 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
11.12.2018
“За образ мыслей” – это очень разные материалы из семейных архивов, из фондов Музея Анны Ахматовой в Фонтанном доме, Музея политической истории России, Государственного литературного музея. Это письма, дневники, документы, вещи, сделанные в лагерях, а также документальный видеофильм, сделанный совсем недавно. “За образ мыслей” – это цитата из “Круга первого”, предложенная в качестве названия кураторами выставки, поясняет директор Музея Анна Ахматовой в Фонтанном доме Нина Попова. – "За что сидел? – За образ мыслей". Я помню эту формулу, она очень о многом говорит. И здесь нам надо было соединить практически несоединимое: это жизнь Солженицына и переданная Натальей Дмитриевной Солженицыной записная книжка, и еще рукопись “Август 1914”. Это то, что он делал, что он писал в шарашке. Для нас важно было рассказать о человеке, о его сопротивлении неволе, тюрьме, изгнанию. И естественно, что дальше круг людей расширяется – появляется Лев Копелев, который был связан с ним дружески, и еще потому, что вместе сидели. А дальше появляется семья Абаза, появляется Анатолий Бергер, арестованный за свои стихотворения в 60-е годы, появляется Тамара Петкевич с историей ее жизни, ее роли в лагерных спектаклях. А начинается все с некой мифологии, со стихотворения Николая Гумилева, якобы написанного им накануне расстрела. Тут и работы его сына, и стихи Ахматовой, написанные на березовой коре в лагере. Это было начало , а заканчивается все рассказами детей о том, что они знают о ГУЛАГе, об истории своих семей. Что они думают о лагере, тюрьме, шарашке, как к этому относятся. И мысли их могут быть самые неожиданные.
– Я вот смотрю на эти листочки, исписанные его рукой, и это вызывает пронзительные воспоминания. Я помню его письма, исписанные той же рукой, которые я получала когда-то, это моя жизнь, моя молодость, и это мне очень дорого. Тогда это было время огромных надежд, только-только вышел “Один день Ивана Денисовича”, вот-вот ждали “В круге первом“. Мы познакомились в Ясной Поляне – мы тогда с нашей сотрудницей Исанной Лурье были студентками, занимались там экскурсиями, а он приехал на два дня – проездом на Куликово поле. А директор, ленинградский человек, хотел создать ему общество и затащил нас в гости – посидеть, пообщаться с великим человеком. А потом мы с ним переписывались, он приезжал в Ленинград, ему нужно было помочь снять комнату, потому что ему надо было работать в Публичке – “В круге первом“ шел вовсю, и “Август 1914“ начинался. И мы с ним общались дальше, а в общении он был прекрасен. Я тут рассказывала о нем коллегам, филологам, у которых, естественно, разные оценки его жесткости, его позиции, всего остального. Но для нас он был другим, обаятельным и прекрасным. Абсолютно открытым. Еще там, в доме директора в Ясной Поляне меня поразила одна вещь: я увидела у него на руке шрам и спросила, откуда он. Он ответил: это в лагере была история, мы баловались ножом. И мне порезали руку, я побежал искать фельдшера, но дверь оказалась закрыта. И тогда кто-то из сидельцев взял мою руку, пошептал над ней – и заговорил. И я смотрю на него, думаю: ну, ведь так не бывает, но вот, шрам, шов – с ним бывает, с ним было так. И это было не пафосно – что он верит в заговоры, это была практика его жизни, рядом с ним бывали такие люди: один мог разрезать руку до кости, а другой заговорить. И никогда не было, что вот он на пьедестале, а вот тут молодые поклонницы таланта. Он был очень дружествен, он просил помочь достать билет в Театр комедии на спектакль Дюрренматта “Физики”, потому что сам писал пьесу о физиках. Мы достали билеты, нам было очень важно, чтобы он туда попал. Это был второй ряд, а он реагировал потрясающе, смеялся во весь голос, а какая-то сидящая впереди барышня московского разлива оборачивалась и измеряла его взглядом, и я думала: сказать бы тебе, дурочке, кого ты тут обливаешь иронией. Это было очень интересно. Читал он нам свои “Крохотки” однажды вечером и сказал: мне очень важно знать, каким будет ваше поколение, от этого зависит будущее России. И он глубоко ошибался – оказалось, что будущее России совсем от этого не зависело.
– Знаете, я скажу честно и вам, и себе самой: позднего Солженицына я не читаю и читать не буду – мне очень дорог тот Солженицын, которого я знала, которого я читала. Это, вероятно, некая личностная эволюция историка и мыслителя. Как я к этому отношусь – я помню того Солженицына, которого я помню, это беда всех воспоминателей, наверное: все помнят человека таким, каким он был в данный отрезок общения, а уж каким он потом стал – таким стал. Между прочим в 1999 году он пришел в Музей Ахматовой, в свой последний приезд в Петербург. Мы встретились на лестнице, он шел с Натальей Дмитриевной, мы с ним расцеловались, я сдуру выдержала это троекратное целование a la russe, хотелось чего-то торжественного, а нашла эту идиотскую формулу. Но мы с ним прошли по всему музею. В 1963 году он мне подарил “Один день Ивана Денисовича” с надписью – молодым филологам, где были перечислены наши имена, у меня она была с собой, и он опять ее надписал. И когда слушал “Реквием” Ахматовой, с которой он был знаком, он искренне плакал, и это для меня тоже очень важно. Когда был обыск у Ростроповича, он написал мне письмо, что он прекращает общение, чтобы нас не подставлять – и я вижу, что и здесь он велик и прекрасен. Да, “200 лет вместе” – но студенток, которым он надписывал книжку, звали: одну Исанна Моисеевна Лурье, другую Людмила Семеновна Гейро, а третью Наташа Эдельгауз – вот, нас было четверо, я одна русская, но он нас не различал по национальному признаку, нам было легко и хорошо, про 200 или 300 лет мы не говорили. – Да и вообще, наверное, как бы ни изменялась личность со временем, вряд ли это может отменить то хорошее, за что мы любим человека… – Нет, ничего не отменяется. Я прекрасно понимаю, какой это сложный человек – там очень сложная оценка себя, истории России, своего места в ней. Если бы я сейчас начала думать над определениями, наверное, это были бы очень резкие определения – я не хочу их, избегаю, потому что мне дорого это человеческое измерение.
– Мы пошли от того, что в условиях нечеловеческих, в условиях несвободы что-то должно человека спасать и поддерживать. Герои нашего фильма, сделанного к предыдущей выставке, говорили, что были дети заключенных, которые остались где-то там и тем самым спасали и поддерживали. Но мы подумали, что, кроме детей, еще есть творчество, самое разное, которое не дает умереть душе.
– А что вы записывали с детьми? – Интервью. Мы старались вывести их с заученного текста на какой-то свободный, эмоциональный рассказ, и они говорили, иногда едва переводя дыхание, иногда даже закрывая глаза рукой. Говорить им было тяжело – возможно, на эту тему с ними в школе по-человечески не говорили, возможно, говорили дома, и мы старались тоже превратиться для них из чужих людей в своих, чтобы получился настоящий разговор не по заоблачного персонажа прапрадедушку, который когда-то жил, но никто его не знает, а про страдающего человека, еще и родного. Мы вставили в наш фильм один новый эпизод, совершенно потрясающий, хотя там даже нет слов. В нем фигурирует праправнук одной из героинь выставки Ольги Абаза, мальчик музыкант, он учится в музыкальной школе, ему лет 10. А у нас есть такой экспонат – нарисованные клавиши. Музыканты, композиторы рисовали себе в лагере клавиши на доске – чтобы руки помнили, чтобы не опускаться, чтобы заниматься, они играли по такой доске распухшими от лесоповала руками. Так вот, маленький Абаза сел к этой доске и стал играть – и слышен этот звук пальцев по доске, совершенно потрясающий. Понятно, что такие материалы выходят за выставочные рамки и остаются в архиве музея как драгоценные свидетельства переживания людьми, детьми своей истории – истории, проходящей через семью. Для сотрудницы Музея Ахматовой Светланы Александровой очень важен самый первый и главный посыл: за что сажали – за образ мыслей.
Старший научный сотрудник Музея Ахматовой Татьяна Позднякова снова обращает внимание на имя Абаза.
Андрея арестовывают в 1937-м, он потом погиб под Магаданом. Его сестра, известная во время Первой мировой сестра милосердия, была арестована и сослана раньше, сестра жены тоже пережила арест в 1935-м. Но вот после ареста Андрея его жену Ольгу Абаза и ее сестру Евгению Исаеву арестовывают в 1941-м, остаются трое детей: Наташе 16 лет, Оле 13, Алеше 7. Вот-вот их заберут и раскидают по детдомам. Началась война, уже сложены вещи, они собираются в эвакуацию, и вот им удается сесть в поезд, рассказать историю, что их отец на фронте, маму они потеряли по дороге. Неведомыми путями они приезжают в Актюбинск, без копейки денег, им не выжить, Наташа понимает, что младших придется отдать в детский дом. Утром она просыпается и понимает, что она не отдаст их в детский дом. Их приняла казахская семья, приютила в малюсенькой кухоньке – и Наташа сделала так, что они там прожили и выжили. Совершенно удивительная история, как они там, в этой кухоньке устраивают Рождество, елку. Это было в традициях их семьи, а в Актюбинске это было чудо из чудес, люди смотрели на него с улицы через окно. Веточку какую-то поставили на табуретку, подарки приготовили – купили леденцы, положили их в маленькие конвертики и выдавали детям. А потом им удалось невероятными путями найти маму, которая была в лагере, потом тетю, потом они встретились, но мама очень быстро умерла. А потом нашли еще одну тетю, которая была в Дахау. Представляете: одна сестра здесь в одном лагере, другая в другом, а третья в Дахау! Более того, через 46 лет они встретились со своим дядей Олегом Исаевым, который бежал после революции на восток, потом был сторожем кладбища в Порт-Артуре и так далее – этим историям нет конца, я сейчас готовлю книжку о семье Абаза. Таким образом, вспоминая Александра Солженицына, в Музее Ахматовой как бы по цепочке вспоминают множество других людей – помнить о которых для нас сегодня возможно, в частности, потому, что Солженицын написал свой главный труд – “Архипелаг ГУЛАГ” ___________________________ © Вольтская Татьяна, Радио Свобода
|
       
|
