 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
Этот текст я начал писать сразу, через минуту после того, как прочитал сообщение о его смерти. То есть, 1 апреля 2017 года. На уровне чувств писалось быстро, но всякий раз, видя тексты людей, знавших Его близко и владеющих информацией из первых рук, отдавал предпочтение им. И чем дальше откладывал, тем хотелось писать и вспоминать больше. И менялся жанр и стиль, и задача повествования. И уже давно я понял, что никогда не закончу эту работу, и не опубликую. Что неверно, поскольку сидит внутри пишущего начатый и неопубликованный замысел, как нерожденное дитя, и мешает, тревожит. И еще тормозит профессиональная ответственность, поскольку многое мне доподлинно неизвестно, и чувство преобладает. Но однажды надо решиться. И я, открыв в очередной раз файл, и прочитав написанное в разное время, решил, что, хотя статья так и не окончена, ее надо опубликовать. Как есть, как она сложилась к этому моменту. И заголовок остался, каким записался в первую минуту. Возможно, если дело дойдет до бумажной версии, вернусь к тексту.
Это ужасно и тяжело. Когда интернет принес трагическую весть, я как-то растерялся и почувствовал боль, физическую боль в сердце. Так было, когда умер Владимир Высоцкий, спустя годы – Андрей Дмитриевич Сахаров, потом Александр Исаевич Солженицын. Не знаю, почему так совпало, я не знал о его безнадежном состоянии, но в текущем на тот момент номере журнала Relga (№321), вышедшем в свет 15 марта, который готовился особенно трудно и долго, больше всего времени и сил ушло на два очерка, и в обоих были портреты Евтушенко, один рисованный, другой на фото. Что касается ощущений, дело не только в масштабе личности, а в том особом чувстве потери равновесия и уверенности в общественной жизни. Людей одаренных и талантливых не так много, особо ярких – общественных деятелей, честных, искренних борцов при этом - еще меньше. Но есть особая порода авторитетов, столпов общества. Их – единицы. Не сомневаюсь, что Евтушенко был из таких. Такие люди были во все времена, но сейчас другой период развития человечества – их уже не будет... Это последний из могикан. Возможно, самый последний. Трагические строки сообщения о его смерти ударили меня по голове, я даже просто как-то растерялся, встал из-за стола, пошел по комнате, подошел к полке с его стихами и из шести его сборников, не глядя, вытащил один из них и наугад открыл. И сразу ударил заголовок – «Приходите ко мне на могилу». Ударил не словами, а голосом, который я сразу реально услышал из памяти – в его незабываемом, страстном исполнении. Он в ушах так и остался навсегда. У него много стихов о смерти, но эти – полны оптимизма. Ему 35 примерно, он чувствует зрелость, силу. Он начал писать стихи очень рано, одновременно формировался как общественный деятель и уже гораздо раньше высказался: «Мне скоро тридцать, пора уж подытожить...» Но эти стихи читал с особым удовольствием и энергией: Приходите ко мне на могилу, приходите стрезва и в запой. Я и туфельку и бахилу над собою услышу собой. Приносите еловых, рябинных и каких захотите – ветвей, приводите с собою любимых, приводите с собою детей. На траву и скамейку садитесь, открывайте вино, если есть, совершенно меня не стыдитесь, окажите покойнику честь. Говорите о спрятанной боли, той, что исподволь мучает вас, говорите – хотя б о футболе, – я боюсь оторваться от масс... Всегдашняя, искренняя жажда быть в контакте со многими людьми, быть понятым и, уже тогда – желание остаться в памяти людей: Обо мне привирайте и врите, но чтоб все-таки это вранье про Малаховку или Гаити походило чуть-чуть на мое. Ведь в бахвальской судьбе своенравной, между стольких зубов и зубил кое-что было истинной правдой: это то, что я все-таки был. Последнюю строчку произносил медленнее и задумчиво. Но пафос стихов – в оптимизме: Небылицы окажутся былью и легендами быль обовьют, но и сплетни меня не убили, и легенды меня не убьют. А потом уже переходил на крик, с элементом озорства: И земля меня так захотела, чтобы люди понять не могли, где мое отгулявшее тело, где гулящее тело земли. И – почти радостная – концовка: Мне совсем умереть не под силу. Некрологи и траур - брехня. Приходите ко мне на могилу, на могилу, где нету меня. Он читал, как пел: «при–ходите ко мне на могилу» и уже быстро, озорно, с удалью: «на могилу, где нету меня»! Если помнить, как он это читает, в текст напрашивается много восклицательных знаков, как, впрочем, и многоточий...
Он произвел впечатление сразу, как видно, и на других людей, и через очень короткое время попасть на его выступление было очень трудно. Не могу уже вспомнить годы, наверное, конец 50-х – начало 60-х, но второй раз я уже не смог попасть на его выступление и сказал об этом соседской девочке из семьи, живущей с тетей Адой в общей коммунальной квартире. Таня, так звали девочку-школьницу, я уже был студентом, однажды постучала в дверь и сообщила, что скоро будет выступать Евтушенко, и можно будет его послушать по телевизору у соседей по площадке. Естественно, телевизора, как предмета особой роскоши и пока еще сомнительной радости, у нас и наших соседей по коммунальной квартире не было, но зато он был у соседей по лестничной площадке напротив. Оказалось, хозяин, учитывая отсутствие телевизора у большинства людей, регулярно приглашал соседей не только по площадке, но выше и ниже этажом на просмотры кинофильмов, футбола и театральных постановок (на серьезное СМИ телевидение еще не тянуло). Борис Моисеевич, кажется, так звали этого человека, пожилой добродушный старик маленького роста, лысый, в халате и шлепанцах, лично, в знак особого уважения, постучал в нашу квартиру и пригласил тетушку: «Ада Артемовна, приходите, Евтушенко выступать будет». На другие этажи посылал дочь... Постеснявшись, робея, но сильно желая послушать, я пересек порог квартиры и вошел в темную комнату, заполненную многими людьми, в большинстве молодыми. (Тетушка не пошла). Время оттепели рождало новые ожидания и вызывало новые интересы. Меня куда-то пристроили, я стеснялся, но голос Евгения Евтушенко захватил внимание слушателей сразу: О, свадьбы в дни военные! Обманчивый уют, слова неоткровенные о том, что не убьют... Дорогой зимней, снежною, сквозь ветер, бьющий зло, лечу на свадьбу спешную в соседнее село. Походочкой расслабленной, с челочкой на лбу вхожу, плясун прославленный, в гудящую избу. Трагизм сюжета в том, что война не окончена, и сквозь радость венчания молодых у всех участников свадебного праздника постоянно в сознании мысль, что жених может погибнуть, и будущее рождающейся семьи неизвестно… Радость изначально омрачена, но об этом не хотят думать люди, заливая спиртом печальные думы. И юный танцор Женя всё понимает, сочувствует, но выхода нет: Уже я измочаленный, уже едва дышу... «Пляши!..» — кричат отчаянно, и я опять пляшу... Невесте горько плачется, стоят в слезах друзья. Мне страшно. Мне не пляшется, но не плясать — нельзя. Исполнение этого стихотворение произвело сильное впечатление, и Борис Моисеевич в темноту комнаты постоянно повторял: «Вы послушайте, как он читает! Как артист!» После чего незаметно засыпал, Таня меня толкала и, показывая на него, беззвучно хохотала. Впрочем, это никому не мешало. Борис Моисеевич с каждым новым стихотворением оживлялся и снова восхищался исполнением, повторяя: «прямо, как артист!». А жена тихо вставила в темноту: «Устает очень, в пять утра вставать надо, на завод ехать». Но разойтись соседям не дала, и они продолжали слушать завороженно. Телевизор представлял собой большой деревянный ящик, в середине которого светился небольшой экран, как теперь кажется, размером примерно 15 на 20 сантиметров, не больше. Но звук был хороший, и магия стихов продолжала владеть слушателями: Со мною вот что происходит: ко мне мой старый друг не ходит, а ходят в мелкой суете разнообразные не те. Мелодия этих грустных строчек завораживала в его исполнении, и они сразу запомнились на долгие годы. Со мною вот что происходит: совсем не та ко мне приходит, мне руки на плечи кладёт и у другой меня крадёт. Люди слушали и понимали личные мотивы в стихах. И много чувств... Но вот гражданский пафос по мере чтения растет и захватывает слушателей еще сильнее, чем лирика. Тогда же впервые я услышал стихотворение «Мёд», которое Евтушенко читал во время всех последующих своих выступлений, которые мне известны. Мне и тогда показалось, что вслед за стихотворением «Свадьбы», «Мёд» – в определенном смысле программное. Тема защиты слабого, тема обостренного чувства справедливости, сочувствие к обездоленным и ненависти – нет, не к богатым, а к жестоким, не сочувствующим своим бедным согражданам, – одна из главных в его творчестве. Голос его звучал возвышенно, даже пафосно, это не просто стихи, а баллада о добре и зле. И начинал он размеренно, не спеша, как бы разматывая пружину сюжета и превращая его в прожитую историю их реальной жизни: В том страшном, в сорок первом, в Чистополе, где голодало всё и мерзло, на снег базарный бочку выставили - двадцативедёрную! – мёда! Был продавец из этой сволочи, что наживается на горе, и горе выстроилось в очередь, простое, горькое, нагое. И с гневом: Он не деньгами брал, а кофтами, часами или же отрезами. Рука купеческая с кольцами гнушалась явными отрепьями...» И переходил уже на речитатив, мелодично растягивая слова и тем подчеркивая их значение: И девочка прозрачной ручкой в каком-то странном полусне тянула крохотную рюмочку с колечком маминым на дне. Заканчивается баллада предостережением о том, что добро еще не победило зло, и надо об этом помнить: Далек тот сорок первый год, год отступлений и невзгод, но жив он, медолюбец тот, и сладко до сих пор живёт. Когда к трибуне он несёт самоуверенный живот, когда он смотрит на часы и гладит сытые усы, я вспоминаю этот год, я вспоминаю этот мёд. Тот мёд тогда как будто сам по этим - этим - тёк усам. С них никогда он не сотрёт прилипший к ним навеки мёд! Завершающие строчки он читал уже замедляя, но раздельно чеканя каждое слово. И сразу становилось понятно, что перед нами не просто поэт, а гражданин, глубоко, сердцем переживающий происходящее в обществе... * * * После этого на долгие годы пришлось расстаться с возможностью слушать Евтушенко вживую. Окончание института, стройки, переезды. Романтика, как позднее выяснилось, наивная, во многом благодаря воздействию поэзии Евтушенко. Оставалось чтение стихов в газетах и журналах, слушание по радио, позднее – по телевидению. Однако и на концертах побывать пришлось неоднократно – в последующие годы, в Москве и в Ростове, в том числе не так давно. Так что дальнейшее описание сочетает все впечатления – и от чтения, и от концертов, встреч – в разные годы. Стихи, поэзия – это творчество живое, звучащее, даже если вы читаете текст. Мелодия звучит внутри вас. И конечно, содержание – о чём писал, о чём думал и что хотел сказать миру замечательный поэт Евтушенко... Главным в формировании интеллигенции конца 50-х – первой половины 60-х годов, конечно, явился период после смерти Сталина, особенно после ХХ съезда правящей и всесильной КПСС. Несмотря на осторожную со стороны генсека формулировку «О культе личности и его последствиях», событие стало знаковым и главное – необратимым. Молодая творческая интеллигенция почувствовала свободу творчества и поверила в неизбежность перемен и в свои силы. «Дети ХХ съезда» – очень точное определение духа поколения входящих в новую жизнь. Оптимизм, уверенность в свои силы, возможность изменить жизнь и повлиять на будущее – владели умами. «Будем великими!» – призывал Евтушенко. Без сомнения, талант поэта и его личность расцвели именно в этот период – с середины 50-х до середины 60-х на фоне той, первой перестройки, названной «хрущёвской оттепелью», которую застал московским студентом будущий генсек Михаил Горбачев, впитавший энергию творчества и дух свободы, общаясь с различными представителями литературы и искусства, впитывая от общения с ними уроки политической культуры, которые позднее воплотятся в его «перестройку и гласность» в середине 80-х. А 60-е – время подъема и надежд. Интерес к поэзии несомненно рос, особенно на фоне открытия молодыми в 55-м запрещенного Есенина, затем Булгакова в 61-м, позднее – Платонова, доступ к творчеству которых партийная власть позволяла постепенно, порциями. Это было обидно, болезненно и всякий раз воспринималось как неуважение к собственному народу, как казалось тогда, уходящее навсегда. Стихи в России люди читали всегда. Но это всё чтение текстов в газетах, журналах и сборниках, в лучшем случае, иногда, – чтение с эстрады отдельных стихов актерами в виде отдельных номеров в концертах. Распространено было исполнение поэтических произведений чтецами, в том числе специализирующимися именно на поэзии. Хорошо помню прекрасное исполнение поэзии – нашей и зарубежной – замечательным Вячеславом Сомовым. Слушал его несколько раз в Ростове. Встречи с поэтами организовывали в библиотеках, в вузах. Однако на глазах родилось и новое явление – звучащая поэзия в исполнении авторов. После долгих мрачных лет ограничений и цензуры выходили молодые поэты перед большими аудиториями и читали свои стихи. Время выдвинуло плеяду новых, талантливых и энергичных, поэтов, среди которых явно выделялись: Булат Окуджава, читающий и поющий свои стихи на гитаре, Андрей Вознесенский, Бэлла Ахмадулина, Роберт Рожденственский. Но лидером, как мне казалось, да и сейчас кажется, всё-таки выглядел Евгений Евтушенко. Аудиторий в вузах, концертных залах, в Политехническом музее, в парках – уже не хватало. Поэзия в исполнении молодых, жаждущих перемен поэтов, вырвалась на площадь Маяковского, а затем на арену Лужников. К поэтам присоединились прозаики – Василий Аксёнов со своими оригинальными рассказами и невыразимо яркий Фазиль Искандер. Появилась отличная сатира, вышедшая, после долгих лет давящей идеологии, на страницы «Крокодила» с новой командой и на 16-ю полосу новой «Литературной газеты», кардинально преобразованной Александром Борисовичем Чаковским. Появилась истинная, блестящая публицистика, какой она и должна быть, на острие болезненных точек общества в толстых журналах, больше всего в «Новом мире» и «Знамени», но и в некоторых газетах, например, в «Известиях». Слушал я не раз этих литераторов новой волны. Энергия обнаженных чувств... Молодым поэтам разрешили поездить за рубеж. Это было не просто редкое, а уникальное для того времени и системы явление. Они обзавелись там дружескими отношениями с литераторами. Больше всего, как наиболее общительный и открытый, – Евгений Евтушенко. Американцы завистливо спрашивали у молодых поэтов: мы слышали, что вы читали стихи на футбольном стадионе? У нас если соберется 200 человек в малоизвестный клуб – так мы уже рады! Тогда и пришла мысль, потом стихи, потом книга – «Поэт в России больше, чем поэт». Этот образ гораздо глубже, чем может показаться на первый взгляд. Если быть точным, эту формулу надо расширить: «Литература в России больше, чем литература». С единственной поправкой, что это не было новым явлением. Достаточно читать письма писателей XIX века, переписку редакторов и издателей литературных журналов, чтобы убедиться в этом, в святой убежденности в неоспоримый всеобщий авторитет литературы как силы, формирующей общественное сознание и являющейся единственным источником истины… Явление, которого не было, во всяком случае до такой степени, ни в одной другой стране мира. (Тут можно с печальной уверенностью добавить – и не будет, поскольку оно навсегда утеряно в новом за последний век обществе – втором пришествии капитализма в Россию…) По сути выхода на арену общества периода оттепели молодых поэтов можно говорить много – это настроение патриотического подъема ощущалось многими людьми, можно сказать, витало в воздухе.
Однако ключевой проблемой оставался уровень общественного сознания и, прежде всего, отношение к Сталину. Молодых романтиков оттепели, детей ХХ съезда, ожидало разочарование: наследие тоталитарной эпохи, к их искреннему удивлению, оказалось значительно сильнее и влиятельнее, чем им представлялось. И когда появились первые признаки сомнений в оценке общественной роли Сталина, проявившиеся в затянувшейся дискуссии на тему целесообразности его пребывания в мавзолее, Евтушенко пишет стихотворение «Наследники Сталина», значимость которого многократно возросла от того, что его опубликовала «Правда», главная, директивная газета, которая отражала генеральную линию партии, а это тогда означало – и страны… Опубликовано оно было в октябре 1962 года, накануне празднования 45-й годовщины революции 1917 года: Безмолвствовал мрамор. Безмолвно мерцало стекло. Безмолвно стоял караул, на ветру бронзовея. А гроб чуть дымился. Дыханье из гроба текло, когда выносили его из дверей мавзолея. Гроб медленно плыл, задевая краями штыки. Он тоже безмолвным был — тоже! — но грозно безмолвным. Отразив значимость момента, Евтушенко высказывает опасение и тревогу, как бы предупреждая: Мне чудится, будто поставлен в гробу телефон. Кому-то опять сообщает свои указания Сталин. Куда еще тянется провод из гроба того? Нет, Сталин не умер. Считает он смерть поправимостью. Мы вынесли из мавзолея его. Но как из наследников Сталина Сталина вынести? Прошло 7 лет после ХХ съезда, но сталинисты начали уже войну против Н.С. Хрущева, которая затем разрасталась и в конечном счете привела к его отставке. Поэт это чувствует и остро переживает: Велела не быть успокоенным Родина мне. Пусть мне говорят: «Успокойся...» — спокойным я быть не сумею. Покуда наследники Сталина живы еще на земле, мне будет казаться, что Сталин — еще в мавзолее. Мне эти стихи оказались близки еще и потому, что я видел Сталина в мавзолее, лежащим с Лениным. До этого в разные годы я бывал в мавзолее с тетушкой Адой, не менее, чем дважды, вполне возможно, трижды. Она, старая и в то время искренне убежденная коммунистка, Ада Артемовна Меликова, считала это необходимым. Тем более, что по ее партбилету, со стажем с 1917 года, нас пропускали сразу, отдавая честь, в то время как масса стояла в длиннющей очереди, начиная с глубины Александровского сада в течение нескольких часов. Вообще посещение мавзолея в 40-е–50-е было в программе большинства, если не всех туристических маршрутов. Но значимость этого посещения, интерес к нему возрастали стократ именно потому, что там теперь рядом с Лениным лежал Сталин. Замечу, что было это в конце лета 1954 года. Прошло 8 лет, и, прочитав это стихотворение Евтушенко, я тогда еще удивился, насколько мои впечатления совпали с описанными поэтом: «Дыханье из гроба текло» и – «Он тоже безмолвным был... но грозно безмолвным». Помню каждую секунду захватывающего наблюдения за лежащим в гробу Сталиным в мавзолее и свидетельствую: при взгляде на его лицо меня охватил страх и долго оставалось ощущение неосознанной тревоги... Замечу главное – посещение было в 54-м, ДО 56-го, до рубежного, знакового – ХХ съезда. То есть, когда я ничего абсолютно не знал о нём, как о тиране, и о режиме, как преступном. Ну, кроме чистых эмоций от переходящего все границы культа личности. Так вот, первое неприятное ощущение, что вызвало удивление: он был гораздо, в разы, больше Ленина, к которому привыкли. Вследствие того, что размеры тела Ленина, когда он лежал один, сравнить было не с чем, поскольку оно находилось далеко от посетителей и в полной темноте, теперь рядом оказался труп, несравненно более «свежий» (это тоже разочаровывало: труп Ленина стал сразу наглядно бледным и безжизненным). Сталин же лежал крупный, казался полным, с трудом помещавшимся в красном гробу и очень свежим, почти живым. Абсолютное впечатление, что просто закрыл глаза и может их открыть в любую секунду. От этого хотелось постоянно, не мигая, смотреть на него, подспудно боясь, что он глаза откроет. При этом, я много раз рассказывал об этом близким людям, в закрытых глазах отчетливо ощущалась мрачная сила воли и жестокость (повторяю, ничего еще о нём, кроме официальной пропаганды, я не слышал и не знал, кроме очевидно излишнего восхваления). Было опасение, что он откроет глаза и что-то ужасное произойдёт! Приходилось посекундно привлекать свою, воспитанную с малолетства, материалистическую и атеистическую трезвость, чтобы не впасть в сеанс гипноза... Позже многочисленные материалы – печатная и радиоинформация, художественная литература, мемуары, рассказы людей, возвращающихся из лагерей, у нас дома – постепенно расставило картины прошлого и создало новую реальность с новыми надеждами… Евгения Александровича всегда мучали общественные проблемы, и ни одну из актуальных, острых проблем он не обошёл: считал своим долгом внести свою лепту в её преодоление. Одна из таких тем – антисемитизм. Много на эту тему он писал, позицию свою высказывал однозначно и, как всегда, с сочувствием к людям. Но посещение Бабьего Яра – места массового убийства евреев фашистами в 1942 году – произвело на него особо сильное впечатление, о чем он написал поэму «Бабий Яр», пронзительные строки которой сразу завладели душами читателей: Над Бабьим Яром памятников нет. Крутой обрыв, как грубое надгробье. Мне страшно. Мне сегодня столько лет, как самому еврейскому народу. Мне кажется сейчас — я иудей. Вот я бреду по древнему Египту. А вот я, на кресте распятый, гибну, и до сих пор на мне — следы гвоздей. Мне кажется, что Дрейфус — это я. Мещанство — мой доносчик и судья. Я за решеткой. Я попал в кольцо. Затравленный, оплеванный, оболганный. И дамочки с брюссельскими оборками, визжа, зонтами тычут мне в лицо. Поэт ощущает полную сопричастность к трагедии и чувствует вину от имени своего народа: Мне кажется — я мальчик в Белостоке. Кровь льется, растекаясь по полам. Бесчинствуют вожди трактирной стойки и пахнут водкой с луком пополам. Я, сапогом отброшенный, бессилен. Напрасно я погромщиков молю. Под гогот: «Бей жидов, спасай Россию!» — насилует лабазник мать мою. О, русский мой народ! — Я знаю — ты По сущности интернационален. Но часто те, чьи руки нечисты, твоим чистейшим именем бряцали. Я знаю доброту твоей земли. Как подло, что, и жилочкой не дрогнув, антисемиты пышно нарекли себя "Союзом русского народа"! И поэт сочувствует жертвам, и всем существом ощущает свою ответственность: Над Бабьим Яром шелест диких трав. Деревья смотрят грозно, по-судейски. Всё молча здесь кричит, и, шапку сняв, я чувствую, как медленно седею. И сам я, как сплошной беззвучный крик, над тысячами тысяч погребенных. Я — каждый здесь расстрелянный старик. Я — каждый здесь расстрелянный ребенок. Ничто во мне про это не забудет! «Интернационал» пусть прогремит, когда навеки похоронен будет последний на земле антисемит. Еврейской крови нет в крови моей. Но ненавистен злобой заскорузлой я всем антисемитам, как еврей, и потому — я настоящий русский! Интернационализм он чувствует всем своим существом с детства и пронес это через всю жизнь, остро реагируя на любое проявление национализма и антисемитизма. Попав в Ростов-на-Дону уже относительно недавно, в 2014 году, он посещает Змиёвскую балку, место массовой казни евреев, а затем с удивлением и возмущением вдруг узнает о позорном решении местных властей заменить надписи в мемориале «Змиевская балка», как и в других местах расстрела евреев (из того, что знаю и помню: на углу ул. Советской и Нольной и в скверике возле недавно воздвигнутой греческой церкви и Донской публичной библиотеки. Возможно, есть и другие места). Суть замены в том, что о евреях не упоминается, вместо этого говорится о советских гражданах... Очевидная ошибка и нечестность такой замены в том, что, хотя действительно наряду с евреями были расстреляны и люди других национальностей, только евреи были сознательно расстреляны из-за того, что они евреи. Не говоря о том, что многие казненные тоже пострадали в основном из-за связей с евреями. А иначе получается, что геноцида не было?! Сильно этим возмутившись, 80-летний Евтушенко пишет стихотворение протеста на эту тему, а затем, с ростовским композитором Игорем Левиным создает пронзительную ораторию... Но вернусь в 60-е. После 65-го Евтушенко почувствовал, что с отстранением Н.С.Хрущева период «оттепели», казавшейся ему и его друзьям-соратникам периодом долгожданной, но недостаточной свободы, окончился. Это было не сразу заметно, в это не верилось, но идеологическое давление на литературу и культуру стало обнажаться: «Новый мир» А.Т.Твардовского задержал издание романов А.И.Солженицына «В круге первом» и «Раковый корпус», на редакцию оказывалось давление. В 66-м нашумевший судебный протест писателей Синявского и Даниэля, несмотря на большую их поддержку в среде интеллигенции в то время, в которой Евтушенко принял активное участие, закончился их тюремным заключением, затем арестовали поэта Ю.Галанскова и публициста А.Гинзбурга. И Евтушенко становится в защиту преследуемых литераторов и при этом глубоко раздумывает над судьбами свободы и инакомыслия в России. В «Монологе голубого песца» в аллегорической форме, представив себя в роли животного – « Я голубой на звероферме серой, но цветом обреченный на убой» – показывает страдание существа, рожденного в неволе, стремящего к свободе, но обреченного на рабство. После неудачного побега, аллегорический герой понимает: Кто в клетке зачат – тот по клетке плачет, и с ужасом я понял, что люблю ту клетку, где меня за сетку прячут, и звероферму – родину мою. И я вернулся, жалкий и побитый, но только оказался в клетке вновь, как виноватость сделалась обидой и превратилась в ненависть любовь. Поэт чувствует неотвратимость судьбы: Гляжу на эскимоску-звероводку, По мне скользит ласкательно рука, и чешут пальцы мой загривок кротко, но в ангельских глазах ее – тоска. Она меня спасет от всех болезней и помереть мне с голоду не даст, но знаю, что меня в мой срок железный, как это ей положено, – предаст. И теряет всякие надежды на спасение, поскольку безысходность неотвратима: Она воткнет, пролив из глаз водицу, мне провод в рот, обманчиво шепча... Гуманны будьте к служащим! Введите на звероферме должность палача! Хотел бы я наивным быть, как предок, но я рожден в неволе. Я не тот. Кто меня кормит – тем я буду предан. Кто меня гладит – тот меня убьет. Такая убийственная, отчаянная безысходность не присуща Евгению Евтушенко от природы. Он оптимист, он, объехавший много стран и встретившийся с множеством политических деятелей, писателей, поэтов, почувствовавший воздух свободы полной грудью, не может поверить возвращению мрачных времен. Да, ужасные трагедии происходят, например, убийство молодого президента Кеннеди, с которым он был знаком лично. Но это не может остановить общее движение к прогрессу человечества. Он надеется, верит в это… Однако, если брать шире, интернационализм вообще также был для Евтушенко совершенно естественным состоянием, чем наполнены многие его стихи и поэмы. Давнее впечатление, особенно от чтения в его исполнении, произвела его баллада «Я хотел бы», где он как бы подводит итог своих размышлений и об интернационализме, о братстве людей, о равенстве, свободе... Все эти простые, теперь кажущиеся наивными, мысли в нем переплетались как вера справедливость, которая возможна, если все люди захотят этого и объединятся... Я хотел бы родиться во всех странах, быть беспаспортным, к панике бедного МИДа, всеми рыбами быть во всех океанах и собаками всеми на улицах мира. Так начинается это длинное стихотворное повествование, сплошь состоящее из заклинаний, сложенных в цепь мелодических периодов. Я хотел бы в моей ненаглядной проклятой вселенной быть репейником сирым — не то что холеным левкоем. Божьей тварью любой, хоть последней паршивой гиеной, но тираном — ни в коем и кошкой тирана — ни в коем. И хотел бы я быть человеком в любой ипостаси: хоть под пыткой в тюрьме гватемальской, хоть бездомным в трущобах Гонконга, хоть скелетом живым в Бангладеше, хоть нищим юродивым в Лхасе, хоть в Кейптауне негром, но не в ипостаси подонка. Настойчивое стремление убедить, выставляя аргумент за аргументом, поэт отодвигает объяснение причины этих заклинаний, которое, наконец, выражено в последних, ключевых, строчках следующего фрагмента: Я хотел бы лежать под ножами всех в мире хирургов, быть горбатым, слепым, испытать все болезни, все раны, уродства, быть обрубком войны, подбирателем грязных окурков — лишь бы внутрь не пролез подловатый микроб превосходства. Не в элите хотел бы я быть, но, конечно, не в стаде трусливых, не в овчарках при стаде, не в пастырях, стаду угодных, и хотел бы я счастья, но лишь не за счет несчастливых, и хотел бы свободы, но лишь не за счет несвободных. Эти странные волны заклинаний, помню, при первом прочтении, а затем прослушивании, вызвали у меня странные иронические ассоциации с послевоенными детскими контактами с блатной уличной пацанвой. Я поделился с товарищем по поводу этих стихов Евтушенко: «Знаешь, что это мне напомнило? Как пацан, стремясь убедить в правдивости своего рассказа, и, чувствуя, что ему не верят, проговаривал и часто повторял клятву: «сука буду!» – и проводил ногтем большого пальца вдоль оскаленных зубов... Если же серьезно, то здесь, конечно, наглядно страстное желание познавать мир в любых его пространствах и проявлениях (кроме естественного желания «любить всех на свете женщин», даже – «хотел бы я женщиной быть — хоть однажды»...), – но главным, конечно, остается неистребимое желание помочь всем людям, независимо от «любой ипостаси», «лишь бы не в ипостаси подонка». Поэтому и завершение – пафосное, но абсолютно искреннее: Я хотел бы на всех баррикадах твоих, человечество, драться, к Пиренеям прижаться, Сахарой насквозь пропылиться и принять в себя веру людского великого братства, а лицом своим сделать — всего человечества лица. Но когда я умру — нашумевшим сибирским Вийоном,— положите меня не в английскую, не в итальянскую землю — в нашу русскую землю на тихом холме, на зеленом, где впервые себя я почувствовал всеми. Между тем, рано начав печататься, и, став уже к 56-му, году ХХ съезда, известным поэтом, он показал себя смелым, решительным защитником критиков власти и борцом против нее за демократические преобразования и права человека. На такие протесты были способны немногие. В 57-м Евгений Евтушенко выступил в защиту романа Дудинцева «Не хлебом единым», за что был отчислен из Литинститута, в 61-м вступился за скульптора Эрнста Неизвестного и вступил в полемику с самим генсеком Н.С.Хрущевым (что до этого было абсолютно непредставимо) по проблеме свободы творчества, затем, в середине 60-х, защищал писателей Синявского и Даниэля… Список таких акций можно продолжить. Новый повод для протеста наступил неожиданно. В августе 1968-го Евтушенко, находящийся в то время в заграничной командировке, узнает о введении советских войск в Чехословакию. Он сильно переживает это, поскольку совсем незадолго до этого открыто обсуждался в советской прессе опыт политических и экономических реформ, а точнее, первых шагов на этом пути. Даже «Правда» и «Известия», самые главные газеты страны, писали об этом положительно. Помню, например, очерк «Мой друг такси» о пражском опыте введения частной инициативы в работе городского транспорта. В связи с этими событиями у него на эти темы состоялись разговоры с чешскими друзьями, обсуждения – буквально за несколько дней до этого в Праге. Он поддерживал эти идеи, изложенные в ставшем знаменитом манифесте «2000 слов» Адама Михника .... И вдруг – советские танки на улицах Праги! Когда ему позвонили, он сильно разволновался, дал телеграмму Брежневу, много других телеграмм, звонков сделал. Но главное – написал отличное, искреннее и очень важное стихотворение: «Танки идут по Праге»: Танки идут по Праге в затканной крови рассвета. Танки идут по правде, которая не газета. Танки идут по соблазнам жить не во власти штампов. Танки идут по солдатам, сидящим внутри этих танков. Боже мой, как это гнусно! Боже – какое паденье! Танки по Яну Гусу, Пушкину и Петефи. Страх – это хамства основа. Охотнорядские хари, вы – это помесь Ноздрева и человека в футляре. Совесть и честь вы попрали. Чудищем едет брюхастым в танках-футлярах по Праге страх, бронированный хамством. Что разбираться в мотивах моторизованной плетки? Чуешь, наивный Манилов, хватку Ноздрева на глотке? Танки идут по склепам, по тем, что еще не родились. Чётки чиновничьих скрепок в гусеницы превратились. Разве я враг России? Разве я не счастливым в танки другие, родные, тыкался носом сопливым? Чем же мне жить, как прежде, если, как будто рубанки, танки идут по надежде, что это – родные танки? Прежде, чем я подохну, как – мне не важно – прозван, я обращаюсь к потомку только с единственной просьбой. Пусть надо мной – без рыданий – просто напишут, по правде: "Русский писатель. Раздавлен русскими танками в Праге" * * * Евгений Евтушенко объездил весь мир, дружил с многими деятелями культуры, литературы, искусства и лидерами разных стран, включая президентов США. Так что людям, считающим, что эта общественная деятельность противоречит поэзии, придется возразить, что есть и гражданская поэзия. И можно вспомнить по этому поводу и Пушкина, и Лермонтова, но мне хочется только 8 строчек Некрасова привести: Вчерашний день часу в шестом Зашел я на Сенную, Там били женщину кнутом, Крестьянку молодую. Ни звука из ее груди, лишь бич свистел, играя. И музе я сказал: «Гляди, Сестра твоя родная. Настоящая поэзия – это обнаженный нерв Времени… * И много у него стихов о любви к женщине. И женщин было у него немало. Но, в отличие от большинства мужчин, ни от одной он не отказался.
В стихах о женщинах неизменно много лирики, откровения, искренности: Я так много когда-то тебе обещал, ну а дать ничего не могу – обнищал. Обещал тебе нас в синеве и листве, на зелёной траве, голова к голове, и по вишне прохладной за каждой щекой, и томительно пахнущий сеном покой. Но не уходит гражданский мотив, не отпускает: Над Ирпенью сырая осенняя мгла. Лакировщики мрачно играют в "козла". Что, я этой эпохи лелеемый сын? Оцепляется проволокой Берлин. Голодает деревня, редеют леса, но зато космонавты летят в небеса. Я страшней обнищал – я душой обнищал. Ты прости, что так много тебе обещал. Ирпень, 1961 * Уронит ли ветер в ладони сережку ольховую, Начнет ли кукушка сквозь крик поездов куковать, Задумаюсь вновь и, как нанятый, жизнь истолковываю, и вновь прихожу к невозможности истолковать. …Себя низвести до пылиночки в звёздной туманности Конечно, старо, но поддельных величий умней, и нет униженья в осознанной собственной малости - величие жизни печально осознано в ней. ... С чего это я? Да с того, что одна бестолковая кукушка-болтушка мне долгую жизнь ворожит. С чего это я? Да с того, что серёжка ольховая лежит на ладони и, словно живая, дрожит. «Сережка ольховая», 1975 * Я люблю тебя больше природы, Ибо ты как природа сама, Я люблю тебя больше свободы, Без тебя и свобода тюрьма! …Я люблю тебя больше Шекспира, Больше всей на земле красоты! Даже больше всей музыки мира, Ибо книга и музыка - ты. 1995 * Но одно стихотворение всё-таки надо выделить, поэтому привожу его полностью, прошу читающих услышать в его строчках мелодию, почувствовать монотонно набегающие волны морского прибоя, пульсирующий ритм жизни… Оно, как и многие его стихи, положено на музыку и исполнялось многими музыкантами. На мой взгляд, это – шедевр! Любимая, спи! Соленые брызги блестят на заборе. Калитка уже на запоре. И море, дымясь, и вздымаясь, и дамбы долбя, соленое солнце всосало в себя. Любимая, спи... Мою душу не мучай, Уже засыпают и горы, и степь, И пес наш хромучий, лохмато-дремучий, Ложится и лижет соленую цепь. И море — всем топотом, и ветви — всем ропотом, И всем своим опытом — пес на цепи, а я тебе — шёпотом, потом — полушёпотом, Потом — уже молча: «Любимая, спи...» Любимая, спи... Позабудь, что мы в ссоре. Представь: просыпаемся. Свежесть во всем. Мы в сене. Мы сони. И дышит мацони откуда-то снизу, из погреба, — в сон. О, как мне заставить всё это представить тебя, недоверу? Любимая, спи... Во сне улыбайся. (все слезы отставить!), цветы собирай и гадай, где поставить, и множество платьев красивых купи. Бормочется? Видно, устала ворочаться? Ты в сон завернись и окутайся им. Во сне можно делать всё то, что захочется, всё то, что бормочется, если не спим. Не спать безрассудно, и даже подсудно, — ведь всё, что подспудно, кричит в глубине. Глазам твоим трудно. В них так многолюдно. Под веками легче им будет во сне. Любимая, спи... Что причина бессоницы? Ревущее море? Деревьев мольба? Дурные предчувствия? Чья-то бессовестность? А может, не чья-то, а просто моя? Любимая, спи... Ничего не попишешь, но знай, что невинен я в этой вине. Прости меня — слышишь? — люби меня — слышишь? — хотя бы во сне, хотя бы во сне! Любимая, спи... Мы — на шаре земном, свирепо летящем, грозящем взорваться, — и надо обняться, чтоб вниз не сорваться, а если сорваться — сорваться вдвоем. Любимая, спи... Ты обид не копи. Пусть сонники тихо в глаза заселяются, Так тяжко на шаре земном засыпается, и всё-таки — слышишь, любимая? — спи... И море — всем топотом, и ветви — всем ропотом, И всем своим опытом — пес на цепи, а я тебе — шёпотом, потом — полушёпотом, Потом — уже молча: «Любимая, спи...» 1964 Положенное на музыку Эдуардом Колмановским, оно исполнялось многими солистами, но и самый талантливый — Александр Градский, задав своим исполнением масштаб и силу заложенных поэтом эмоций, как мне показалось, чуть отошел от задуманного Евгением Александровичем мягкого лиризма, снижающего звук до молчания… Градский исполнял сильно и чувственно, а хотелось тише, грустнее и мелодичнее. Вообще песни на стихи Евтушенко все очень лиричны, исполнялись лучшими популярными эстрадными артистами. Это и «Вальс о вальсе» Э. Колмановского в прекрасном исполнении Майи Кристалинской и Клавдии Шульженко, и «Дай Бог» Раймонда Паулса в исполнении Александра Малинина, и песни Арно Бабаджаняна «Не спеши» и «Чертово колесо» в незабываемом исполнении Анны Герман и Муслима Магомаева. И много других… * * * После Синявского и Даниэля, Евтушенко защищал и других диссидентов – Марченко, Льва Тимофеева, Наталью Горбаневскую, Иосифа Бродского и многих других, добиваясь либо освобождения, либо смягчения их участи. В 71-м после ареста Солженицына позвонил всесильному шефу КГБ Ю.Андропову и заявил: «Я готов умереть на баррикадах, если Солженицын окажется в тюрьме». Позорны отрицательные и абсолютно беспочвенные высказывания об этом светлом человеке – добром, справедливом, искреннем. Даже статья в Википедии мне представляется непонятно тенденциозной своим стремлением усилить роль и объем негатива. Подчеркнуто даются отрицательные высказывания, например, Андрея Тарковского, литературоведа Гладких и оскорбительные, несправедливые по сущности, цитаты из Бродского. Намеренно занижены оценки блестящих стихов и великих поступков. Валерия Ильинична Новодворская, не только бесстрашный и непримиримый борец за права человека, но яркий литературный критик и публицист, в статье «Поэт на договоре» в мужском журнале «Медведь» 25 апреля 2012 года, всего-то 7 лет назад, напишет о нём: «Евтушенко — классический шестидесятник. Уж он-то точно редкий, невиданный мичуринский вариант социалиста с человеческим лицом, хотя ничего толком ни про капитализм, ни про социализм Евгений Александрович не понял, даже проживая в США.» …«Евгений Евтушенко — хороший человек, хотя и очень суетный, он сделал стране много добра в самые страшные годы, а уехал от нас только в 1991-м, когда шестидесятники и социалисты с человеческим лицом уже утратили свое всемирно-историческое значение и вместо них в ряды встали западники и рыночники, антисоветчики и либералы.» Новодворская перечисляет 11 «подвигов», по ее определению, Евтушенко, среди которых поступки, перемежающиеся со стихами. Из поступков – и телеграмма Брежневу о вторжении в Чехословакию, и звонок Андропову о готовности защищать Солженицына, и непризнание Берлинской стены, и отказ от ордена «Дружбы народов» в знак протеста против войны в Чечне, и участие в протесте у Белого дома в 91-м. Из стихов – «Бабий Яр» (1961), «Братская ГЭС» (1965), «Танки идут по Праге» (1968), «Казанский университет» и «Монолог голубого песца» (в 1970-х), фильм «Смерть Сталина» (1990). "Хватит для искупления?" – иронически заключает Валерия Ильинична. Е.А.Евтушенко, безусловно, человек своего времени, своей эпохи. Всегда стремясь к демократическим преобразованиям, он, как и многие люди искусства, оказался не готов к изменениям в обществе и в общественном сознании, которые не соответствовали его ожиданиям. В 1993-м году он пишет стихотворение «Шестидесятники», посвятив его Роберту Рождественскому: Кто были мы, шестидесятники? На гребне вала пенного в двадцатом веке, как десантники из двадцать первого. И мы без лестниц, и без робости на штурм отчаянно полезли, вернув отобранный при обыске хрустальный башмачок поэзии. Давая звонкие пощёчины, чтобы не дрыхнул, современнику, мы пробурили, зарешеченное окно В Европу и в Америку. Мы для кого-то были "модными", кого-то славой мы обидели, но вас мы сделали свободными, сегодняшние оскорбители. Пугали наши вкусы, склонности и то, что слишком забываемся, а мы не умерли от скромности и умирать не собираемся. Пускай шипят, что мы бездарные, продажные и лицемерные, но всё равно мы - легендарные, оплёванные, но бессмертные! Однако время меняется неумолимо, и поэт не может в него вписаться. Его героические усилия продлить творческую жизнь, давая концерт за концертом по России, перелетая для этого через океан, будучи уже не просто больным, а инвалидом, без ноги, заслуживают высокого уважения за мужество и силу воли. Встречи в разных городах по-прежнему пользуются большим успехом, но это уже воспоминания о прошедшей эпохе, воспринимаемые аудиторией как воспоминания об ушедшей молодости. Дмитрий Быков, рассказывая о Евтушенко с уважением и симпатией, объяснил снижение публицистического накала в его творчестве утратой поэтом своей аудитории. Жизнь изменилась, люди изменились. Новые поколения не его не понимали, они уже не понимали эпоху Евтушенко. А он не мог понять, не в силах был принять то, чему он посвятил жизнь – не мог согласиться, что надежда на «социализм с человеческим лицом» рухнула навсегда!… Это не помешало Диме Быкову произнести по телефону из Москвы трогательные слова прощания и признания Евгению Александровичу, уже умирающему, но давшему понять, по утверждению жены Маши, не приходя в сознание, что он услышал и благодарит. Как выразилась непримиримая Новодворская в упомянутой выше статье, – «Сивку не укатали крутые горки, сивка просто не въезжает в нашу ситуацию добровольного возвращения в стойло. И наш новый строй, после «казарменного социализма», называет «казарменным капитализмом». * И наконец, март 2014. Киев, Майдан: «Мы с женой смотрим все эти последние дни всё, что происходит на Украине. (это в США, в Талсе, по ТВ - А.А.) Рыдания просто мы сдерживали — и жена, и я. Да даже и не сдерживали, уже просто слезы катились. Я ночь не спал всю — и написал вот такое стихотворение. Называется «Государство, будь человеком!» (Евгений Евтушенко в интервью Эхо Москвы): Ненька предков моих — Украина, во Днепре окрестившая Русь, неужели ты будешь руина? Я боюсь за тебя и молюсь… И тогда же: «Мы собирать умеем рать. / Жаль, чересчур могучимся. / Мы научились умирать. / Когда мы жить научимся?»
* * * Евтушенко был наделен большими талантами. Попробовал себя в разных видах искусства – и писал сценарии, и снимал кино как режиссер, и играл, как актер. Но всегда оставался поэтом. Многих критиков раздражали его поступки, стремление переходить от непримиримой конфронтации к компромиссу с властями, хотя всегда только до определенного предела… Критиков же поэзии раздражало наличие в его стихах неудачных, а иногда просто корявых строк, явно недоделанных, неотлежавшихся. Но мне это представляется абсолютно объяснимым. Это переплетение в нем поэта и гражданина. Событие произошло только что, оно горит в страдающем сердце, его необходимо выплеснуть именно сейчас! Я присутствовал на многотысячном траурном митинге А.Д.Сахарова у Лужников 18 декабря 1989-го. Евтушенко только откуда-то прилетел, узнав о его смерти, и на следующий день, зная, что от него ждут, читал стихотворение. И действительно, среди 26 выступлений, зафиксированных в моем блокноте, стихи – по накалу эмоций – конечно, звучали сильнее всего. И здесь уже не до литературной отделки: «Забастовало сердце, словно шахта…», – начал он эпически неторопливо, задумчиво. (А присутствующие, десятки тысяч, помнят недавние забастовки шахтеров). И, ускоряя, разжал пружину трагедии – "Пока есть завтра, завтра будет бой"... Стремление выделиться, соригинальничать, иногда эпатаж («мне скоро тридцать, пора уж подытожить», «стыдно быть невеликими, каждый им должен быть», обращение к своей личности, как неразрывно связанной с Родиной, – многократно высмеянные строчки – «если будет Россия, значит, буду и я», – всё это было. Увлечение революционерами – Фиделем Кастро, Че Гевара, Сальвадором Сальенде, которым он посвятил значительную часть своего творчества, – абсолютно искреннее. Это романтика, охватившая многих деятелей культуры, начиная с их участия в испанской революции 30-х годов до кубинской в 60-х. С позиций сегодняшнего дня это увлечение выглядит слишком наивным, но ведь в основе его – жажда справедливости, бескорыстное стремление построить гуманное общество во имя человека. Достаточно вспомнить, какие люди, какие личности были по эту сторону баррикад и чему они противостояли... А потом сменились эпохи, и парадигма общественного сознания поменялась…Написать «Идут белые снеги» с ударением на первый слог – значило в то время, в 64-м, сразу напороться на яркого пародиста из "Литературной газеты" Александра Иванова, что и произошло: «Идут белые снеги, а по-русски снегА»… Но он не боялся критики и насмешек, относившись к ним очень спокойно. А вот недавно В. Шендерович, иронически пересказывая разговоры с Евтушенко во время их кратких встреч в разные годы, не высказал ни одного обидного слова в его адрес, сохранив уважение к «классику». Евтушенко был и остался таким, каким был всю жизнь – естественным, натуральным, открытым, доверчивым, иногда наивным, иногда конформистским, но неизменно честным и порядочным человеком, если смотреть с позиций личности его масштаба. И самое правильное, что мы можем сделать, его современники, это не сравнивать его с другими. Евгений Александрович Евтушенко останется в русской истории, без всякого сомнения. Что касается очернителей и критиков всех мастей – от серьезных врагов до мелких завистников или ошибающихся искренне – их слова никакого влияния не окажут на его бессмертие и уйдут в небытиё. (Особенно больно всегда было слышать и читать строки осуждения и несправедливых оскорблений от бывших друзей, выпады, на которые он ни разу не ответил. Не стану называть – ни людей, ни выпады – Бог им судья и - Время). А он навсегда останется – и в далеком будущем – великим поэтом, человеком и гражданином. Великим. И - всё! __________________________ © Акопов Александр Иванович
Д.Быков. Последний разговор с Евтушенко http://www.relga.ru/Environ/WebObjects/tgu-www.woa/w...;level1=main&level2=articles Прощание с Евтушенко http://www.relga.ru/Environ/WebObjects/tgu-www.woa/w...;level1=main&level2=articles
|
       
|
