Бате
Перекину в прошлое тонкий мостик, чтобы думать, сравнивать, каменеть. Настоящий батя три раза в гости заявлялся к мамке… да нет – ко мне.
Много было их, приходящих батек – дурачков безусых, уже в летах. Не хотела на руки – было, хватит. Научили, блин, – довелось летать.
Настоящий вешал пальто на гвоздик, нашу кошку-дуру трепал за хвост, а меня подбрасывал прямо в гроздья наливных, рубиновых, рыжих звёзд. На лице у бати рубцы, рябины, сам большой, здоровый – аж гнётся пол. Папка, можно, в небе сорву рябины, ярко-жёлтых слив наберу в подол? Папка, папка, глянь, пастушонок Зяма по дорожке лунной ведёт телят! Папка смотрит весело, ходит прямо. Говорит: дочурка, не смей петлять. Папка, правда, в небе не лазят буки – ну такие, в бурой ночной шерсти?
…а хмельной отец опускает руки.
Отпускает.
Выпустил.
Упустил.
В жизни будет всё – и гроши, и штуки. Жди большую рыбу, лови тунцов – но всегда отцы разжимают руки, и всегда в любимых – черты отцов.
Не петляю. Проще, честней – без лонжи, в горизонт рябиновый, наливной. Помню, бать – никто никому не должен.
Ни к чему сползать по стене спиной.
Поговори со мной
Я всё-таки жива, и даже тычет морду
В ладонь смешной щенок – блохастый, ну и пусть.
Что держит на краю? Любовь и злая гордость,
И сталкивает вниз окраинная грусть.
Пусть ветер во дворе моё бельё полощет,
У печки пусть лежит роман про Бовари.
Не мать и не жена. Неполноценна, в общем.
Бесценок. Без цены. Не купишь – так бери.
Узнать бы, что за тварь распределяет цены
И сколько стоит дым над кривенькой трубой,
Подколотый мужик по прозвищу «Полено» –
Он сдуру обозвал соседа «голубой»,
И нежность чабреца, когда уткнешься рожей,
Чтоб выплакаться всласть от слов и синяков,
И дедушко Иван, вздохнувший: «Верка, дожил…
Сказали – кашляй, хрыч, в дому для стариков».
Неполноценны, блин. Ошмётки-заморочки.
Мы – щепки, мы – заслон для гвардии в бою…
Поговори со мной о первом зубе дочки,
Чтоб я осталась жить на глинистом краю…
Что лучше стихов
Едем… Ракитник, боярка с пичугами,
Тоненький лёд на переднем стекле.
Снежная трасса, деревня Чечулино,
Крепкие руки на старом руле.
Здешние трассы не давлены Джипами,
Джипам до трактора – нос не дорос.
Может, в такой же избёнке задрипанной,
То есть, в хлеву – народился Христос.
Бедность – она по-библейски приманчива,
Только вот – издали, как монастырь.
Вон Магдалина с красивым пацанчиком
Вёдра несёт и хайлает: «Упырь,
Сволочь ты, Ёська! Как шлёпну сандалией!
Братьев не слушашься, вечно война!»
Мальчик Иосиф, гляди, не продали бы…
Было уж… кровь по отцу не одна.
В это Чечулино – в августе, летом бы…
В сено… так бабочек тянет на свет.
Как же я рада – тебе фиолетово,
Что в Интернете я типа поэт.
Хочешь, отдам, что тревожит и дёргает:
Письма солдат и Цветаевский гвоздь,
Песни бурлацкие, волглые, долгие,
Воланда – видеть его довелось,
Смертную Каму, решёточки чёрные,
Бабкины вопли – слыхать за версту?
Нет. Не отдам. Есть фиговины чёртовы –
Лишь одному по плечу. По хребту.
Да и ваще – если руки мужицкие
Крепко и верно лежат на руле,
Дети, дрова и боярка с синицами
Лучше стихов на жестокой Земле…
Последний
На кухне посижу – блукаю без причины:
Под снегом огород, доделаны дела.
В моей постели спит последний мой мужчина,
Нахмурился во сне, почуял, что ушла.
Ржавеет под окном соседская «Победа»,
На лавочке смолит уборщица Барно.
Последние – вы те, кто после и по следу,
По следу горьких слов: «С тобой хотел бы, но...»
По следу писем, роз, дождей, размытой туши,
Гостиниц («Ты пойми и больше не пиши...»)
Нам первых не забыть – они уносят души.
Последние вернут хотя бы часть души.
Ох, русская ты ночь! Бессонница, бумага,
Собачий лай вдали, а ветер вроде стих...
Последние идут, тяжёлым ровным шагом
Перекрывая след, оставленный до них.
В коробках под столом засохли связки лука,
Пора бы перебрать, а лучше бы вчера...
Последнего – люби, последнего – баюкай,
Последнему – дрожи на кончике пера,
С последним будь собой – смешной и непохожей,
Распробуй сорок-там-какую-то весну...
Нырну в свою постель, солёной, мокрой рожей
Прижмусь к твоей спине и, может быть, усну…
Что от Бога
Русь – поля да тряпки,
Снег да образа...
У меня от бабки
Синие глаза.
От прабабки Анны –
В масле деруны,
Слёзы из-за пьяных,
Страх из-за войны.
От соседа-вора –
Смылся на Кубань,
Были разговоры,
Танька с пузом, глянь –
Не просить, не виться,
Не лежать в пыли,
А пойдёшь в землицу –
Дура, не скули.
От свекрови – сито,
Ругань да грехи,
А от всех убитых –
Горькие стихи.
От Сашуры-лельки –
Крестик на шнурке,
От подружки Ольки –
Перстень на руке.
От соседки строгой –
Тёплые носки...
...у Руси от Бога–
Дети, старики...
Доверие
Помню старый двор, соседа Дюбеля
После третьей ходки на крыльце.
«На печеньку. Чо надула губы-то?»
Песни пел, срываясь на фальцет,
Снова заговаривал: «Дерябни-ка.
Чо, не хочешь? Ладно, бля, сиди».
Допивал, хрустел зелёным яблоком,
С хрипом рвал тельняшку на груди.
«Верка, никому не верь, запомни-ка.
Друг подставил, сука, скоморох,
Сделал из шахтёра уголовника,
Скажет пусть спасибо, что подох.»
Снова пил и плакал: «Друг, пойми же ты.
Я ж ему всегда, во всём… урод!»
Дюбель помер. Я зачем-то выжила.
Может, чтобы верить, хрен поймет.
Жизнь – не сто пятнадцатая серия,
Не щенячий визг «люблю-умру».
Нитка жизни из клубка доверия
Тянется, мотаясь на ветру.
Прав ты, Дюбель, был, когда советовал:
Мол, не верь, поверишь, сбросят вниз —
Только те, кто нам не фиолетовы,
Режут-укорачивают жизнь.
Стать родными – говорят, сокровище
В зачерствевшей ломаной судьбе.
Только беззащитной ты становишься,
Семечком, пушинкой на губе.
Обожглась. Обиды-то – немерено…
Но молчу, стирая соль со щёк:
Жизнь короче на одно доверие,
Только врёшь, не кончена ещё!
Не оставь
В этом теле – минимум три души, и у каждой больше семи путей. Первой прямо в руки плывут ерши: хороша уха для её детей. Ей с работы мужа-губана ждать, греть ведёрный чайник – с вареньем пей, и горбатых ландышей-жеребят запрягать в тележку неспешных дней. На святую Пасху рядиться в шёлк, красоваться – в ушках блестит рыжьё. Если вдруг заявится серый волк – за белёной печкой лежит ружьё.
У второй – в шатре конопля и плов, а её слова – золотой шербет. За неё Иаков служить готов восемь раз по восемь пастушьих лет. Запоёт псалмы – и заплачет полк: рядовые – Сим, и Яфет, и Хам. Ей не страшен даже тамбовский волк – слушать песни ляжет к её ногам.
А у третьей – кинь, и выходит клин, вместо крыш и лавок – одни горбы. Ей в ладони плачет пяток рябин и дубок у крайней кривой избы: за живых и тех, кто уже ушёл, за Васятку – мать заспала мальца, за Степана с заворотом кишок, за Никиту – он заменил отца. Всё бы славно, если б не три по сто, а потом пивка, а потом базлать. Третьей слышать: «нету для вас местов», «убирайся», «дурочка», «не со зла»…Третьей – с детства спать на краю крутом: у дощатой стенки сопит сестра. Серый волк-волчок залезает в дом, под лунищей шкура его пестра. Это сон, а может, лихая явь: подойдет и сцапает за бочок…
Ты вот эту девочку – не оставь. Ей не выжить, если придет волчок.
Двухэтажечки
Жизнь гранёными стаканами
Тянут воля и тюрьма,
Где рассохлись деревянные,
Простодырые дома.
Двухэтажки-двухэтажечки,
Алиментики – долги.
Что ж ты, маслице, не мажесси
На ржаные пироги?
Погуляй на Волге, Каме ли,
Утопи в Босфоре нож,
Поживи в палатах каменных –
Помирать сюда придёшь,
Где из кухонь тянет щавелем,
Где запоров нет – на кой?
Где помолятся во здравие
И нальют за упокой,
Где старуха Перелюбкина –
Костыли да медный крест –
На просушку рядом с юбками
Прицепила край небес,
И смеётся – вот зараза ведь,
Муха подлая цеце –
Потому что кареглазого
Жду, как дура, на крыльце…
Впадать и выпадать
Впаду – в проулочек Исетский,
В дрова, заборы и весну,
Где старики впадают в детство,
А дети – в землю и страну.
Мне в спину тявкнет, злобно щерясь,
Приняв за барыню, Муму…
Здесь весь народ впадает в ересь
И ближе к Богу потому.
Не тявкай, Мумка – нас немало,
Кого баюкала беда.
Я не из барынь: выпадала,
Не вылетала из гнезда.
Я щепка, воробей в горохе,
Камыш, торчащий из реки.
Мне выпадать из рук эпохи
В проулки, свалки, тупики.
Как мы – такие – неудобны!
Впадаем – поперёк всегда.
Журчит-бежит на месте Лобном
С Исети талая вода.
На лавке трое пьяных кучей
Нестройно «Ой, мороз» поют…
Прости меня, мой самый лучший,
За непокой и неуют.
За поперёшности вот эти,
За то, что быть со мной – не мёд…
Ведь мне бы – впасть в тебя Исетью,
Да только гордость не даёт…
В Ёбург
Ну и жись пошла – ухабы да петельки,
Да иголки, да колючая соль…
А поехали до Ёбурга, Петенька –
Прошвырнёмся да проветримся, что ль.
Промелькнули два мальца с папиросами,
Чей-то сложенный промёрзший горбыль.
Петя, чо это? Кажись, Белоносово –
Третий бабкин муж отсюдова был.
В сорок третьем принесли похоронную,
Пожалела, хоть дубасил зазря…
Вся исклёвана дурными воронами
И сочится чем-то красным заря.
По морозу бы такому – да валенки,
Хорошо в них по сугробам хилять.
В Златогорово – коровник разваленный,
Две кафешки – «Дастархан» да «Халяль».
У хозяйки – брови-волосы белые,
А глаза – косые злые ножи.
Как чужих Россия нашими делает –
Так своих-то превращает в чужих.
Знаешь, Петь, я поглядела на ценники –
Из кафе, пожалуй, сразу пойду…
А в Покровке расстреляли священника
В девятнадцатом весёлом году,
Вместе с матушкой и девкой на выданье –
Ведь поповна, значит, к Боженьке брысь…
Сколь Покровок по России раскидано!
Улиц Ленина побольше, кажись.
Ёбург, Петя! Тротуары пригладили,
Не найдёшь бумажки брошенной – фиг.
Во Высоцкий-то – какая громадина,
Только кривенький – как все, кто велик.
А витрины зазывают и зыркают –
Не купить ли эту куртку? На кой?
…а великие, большие – все с дырками,
С загогулинами, с пулей, с петлей.
Заблужусь – не знаю, вира ли, майна ли,
Да ещё посыпал хлопьями снег.
Поцелуемся на улице Вайнера –
Пусть завидует с лопатой узбек.
Кину снегом, ты на людях потискаешь –
Знай-ко, Ёбург, нас, таких дураков.
И вернёмся мы – по тракту Сибирскому,
По дороженьке солдат-варнаков…
Воздушный шарик
Сегодня тыщи звёзд дрожат в небесном сите,
Промерзшие насквозь, мечтают о тепле,
И смотрит грустный Бог, как тихо рвутся нити,
Которыми душа привязана к земле.
Мне шепчет эта ночь: Губан, Володька Силос,
Мосёнок, Цуккерман, Наилька, Настька-ять:
Вчера снесли барак, в котором я училась
Играть и говорить, любить и умирать.
Ах, нити… раз – и всё. Как выцветшие тряпки,
Соломинки, зола сгоревшего куста…
Давно на небеси моя лихая бабка,
Унесшая «едрить», «имать» и «тра-та-та»,
А с ней тюремщик-брат, ругавшийся «подскуда» –
Ого, пустили в рай, вон пялится с небес.
Их младшая сестра ещё жива покуда,
Но помнит только хлеб – по карточкам и без.
Прочитаны давно великие романы,
А нынешние – блин, какая же мурня.
Мои друзья ушли – жалеть не перестану,
А лучшие давно, где бабка и родня.
Как тонко! Рвётся как! Слегка концом ударит,
Вот эта – посильней… была она крепка.
Держи меня, родной. Я твой воздушный шарик,
Подставивший рукам скрипучие бока.
Держи меня, как мяч, щенка, лесную шишку,
( Нет, все же шарик я, скрипящий и тугой ) –
Ведь истинный мужик внутри всегда мальчишка:
Футбол, смешная лень, педали под ногой.
Держи меня, боюсь! Не разжимай ладоней!
Я так же вся тряслась, когда с обрыва – вниз,
В тяжелую Исеть ( вверху орали – тонет ),
Держи меня, родной… держи меня… держись.
Смотри – вон там звезда от холода уснула…
Ну всё, уже теплей и отступает страх,
И тихо гладит Бог мои крутые скулы –
Смешной воздушный шар в мальчишечьих руках…
_______________________
© Кузьмина Вера Николаевна
