Пушкин был мыслителем, с юных лет мыслителем тонким, многосторонним, проникновенным. Мысль его бывала зоркой, объёмной и точной, страстной и глубокой. При этом она умела быть гибкой и в лирике легко находила укрытие своим тайным порывам и убеждениям. Мы разгадываем их уже третье столетие после их возникновения   («Утаённая любовь»... «Тайная свобода»...) и получаем наслаждение от объяснений с необыкновенным собеседником. Даже от печальных дум и трагических интонаций Пушкина  последних лет нас не покидает высокое очарование, пусть эти думы просто о житейских делах. Потому что все его страсти и сомнения мудры и поучительны.

     И вот явился Лермонтов. В обстоятельствах потери Россией национального       гения. Но русский поэтический дух не мог не воплотиться в чью-то подрастающую личность. Он выбрал мальчика странного: горячего и холодного, ненавидящего и любящего, нежного и дерзкого, желавшего жить и творить и готовящегося к ранней трагической смерти.

      В Пушкине была всемирная отзывчивость. А в Лермонтове - другая ипостась русского духа – мировая скорбь: он продолжил Пушкина силой поэтического мастерства и, вместе с тем, был во многом ему противоположен. 

      Закончилась пушкинская эпоха. Всего тридцать творческих пушкинских лет, но – эпоха. История и Пушкин в ней: Отечественная война 1812 года,  декабрьское восстание 1825 года и – Пушкин. «Евгений Онегин», «Борис Годунов», «Капитанская дочка»... и лирика всеобъемлющая, исчерпывающая и отчасти загадочная.

          В последние дни поэт был одинок. Никто его  до конца  не понял, никто не спас. И вдруг прокатилась волна отрезвления, потому что зашуршали рукописные листы, и с них срывался беспощадный, сильный, молодой  голос:

                                          Погиб поэт! – невольник чести –

                                          Пал, оклеветанный молвой,

                                          С свинцом в груди и с жаждой мести,

                                          Поникнув гордой головой!..

                                          .....................................................

                                          Не вы ль сперва так злобно гнали

                                          Его свободный, смелый дар

                                          И для потехи раздували

                                          Чуть затаившийся пожар?

                                          .....................................................

                                         Вы, жадною толпой, стоящие у трона,

                                         Свободы, Гения и Славы палачи!

                                          Таитесь вы под сению закона,

                                          Пред вами суд и правда – всё молчи!..

       Так ворвалась в историю и поэзию лермонтовская эпоха. Совсем коротенькая, но – эпоха. Никакой гибкости в новом поэте. Всё прямо, независимо, открыто у юнца, а затем у корнета лейб-гвардии гусарского полка.

     Лермонтов не стал предаваться тесной дружбе  с олимпийскими богами. Он как-то не обратил на них особого внимания. Может, потому что возрос в Тарханах, а не в стольных городах, как Пушкин. Для него  Олимпом стал Кавказ. Да и нрав у него был  почти  кавказский. 

    Декабристы всё еще томились, кто в Сибири, кто на Кавказе под пулями. В обществе было душно и стеснённо. В такое время быть гордым и бесстрашным мог не каждый. А он был – уже в пятнадцать лет.

  Природная потребность высказаться без оглядки делали одинокий голос пятнадцатилетнего Лермонтова свободным и мысли записывались такими, как возникали. Он был  открытее, беспощаднее к себе и к миру, чем Пушкин в пятнадцать лет.

     Юный Пушкин в «Безверии» пишет: «Ум ищет Божества, а сердце не находит» (не находило и потом, впрочем, находило в образе любимых женщин, Аполлона и других олимпийцев). Но он искренне переживает: «пошто не можно мне... Забыв о разуме и немощном и строгом,/ С одной лишь верою повергнуться пред Богом!». 

     Он мучим безверием. А Лермонтов в пятнадцать говорит определённо, хотя и осторожно, о своей отстранённости от Всевышнего. Правда, просит его не карать, но намерений довериться Ему и преклониться перед ним – никаких:

                                                   Не обвиняй меня, Всесильный,

                                                   И не карай меня, молю...

                                                   ...................................................

                                                  За то, что в заблужденьи бродит

                                                  Мой ум далёко от Тебя...

                                                  .......................................................

                                                  За то, что мир земной мне тесен,

                                                  К Тебе ж проникнуть я боюсь.

                                                  И часто звуком грешных песен

                                                  Я, Боже, не Тебе молюсь.

      Пушкин искал Божества. Сомнения его были болезненны. Мысль не подчинялась бездоказательным уверениям.

    Лермонтов же, обходя тему доказательности или бездоказательности существования Божества, просто не желает Ему молиться. Он отстраняется от Него. Грешные песни занимают его куда больше. 

     Отрок Лермонтов ищет силу могущественнее Бога, потому что, как он написал в ранних пьесах, Бог бессилен, человек по Его вине несчастен, нет ни рая, ни ада, есть хаос... И он обращается к теме демона:

                                                   И гордый демон не отстанет,

                                                   Пока живу я, от меня

                                                   И ум мой озарять он станет

                                                   Лучом чудесного огня;

                                                   Покажет образ совершенства

                                                   И вдруг отнимет навсегда

                                                   И, дав предчувствия блаженства,

                                                   Не даст мне счастья никогда.

      И действительно, не отстанет гордый демон от него, тоже гордого и сурового в самооценках. В стихотворении-размышлении 1831 года, в семнадцать лет он пишет:

                                                   Никто не дорожит мной на земле.

                                                   И сам себе я в тягость, как другим;

                                                   Тоска блуждает на моём челе,

                                                   Я холоден и горд; и даже злым

                                                   Толпе кажуся; но ужель она

                                                   Проникнуть дерзко в сердце мне должна?

       Часто язвительный по отношению к окружающим, не умеющий смиряться перед условностями света, он рвется к столкновениям - с Богом ли, с людьми ли, и снова заявляет, что бросает молитвы ради «из пламя и света рождённого слова»:

                                                    Не кончив молитвы,

                                                    На звук тот отвечу

                                                    И брошусь из битвы

                                                    Ему я навстречу.

      Он жаждет битвы, словесной или военной, – бесконечный порыв действовать руководит им. В том же 32-строфном стихотворении-размышлении он восклицает:

                                              Как жизнь скучна, когда боренья нет.

                                             .....................................................................

                                             Мне нужно действовать, я каждый день

                                             Бессмертным сделать бы желал, как тень

                                             Великого героя, и понять

                                             Я не могу, что значит отдыхать.

               И потому в 1832 году мысль продолжается так:

                                             Я рожден, чтоб целый мир был зритель

                                             Торжества иль гибели моей...

             Как бесстрашный, жаждущий битвы и славы, он готов к смерти в пятнадцать лет, но в эти же дни мыслит, как проживший жизнь -  в «Отрывке» 1830 года:

                                                Мы сгинем, наш сотрется след,

                                               Таков наш рок, таков закон...  

 А в 1840 – м:

                                                Мчись же быстрее, летучее время!

                                                Душно под новой бронею мне стало!

                                                Смерть, как приедем, подержит мне стремя;

                                                Слезу и сдерну с лица я забрало.

      Лермонтовский демон из поэмы 1841 года, изгнанный Богом, страдающий, излагает те же жалобы, что и юный поэт в 1831 году, а затем и в 1840–м. Главная мысль их обоих – упрёк Богу за свою судьбу и шире – вообще за устройство мира.

                                                 Демон: 

                                                                  Я был отвергнут; как Эдем,

                                                                  Мир для меня стал глух и нем.

                                                                  ....................................................

                                                                  Что повесть тягостных лишений,

                                                                  Трудов и бед толпы людской

                                                                  Грядущих, прошлых поколений,

                                                                  Перед минутою одной

                                                                  Моих непризнанных мучений?

      Демон – невольник Бога. Богово наказание – сеять зло и несчастья, а Лермонтов сострадает ему. Сам же пишет полное горькой иронии стихотворение «Благодарность», обращенное к Богу, которое явилось более  конкретизирующим его отношение к Творцу, чем стихи юных лет:

                                                 За всё, за всё Тебя благодарю я:

                                                 За тайные мучения страстей,

                                                 За горечь слёз, отраву поцелуя,

                                                 За месть врагов и клевету друзей;

                                                 За жар души, растраченный в пустыне,

                                                 За всё, чем я обманут в жизни был...

                                                 Устрой лишь так, чтобы тебя отныне

                                                 Недолго я еще благодарил.    

      В страдающем поэте не было ни малейшего элемента теодицеи – философского и церковного понятия об «оправдании» Творца, оправдания Богова мироустройства.

Владислав Ходасевич полагает, что в русской поэзии никто не укорял Бога с такой горечью, как Лермонтов, а самый вызывающий укор звучит в стихотворении «Благодарность».[1] Да не просто горькая, а весьма ядовитая «антиблагодарность»! И в доказательство своей горько-ядовитой иронии он готов к смертельной развязке с жизнью. Ещё я думаю, что, кроме сказанного, в этом стихотворении и случилась концентрация мировой скорби и русской тоски поэта.

     Обвинительное отношение к Богу, по-видимому, в какой-то степени связано с неотступным желанием активной деятельности, – вмешательства в неприемлемые устои общества и человеческих отношений. А времена «декабризма» прошли, и тяжкие его последствия угнетали беспокойные умы. У обострённо чувствующего Лермонтова  вся русская жизнь ощущалась как личная драма, и личные горести переплетались с нею. Выход страстям – лирика. Но какая лирика! Читаешь и ощущаешь бесстрашную свободу лермонтовских отношений со всем, что его окружало. Эта гордая, прозорливая свобода самовыражения и продиктовала ему страстное и беспощадное выступление в защиту Пушкина, обличение общества, власти, «надменных потомков / Известной подлостью прославленных отцов...». В этом был, наверное, какой-то перехлёст, но он был настолько возбуждён, горестно возмущён, что, взволнованный, забыв о своих взаимоотношениях с Богом, призывает и «Божий Суд, Грозный Суд» к виновным в гибели поэта. Сколько гнева и непрощения:

                                                   И вы не смоете всей вашей чёрной кровью

                                                   Поэта праведную кровь!

       От этих строк, если бы были Дантес и его окружение были с истинным человеческим сердцем, должны были бы умереть на месте. Не знал Пушкин своего защитника и, конечно же, преемника, но такого своевольного!

     За этим великим стихом последовала «Дума». Она продолжила горестную тему укоров своему поколению с опаской того, что:

                                                       Толпой угрюмою и скоро позабытой

                                                       Над миром мы пройдем без шума и следа,

                                                       Не бросивши векам ни мысли плодовитой,

                                                       Ни гением начатого труда...

      Стихотворение «Как часто пестрою толпою окружён...» едва ли не кульминация его свободного и гневного разочарования в своём, конечно же, светском  окружении :

                                                    ... О как мне хочется смутить весёлость их,

                                                    И дерзко бросить им в глаза железный стих,

                                                    Облитый горечью и злостью!...

          Бросил, конечно, бросил, но смутил ли?..

      Годы идут... Да какие там годы! Всего несколько лет и будет развязка.  За всё, что сказал, будет ему Кавказ вместо Сибири. Любимый Кавказ. Смертельный Кавказ.

Ко всему, что было им сказано, он ещё добавил: 

                                                                  Прощай, немытая Россия,

                                                                  Страна рабов, страна господ,

                                                                  И вы, мундиры голубые,

                                                                  И ты, послушный им народ.

     И это после признания:

                                             Люблю отчизну я, но странною любовью.

                                             Не победит ее рассудок мой...

          Во всем он свободно прям – и в осуждении, и в любви.

     В 1840 году в Чечне на речке Валерик, что по-чеченски (ему объяснили) – «речка смерти», Лермонтов мог погибнуть в жестокой резне, и мы бы остались без замечательной поэтической повести «Валерик» с её глубокими раздумьями  о войнах, о людской  вражде, о себе не так, как прежде:

                                                 Мой крест несу я без роптанья:

                                                 То или другое наказанье?

                                                 Не всё ль одно. Я жизнь постиг;

                                                 Судьбе как турок иль татарин

                                                 За всё я равно благодарен;

                                                 У Бога счастья не прошу

                                                 И молча зло переношу...

    Вдруг открылся другой Лермонтов, другая доля его личности, запрятанная внутри колючего, непримиримого, некомфортного человека. Может, это такое мгновенье... А может, это охранительная маскировка  –  не для себя, а перед  женщиной, к которой был обращён такой правдивый поэтический рассказ о кровавой битве  –  чтоб не выдать страданий и ужасов... Примерил к своей свободе смирение?

       Тайная свобода Пушкина – это вся его жизнь и его образ во многих преломлениях. Это словосочетание, это определение свободы как «тайной свободы» родилось под пером поэта в 1818 году, когда еще очень юный Пушкин написал стихи «В честь её императорского величества государыни императрицы Елисаветы Алексеевны». Он юн, но прозорлив. Он закончил стихотворение формулой смысла и цели настоящей и будущей своей жизни. Две последние строчки он мог повторить и в конце жизни, и повторил их другими словами в «Памятнике». При первом же прочтении послания ясно, что это серьёзный текст с глубоким сокрытым содержанием, вернее намёком на «тайную свободу». А дело в том, что Пушкин оказался причастным к тайному масонскому заговору… Вместе с Кюхельбекером.                                                        

                                                 Я пел на троне добродетель

                                                 С её приветною красой.

                                                 Любовь и тайная свобода

                                                 Внушали сердцу гимн простой;

                                                 И неподкупный голос мой

                                                 Был эхо русского народа.

  В 1823 году он пишет весьма драматическое стихотворение, стихотворение-разочарование. Он понимает, что его надежды, желания, устремления не сбываются: всё о свободе речь. О какой? О большой свободе, политической, гражданской, личной – вместе взятыми. Он что-то чувствует, хотя декабрь 1825-го еще далеко.

                                                    Свободы сеятель пустынный,

                                                    Я вышел рано, до звезды;

                                                    Рукою чистой и безвинной

                                                    В порабощённые бразды

                                                    Бросал живительное семя –

                                                    Но потерял я только время,

                                                    Благие мысли и труды...

      Вольность – воля – свобода есть триада пушкинского духа, ведущая его по жизни, создавшая его вольные строки или скрытая тонкими нюансами значений избранных им слов.

       Вольность – юное кипение правдолюбца. 

       Свобода – необходимое состояние личности гражданина и творца. 

    Воля - чисто русское понимание беспредельности характера, ума, полного дыхания и тоски сердечной по этой беспредельности.

     Политическая, гражданская, личная, творческая свобода плюс свобода веры и неверия в единой сцепке всегда были в полузатянутой петле. Всё же поэзия спасала. Всё же в ней Пушкин и сам – царь:

                                                    Ты царь: живи один. Дорогою свободной

                                                    Иди, куда влечет тебя свободный ум...

       Царь, однако ждущий «с томленьем упованья / Mинуты вольности святой».

       Юный, он наслаждался воображенной свободой на олимпийских просторах.

   А «тайная свобода» из прекрасного стиха 1818-го года оказалась не только знаком, символом, но и сутью всей его жизни. Она слилась с его именем. А всё, что заявил в последних строках («И неподкупный голос мой\ Был эхо русского народа»)  -  выполнил.

     И в конце жизни подвел итог, подтвердил выполнение обещанного в юности:

                                                И долго буду тем любезен я народу,

                                                Что чувства добрые я лирой пробуждал,

                                                Что в мой жестокий век восславил я свободу

                                                 И милость к падшим призывал.

      Начал жизнь с мыслей о свободе и уверенно подтвердил свою правоту в её приоритете в конце жизни. 

      Всё же, что же это за тайная свобода, что так слилась навсегда с пушкинским именем, с образом его, с личностью его? Какая тайная свобода? Политическая, личная, гражданская, свобода веры ? Все свободы для него были важны – они являли всю его жизнь в единой их сцепке. Они были внутри него.

      Вновь обращаюсь к главной и замечательной особенности личности поэта – цельности его натуры от отроческих лет до смертного часа. Он был един в своих страстях, идеях, стремлениях, убеждениях и помыслах. Но он был мудр и гибок, и все эти категории, в том числе и категория свободы, претерпевали трансформацию: их обкатывало время, сообщая им новые формы и оттенки.

     Цветаева в своих размышлениях об искусстве поэзии и об особенностях творчества отнесла Пушкина к поэтам «с историей», то есть «с развитием» его поэтического материала под влиянием развивающейся личности. Если время и власть стесняли свободу его личности, свобода становилась «тайной».            

   Лермонтов, по её пониманию и раскладу, был неизменным как в жизни, так и в творчестве. Он родился и погиб, не подвергнувшись «истории» в своём коротком жизненном просверке. 

    Но  с юных лет Лермонтов ни разу не назвал свою свободу  -  ни духовную, ни политическую – «тайной». Откровенен был и прям. Дерзок, холоден, горяч, печален, трагичен и по всему этому для многих  рядом с собой, трудно приемлем. Тайными он назвал только свои мучения:

                                                 За всё, за всё Тебя благодарю я:

                                                 За тайные мучения страстей...

   Эта ядовитая «антиблагодарность» вобрала все его обиды и разочарования, но в «тайных мучениях страстей» с одной стороны что-то очень личное, а с другой – его страсти так многолики: личные, гражданские, политические, патриотические, творческие. Он свободно их выражал, но одновременно и  мучился ими: невозможно освободиться от самого себя...

        В предгибельных стихах он ищет уже неземной свободы: 

                                               Уж не жду от жизни ничего я,

                                               И не жаль мне прошлого ничуть;

                                               Я ищу свободы и покоя!

                                               Я б хотел забыться и заснуть!...

     Заснуть навеки, но – «Чтоб в груди дремали жизни силы»... Стихотворение грустное, печальное, но в то же время – стихотворение сильного человека, готового к смерти...

  И, наконец, лермонтовский «Пророк». Стихотворение начинается с того, чем заканчивается пушкинский «Пророк». Пушкинский пророк (поэт-пророк) только собирается «глаголом жечь сердца людей», получив на это кровавое крещение, а лермонтовский пророк уже за «правды чистые ученья» побит камнями, изгнан глупыми, неблагодарными людьми в пустыню. Он проповедует звёздам и твари земной. Стихотворение написано от первого лица, как и у Пушкина. Так вот, что случилось при свободе, не прикрытой тайной! Лермонтов прочувствовал отсутствие защиты, прикрытия, но в жизни остался таким, как был.  А затем он погиб, как написал :

                                                      В полдневный жар в долине Дагестана

                                                      С свинцом в груди лежал недвижим я;

                                                      Глубокая еще дымилась рана,

                                                      По капле кровь точилася моя...

      Гора Машук в общем-то недалеко от Дагестана, остальное – всё точно.

                                                        ПОСЛЕСЛОВИЕ  

         1. За природную гордость и самостоятельность мысли, за неумение и нежелание смиряться перед общепринятыми требованиями общества, условностями света, за богоотступничество, за демонизм (хотя всё это замешано на поэтическом жаре и молодых поисках истины), он был осуждён, как личность слишком вольная и опасная, некоторыми своими современниками, а затем и более поздними деятелями культуры. Он был нетрадиционен, он был не понят. Выдающийся религиозный философ и поэт Владимир Соловьёв в своей лекции о Лермонтове в 1899 году фактически предал его проклятию и дал понять, что Лермонтов заслужил не временную, а вечную гибель.[2] Читать это сейчас, когда поэт жив плотью своих творений и сочувствием новых поколений, дико. Но Соловьёв не пощадил и Пушкина. Он не смог понять в Пушкине, вышедшего на дуэль, состояния оскорблённого достоинства и необходимости защиты чести своей семьи. Читать ужасное высказывание Соловьёва о том, что «Пушкин был убит не пулею Геккерна, а своим собственным выстрелом в Геккерна» [3] – просто невыносимо. 

        Вот что может наделать и с большим мыслителем фанатизм смирения, который был чужд свободным личностям Пушкина и Лермонтова с их тайной и не тайной свободой.           

    2. Если перечитать снова лирику Александра Блока и, в том числе, стихотворение  последнего года жизни – «Пушкинскому дому» – с привлекающей особое внимание  главной  строфой, обращённой к Пушкину:

                                                   Пушкин! Тайную свободу

                                                   Пели мы вослед тебе!

                                                   Дай нам руку в непогоду,

                                                   Помоги в немой борьбе!

       Возникает понимание, что здесь скрыты все терзания ума и сердца Блока тех лет, в которые написано стихотворение:  нахлынувшая, было, вера в мятежный поворот русской истории, как необходимый и неизбежный, и потому приветственно, нет – даже яростно-страстно  запечатлённый в «Скифах» и «Двенадцати», истаяла.

       Строки из дневника поэта кричат о его душевных мучениях: «...Делать однако уже ничего не могу, пока на шее болтается новая петля полицейского государства.

Кто погубил революцию? (дух музыки)?...»[4] – это в июне 1919 года. Ведь он призывал интеллигенцию слушать «музыку революции»! («Помоги!» – теперь  он просит Пушкина – «в немой», то есть тайной, – борьбе!).      

        В феврале 1921–го Блок всё время думает о Пушкине. О заветных пушкинских словах  «На свете счастья нет, но есть покой и воля»: «Покой и воля»… Они необходимы поэту для освобождения гармонии. Но покой и волю тоже отнимают, ...творческую волю – тайную свободу. И поэт умирает, потому что дышать ему уже нечем; жизнь потеряла смысл... «Пускай же остерегутся... те чиновники, которые собираются направлять поэзию по каким-то собственным руслам, посягая на её тайную свободу и препятствуя выполнять таинственное назначение» [5]. Это из речи (и статьи) «О назначении поэта».

        Всё, что было написано Блоком  во втором десятилетии двадцатого века, наполнено, с одной стороны, каким-то насильственным революционным пафосом, с другой – печалью, скорбью, грустными раздумьями – о любви ли, о родине ли – предчувствиями грядущей бездны и человеческих несчастий. Вот это другое, именно печальные раздумья, были, кажется, свободными. Он выражал их с присущей ему магией колдовской музыкальности.

       Корней Чуковский в одной из статей о Блоке назвал его «Лермонтовым нашей  эпохи: у него та же долгая тяжба с миром, Богом, с собою, тот же роковой, демонический тон, та  же тяжёлость не умеющей приспособиться к миру души».[6] Но это видение Блока одностороннее. В  Блоке жила и пушкинская гармония с вырывающейся из-под печали, страстью к жизни:

                                                      О, я хочу безумно жить:

                                                      Всё сущее – увековечить,

                                                      Безличное – очеловечить,

                                                      Несбывшееся – воплотить.

      И, одновременно, как и отмечает Чуковский, лермонтовский трагизм и – да - отстранение Бога, отказ благодарить его, - ибо не за что: так стихотворение Блока  «На смерть младенца»  соотнеслось с язвительной «Благодарностью» Лермонтова.

     Одна из последних записей Блока в дневнике (18 июня 1921 года): «Мне трудно дышать, сердце заняло полгруди».

   Когда свобода самовыражения оказалась перекрытой, иллюзии и надежды исчерпанными, он умер с затаённой  свободой в сердце своём, не воплощённой свободой, и в отсутствии воздуха для дыхания. Пушкинская «тайная свобода» перебралась в двадцатый век. 

    3. Раздумья на тему тайной (внутренней) и не тайной свободы русских поэтов первой половины двадцатого века так и подводят к двум полярным личностям, точно, но по-разному отразившим время в своих, конечно же, вневременных стихах. Это Марина Цветаева и Анна Ахматова.

    Резкая, прямая, открытая, предельно искренняя Цветаева, как бы ни был богат, непостижим, глубок её внутренний мир, всё, что просилось на язык и в строку, перенесла на бумагу – бесстрашно. И личное, и далеко не личное: «Лебединый стан», «Перекоп», «Стихи к Чехии», «Стихи к Пушкину», «Крысолов»... Что уж говорить о лирике любви и нелюбви! Ей удалось высказаться – без тайн – потому что она оказалась за пределами России. Несчастье даровало ей счастье творческой свободы. Когда не стало ни жизненной, ни творческой – она погибла.

   Не то – Ахматова. Она, как Блок, задыхалась в отсутствии свободы – возможности выразить  мироощущение и миропонимание своих дней. Ей было тесно в высокой лирике на вечные темы любви, смерти, мастерства. Она тайно надиктовывала то, что опасно было записать, и близкие ей подвижники, запоминали. И сама она держала в памяти и в закромах то, что было соткано ею на канве тайной свободы и горькой несвободы. Она держалась долго, гордо и стойко. Две поэмы её («Поэма без героя» и «Реквием») -–свидетели тому.             

    4. Судьбы многих русских-советских поэтов сложились, соткались на этой канве. Сложились ярко или тускло, с творчеством реалистическим или формалистическим, слепо-романтическим или доверчиво-приспособленческим – в зависимости  от их таланта и умения идти туда, «куда влечёт тебя свободный ум», и способности выжить – творчески, да и не только... Тайная пушкинская свобода не всем была по плечу. Это не значит, что не было больших и прекрасных поэтов, как это ни парадоксально.                                                               

                                                   Литература:

1. Ходасевич В. «Фрагменты о Лермонтове». - М., «Знамя», 1989. - С. 200-207.

2. Соловьев Вл. Цит. по: Мережковский. Поэт сверхчеловечества. - «Литературное обозрение», 1989, №10. - С. 23.

3. Он же. «Судьба Пушкина». В кн.: «Пушкин в русской философской критике». - Москва. «Книга», 1990. - С. 36.

4. Блок А. Из записных книжек. В кн. «Это было, было, было» составленной А.Турковым. Москва. - Издательство «Мик», 2007. - С.239.

5. Блок А. Там же, с. 254.

6. Чуковский К. «Александр Блок». В кн.: «Александр Блок. Лирика». - Москва, «Правда,». - С. 3-32.    

___________________

© Кресикова Иза Адамовна