Весна 2019 года

     Окна нашей квартиры смотрят  на восток и на запад. И теперь я через эти окна общаюсь с миром природы. Через кухонное широкое окно я вижу, как бесстрашно, несмотря на холода и заморозки, трепетная мягкая липа явила миру свои листочки – сердечки. Затем медленно, но уверенно, единым фронтом, вступили в весну могучие, выше десятиэтажного дома, придомовые  тополя. А неторопливый,  корявый и мосластый  орех ещё только собирается вступить   в полосу обновления…

    Это  буйство  заглядывает в окна с восточной стороны. А в окно с западной стороны стучится тонкими гибкими ветвями, усыпанными, унизанными кудрявыми цветочками – семенами жизнестойкий вяз, за которым  к небу тянется  скромный, тонкий, жилистый ствол ясеня. А за углом бушует   на редкость живучая сирень. Сегодня охапку нашей сирени и белой персидской принесла в дом Оля. И я вздрогнул от ощущения  счастья жизни, вздрогнул от неумирающих чувств.

    Я вспомнил, что подобную картину  я уже когда-то видел, переживал и сглатывал  от переживаний комок в горле.

    Я  достал  старую  тетрадь,  открыл  нужную страницу  от  девяносто первого года, на которой записал свои впечатления и переживания от вида за моим, тогда ещё начальственным, окном, где у забора ютилась семейка ясеней, вдоль фасада, как солдаты в почётном карауле, торжественно выстроились горделивые стройные ели, а всё пространство обширного, но уютного подворья, увитого плющом, занимали два могучих столетних дуба, посаженные  ещё самим владельцем особняка, первогильдейным купцом. Дубы одеваться листвой не спешили и только в самом конце мая выбросили первые листочки. Но зато и держались эти железные, резные дубовые листы до угрюмых,  беспощадных холодов, до снегов, до мерзкой здесь на юге декабрьской непогоды.    

     Теперь я ничего этого не вижу и, кажется, уже и не увижу… Тем дороже мне  заоконные жизнерадостные  придомовые арабески, тем трогательнее букетик ландышей, подаренный мне сегодня Олей…

    Надо, я думаю,  постараться жить, хоть каким-то бочком вписаться в этот ликующий и славящий жизнь ряд, ибо  весна даётся для радости, не для печали… 

Написанная буква остаётся

    Когда со мной затевают разговоры  об электронном варианте существования  моих книг, я чувствую себя не совсем полноценным и человеком, и собеседником. Я чувствую себя замшелым интеллигентом, для которого высшее  блаженство – держать в руках  желанную книжечку, неважно чью – свою ли собственную или  почитаемого мною  автора, неважно при этом – из какого он времени, какой эпохи. 

     Я не могу представить человека, который бы день за днём, вечер за вечером читал с экрана компьютера тома кого бы то ни было – Толстого, Достоевского, Бальзака… Нет,  какие бы то ни было имена в данном  случае  называть не имеет смысла. Если я верно себе представляю, то люди выбирают с экрана не автора, а тему, их интересующую…. Ищут тексты, в которых надеются получить ответы на то, как устроен мир, каково место ищущего, например, человека в этом мире; найти подтверждение своим взглядам или, напротив, их опровержению, своим неясным или напротив, прозорливым догадкам, убеждениям, представлениям о том, о другом, о должном или категорически недопустимом. Любой человек, каким бы он ни был, будет интуитивно стремиться к целостному, устойчивому мировидению. И даже к  откровенно необразованному человеку  рано или поздно  приходит понимание, что расколотое сознание – это беда. Но и  читать день за днём описание жизни в реальных её подробностях для многих – непредставимая потеря времени, для других  – непозволительная роскошь.

        Ну, и где здесь место моим книгам? То то и оно…    

      Конечно,   не всё так  линейно, однозначно и печально.  Я же  помню, я же не забыл, сколько горячечной радости сопричастности  кипело и бушевало  в моей  груди, когда я писал о Выразителях и  Хранителях Слова!

  Да, бывает так, что одна только фраза, одно только умозаключение творца и мыслителя живёт в веках и помогает поколениям что-то понять и принять – и в себе, и в окружающем мире. Vox audita latet, littera scripta manet. – Сказанное слово исчезает, написанная буква остаётся.

          Истинно так, истинно ! 

       Навскидку, наугад  я возьму несколько примеров, которые первыми пришли на память. 

    Вот я вслух произношу шесть обычных простых слов, которые, однако, думающему и чувствующему человеку открывают бездонную историю человечества и место человека в ней. «Я путь земной прошёл до середины…» И неважно ведь,  – не так ли? – где, когда, с экрана компьютера или со страниц книги Данте открылись  тебе  эти глубины…

       Продолжу примеры, показывающие любознательному уму путь или только потаённую тропинку постижения мудрой мысли, бессмертного слова, хранящего в себе, как хранит одно малое  зёрнышко будущий щедрый плод, всю мудрость , всё знание и  постижение  мира. 

    Немногие, например, не то, что помнят, а знают, кто такой Вяземский и чем он знаменит, и кем, и чем прославлен. Но вот я даю строчку из письма Пушкина другу Вяземскому, и жизнь, и всё вокруг начинает играть неповторимыми красками, несказанным удивлением.  «Я желал бы, – пишет в письме  Поэт, – оставить русскому языку некоторую  библейскую похабность.» Библейскую, заметьте, похабность.

        Саша Чёрный советует: «Отдавай – и, дрожа, не тянись за возвратом».

    Павел Нерлер (Полян) (фамилия что-нибудь говорит обывателю?) говорит о Никите А. Струве ( а эта фамилия опять же что-нибудь говорит обывателю?): «Служить мостом между культурами, языками, людьми – было его неназванным, но истинным призванием и стало его судьбой»

   Пять или больше лет тому назад прочитал я где-то, что Умберто Эко после своего «Пражского кладбища» грозился больше не писать романов. Но затем выдаёт новый роман «Нулевой номер». Точно как я после «Щигры. Книги имён», после которой, как мне казалось, я не смогу написать ни строчки.

    Заявление это Эко делал, когда ему было 84 года. Стало быть, рассуждаю я ныне,  запасец времени у меня какой-никакой, но есть. И кроме того, в книжках своих я тоже надеюсь хоть какое-то время, но (!) -  пожить…

_____________________

© Ерохин Николай Ефимович