 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
О пророках Пророков нет в отечестве своём, но и в чужих отечествах – не густо! В. Высоцкий Пророков нет – известный афоризм! Ну, может быть, у диких алеутов живут они без видимых харизм и прочих всем заметных атрибутов. А мы освободились от оков, чтоб вновь попасть в компьютерные сети. Пророки есть, но общий шум таков, что их расслышать могут только дети. Они не делят мир на Ты и Я, они во сне смеются и летают. Известны детям тайны бытия, но лишь пока они не вырастают. А после, после слышимость не та, и видимость, и просто нет желанья, и время отнимает суета, и непонятны древние камланья. ………………………………………. Следит пророк, вселенной делегат, горюя о всезнанье одиноком, как мы бредём наощупь, наугад, а будущее смотрит грозным оком.
* * * … я тебя уже почти забыл, я почти не чувствую потери, я уже почти освободился от своей любви неразделённой. Но сегодня в магазине мелочь я рассыпал и внезапно вспомнил, как когда-то вместе собирали мы с тобою медные монетки, выпавшие из дырявой сумки, и невольно пальцами касались, белыми от пыли – это было только раз, но это было счастьем, самым полным счастьем – не почти…
* * * Время не лечит − Монолог декорации Я был всю жизнь фрагментом декорации, в которой рассуждали без конца о смысле жизни Гамлеты, Горации и даже Тень убитого отца. Палили канониры из мортир в уют, король сулил полцарства за коня, а я-то знал, что скоро размонтируют и за кулисы вынесут меня. Стоять на этой сцене было лестно, я не стану на судьбу свою пенять. Пускай мне роль досталась бессловесная, но отстоял я всю её на ять. Вокруг меня вились такие грации, такие мэтры прятались за мной, поскольку я был частью декорации − не главной, но, конечно, составной. Ну да, я декорация фанерная, которой не хватает глубины. Но зритель верит вымыслу – наверное, он прав, ему видней со стороны. Здесь вместо крови розовая жижица, фальшивый смех и нарочитый плач. И вот финал − ко мне вразвалку движется по сцене мой подвыпивший палач. Он по коробкам расфасует скоренько, в чулан меня задвинет до поры. Но я вернусь, ведь даже череп Йорика однажды пригодится – для игры.
Открытие Величина случайная, бреду среди стволов, древесных единиц, в лесу, арифметическом ряду, по выцветшей поверхности страниц. Я заблудился, спутал все следы, и формулы забыл, и потерял ориентир, но в небе из слюды бликует мой расчётный матерьял. И я считаю звёзды и с трудом тропинку, занесённую листвой, нащупываю, чтоб вернуться в дом по эху на дорожке цифрововой. Я отыщу решенье, «горячо» − шепнёт мне кто-то в книжный мой загон − про лес и смысл творенья, а ещё про звёзды и про нравственный закон. Пускай они пока ещё чисты, но формула топорщится в мозгу, − шуршат, шуршат опавшие листы, − я их заполнить, кажется, смогу.
* * * Одни летают во сне, как шарики, другие реют, как буревестники. Одни накачаны тёплым воздухом, другие – только холодным умыслом. А я летаю во сне, наполненный твоей любовью, и вижу, милая: на лёгких крыльях паришь ты рядышком, − я охраняю твоё парение. Такие сны продолженья требуют – я просыпаюсь без опасения, что наяву наш полёт закончится: кто научился – тот не разучится!
По мотивам стихотворения Роберта Фроста The Road Not Taken (Невыбранный путь) Два пути раздвоились в лесу, как бином. Мог ли я раздвоиться, как их отраженье, чтобы разом пройти тем и этим путём? Нет, конечно! Один, я стоял на одном, содержавшем в себе и ответ, и решенье. Но потом, повернувшись, я выбрал другой, отличавшийся тем, что зарос он сильнее и взбирался на холм чуть заметной дугой и порой осыпаясь, скользя под ногой, привлекал меня тем, что длинней и труднее. Я себе повторял: будь собою, не трусь, − и, однако, нехоженый путь выбирая, вспоминал о былом и испытывал грусть, понимая, что больше туда не вернусь, как Адам, добровольно ушедший из рая. Что же, труден мой выбор, но сделав его и оформив отказ от несыгранной роли, я иду по пути, не жалея того, что оставил когда-то: там нет ничего − лишь забытый ответ и фантомные боли.
Неформатный сонет Я просто устарел, как буква Ер, со свистом пролетаю мимо цели, в формат не попадаю и в размер, поскольку и не в духе, и не в теле. Я был готов, как юный пионер, я плыл, успешно огибая мели − по щучьему веленью, на манер печи не покидавшего Емели. Ну, что же, говорю себе: не ной, − сменилась орфография, иной формат у современного искусства. Нет больше пастернаковской свечи, но свято место не бывает пусто, хотя никто не ездит на печи.
Версия Плывёт по воле волн в Реке Времён, как пленный галерный раб, забросивший весло. И дела нет до нас Создателю Вселенной. Нам в этом повезло! Не спрашивает нас: − А вы-то кто такие? Зачем чудите? Стоп!.. Когда в последний раз Он вник в дела мирские, то был Потоп!
Мой рецепт Спокойствия психического ради, к ментальному не склонный неглиже, лежу себе, как слива в маринаде, и никого не трогаю уже. Я облетел, как лист увядший с клёна, валяюсь под, хотя умею над, стал синим, был в пупырках и зелёный, но, главное, удачный маринад. В условиях тотального заката я защищён, мне крепко повезло, что здесь со мной надёжные ребята, − нас в этой банке ровно три кило!
Болото Покой и стабильность − зелёная тина да звон комариный − кулик-патриот, ничуть не смущаясь, что из карантина, родимым болотам осанну поёт. А воздух свободы, товар санкционный, как столб на границе, стоит недвижим, не смея нарушить концентрационный, хотя и почти санаторный, режим. С закатного солнца сойдёт позолота, а мы выбираем покой и уют. Кулик, запевая, похвалит болото, и хором лягушки ему подпоют. Болотная гладь не нарушится встряской, все звуки туман поглощает сырой. И только брожение − где-то под ряской − даёт себя знать пузырями порой.
Наш вклад К столетию завершения Первой мировой войны Вот итог только последних ста лет истории человечества: А так ли уж разумен человек, гордо именующий себя человеком разумным?.. Никто, увы, не сможет нам помочь, − мы влипли, и история не детская: сперва Варфоломеевская ночь, а ей на смену утром казнь стрелецкая. Монгольскою стрелою сбиты влёт, не в небо – в землю будет новый град расти. А что ушли псы-рыцари под лёд, так в этом тоже нет особой радости. Веками длится сей парад-алле: не угодив друг другу цветом кожи ли, иною верой, спором о земле, как странно, что до сей поры мы дожили. Исчезнем, как бездарный паразит, который вслед кричит себе: − Гуляй ещё! − а росту энтропии не грозит, как саморазрушенья управляющий. Сойдём, как плесень, чтобы цикл иной свершиться мог, как новый акт творения… А мы в него придём как перегной − не более, но всё же и не менее.
Профессионал Я профессиональный лжесвидетель: за небольшую плату я готов подтасовать любые факты и тень на плетень набросить аккуратно. Секрет моих успехов в том, что я вживаюсь в роль и вру, не запинаясь, в то время как противники мои и правду говорят с большой запинкой. Но есть проблема: привыкая к лжи, в неё и сам я начинаю верить, поэтому могу свалиться в яму, о коей всем твердил, что ямы нет. Но если яма глубока, в полёте, пока не завершился он паденьем, я напоследок прокричу: − Всё гладко! Ребята, мы на правильном пути!
Зимнее досрочное Говорила ты: − Отстань! – Я отстал. Говорила ты: − Остынь! – Я остыл. Позади стою, замёрз и устал, от того, что стал тебе я постыл. А когда-то ты просила: – Приди! – и негромко добавляла: – Гори! Приходил и оставался, в груди до сих пор звучат твои снегири. Эти пташки примиряли с зимой − грудки алы, снег же белый, как мел. Ты шептала: − Будь, пожалуйста, мой! А потом сказала: − Прочь, надоел! Ты ушла, а я остался – в долгу, замерзая – ты велела – и вот стерегу твои следы на снегу, а снегирь-подлец на ветке поёт.
Запятая «Уехать нельзя оставаться», – ни разу не смог я понять эту дивную фразу − такую для тех грамотеев простую, кто знает, где в ней разместить запятую. Я эту проблему решаю полжизни, как бомж, потерявший дорогу к отчизне. Я тайными тропками к ней пробираюсь, хотя не уехал и не собираюсь. Уехавшим лучше: они процветают, о брошенном доме давно не мечтают, но всё-таки просят порой медицину придумать им от ностальгии вакцину. А мы понемногу и дома болеем, хотя эмигрантов привычно жалеем, покинуть не смеем дворовую лигу, но носим в кармане запретную фигу. Уехавшим проще: дела и заботы − вот средство от нашей привычной зевоты. Но мы, кто остался, поймём их едва ли − почувствуем, разве, что шанс прозевали. Нас гнали: езжайте в свою Палестину, − но, видно, избрали не ту хворостину, а к той, что избрали, давно ягодицы привыкли, хотя нам на них не сидится. Но те, кто уехал, жалеть нас не склонны: их жизни и наши давно асинхронны. И мы сознаём: наши цепи из стали, но ржавой – поэтому ходики стали. Мы спорим с собой, но из этого спора в душе прорастает сомнения спора: − Кто мы – патриоты, а может быть, трусы? − Зачем без колёс мы возводим турусы? А впрочем, нужны ли нам эти колёса? Пора осознать риторичность вопроса, поскольку мы сами, а вовсе не башни, вросли в этот грунт, забывая о брашне. Не яства и брашно − язык наш, как якорь, нас держит в позиции нашей двоякой. Вот так и живём – по науке и вере, грустя о несбывшейся нашей потере.
* * * Я сделал шаг вперёд. Космос как предчувствие (Сочинение на заданную тему для литературного конкурса, в котором я решил не участвовать) Чтобы снять все вопросы, я вам объявляю заранее, что не верю ни в порчу, ни в сглаз, ни в предчувствия, ни в предсказания. И зачем мне предчувствовать космос? Какая-то тема нелепая! С ним и в нём я живу, вырываюсь к нему из себя, как из склепа я. Я его ощущаю − в себе и вокруг – бесконечной клубящейся тайною, и не чувственной – чувства обманут, а тайной, скорее, ментальною. Ну, а я-то ему для чего – неужели затем, чтоб с бессмертием мою смертность сравнить, как бесчувственный мрак с милосердием? Или, может быть, космос, как искорка жизни под тонкою кожею, существует, лишь только пока ощущенья и мысли итожу я − я, осколок, фрагмент голограммы, я, мелочь, безделица сущая, как предчувствие вечности космос в сознанье несущая?.. Предзимье
Слякоть, но местами лёг снежок, прикрывая выбоины в плитке. Мне б найти какой-то затишок, мне б забиться в домик, как улитке.
Вход законопатить, чтоб сквозняк дом мой не выстуживал, и сырость не пересекала строгий знак «Стоп» и на побывку не просилась.
Чтоб не видеть мелочной возни и не слышать клацанья затворов, и чтоб о политике – ни-ни – никаких досужих разговоров.
Снег с дождём – в окно летит заряд, − ночь не принимает апелляций. Но не зря в народе говорят, что планета будет накаляться.
Верю я, что завершив дела, холод отползёт подобно змею, и хотя бы толику тепла я дождаться всё-таки сумею.
Лодка Памяти Сергея Петкова
мушка, в янтарной застывшая влаге, звук угасанья гитарной струны, штиль и безвольно повисшие флаги песен моих не узнавшей страны.
смазанный росчерк случайного снимка, след безнадёжной слезы на щеке, в вечности канувшая анонимка, рыбка, оставленная на крючке.
лодка – мой призрачный шанс на спасенье, надо бы вычерпать воду, хотя нечем и незачем, − ждёт пополненья море, качая меня, как дитя.
и изменяю дыханья природу, лодка уже над моей головой, парус, впитавший вечернюю соду, сном на верёвке висит бельевой.
Еврейское кладбище На кладбище еврейском, в основном, конечно, похоронены евреи, а рядом с ними русские свекрови и тёщи, схоронившие мужей на братском и большом муниципальном… Они своих невесток и зятьёв любили не особенно, но всё же терпели, делать нечего, и внуков с большими неславянскими носами гулять водили и кормили кашей – за маму и за папу, выбор дочек и сыновей постфактум признавая. А метрах в ста от этих добрых гоек лежит в земле любавический ребе, мудрец хасидский. И когда к нему паломники приходят поклониться, они читают кадиш на иврите и поминают всех, кто похоронен с ним по соседству, думая, что сами когда-нибудь хотели б здесь лежать. Однако место занято, никто подвинуться не может, сон свой вечный нарушив. Значит, так тому и быть. У мёртвых нет ни споров, ни конфликтов, которые живым изжить непросто. Евреи, христиане, атеисты здесь примирились. Тёплый ветерок витает, и смотрительница Люба выходит из сторожки покормить бродячих псов в той самой синей шапке, которую моя жена связала ей год назад…
Мои капричос Сон разума рождает чудовищ Франсиско Гойя Я плохо сплю. Сон разума недолог. Восстановив контроль над подсознаньем, чудовищам, живущим в нём, родиться сознанье не даёт. Мои капричос, бумаги не достигшие, в мозгу, как в клетке, остаются – и рычат, и мечутся, и рвут его когтями, и полыхают жёлтым и лиловым… Я говорю: «мигрень», – и сон зову, как Гойя, чтоб позволить наконец чудовищам мой мозг больной покинуть, родиться и, оформившись в слова, зажить своею собственною жизнью, меня освободив – пусть ненадолго. Надолго я и сам бы не хотел…
Лучшее применение Я заметил, что не слишком ценит шутки мой читатель потому что принимает всё за чистую монету. А уж я их штукатурю, отыскав в чулане шпатель, и раскрашиваю ярко, чтоб потрафить интернету.
Но один солидный дядя мне сказал в сердцах однажды, что ирония – как выдох, а поэт хорош на вдохе. Если лирикой не может утолить он нашей жажды, пусть в коробке засыхают иронические блохи.
Видно, злоупотребляя непрямой своею речью, я читателя запутал, с панталыку сбил и с толку. Мной читатель изувечен, и, кляня своё увечье, будет прав, коль книжку эту не поставит он на полку.
Времена теперь такие, что не терпят проволочки, − сам понять не успеваю, что там в рифму я буровлю. Лучше, выдрав все страницы, навертеть из них кулёчки, сумку семечек нажарить и открыть с утра торговлю.
Вот тогда-то наконец-то кто-то мой сарказм оценит: развернув кулёк, разгладит и, с ухмылкою лихою, декламировать возьмётся эти вирши, как на сцене, и не сразу в урну бросит, а наполнив шелухою. ________________________ © Вольфсон Борис Ильич |
       
|
