты. Поэтому она целомудренна, несмотря на свою наготу. А все Венеры в Салоне непристойны, отвратительно похотливы.

Мсье Гоген замолчал и с выражением какого-то экстаза на лице обратил взгляд на висящую на стене картину, которая изображала таитянок в дебрях. Через минуту он продолжал:

— Прежде чем уехать, я в сотрудничестве с моим другом Шарлем Морисом издам книгу о моей жизни на Таити и о моих творческих взглядах. Морис комментирует в стихах произведения, которые я привез с собой. Так что книга объяснит, почему и зачем я туда ездил.

— Как будет называться книга?

— Ноаноа — это таитянское слово, оно означает «благоухающий». Другими словами, это будет книга о том, что источает Таити.

Эжен Тардье». [1,гл.7]

   В июне 1895 года Шарль Морис опубликовал в парижской газете «Суар» большую прощальную статью под заголовком «Отъезд Гогена», выражая сожаление о том, что Франция не в состоянии оценить великого художника, отправляя его в изгнание, и  уверенность  в том, что будущие поколения будут гордиться им.

    Итак, летом 1895 года Поль Гоген покинул Париж, чтобы никогда больше  туда не вернуться. Он выбрал более короткий, дешёвый и более интереснй для него путь через Суэц, новую Зеландию, Австралию.  8 сентября пароход, на котором он плыл, вошёл в лагуну Папеэте.

    Новые признаки цивилизационной деградации острова произвели отталкивающее впечатление. В поисках мест, оторванных от цивилизации, он решил  отправиться  на уединённые Маркизские острова. В ожидании шхуны познакомился с двумя новыми судьями, которые интересовались не только сексом и вином, но и искусством. Вместе ходили на танцплощадку и мясной рынок за женщинами. Оба занимались фотографией и заинтересовали этим Гогена. Позже Гоген знакомится ещё с двумя фотографами: местным почтмейстером и чиновником из Управления трудоустройством. С ними он будет ходить в фотоэкспедиции, чтобы использовать идеи фотографий для своих картин. (см. «Девушка с веером»).

В последние годы Гоген стал заниматься фотографией, используя как вспомогательное средство для работы над картиной.

1902. Девушка с веером. Таити, 2 период.

    Но из-за болезни Гоген был вынужден остаться на Таити, где была больница,  и решил строить хижину. За вино и пиво в течении недели  хижина из бамбука была построена. Он разделил её драпировкой на две части. В одной поставил кровать, в другой – мольберт.  В крыше над мастерской был сделан проем для лучшего освещения. Пытаясь осуществить мечту о «резном доме»,  Гоген сделал несколько больших деревянных панно для стен, а два больших куска дерева, превратил в грозных идолов.

  Построив хижину, Гоген послал за Теха’аманой. И несмотря на то, что она уже  была замужем за весельчаком Маари, по первому зову Коке она тут же отправилась к нему в Пунаауиа. Увы, в первый же день, обнаружив, что всё тело ее Коке покрыто отвратительными гнойными язвами. она решила, что это проказа и сбежала навсегда.

  После недолгих поисков Гоген нашел не столь привередливую девушку по имени Пауура. Сам он сообщает, что его новой вахине было немногим больше тринадцати лет, то есть столько же, сколько Техаамане, – возраст для таитян, как раз подходящий для замужества.

   Но опять безденежье, из-за которого он не может обратиться к врачу. Скупщики картин во Франции отказались от договоров. Гоген  в письмах убеждает нескольких частных коллекционеров взять у него в рассрочку картин на четыре тысячи триста франков.  На  эти деньги он купил лошадь и коляску. Оставшиеся таяли, поскольку Гоген любил широко угощать. Двухсотлитровая бочка с вином для всех желающих всегда стояла у дверей хижины. 

  Однако болезнь снова даёт о себе знать. Усиливаются симптомы. К тому же болит сломанная нога, напоминая о Якове. Постоянный приём обезболивающих отупляет сознание. Обычно он писал картины, выражаясь его же словами, «лихорадочно, в один присест», а тут — вынужденные перерывы.

  Тем не менее  в этот период он написал картину, которую считал лучшей из написанных им: обнаженная Пау’ура лежит на земле почти в той же позе, что Олимпия Мане, но на фоне таитянского пейзажа. Гоген назвал её «Те арии вахине», то есть «Королева». Однако он не торопился отправлять в Париж эту картину, чтобы она не валялась среди других не проданных полотен,  вызывающих вой публики. «При виде этой они завоют еще громче. И мне останется лишь покончить с собой, если я раньше не подохну с голоду»( [3, с. 74]. Но это было не совсем так, потому что «большая семья Пау’уры всегда была готова поделиться с  зятем корзиной овощей или свежей рыбой из лагуны. «Частенько приглашал его к столу французский поселенец Фортюне Тейсье, который очень хорошо к нему относился. И, однако, несомненно, что Гоген недоедал, предпочитая ходить голодным, чем унижать себя попрошайничаньем». [1, гл.7]

   Почта между Таити и Европой шла через Сан-Франциско, куда  ходила одна шхуна в месяц. Боли были невыносимыми, и Гоген ждал денег, чтобы оплатить своё лечение в больнице: почти 10 франков в день.  Врачам  и на этот раз удалось поставить его на ноги, и уже через две недели он настолько оправился, что под брань казначея больницы, так и не заплатив, уехал домой.

    Очередная почтовая шхуна привезла только письма. Гоген снова ищет источник доходов. Ему опять повезло: в роскошной вилле по соседству жил консул Швеции и Норвегии Гупиль. Портрет дочери, который он заказал художнику, понравился ему. С этого дня Гоген становится учителем рисования дочерей Гупиля. Хороший столу Гупиля улучшил здоровье Гогена. Но, споры с Гупилем об искусстве привели к тому, что Поль был вынужден уволиться.

   27  декабря 1886 года пришли деньги: 1200 франков от торговца Шоде. Обещал прислать ещё.

  В апреле 1887 года он получает от Метте страшное известие: от пневмонии умерла дорогая Алина, единственное любившее его существо (когда-нибудь, папочка, – говорила  ему маленькая Алина, – я стану твоей женой). Стресс резко ухудшил его здоровье. Находясь в состоянии транса, в том же месяце он узнаёт, что  француз, у которого он снял участок, умер, оставив огромные долги. Наследники продали все его имущество. А так как у Гогена не было письменного договора, пришлось немедленно уезжать.

   На полученные, наконец,  из Франции  деньги он покупает участок у моря в Пунауиа за 700 франков и строит  большой дом. Тёс для пола привозили из Канады и США. 

  Самочувствие было очень плохим: язвы распространились на вторую ногу, потери  сознания, высокая температура, из-за ужасного конъюктивита заплывали глаза, и он совершенно не мог писать в течение нескольких месяцев. Он заклинал  торговца Молара хоть что-нибудь выжать из должников в Париже и заканчивал свое короткое письмо, впервые отрекаясь от Бога: «С самого детства несчастья обрушиваются на меня. Никогда ни одной удачи, никогда ни единой радости. Всё против меня , и я восклицаю - боже, если ты есть, я обвиняю тебя в несправедливости и злобе. Да, при известия о смерти бедной Алины я сомневался во всём, я смеялся, бросая вызов. К чему добродетель, труд, храбрость, ум?» [3, с. 87]

  Наконец, в конце марта 1898 г.. после долгого перерыва, уже не боясь приступов головокружения и обмороков,  он начинает выходить из дома. Появилась надежда занять штатную должность казначея в Земледельческой кассе. Можно было без особых усилий зарабатывать больше тысячи франков в месяц. Как бывший биржевой маклер, Гоген справедливо считал себя самым подходящим человеком на этот пост. Но губернатор Гюстав Галле, отнёсся недоверчиво к рассказу Гогена о его успешной работе на бирже, тем более, что Гоген был злостным должником и предложил ему другую должность: чертежника в Управлении общественных работ с жалованьем — шесть франков за рабочий день. В месяц выходило около ста пятидесяти, на которые можно было только-только прокормиться, а уж об уплате долгов нечего и думать. Однако Гоген принял предложение губернатора.

   Чтобы не тратить силы и время на дорогу, Гоген переехал в город. Так случилось, что он оказался в окружении старых друзей и новых добрых  знакомых.  Больница тоже была неподалёку и теперь он мог основательно лечиться как амбулаторный больной. До места службы Гоген добирался на своей коляске. Был и другой способ: на легкой лодке через лагуну, обычно вместе с другом Виктором Лекерром.

  Работа оказалась убийственно нудной, но исполняющий обязанности начальника Оффрэ очень ценил Гогена, как грамотного человека, которому можно поручить переписку в уверенности, что письмо будет написано правильно и без ошибок. Поэтому он не особенно придирался к Гогену с его, порой, резким характером. И всё же занимая низшую должность, Поль был изгоем. 

    А тут  Пауура решила уехать к родителям  из-за того,  что  Коке на целый день оставлял ее одну и без денег, но, возможно, ещё и потому, что она забеременела и, в отличие от Коке, хотела ребенка. Поль  стал часто посещать трактир. Напивался, дрался.

 Один из кредиторов, аптекарь Амбруаз Милло заказал ему картину, «понятную и доступную», возможно, желая поддержать своего лучшего клиента и. предложив цену, намного превосходящую долг Гогена. Но когда Гоген принес ему «Белую лошадь», написанную зелёной краской, благодаря чему мы и видим её белой, Милло негодующе воскликнул:  «Таких лошадей не бывает!». Сделка не состоялась, несмотря на объяснение Гогена об игре света. Сейчас эта картина висит на почётном месте в Лувре.

  Но судьба снова улыбнулась, благодаря неожиданным поступлениям денег от парижских торговцев картинами. В августе 1898 года Гоген смог вернуть кассе первые четыреста франков, а в сентябре снова лечь в больницу. Уже через три недели он почувствовал себя настолько лучше, что наивно стал надеяться на полное излечение. Но ничто не могло серьезно повлиять на ход болезни, которая  развивалась по своим внутренним законам, возобновляясь через  5-6 месяцев.

    Вот и теперь его мечте бросить службу не дано было осуществиться. В полном соответствии с этой схемой в незалеченной ноге начались дикие боли, заглушаемые только морфием, да и то ненадолго. В декабре 1898 г. положение было таким же отчаянным, как год назад, и Гоген с тоской спрашивал себя и Даниеля: «Разве не в сто раз лучше умереть, если нет надежды на выздоровление? ...Если я буду лишен живописи — единственного, что у меня есть в жизни теперь, когда жена и дети мне безразличны, — на сердце останется одна лишь пустота». Здесь же Гоген, как всегда неожиданно сам отвечал на свой вопрос: «Итак, я осужден жить, хотя у меня нет больше для этого никаких духовных оснований». В январе 1899 г, от Даниеля поступила еще тысяча франков, это позволило Гогену расстаться с нудной службой и уехать в свой дом в Пунаауиа.

    К его радости, — Пауура вернулась сама и, как ни в чём не бывало, принялась вместе с ним заниматься уборкой дома, сильно пострадавшего от крыс и термитов, испортивших часть картин. Но что-то переломилось в Гогене: он искренне радовался тому, что вскоре опять станет отцом. «Это счастливое событие для меня, может быть, ребенок возвратит меня к жизни, сейчас она мне кажется невыносимой». Девятнадцатого апреля Пауура родила сына, и Гоген назвал его, как старшего сына от Метте, Эмилем. В порыве новых чувств он написал две очень похожие картины, одну из которых назвал «Материнство». Мы видим символические параллели с рождением Христа. 

     Тем не менее, когда были деньги, Гоген любил жить широко: почти каждое воскресенье он приглашал друзей на тамара’а (угощение, приготовленное на таитянский лад в земляной печи). Еда всегда была отменной и обед проходил достойно. Но после обеда прибывали еще гости,  начиналось гулянье и длилось обычно всю ночь. Охмелевший Гоген любил представления и часто подбивал гостей на всякие увеселения или уговаривал женщин раздеться. Пил он обычно много, но никогда не выглядел пьяным и умел контролировать себя.

   Но главное, что его занимало сейчас – возможность отыграться за все унижения: он организовал свою газету «УЛЫБКА». Больше всего статьи Гогена пришлись по душе главному конкуренту Гупиля, мэру Папеэте, Франсуа Карделла (Предвидев это, Гоген прислал мэру экземпляр первого номера «Улыбки» с собственноручной надписью). Корсиканец, Корделла, окончив военную службу судовым врачом, осел на острове, где стал возглавлять католическую партию с надёжным большинством. Её рупором  была газета «Осы». Поль Гоген был самым сильным полемистом и не прекращал дерзко задирать власти как в своем ежемесячнике, так и в статьях для «Ос». Правда, Карделла лично был не очень расположен к нему, но  понимал, что талант Гогена нужен партии и газете, а потому в январе 1900 года он предложил художнику стать редактором «Ос».

    Из статьи Гогена:  «Только когда наше общество будет жить в благодатном мире, когда оно будет пожинать плоды интеллектуального труда, когда будет установлено справедливое распределение для трудящегося и для одаренного, только тогда его можно будет назвать цивилизованным обществом».

    Вершины своей политической карьеры Гоген достиг 23 сентября 1900 года, когда выступил с речью на митинге католической партии в главном зале мэрии Папеэте. Митинг был направлен против вторжения китайцев в колонию. Открытым голосованием председателем избрали Виктора Рауля, заместителем председателя — Гогена. 

    Все эти баталии на политическом поприще, в конечном счёте, были  пустыми, и остаётся только сожалеть о времени Гогена, отнятом у творчества.

  Но тут снова появился Амбруаз Воллар и избавил его от необходимости зарабатывать деньги политикой. Условия были вполне приличные.

   Теперь Гоген мог осуществить свою мечту  о переезде на более дикие, как он считал, Маркизские острова. 10 сентября 1901 г. пароход «Южный крест» вместе с Гогеном отчалил от Папеэте и 15 сентября прибыл на остров Доменика (Хиваоа) в Маркизском архипелаге.

   Но то, что он увидел на пристани было очередным разочарованием: жандарм в униформе, торговцы, миссионеры в черных сутанах и смиренные туземцы в мешковатой европейской одежде. Было удачей встретить среди толпы аннамского князя Ки Донга, который учтиво приветствовал Гогена на безупречном французском языке и вызвался быть его гидом. Стоит заметить, что на этом самом острове, в шести-семи километрах к востоку, Герман Мелвилл (об этом можно прочесть в его книге «Тайпи») шестьюдесятью годами раньше нашел именно то, о чем мечтал Гоген, то есть простую и счастливую жизнь среди свободных и неиспорченных дикарей, гордившихся своей исконной культурой. Но Гоген не знал об этом.

  Вскоре после приезда он нанес визиты вежливости двум местным представителям власти — жандарму  и военному врачу ; он познакомился с ними еще на Таити . Оба приняли его очень хорошо, но это было ничто перед восторженным приемом, который ему оказали местные жители - читатели его статей. 

  Наконец, что было чрезвычайно важно — здесь жил единственный на всем архипелаге врач. И Гоген сразу решил обосноваться в Атуоне; Ки Донг помог ему снять комнату. 

  Вскоре Гоген понял, что местные туземцы, как и повсюду в Океании, «представляют собой «компанию непредубежденных циников, чьи религиозные убеждения определяются их интересами или чувством юмора — или тем и другим вместе. Рядом действуют протестантские и католические священники, и между двумя сектами непрерывно идет своего рода гражданская война, в которой Библия заменяет пушечные ядра, а святая вода — картечь».[1, гл.9] Но за коллекцию ножей, ткани и тредметы быта островитяне охото соглашались принимать крещение и делали это не один раз, переходя из католичества в протестантизм и наоборот, тем более, что торговцы беззастенчиво грабили местное население.

   Гоген сразу присмотрел участок для постройки дома, принадлежавший местномк католическому епископу, который в это время отсутствовал на острове.  « Не теряя времени даром, каждое утро он вместе с жандармом и военным врачом посещал мессу. И когда епископ возвратился, то, конечно, пошел навстречу столь праведному и благочестивому человеку. Правда, цену он заломил безбожную — шестьсот пятьдесят франков. На счастье Гогена, он мог позволить себе такой расход, и 27 сентября была подписана купчая».[1,гл. 10]

   Торопясь со строительством, Гоген нанял двух лучших плотников и в помощь им столько людей, сколько они пожелали. (Плотник Тиока позже стал его другом. И когда стихийное бедствие уничтожило землю Тиоки, Гоген дал ему кусок от своего участка). Он не скупился на красное вино, и через месяц Поль уже имел собственный дом: двухэтажный, 26 на 6 метров и необычной конструкции. В отличие от других двухэтажных построек, крытых железом, уникальный дом Гогена «представлял собой продолговатое строение с крышей из пальмовых листьев и легкими стенами из бамбуковой плетенки, опирающееся обоими концами на два деревянных куба. В этих кубах размещались мастерская для резьбы по дереву и кухня; двери запирались на засов и замок, чтобы уберечь от воров инструмент, утварь и прочее. Пространство между кухней и мастерской Гоген оставил неогороженным, получилась прохладная столовая». Единственный приятель Гогена, доживший до встречи с Бенгтом Даниельсоном, коммивояжер Луи Греле не только помог Бенгту сделать приводимый рисунок дома, но и превосходно описал помещения второго этажа: «Сюда, на высоту двух с половиной метров, поднимались по наружной лестнице, установленной у торца.  Сперва вы попадали в переднюю, где из мебели была только шаткая деревянная кровать, которую он украсил, вырезав фигуры и листья… Тонкая перегородка отделяла переднюю от мастерской, очень просторной, но из-за полного беспорядка напоминающей захламленный чулан. Посреди комнаты стояла маленькая фисгармония, мольберты он поставил у широкого окна в дальнем конце. У Гогена было два шкафа с ящиками, но в них не поместилось все его имущество. И он развесил на стенах полки из обыкновенных досок. Все драгоценное он, по примеру туземцев, хранил в тяжелых сундуках с замками. На стенах висели репродукции картин и сорок пять порнографических фотографий, купленных им в Порт-Саиде на пути из Франции в Южные моря. Кроме физгармонии, у него была мандолина и гитара. Больше всего Гоген любил «Колыбельную» Шумана и «Грезы» Генделя» [1, гл.10]

    Даниельсон не пишет, что после смерти Гогена в его доме были найдены предметы, свидетельствующие о многообразии его интересов: «инструменты скульптора, зубила для работы с деревом, ручные пилы, рубанки, свёрла и тиски, тюбики красок и относящиеся к краскам продукты, рулоны холстов, рамы, три мольберта, свёрток чертёжной бумаги, швейная машина и фотоаппарат. И всё это он использовал, «оставаясь всегда несгибаемым творцом.» (из аннотации)

  Прямо под торцовым окном мастерской был вырыт колодец с холодной родниковой водой. В колодце постоянно охлаждался кувшин с водой, который можно было поднять на второй этаж удочкой. Так же охлаждалось и вино.

  Другой его выдумкой была резьба, которой он украсил вход с дверью, пять больших деревянных панно: вровень с порогом, горизонтально, слева от двери  располагалось панно с надписью «Будь загадочным», справа — с надписью: «Будь любящим и будешь счастлив». Три остальных панно обрамляли дверь, причем на верхнем он большими буквами вырезал MAISON DUJOUIR— ДОМ НАСЛАЖДЕНИЙ. Если учесть, что мог иметь ввиду француз, употребляя слово jouir, более верным переводом будет «ВЕСЕЛЫЙ ДОМ». 

Веселый домик

  После постройки дома, Гоген стал искать жену. «Родители и невеста получили роскошный с  свадебный подарок: шесть метров бумажной ткани, семь метров ситца, восемь метров муслина, десять метров коленкора, три дюжины лент, дюжину кусков тесьмы, четыре катушки ниток и швейную машину, за которую жених уплатил двести франков. Из бухгалтерской книги, сохранившейся до наших дней, видно, что новая любовная сделка Гогена была заключена 18 ноября 1901 года. Судя по всему, новая жена Ваеохо обрадовалась неожиданному повороту, который приняло ее европейское образование, так как она охотно осталась жить у Гогена. В число домочадцев входили также двое веселых и ленивых слуг — повар Кахуи и садовник Матахава» [1, гл.10].

  Как обычно Гоген начал новый этап своей островной жизни «лихими и дорогостоящими попойками». Но теперь от мог позволить это, благодаря ежемесячным поступлениям денег от Воллара. Правда, найдя жену, «он прекратил гульбу и всерьез занялся живописью, на душе у него стало спокойно и работалось хорошо, как никогда в жизни». 

   Любимой моделью Гогена была рыжеволосая Тохотауа с соседнего острова (см. иллюстрации). Из-за древнего смешения рас не только на Маркизских островах, но и в некоторых других частях Полинезии ко времени открытия их европейцами было много рыжеволосых туземцев. Род Тохотауа как раз отличался этим. Она позировала, в частности, для интересной картины Гогена «Варварские сказания». Но самое замечательное полотно с Тохотауа – «Девушка с веером».

   В марте 1902 г он пишет Даниэлю: «Ты себе не представляешь, как мирно я живу здесь в моем уединении, совсем один, окруженный лишь листвой. Мне был очень нужен этот отдых, вдали от колониальных чиновников на Таити. Каждый день я хвалю себя, что решился». 

   Но когда началось очередное обострение, оказалось, что врач уехал на другой остров. Несмотря на то,что протестантский пастор Вернье не раз подвергался газетным нападкам Гогена, он с христианским милосердием откликнулся на призыв больного и щедро наделил его как лекарствами, так и добрыми советами. В  это время Вернье чувствовал себя очень несчастным  и одиноким: годом раньше он потерял свою любимую жену, и, возможно сам нуждался в общении с Гогеном. Он не только оказывал больному медицинскую помощь, всякий раз они подолгу беседовали о литературе, искусстве, музыке, этнографии. Конечно, Гоген был только рад такому собеседнику, которого не  занимали последние сплетни и скабрезные анекдоты. Связь между ними с радостью поддерживал друг и сосед Гогена, плотник Тиока, строивший гогеновский дом и получивший недавно звание дьякона за свою приверженность вере. Раны Гогена давали основание соседям думать, что он болен проказой,  его дом стали обходить стороной. И только эти два человека навещали его постоянно.

   Лишенный из-за болей возможности работать, лишенный друзей и собеседников, Гоген стал записывать мысли, которые волновали его. Постепенно эти записки составили эссе о смысле жизни, названное им «Католическая церковь и современность». Сам Гоген очень дорожил этой работой. Тяжёлое состояние настраивало на метафизические вопросы. Убеждённый в том, что католицизм извращает доктрину Христа, он пишет:  «Нет ничего тайного, что не стало бы явным, и нет ничего скрытого, что не стало бы известным и всем доступным» (Лука). Перед лицом проблемы, воплощенной в вопросах: «Откуда мы? Кто мы? Куда мы идем?», мы должны спросить сами себя, в чем наше мыслимое, естественное и рациональное предназначение… Чтобы не упустить ничего, сопряженного с этой проблемой природы и человека, мы должны внимательно (хотя и в самых общих чертах) рассмотреть доктрину Христа в ее натуральном и рациональном смысле, каковой, если освободить его от затемняющих и искажающих покровов, предстанет в своей истинной простоте, но полной блеска, и ярко осветит проблемы нашего естества и нашего предназначения».

   Сердечные приступы, удушье и кровохарканье вдруг сменились передышкой, и, порой превозмогая не покидающую его боль, он пишет своё духовное завещание: картину «Откуда мы пришли? Кто мы? Куда идём?» . Эта картина - глубокое философское раздумье о жизни нашей души и тщете человеческого существования.

1898. Откуда мы? Кто мы? Куда идём?

   На первый взгляд мы видим на ней бытовые сцены повседневной жизни людей, занятых своими делами. Но на самом деле, читая картину, как восточную рукопись, справа налево можно обнаружить, что она полна символов, раскрывающих шаг за шагом всю человеческую жизнь от рождения до смерти. «Я вложил в неё, прежде, чем умереть, всю мою энергию, такую скорбную страсть моих ужасающих обстоятельств и видение, настолько ясное без исправлений, что следы спешки исчезли, и в нём видна вся жизнь». В названии он поставил вопросы, не ожидая на них ответа, потому что они - вечная загадка человеческого познания. Он вложил в картину весь свой ужас перед тайной бытия. Раскрывая смысл некоторых символов, Гоген однако предостерегал от слишком прямолинейного их толкования, которое может убить картину, что и делают сейчас многие искусствоведы. Надо иметь ввиду, что смысл гогеновских картин  раскрывается не только через метафоры образов, но и через цветовые соотношения и целостное восприятие всего полотна.  

   Сам Гоген объясняет картину так: «исходный пункт — младенец и группа таитянских матерей в правом нижнем углу. По словам Гогена, «они попросту наслаждаются жизнью». Дальше (по его же словам) взгляд должен переходить на стоящего посередине почти нагого мужчину, который срывает плод с древа познания. Справа от него с озабоченными лицами стоят двое в длинных халатах. Они олицетворяют тех несчастных, которые уже вкусили от древа познания и теперь обречены размышлять над загадками жизни. У их ног сидит еще один мужчина; озадаченный странными вопросами, которые обсуждают двое, он, словно обороняясь, поднял руку над головой. Слева от центральной фигуры, отвернувшись от нее, мальчуган весело играет, сидя между козой и щенятами, и все они тоже олицетворяют невинность. Выше этой обособленной группы стоит женщина, она обратилась спиной к могучему идолу, «загадочные движения рук которого словно указывают на загробный мир». Последняя группа, слева от идола, включает молодую женщину и скорбную старуху, а в нижнем левом углу картины, держа в когтях ящерицу, стоит странная птица, символ «тщеты и суетности слов» (Гоген). В верхнем левом углу черными буквами на желтом поле написано название картины: «Откуда мы? Кто мы? Куда мы идем?

   Итог пессимистичен: на эти вопросы нет ответа. Попытки разобраться в загадках жизни и смерти не приносят счастья. Счастливы лишь животные, дети и «дикари» , потому что у них не возникает подобных вопросов. Они живут сегодняшним днём. И ни один европеец — Гоген знал это по себе, — сколько бы он ни жил на Таити, не сможет уподобиться в этом туземцам. [1, гл. 8]

   31 декабря шхуна не привезла деньги. Взяв коробочку с мышьяком, которым он лечил язвы, Гоген пошёл в горы. Таитянцы, как и европейцы праздновали новый год, хотя на Таити было лето: цветущие деревья источали благоухание, из хижин доносились песни и смех. Наверное, Поль не замечал ничего, потому что в полнейшем отчаянии он поднимался по склону, сосредоточенный только на одном: найти уединённое место. Доза мышьяка,которую он принял, была настолько большой, что его  почти сразу же вырвало. Обессиленный, он долго лежал на земле и лишь на следующий день смог подняться, чтобы поплестись назад, к своему дому, где  сразу же погрузился в сон. 

  После неудавшейся попытки самоубийства Гоген неожиданно почувствовал себя лучше. Как обычно это длилось не слишком долго. За несколько месяцев передышки он создал несколько картин и резных деревянных фигур. Большую часть времени  в начале 1903 г. Гоген тратил на отчаянную борьбу с администрацией острова в защиту нещадно притесняемых местных туземцев. Его обвинили в подстрекательстве. Теперь через суд он должен был ещё доказывать, что это не так.

    В начале мая 1903 г. ему стало очень плохо. Врача на острове по-прежнему не было: его перевели в Папеэте. Добрый пастор Вернье, как он сам писал, чувствовал себя подобно Вергилию, ведущему Данте через муки ада. Насколько мог, он заменил врача, делая перевязки и снабжая Гогена лекарством. Как и прежде, много времени они проводили вместе в беседах о Боге, и искусстве: живописи, литературе, музыке. Гоген был начитанным человеком. Когда 8 мая очень ранним утром Вернье пришёл по первому зову, они беседовали о романе Флобера «Саламбо». Как обычно, после беседы Полю стало легче и пастор ушёл, проводить занятия в школе. В 11 часов в комнату зашёл Тиока и увидел своего  друга неподвижно лежащим  со свесившейся ногой. Рядом стоял пустой флакон лаудана. 

   Никто не знает, был ли он пуст давно или Гоген принял его нечаянно или умышленно – этот последний алхимический эксперимент Гогена со своей жизнью остаётся тайной. Но чтобы проверить подозрение, Тиока, как это было принято у туземцев, укусил Гогена за голову. Тот не прореагировал, и тогда Тиока затянул траурную песнь. Подоспевший Вернье безуспешно делал искусственное дыхание. Приехавший епископ счёл своим долгом похоронить Гогена на католическом кладбище в горах, поскольку Гоген был крещён в католичестве. Интересно, что в одном из последних пейзажей Гогена мы видим высокий крест на горе, как раз на том месте, где находится его могила, и именно такой крест. Как великий творец; он был пророком. Он был им и тогда, когда свято верил в торжество своего искусства. Он не дожил до этого часа всего три года.

  В моих беседах с посетителями выставки я обнаружила очень разное отношение к Гогену: от глубокого понимания и восторга до полного неприятия. 

  К сожалению, полотна Гогена и сейчас нравятся и понятны далеко не всем. Это  определяется традициями, в которых воспитывался человек и порой почти невозможностью их преодолеть, хотя моя старенькая бабушка, воспитанная на передвижниках и итальянском возрождении, приняла Гогена в своё сердце, только увидев: у неё было художественное чутьё, а в картинах Гогена – подлинная гармония.

    Однако не только Гоген был одержим первобытным искусством, но многие художники во всём мире. Например, в России в конце 19 – начале 20 века художница Наталья Гончарова под большим впечатлением от степных каменных баб и русского народного лубка резко изменила стиль своей живописи. И это произошло задолго до того, как в 1903 г. на парижской выставке она впервые увидела работы Гогена и пережила увлечение им в течение нескольких лет. Однако не к примитиву стремились они, а к простоте.

  Вообще говоря, в поисках простоты выражения нет ничего нового. «Всё гениальное просто» – этот афоризм известен всем. Максимум выразительности при минимуме средств – то, к чему стремятся все творцы. Марина Цветаева достигла в этом высочайшего мастерства. Среди её стихотворений есть построенные из одних существительных, и все слова настолько точны, что ни одно нельзя заменить другим. И это был результат неустанного ежедневного труда над словом. Она (кстати, как и Моцарт) ставила труд выше вдохновения. А Гоген был величайшим тружеником.

  Как найти эту простоту, как уловить её? Изучая творчество Исаака Ньютона по его рукописям, которые я переводила в Ленинской библиотеке Москвы, я видела, как, наткнувшись на противоречие (отсутствие гармонии) в расчётах и размышляя о том, где произошла ошибка, учёный начинал двигаться вспять, к началу. Но бывают такие органические противоречия (например, парадоксы движения), распутывая которые, приходишь к истокам науки, в древнюю Грецию.

  Так и художники в поисках гармонии припадали к источникам первобытного, тем более, что в середине 19 века изумлённая Европа застыла в восхищении перед открывшимися ей богатствами древнего искусства Востока и, в частности, японского с его удивительным лаконизмом.

   Но для Гогена здесь существовала ещё и этическая сторона: формальные поиски в искусстве совпали  с его поисками высшей Истины человека. Гогена отталкивала фальшь в людях. «С юных лет я ненавидел лицемерие, показную добродетель, доносы».  Поэтому ему была отвратительна западная цивилизация. Он нашёл эту первозданную чистоту и искренность человеческих отношений сначала в простых крестьянах Бретани, а затем у туземцев Океании. Этот Земной рай, в определённой степени созданный его воображением, он и хотел показать в своих полинезийских полотнах. Образы каменных изваяний и подходили ему больше всего для выражения медитативного спокойствия. В неустанном поиске гармонии он развил в себе чувство цвета и цветовых соотношений, каким не обладал никто из его окружения. И он создавал эту гармонию, накладывая сочетания красок так, как он сам чувствовал их.

  В своих поисках Гоген создал свой стиль, не похожий ни на один другой. Но непохожесть на других не была его самоцелью. И потому я вспомнила всемирно известного художника Шемякина. Я слышала его рассказ о том, как он тоже в творческих поисках бегает по городу и фотографирует собачью мочу, чтобы потом в этом пятне увидеть образ и запечатлеть его. По таким поводам писатель Владимир Солоухин как-то сказал, что некоторые ищут гармонию в плевке на асфальте. – «Я предпочитаю смотреть на звёзды». 

  Значит главное – в выборе пути. Но тут тоже не всё ясно: мы ли выбираем путь или он выбирает нас? Нам часто кажется, что мы свободны  в нашем выборе. Однако этот путь формирует жизнь, обстоятельства рождения, воспитания, и в конечном счёте наш свободный выбор каждого дня, мозаика событий, встреч, впечатлений. «Несмотря на ограниченные ресурсы, физический труд, слабеющее здоровье, Гоген оставался несгибаемым творцом». (Из каталога выставки).  Он  верил, что на правильном пути, верил в то, что обязательно наступит завтра, когда все поймут, что он – гений.

  «Благоприятные условия? – пишет Марина Цветаева. – Их для художника нет. Жизнь сама неблагоприятное условие. Всякое творчество – перебарывание, переламывание, перемалывание жизни – самой счастливой... И как ни жестоко сказать, самые неблагоприятные условия – быть может –самые благоприятные.» (Эссе «Наталия Гончарова»). Чтобы стать Гогеном, надо было пройти весь  тернистый путь его страданий.

   Андрей Тарковский заметил, что если бы жизнь была устроена хорошо, искусство бы не существовало. Человек терзается тем, что не находит гармонию в жизни и создаёт её сам: в музыке, поэзии, в живописи.

  Гармонию красок Гоген чувствовал, как музыку, и говорил, что каждый мазок – это звук. Смотреть картины Гогена  и следует так, как мы слушаем музыку, без напряжения пытаясь войти в созданный им мир. А мир Гогена – это грандиозная симфония во славу Красоты. 

Маска Техааманы из красного дерева

 

1887. Керамическая ваза "Леда и лебедь".

1880. Обнажённая (ранний период). Фото автора.

Cabinet, 1888 год дерево, керамика, краски.

 

Использованная литература: 

1. Даниельсон Бенгт. Гоген в Полинезии. Блог-книга, май 2011, http://www.peremeny.ru/book/gogen/1

2. Перрюшо Анри. Жизнь Гогена  http://readli.net/chitat-online/?b=881721&;pg=1

3. Поль Гоген . Письма. Ноа Ноа. Из книги: «Прежде и потом». Ленинград, 1972, «Искусство».

____________________________

© Боровская Наталья Ивановна