 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
Теперь почти одновременно, а до освоения космического пространства – в одностороннем порядке, развиваются два как бы связанных взаимно процесса — отыскание, описание, введение в культурный, научный, популяризаторский оборот артефактов неизвестного происхождения (изваяния на острове Пасхи, обсерватория Стоунхендж, НЛО), а также в связи с развитием космонавтики отправка посланий в космос иным цивилизациям. Общее тут состоит в признании вроде бы очевидного факта, свидетельствующего о том, что планета Земля – всё, что на ней происходит – жизнь людей и народов, ее населяющих, подчинена, во-первых, разумным законам; во-вторых, влиянию чего-то высшего, что имеет различные объяснения — бог, инопланетяне, Высший Разум. В связи с этим снимаются кино и телефильмы, которые в меру документальности или художественности доказывают существование высших сил и их постоянное присутствие в земной жизни. Пишутся книги и исследования разной степени популярности или наукообразия. Возникают те или иные теории, объясняющие процессы, бывшие когда-то и происходящие сейчас на земле, вплоть до катаклизмов и иных прогнозов (таяние ледников, озоновые дыры и так далее). Повторим, важно здесь только одно: жизнь на Земле признается не независимой от космоса в любом определении данного понятия, а связанной с ним прочно, явно и нерасторжимо. В таком случае, кажется совершенно правильным, что время от времени с большой информационной подготовкой в те или иные уголки Вселенной (а именно так переводится греческое слово космос) посылаются аппараты, несущие послание о Земле и ее обитателях. И вот именно это представляется совершенно напрасным, поскольку говорит, скорее, о человеческой гордыне, чем о желании установить контакт с так называемыми внеземными цивилизациями и со всем, что под этим имеется в виду. Вспомним некоторые известные факты из истории человеческого знания. Еще со времен древних греков (судьба Сократа, например) существовала, в самой активной фазе противостояния, борьба религии и науки. Достаточно назвать сожжение Джордано Бруно в последний год шестнадцатого века. Среди того, что инкриминировалось ему в качестве обвинения — доктрина о множественности миров. А это подразумевало, наверное, по мнению церковников, и то, что у обитателей каждой из вероятных обитаемых планет есть свой бог, своя религия. (В какой-то мере об этом сказано и в «Утопии....» Томаса Мора. Описывая по рассказам мореплавателя Гитлодея жизнь на острове, где по его мнению создано идеальное мироустройство, автор, пострадавший потом за неприятие перехода своего короля в другую религию, говорит о том, что у утопийцев приветствовалась одна религия. Они могли исповедовать любые другие, но, так сказать, титульной именовалось исключительно христианство.) В определенном смысле похожая вина могла стоить тюремного заключения и казни Галилею, но перед судом инквизиции, как известно, из исторической легенды об этом итальянском ученом, он отказался от доказательства гелиоцентрической теории, которую обосновал в неопубликованном при жизни священнослужителя труде Коперника. При том, что сравнивал эту теорию с тем, что константой было почти тысячелетие (речь об учении Птолемея). Заметим к слову, что Коперник не решился сделать доступным читателям свое открытие, и его труд по поводу гелиоцентрической теории взаимодействия Земли, Солнца и других планет солнечной системы, напечатан был через годы после его смерти. А учитывая религиозное давление на протяжении не одного столетия европейской, как минимум, истории, очевидно, что движение науки пошло в рамках механицизма, исключительно физическо-математического объяснения мироустройства (Декарт, Бэкон, Ньютон и другие), что не помешало все же известному ученому и философу Лейбницу соединить науку и знание о высшем в идее предустановленной гармонии, которая понималась не только натуралистически, а и рационально в метафизическом смысле слова. Интересно обратить внимание, что в двадцатом веке воззрения на разумную (правда, частично) Вселенную сошлись в теориях русского ученого Вернадского и французского богослова-новатора Тейяра де Шардена. Оба по-своему пришли к одинаковому, отличающемуся в контексте их подхода к данной теме, выводу о существовании ноосферы. То есть, такой сущности, которая, подобно атмосфере присутствует над нашей планетой, оказывая воздействие на все стороны земной жизни. Стоит заметить, что в силу специфичности подхода в результате получилась очень красивая внешне и, кажется, все объясняющая из происходящего на Земле теория, имеющая существенный изъян. Проявляется он в локальности. Ученые уверенно и обоснованно доказывают, что бытие Вселенной подчинено физическим законам, в том числе, притяжения и отталкивания, как и многим другим. И, если говорить только о планетах так называемой солнечной системы, то они взаимодействуют друг с другом в точном соответствии с теми законами о небесных процессах, которые уже открыли или еще откроют ученые. Богословы столь же уверенно утверждают, что всё подчинено богу. И других объяснений тут быть не может. Кажется, что идея бога гораздо универсальнее постулатов небесной механики, поскольку однозначна, априорна и, в принципе, достаточно доказательна. Тем не менее, то, что Вернадский и Шарден, будучи современниками, признали наличие ноосферы, интеллектуального как бы облака вокруг нашей планеты, свидетельствует о попытки объединить в одно целое традиции и подходы религии и науки. Однако, в результате, как думается, появилось нечто промежуточное и межеумочное. Принятие ноосферы как весомого и аргументированного доказательства жизни (разумной жизни, заметим) во Вселенной есть признание того, что она, эта самая жизнь во всех ее аспектах, подчинена законам разума: то есть имеет разумный изначально посыл (Бог, Высший Разум), что в меру скромности сил земных людей постепенно познается в той или иной мере. Связь с высшим как бы подтверждается хотя бы феноменом НЛО, чему наличествуют разные научные или популярные объяснения, что вызывает всегда ажиотаж и привлекает внимание публики с каждой публикацией по этому феномену (хотя, если уж быть последовательным приверженцем идеи о ноосфере, то тут надо говорить не о феномене, а ноумене. О том, что дано прежде всего сознанию, как реальный факт внедрения чего-то внеземного в нашу жизнь.) При этом, и с точки зрения религии, и с точки зрения науки, и с точки воспитываемого ими в определенном направлении общественного сознания, заявлено ясно и конкретно — речь идет о чем-то высшем, о том, что опередило земное человечество в своем развитии, как минимум, что управляет им, как максимум. И вот теперь в контексте сказанного сейчас задумаемся о том, нужно ли адресовать этому обобщенному, трансцендентному высшему о том, что в данный период своего духовного развития достигли те, кто в настоящий момент живет на Земле. Не одно ведь и то же — из теории о ноосфере, которая биологическое связывает с интеллектуальным, указывая на их взаимосвязь в рамках экологического сознания, выводить соразмерность земного и космического. И совсем другое дело — информировать высшее о достижениях всего человечества, посылая таблички со знаками, символами и иными сведениями, которые по мысли ученых обязаны показать, насколько продвинулось человечество в познании земного и небесного. Это наивно по ряду причин. Во-первых, подобная акция явно носит околонаучный и рекламный характер. Цель ее, вроде бы просветительская, объединяющая некоторым образом религиозное и научное сознание в деле постижения Вселенной, является все-таки ни чем иным, как элементарной гордыней, грехом, который осужден разными религиями и не приветствуется в светском социуме, как некорректный и атавистический по сути своей. То есть обитатели Земли, признавая существования внеземных цивилизаций и того, чему все подчинено во Вселенной, как бы отчитываются перед высшим, что наивно, комично, и даже странно, даже и тогда, если за этой псевдонаучной акцией обнаруживается признание того, что все подчинено чему-то трудно объяснимому и могущественному. Такое сугубо символичное подчинение тому, что есть разумная во всех смыслах этого определения Вселенная, есть не более, чем игра в поддавки, мягко говоря. При том, что жизнь на Земле, что гораздо важнее и трагичнее, даже в некоторых моментах далека от следования разумности мироустройства и похожа на потребительское отношение к тому, что дано человечеству здесь и сейчас с ретроспективой достаточно далекой по точке отсчета. Поскольку, во-вторых, если мы признаем за высшим в любом определении его субстанции приоритет надо всем, что есть жизнь на Земле и вне ее, то это означает в данном аспекте только одно — оно, это высшее, и без нашего обращения к нему, так сказать, имеет представление о том, что уже сумели освоить сознанием жители нашей планеты. А иначе оно не было, просто не могло бы являться таковым, каким мы его представляем в меру собственного и совокупного развития живущих на Земле. И потому, признавая первенство высшего, земные люди вроде бы даже заигрывают с ним, что вряд ли уважительно как в отношении к высшему, так и к ним самим. Исходя из этого очевидно, что признание этой непререкаемой власти во Вселенной не предопределяет нарушение дистанции, границы человеческих возможностей между этой властью и людьми в массе своей, что, по своему существу, и есть отправка в космос таких лаконичных писем-посланий, как бы в ожидании ответа. И это при том, что такой ответ мы имеем постоянно, каждое мгновение собственной жизни и жизни планеты Земля. Подводя итог сказанному, можно в качестве вывода привести следующее логическое заключение: жить на Земле полезно и правильно по законам разумной Вселенной, что будет верно и оправданно с любой точки зрения. А ставить себя вровень с нею, казаться себе значительнее и информированнее, чем есть на самом деле, при том, что все знания, которые уже есть у человечества, часть того, что еще не раскрыто и осознано в бытии Земли и Вселенной, есть не просто заблуждение или ошибка. Есть в основе своей отрицание того, что хочется доказать направление в дали космоса ракет со сведениями о земных достижениях. Иначе подобные акция не стоит воспринимать, поскольку иначе они и не могут быть восприняты, если мы говорим о верховенстве знания, о том, что знание в широком его контексте есть концепт жизни во Вселенной как таковой. И только подлинное понимание такой взаимосвязи, а не эффектная демонстрация того, что на самом деле есть переходный этап планетарного развития, есть истинное и безоговорочное признание того, что правит над нами. По Канту ли, по Гегелю ли, по Боэцию или кому-то другому, поскольку, как бы ни различались богословские, научные и философские подходы к обоснованию взаимодействия земного с небесным в образном изложении этого процесса — вывод один: признавая высшую власть, мы следуем за ней, доказывая прежде всего самим себе этот постулат снова и снова всю свою земную жизнь. 2. Роман «Мастер и Маргарита» – антиутопия? Утопическое сознание на самом деле не начинается с классических образцов литературы об идеальном мироустройстве. Заданных произведениями Мора, Кампанелла или Бэкона. Достаточно вспомнить весь корпус Библии, где в первой же главе говорится о райском саде, где жили Адам и Ева, и буквально последнюю, новозаветную книгу ее — Откровение Иоанна Богослова, где описывается апокалиптическое завершение жизни на Земле и новой жизни, в духовном и физическом ее измерении. Несомненно, что утопии, как жанр мировой литературы, получил дальнейшее развитие. В широком смысле слова можно с долей добросовестной уверенности утверждать, что любое произведение искусства — кинофильм, спектакль, картина, музыкальное произведение, а не только литература в прозе и поэзии — есть по сути своей явление утопическое. И потому, что оно свидетельствует о том, к чему надо в гармонии с собой и не только стремиться. И потому, что оно показывает наглядно, от чего частному человеку или обществу стоит отказываться, чтобы приблизиться к первопричинной истине, как возвращении к вечной гармонии. Наряду с утопией в литературе и в искусстве возникла и антиутопия. То есть, утопия всегда говорит о том, что в настоящем что-то не так хорошо, как должно быть. А антиутопия указывает на то, что и в будущем будет не лучше, чем в настоящем. То есть, прогрессивнее, технологичнее, разнообразнее, но не лучше. Понятно, что утопическое мышление сказалось и достаточно заметно на развитии того, что есть фантастика и фэнтези, как путешествие в будущее и в прошлое. Нередко авторы произведений такого рода переносили своих героев на другие планеты, предполагая, что лучше будет не на Земле, а вне ее тяготения. (Например, в романе Станислава Лема «Эдем»), что нередко оказывалось не больше, чем иллюзией и , более того, с не всегда предсказуемым развитием событий. Порой и драматических, не приводящих к положительному результату. Если за условную точку отсчета взять произведение англичанина Томаса Мора, давшее название этому направлению общественного сознания, что стало частью культуры, то для образцовой утопии надо описать автору ее то, что есть и сравнить это с тем, что есть в другом месте, в пользу последнего, конечно. Но именно из-за того, что утопическое мышление получило многоуровневое и разнообразное развитие не только в текстах, а и в жизни (коммуны Сен-Симона, Фурье, Оуэна в том или ином их виде и теоретической составляющей, в движении хиппи, например, а теперь , благодаря интернету, и в виртуальной онлайновой реальности) , описывать то, что есть сейчас, что знакомо читателям и зрителям, как повседневное уже не столь важно, как во времена Томаса Мора, к слову сказать, написавшего научно-популярный трактат на латинском языке. Достаточно что-то добавить в произведении к знакомому многим, и утопия или антиутопия ( Хаксли или Оруэлла — состоялась как явление , достойное осмысления и обсуждения.) Всё это так, как концепция. Но какое отношение ко всему этому имеет Михаил Афанасьевич Булгаков? Фантастом он явно не был, хотя в «Роковых яйцах» и в «Собачьем сердце» описал нечто такое, что несколько опережало его время, но сглаживалось сатирическим аспектом изложения событий. И было, с некоторой долей условности, все же подлинной антиутопией, где современное чуть трансформировано с учетом шага вперед науки и общественного сознания. Пусть даже и так! Но всё же, как утопизм можно приложить к «Мастеру и Маргарите», с занудством и упрямством можно все же поставить вопрос, как бы загоняя модератора тезиса об утопическом содержании самого известного романа Булгакова в тупик, заставая его врасплох. Ответим: ни в коей мере. И попытаемся тезис о том, что роман «Мастер и Маргарита» имеет самое прямое отношение к утопической литературе (с элементами мистики и фантастики) доступно и последовательно доказать. Только при самом упрощенном восприятии этого произведения Булгакова можно говорить о том, что события в нем развиваются в двух измерениях- довоенно-советском и в евангелски библейском. Если все же идти скрупулезно за текстом автора, то в нем противопоставлено не советское и римское только, а советское, римское и потустороннее. Таким образом, перед нами три варианта утопии.
Мир, создаваемый Воландом, материализация инфернального для наказания людских пороков, мог бы, наверное, претендовать на некоторый позитив, если бы не оставался проявлением зла, нарушением установившихся норм поведения ради проверки людей, в те весенние дни, в Москве, в СССР, на то, насколько они поддаются соблазнам, порокам — стяжательству, мздоимству, пьянству, нелюбви к ближнему , воровству и многим другим. Таким образом, то, что привнесено в роман «Мастер и Маргарита» присутствием в нем Воланда и его свиты, есть всё же антиутопия, доказательство в буквальном смысле слова — от противного, указание на то, что делать нельзя, оставаясь порядочным и боящимся наказания свыше человеком. Но в результате получается, что принципиально и московская жизнь, хоть она чуть пафосно и беллетристично описана Булгаковым в образе рассказчика, и то, чем в несколько дней почти за две тысячи лет до того была Иудея под властью Римской империи – также антиутопия, ведь в обоих случаях внешне нормальная жизнь поддерживалась только силой государственной власти (первое же испытание ее с участием команды Воланда стало свидетельством того, что она непрочна, и основание ее — столь же хрупкое, как и то, к чему призывали ее идеологи печатно и устно.) На этом фоне, достаточно правдивом и безрадостном, повествовании о тупике душевного и общественного развития, только частная история мастера и Маргариты оказалась близкой к утопии. Они обрели вечный покой. Но ведь не при жизни, заметим, а умерев, чтобы покинуть советские реалии, уйти от них к тому, чем на самом деле могло бы быть людское бытие, если бы не демагогия, тоталитаризм, тирания, продемонстрированные во всех трех вариантах квазиутопий, представленных Булгаковым в романе «Мастер и Маргарита». (Понятно, что вывод о том, что только вне общества творческий человек может ближе к тому, к чему направлено его стремление выразить себя, было буквально выстрадано Михаилом Булгаковым и выразилось в его биографии достаточно ясно и конкретно. Но массовым явлением такая преданность таланту не могла бы осуществиться ни в СССР, ни в Иудее библейского времени, как это передано в романе Булгакова. Именно потому, что имеющийся у власти аппарат подавления любого инакомыслия действовал во всех трех измерениях бесперебойно, последовательно, быстро и четко, как хорошо отлаженная и однажды на полную катушку запущенная машина репрессивного толка.) Подтекстом антиутопий, определенно каждой из трех, является вера. Для советских граждан — в непогрешимость того, что делается в стране для их настоящего и будущего, то есть, сегодняшнего и завтрашнего блага. Для легионеров под властью Пилата — в могущество Римской империи, а для жителей Иудеи — в торжество единого и всесильного бога. Для спутников Воланда, Маргариты и Мастера, тех, кто невольно или за свои проступки оказался в сфере влияния представителя злого начала — в его всесилии. Для мастера и Маргариты в его талант и необходимость того, что он порождает. Но с горечью приходится заметить, что в перечисленных случаях проявления религиозного чувства оно было эрзацем, видимостью истинной веры. (Неслучайно ведь Булгаков развертывает евангельский образ Иуды, показывая, как в нем борются верность традициям своего народа и вожделение, погубившее его а не только любовь к деньгам, как считали знавшие его римляне. Сразу стоит указать на то, что следуя в характеристике Иуды за Евангелиями, Булгаков, как думается, далек от бытового и какого либо иного антисемитизма. Кроме того, не стоит забывать, что об этом персонаже сказано инженером, который увлекся Библией настолько, что захотел описать главного персонажа Нового Завета, как мог и как понимал его, вряд ли будучи человеком глубоко религиозным и до конца понимающим, за какую тему и для чего он взялся.) Тогда выходит, и вывод этот совершенно оправдан, что Михаил Булгаков написал роман о вере. О такой системе ценностей, которая дает не на словах, не на лозунговом уровне, а на деле быть человеку самим собой, приносить пользу обществу, развивать свои способности на благо себе и другим. (Если будет сказано, что об этом писали Кампанелла в «Городе Солнца» и Бэкон в «Новой Атлантиде», это останется правдой. При одном лишь комментарии: переведенные в настоящую ипостась эти теории оказались основой и обоснованием тоталитарных режимов, что ясно было по тем текстам, которые рассказывали об идеальных городах и странах.) То есть, несомненно, что вера, которую мог иметь в виду Булгаков, и в романе «Мастер и Маргарита» имела со всей очевидностью коммунистический подтекст. Но, повторим еще раз, практически и в действительности, а не как долгосрочная и похожая на сказку утопия. Исходя из того, что кратко и последовательно здесь изложено, все же стоит всё-таки признать, что роман «Мастер и Маргарита» в определенном контексте может быть рассмотрен и как антиутопия. А это, в свою очередь, ни в коей мере не уменьшает блистательности и стилистического совершенства, сатиры и бытописательства данного произведения, открывая еще одну грань в нем. Вероятно и неожиданную на первый взгляд, поскольку эту прозу Булгакова привыкли воспринимать лишь в одном, чуть ли не каноническом ключе, хотя все же она настолько универсальна, что переживет и раскрытие в ней связи с традициями утопической литературы без всяких условностей и упрощений. Но в таком аспекте увидеть художественные достоинства прозы Булгакова интереснее, занимательнее и полезнее. Или — правильнее, если это не воспринимается как пренебрежение славой и значимостью данного текста, совершенного до того, чтобы в своем роде считать его шедевром, классикой советской довоенной литературы. 3. Преждевременное знание (конспект) История человечества свидетельствует о многочисленных примерах того, что некоторые инициативы в науке, технике культуре и искусстве заведомо опережали свое время. И потому не оказывались востребованными современниками, а то и исчезали на время или совсем из сферы внимания людей последующих поколений. По этому поводу обычно существует сослагательного типа размышления, начинающиеся так: если бы то-то и то-то, то человечество в своем развитии продвинулось бы туда-то и туда-то. Логика здесь сугубо механистическая и материалистическая, поэтому при всей обоснованности, на первый взгляд, таких доводов, они на самом деле не выдерживают критики, если подходит к тому, что известно или неизвестно по разным причинам в контексте постулата о том, что всё на Земле и вне ее устроено разумно и подчиняется разумной целесообразности. И, если чего-то в духовной сфере или в любой другой сфере человеческой деятельности утрачено, то для этого есть разумные и вполне аргументированные основания. В иудаизме есть прием, который кажется достаточно уместным в контексте дальнейшего рассуждения о потерях и обретениях в истории человечества. Смысл его в том, что по ответам можно восстановить вопросы, если в том есть насущная необходимость. То, что от прошлых веков и тысячелетий осталось в наследство от живших когда-то и живущих сейчас народов, полностью вписывается в эту схему, что и попытаемся здесь доказать. Но для начала приведем несколько достаточно известных примеров из различных сторон человеческой активности в познании себя и мира. 1. Литература. Известно, что от античных авторов – древних греков и римлян — порой остались только названия прозаических или поэтических произведений, строчки, абзацы и фрагменты их. Как это ни странно, но именно по ним мы можем всё же составить представление о тематике вроде бы напрочь утраченных произведений, об авторах, их манере письма и интересах. Со школьных уроков литературы мы знаем, что Гоголь сжег почти полностью второй том своей поэмы «Мертвые души». Поскольку то, что он задумал в нем сказать про Россию, для него самого не находило подтверждения. И дистанция между тем, что он стремился выразить в пафосной прозе своей в продолжении «Мертвых душ», вступило в настолько сильное и разительное противоречие с тем, что можно было предположить, основываясь на знакомое ему, что он понял невероятность своей патетики, ее удаленность от жизни, ни в каком качестве неподтвержденность тем, что можно было бы считать мечтанием и положительным изменением к лучшему того, что было на самом деле. 2. Античная философия. Вспомним, что об учении древнегреческого философа Сократа мы знаем в первую очередь из диалогов его ученика Платона, гораздо больше и точнее, чем из воспоминаний его биографа-современника Ксенофонта. Специалисты могут в какой-тог степени определить, где Платон популяризирует мысли своего учителя, а где высказывает собственные идеи, развивая и обобщая сказанное Сократом. Таким образом, о Сократе мы узнаем в интерпретации Платона, все же считая, что у нас достаточно сведений и о том, и о другом. Древнегреческий писатель начала нашей эры Диоген Лаэртский написал компилятивный свод известных ему философов, указав их имена и названия их произведений. Скорее всего, большинство тех, кого он назвал в своем перечислении, практически неизвестны ученым, тем более любителям философии. А об их произведениях можно с уверенностью сказать тоже самое, что и про потерянные пергаменты античных авторов. И вместе с тем, уже само перечисление названий трудов философов давнего времени при внимательном и вдумчивом чтении их дает конкретную возможность понять, что их интересовало — количество произведений на схожую тему, хотя и не позволяет узнать, чем принципиально они отличались друг от друга, что было бы немаловажно. Но в качестве прогноза выдвинем тезис о том, что последующим поколениями для изучения осталось от древнегреческих философов и литераторов античного мира именно то , что должно было остаться. И в такой форме доступа, чтобы можно было об утраченном составить впечатление. 3. Наука. Джордано Бруно сожгли на костре, в том числе и из-за того, что он теоретически пытался доказать, что обитаема не только Земля, но и, кроме ее, есть множество обитаемых миров. (Кажется ли сейчас та же идея революционной, необычной, недоказательной- вопрос сугубо риторический, зная про книги фантастов и фильмы об инопланетянах.) Коперник не решился при жизни опубликовать свой труд, в котором доказывалась гелиоцентрическая система существования планет солнечной системы. Это было с осторожными и мутноватыми комментариями издано после его смерти. Рене Декарт всячески откладывал издание своего трактата «Космос», поскольку его страшила судьба Галилея, то, что «Космос» может быть воспринят как пропаганда гелиоцентрической системы. В конце концов, труд Декарта потерялся, от него остались фрагменты. Но сам факт, что такой темой занимался французский философ и причины, по которым он откладывал его публикацию, принципиален не только как акт личного выбора, а и как указание на то, что автору исследования оно казалось пока не совсем актуальным, какие бы причины он ни находил для того, чтобы не делать его достоянием читающей публики. К слову вспомнить тут стоит и легенду про Галилея, который, формально на суде инквизиции признал несостоятельность идеи вращения земли вокруг солнца, всё же проводил ее настолько, насколько это было возможно в жизнь. Фрэнсис Бэкон не завершил наукообразную утопию «Новая Атлантида». Текст ее также был опубликован после его смерти, став третьим фундаментальным основанием жанра утопической литературы, наряду с книгами Мора и Кампанеллы. Рене Декарт всячески откладывал издание своего трактата «Космос», поскольку его страшила судьба Галилея, то, что «Космос» может быть воспринят как пропаганда гелиоцентрической системы. В конце концов этот труд Декарта потерялся, от него остались фрагменты. Но сам факт, что такой темой занимался французский философ и причины, по которым он откладывал его публикацию, принципиален не только как акт личного выбора, а и как указание на то, что автору исследования оно казалось пока не совсем актуальным, какие бы причины он ни назходил для того, чтобы не делать его достоянием читающей публики. 4. Живопись. Картины импрессионистов, название которым дал француз польского происхождения, не принимали в Салоны живописи по эстетическим соображениям. Они не вписывались в буквальном смысле слова в то, что тогда считалось традицией и нормой изобразительного искусства. (Заметим, что импрессионизм, как и кубизм, экспрессионизм , футуризм и иное в этом роде все же ближе к эксперименту, к штудии, чем к завершенному творчеству, что не отрицает необходимости художественных поисков и новаций.) Постепенно импрессионизм стал чуть ли ни нормой живописи, породив в начале двадцатого века ряд авангардистских течений, что продолжаются и возникают и в наше время. А вот во время появления в культуре Франции того времени импрессионизм казался чудачеством, издевательством над вкусом публики, над профессией художника, появившись как прообраз будущих находок и достижений в рамках авангардизма. Здесь уместно назвать имена Врубеля и Чюрлениса. Оба они пытались достичь такого совершенства в своем искусстве, что это лишило их рассудка. (Тут правильно будет вспомнить новеллу Бальзака «Неведомый шедевр». В ней описывается, как очень известный художник долго и упорно трудился над полотном всей своей жизни, а когда показал его первым зрителям, то оказалось, что это просто мазки краски, какие-то отдельные законченные детали. Можно, конечно, шутки ради, сказать, что импрессионисты, кубисты и их последователи вдохновились этим опусом Бальзака, но суть, конечно, в другом. Художник чувствует потребность средствами живописи выразить тот идеал, который ему близок. Как сон, видение, мания и фетиш. Но получается все же то, что он может написать в меру своего таланта и способностей.) Литовский художник и композитор Чюрленис сделал серию картин, где выразил нечто таинственное, похожее на реальность, но все же заведомо отличающееся от нее. Это были какие-то иные миры, они завораживали, притягивали внимание, но все же в картинах заметной была некоторая болезненность, отстраненность от земного восприятия того, на что способна живопись как вид искусства. (В связи с трагической судьбой Чурлениса и Врубеля, художника русского, мощного и удивительного, можно сказать, что их несчастный итог жизни — пребывание в доме умалишенных – есть пример и объяснение наглядное того, что есть сумасшествие, не как психическая болезнь, а как превышение возможностей человеческого сознания. Одной из причин отклонения от нормы мышления может быть и то, что человек хочет достичь того, что недоступно его пониманию или осуществлению в его деятельности. Об этом написал, например, Гоголь во второй, слащавой части петербургской повести «Портрет», рассказав, как художник из-за соперничества написал очень живо представителя инфернальных сил, а потом, благодаря самоотречению и религиозности, смог стал истинно верующим художником.) 5. Музыка. Интерес к произведениям Баха возник через двести лет после его смерти. А до того достижения великого композитора мирового уровня были забыты, к ним относились как к заведомой архаике, пока не возник интерес к тому, что и как писал Бах-отец. В результате его творчество заново открыли, что стало событием для музыкантов и любителей музыки только потому, что Бах вернулся в композиторский ряд своевременно, только на первый взгляд неожиданно и вроде бы случайно. Чюрленис, наряду с занятиями живописью, писал музыку. И несомненно, что она в своем роде опережала время. Но тут правильнее назвать его современника — русского композитора и пианиста Александра Скрябина, чье имя связано с теорией цветомузыки. Скрябин соотнес ноты и цвет, который им соответствует. Потому в партитуре, например, «Прометея» имел в виду и то, и другое. Его эксперимент не получил в начале двадцатого века должного развития как раз потому, что слишком опередил время. Но во второй половине того же века во время музыкальных концертах и не только их получил самое широкое применение, став максимально востребованным не только в искусстве, а и в медицине. О подобных фактах можно говорить достаточно долго и имея в виду многочисленные примеры, которые говорят о том, что нечто исчезло из духовного наследия человечества, а что-то появилось, проявилось в нем уверенно и убедительно. И приведенные выше примеры, и то, что может легко вспомнить любой образованный человек, занимающийся той или иной деятельностью, говорят только о том, что ничего не исчезает и не появляется случайно. И в том, и в другом моменте есть своя закономерность, которую нужно внимательно и междисциплинарно изучать. Замечания вроде того, что общество не было готово к чему-то, — есть лишь только первое и достаточно банальное приближение к тому, чтобы понять, что такого было в утраченном, что оно ушло навечно и ли на время из поля зрения человечества. И это самое интересное из того, что надо иметь в виду, говоря о всех видах человеческой деятельности, вплоть до частного опыта, отдельной биографии индивидуума любого. Если видеть за фактами утраты чего-либо только житейские обстоятельства, исторические события, недобрую волю или все, что угодно в том же аспекте, то в выводах будет доля истины. Но она не будет вся, как могла бы быть в идеале. (Стоит уточнить, что всей истины никому и никогда узнать не удастся при всех стараниях, при настойчивости и целеустремленности ищущих ее, достаточно вспомнить Сэлинджера, который десятилетиями что-то писал в своем уединении, но это ничего не прибавило к тому, что было им опубликовано до того, как он ушел в сознательное заточение, уход от суетного мира.) Тем не менее, если за традиционно освоенной сознанием конкретикой почувствовать рациональный подтекст (и это единственно приемлемое применение учения о ноосфере), то тогда каждый из фактов истории и культуры человечества может получить более, чем прежде универсальное объяснение. Поскольку он окажется вписанным в конкретику значительно масштабного уровня, чем это есть сейчас, и откроет тот глубинный и возвышенный в том числе, подтекст, который непосредственно связан с каждым событием деятельности творцов науки, искусства и литературы. Знакомо по тому, как идет становление науки — математики, физики, химии – и того, что связано с ними. Постепенно накапливается освоенный пониманием и подтвержденный опытом материал, позволяющий сделать шаг вперед, чтобы прийти к новому накоплению научных данных. И так двигаться постепенно или в прорывном режиме дальше. (Хотя и сама история науки приобрела бы большую внятность и целостность, если бы ее воспринимали не только в пределах одного направления ее движения, а в связи со многим другим. Дело не только в общественной потребности в достижениях науки, а в том, как они соответствуют готовности общества подняться на следующую ступень собственного духовного существования.) Подведем самые предварительные итоги: все, что влияет на выработку координат нахождения в том или ином социуме — религия ( и отношения к ней), образование (и степень его), принадлежность к своему народу, семейные традиции (и нахождение равновесия между ними в рамках менталитета, мировосприятия) – имеет свою логику. Она богаче, чем кажется, чем принято считать, потому что ничего не может быть здесь случайным, спонтанным или неожиданным. На уровне индивида, общества всегда логика эта связана с выбором, открывающим путь к цели, что может оказаться прозрением, взлетом или тупиком. Наличие ее — априорно и потому не требует доказательств. Вопрос на самом деле в другом — в том, что чаще всего общество удовлетворяется поверхностными суждениями по тому или иному факту его бытования. Не вдумываясь в широкий спектр причин и условий, которые стоят за таким общеизвестным фактом. А это упрощает как понимание мира в его совокупности, так и человека в его ауре в каждый данный момент жизни одного и другого. Если будет признано совершенно естественное, что все в человеческой жизни имеет рациональное и многозначное объяснение, что за каждым фактом — целый комплекс условий и кажущихся внешних совпадений — только тогда в меру возможного станет реальным увидеть за общезнакомым — уникальное, единичное, соответствующее тому, что должно было обратить на себя внимание исключительно в данный момент чьей-либо жизни — человека или народа, области знания. Следовательно, все что было, что исчезло, что осталось и дошло через века в том или ином виде — это не только история и собрание фактов, укладывающихся в какую-то систему-композицию, а то, что должно изучать как единое целое именно с точки зрения надмирной рациональности, насколько хватит нам смелости и отваги. Не забывая при этом о границах умственных способностей людей, захождение за пределы которых чревато умопомрачением, исключением из социума и тому подобными проблемами. (Что вероятно не только поучительно само по себе, а и кому-то любопытно как доказательство высшей рациональности, без которого лучше обойтись и для собственного психического здоровья.) По существу речь идет о том, что кажется настолько ясным, само собою разумеющимся, что его не стоит специально и доказывать: о восприятии бытия во всем его разнообразии как рациональной данности. Если бы только нередко не ограничивались в таком постижении насущного в его ретроспективе и в настоящем поверхностными суждениями, которые удовлетворяют массовое любопытство, но мешают узнать правду о том, что есть жизнь в ее духовном измерении. В конце концов предлагаемая дорога познания сущего поучительна, полезна и предпочтительна как способ уважения себя и других, современников и предыдущих, даже последующих поколений во всем их множестве. Почему бы тогда не воспользоваться выводом о разумности всего и вся, применив его верно и последовательно? Ответ на этот вопрос и есть смысл выбора. И никак иначе, как бы ни хотелось его заболтать дешевыми цитатами из сборников афоризмов разных времен и народов. Поиск результата тут и есть результат и продолжение поиска, как отмечено в истории науки, только богаче по значимости и важнее по применимости своей в любом их приложении. ____________________ © Абель Илья Викторович |
       
|
