От автора

 Я родился, вырос и прожил большую часть жизни в Москве. С детства увлекался биологией, и, закончив биофак МГУ, защитил диссертацию по генетике микроорганизмов. После эмиграции в 1989 г. в США получил квалификацию клинического микробиолога и проработал 20 лет в Бостоне, став международным экспертом по диагностике туберкулеза.

В последние годы у меня возникла потребность не только предаться воспоминаниям о жизни в СССР, но поделиться ими с читателями, что в настоящее время мне представляется актуальным ввиду многочисленных искажений истории… 

Все описанные мною события и ситуации происходили на самом деле, так что степень их соответствия реальности высока, и в этом смысле – они объективны. Однако, саму подборку фактов, так же, как и их трактовку, никак нельзя назвать объективными. И дело не только в том, что они отражают опыт лишь одного субъекта – автора, но и в том, что мне не близка сегодняшняя романтизация советской жизни, и вспоминается – в противовес – почти кафкианский абсурд, в котором мы жили не одно десятилетие. Я не ставил своей целью критику советского строя, политизацию жизни и пропагандистские демарши в ту или в иную сторону. Но, вспоминая забавное и грустное, реальное, не приукрашенное ностальгическим флёром, обнаруживаешь, что в характере, строе и образе жизни рядового советского человека было отнюдь не так много романтики, как кажется сейчас многим. Время удивительным образом смещает фокус.

Для того, чтобы дать возможность читателю самому расставить акценты (быть может, схожие с авторскими, а возможно, и нет), я старался привести как можно больше деталей, ведь именно они, эти мелочи, как маленькие зацепки, дают возможность памяти ухватиться за них и вызвать к жизни давно забытые чувства, мысли и переживания. И здесь, безусловно, открывается широчайшее поле для дискуссий. Но мне кажется, что из субъективности каждого из нас (в том числе и тех, кто родился много позже и знает об этих временах лишь понаслышке) и рождается объективность.  

СТРАНИЦЫ ДЕТСТВА

За детство счастливое наше –

спасибо, родная страна...

(Из пионерского фольклора) 

Начиная с 6-7 лет, значительную часть моей детской жизни занимало гуляние. Гулять самому мне поначалу разрешалось только во внутреннем дворе нашего дома. В этом дворе находились жилые постройки, изначально предназначенные для прислуги; после революции здесь проживали простые советские граждане. Во двор въезжали грузовые машины, привозившие товары в многочисленные магазины, размещённые на первых этажах и выходившие на улицу. Доступ в этот внутренний двор был через так называемый “чёрный ход”. Из кухни каждой квартиры был выход на “черную лестницу”, по которой спускали мусор. Вo дворе, где гуляли человек 15 моего возраста, было множество закутков, подворотен и проходных подъездов, в которых был выход во внутренний двор напрямую: всё это создавало богатейшие возможности для игр. Назову некоторые из них: это были разного рода догонялки (салочки, прятки, казаки-разбойники), игры с мячом (штандр, вышибалы), в ножички (отрезалы). Много занятий и игр были доступны зимой. Помимо катания на коньках, лыжах и санках, мы играли в Царя горы, взятие снежной крепости, спускались стоя на ногах по ледяной горке от кремлевских стен вниз до Александровского сада. Надо сказать, что зима в Москве в те годы была крепкая, длинная и снежная. Несмотря на то, что гулять приходилось, в основном, в темноте (в декабре, например, солнце заходило около 4-х часов), это было мое любимое время года.

Среди многочисленных занятий много было шалостей, не всегда безопасных. Например, мы любили запускать ракеты, сделанные из фотопленки. Рулончик плёнки заворачивали в фольгу от шоколадных конфет, в “хвост” вставляли охотничью спичку, по всей длине покрытую серой, и поджигали. Пленка в то время была легко воспламеняемая. Когда огонь доходил до нее, происходил маленький взрыв, и ракета летела в непредсказуемом направлении, оставляя за собой шлейф вонючего дыма. Популярны также были самодельные бомбы: на один болт накручивали гайку до половины ее резьбы, заполняли выемку пистонами и вкручивали другой болт. Если такую бомбу ударяли о стену дома или об асфальт, хлопок был оглушительный. Любимым развлечением был “кошелек на веревочке”, который мы бросали на дороге, а сами прятались за угол. Когда кто-то нагибался, чтобы поднять этот кошелек, мы потихоньку тянули за веревочку и смеялись над тем, как счастливец, нашедший кошелёк, пытался его поймать. Ещё мы устраивали “дымовушки” в квартирах “нежелательных элементов”, например, таких, как злой дворник. Особенно часто мишенью для наших шалостей был человек по прозвищу «Немец». Это был довольно плотный мужчина, который зимой и летом носил кожаное пальто (по тем временам большая редкость) и выгуливал во дворе двух своих огромных бульдогов. Он был единственным владельцем собак в нашем дворе, который убирал за ними. Ясное дело, что для нас это, в совокупности с кожаным пальто, было очень подозрительно, и мы старались навредить ему, где только можно.

В конце пятидесятых – начале шестидесятых, когда мне было 8-9 лет, произошло несколько событий, которые мне хорошо запомнились. Одним из таких событий была Американская выставка (Экспо), работавшая летом 1959 года в московском парке “Сокольники”. Попасть на выставку было очень сложно из-за того, что большая часть билетов распространялась через предприятия. Так что в свободную продажу поступало очень ограниченное количество билетов, за которыми выстраивались огромные очереди. Мы с более старшими ребятами, живущими в нашем дворe, решили попробовать пробиться. Парк был обнесен оградой из металлических прутьев высотой метра в четыре. В десяти минутах ходьбы от главного входа один прут из этой ограды был выломан, и мы смогли проникнуть на территорию парка. Найти павильон, где была выставка, и прошмыгнуть в него мимо милиции было сравнительно легко. Меня поразило множество экспонатов, и прежде всего – легковые машины. Они были просто как с другой планеты: огромные, обтекаемые, какие-то крылатые, со съемной крышей, кожаными сидениями и светящейся приборной доской. Там были выставлены телевизоры с небывалым качеством изображения и величиной экрана (в СССР это было время телевизоров марки “КВН” (народ быстро расшифровал: “Купил. Включил. Не работает”) с водяной линзой (“аквариумом”) перед малюсеньким экранчиком. Из других предметов бытовой техники запомнились посудомоечные машины, роботы-пылесосы и проигрыватели для пластинок. И, конечно, огромный интерес представляли игрушки, особенно строительные наборы. Все экспонаты были освещены сильными лампами, и это создавало атмосферу праздника. Здесь я впервые попробовал жвачку, выменяв ее на “октябрятскую звездочку” – значок с портретом маленького Ленина. Большое впечатление на меня произвели пепси-кола и картофельные чипсы, пакетик которых мне дали дружелюбные американцы. В целом, эта выставка была для меня полным шоком, поскольку моё представление об американцах было построено на карикатурах художников Кукрыниксов (Куприянов, Крылов, Николай Соколов) из журнала “Крокодил”, где Америка изображалась в виде дяди Сэма в цилиндре и с неизменной козлиной бородкой, и воспринималась как что-то злое и нехорошее.

Осенью того же 1959 года Хрущёв посетил Америку. Во время поездки бедный генсек решил, что он разгадал причины успеха сельского хозяйства в США. Он связал этот успех с небывалыми урожаями кукурузы, которая широко использовалась в сельском хозяйстве. В результате этого визита в СССР стали сажать огромное количество кукурузы. Поскольку пахотные земли были заняты под традиционные культуры – пшеницу, рожь и другие злаки, решено было уменьшить их посевы для быстрого внедрения кукурузы. Когда оказалось, что кукуруза не оправдала надежд и дала урожай гораздо меньший, чем ожидалось, начались проблемы с хлебом и кормами для скота.

Другое событие было связано с трехэтажным домом, который находился напротив нашего. Этот дом, так же, как и наш, хранил долгую историю. С 1900-х годов в нем, помимо квартир, размещалось кафе “Артистическое”, в котором собиралась московская богема. В проходном подъезде этого дома имелся радиатор центрального отопления. Зимой 1961-1962 г., когда я учился в третьем классе, мы с Людой – девочкой, с которой я сидел за одной партой и в которую был немножко влюблён, часто заходили в подъезд погреться возле этого радиатора. Мы грызли семечки и подолгу разговаривали обо всём на свете. Это было именно в то время, когда Олег Пеньковский, полковник Главного разведывательного управления, поставлял американцам данные по кубинскому кризису, в частности, об установке на Кубе советских стратегических ракет. Один из своих тайников для передачи информации он держал прямо за этим радиатором! По разговорам взрослых, я понял, что Пеньковский был задержан “возле тайника в центре города”, на этом самом месте, приговорён к смертной казни и расстрелян.

В моей памяти сохранилось ещё одно происшествие, связанное с нашим домом, – это дело серийного убийцы Ионесяна, который под видом того, что он слесарь из Мосгаза, ходил по домам, звонил в дверь, а когда ему открывали, врывался и убивал топором свои жертвы. Он сумел убить таким образом несколько человек, одного из них – прямо в нашем доме. По городу ходили листки со стихотворением неизвестного автора, из которого я помню всего две строчки: “Из-за какого-то подлеца дети домой не пускают отца”.

 12 апреля 1961 г. состоялся первый в мире полет человека – Юрия Гагарина – в космос. Это запомнилось мне на долгое время как яркое, праздничное событие. В тот день в школе отменили последние два урока, и нас отпустили домой. Но большинство детей домой не пошли – мы побежали прямиком на Красную площадь, где собралась огромная толпа. Люди пришли сюда, чтобы разделить свою радость с другими. Хотя мне было всего 9 лет, я хорошо прочувствовал искренность бьющих через край эмоций: эта спонтанная демонстрация сильно отличалась от тех, которые организовывало государство 1 мая и 7 ноября. Перед этими организованными демонстрациями, устраивали военный парад, где всему миру показывали советскую военную технику: танки, ракетные установки и собственно ракеты: ближнего, среднего и дальнего радиуса действия. Эту технику размещали на улице Горького, чтобы во время парада она проехала через Красную площадь, мимо мавзолея, на котором стояло правительство. Перед парадом все улицы, перпендикулярные улице Горького, были перекрыты пешей и конной милицией и армейскими частями. Все проходные дворы были наглухо закрыты. Попасть на Красную площадь, чтобы увидеть весь парад, можно было только по пригласительным билетам. И всё же, я смотрел каждый парад на Красной площади. Я пробирался туда под животами милицейских лошадей, на четвереньках проползал через армейские кордоны, которые не так строго следили, как милиция. Один раз мне крупно повезло: я упросил экипаж танка, стоявшего на улице Горького в готовности к параду, чтобы меня пустили в танк посмотреть, как там внутри все устроено. Видимо, я чем-то понравился командиру танка, который, как оказалось, наблюдал за мной, когда я пробирался через кордоны, и он разрешил мне проехать в танке через всю Красную площадь. Восторгу моему не было предела!

Второй раз мне повезло 1 мая 1961 года. В то время в организации празднеств существовала традиция: после речи вождя, дети 8-9 лет бежали с букетами цветов через Красную площадь - к мавзолею, чтобы вручить их членам правительства, выражая тем самым всенародное обожание своих руководителей. Не знаю, по какому принципу происходил отбор детей в эту группу, но я попал в их число. Нас посадили в автобус, стоявший возле Красной площади и задрапированный под космическую ракету (прошло чуть больше 2-х недель со дня полета Юрия Гагарина!). Мы просидели в этом автобусе около 3 часов и были счастливы, когда двери наконец-то открыли, и мы в проливной дождь, изо всех сил помчались с букетами к мавзолею. Наибольшая конкуренция среди бегущих была за Никиту Хрущева. Поскольку я никогда не был хорошим бегуном, меня обогнали несколько человек, и мне пришлось отдать свои цветы Анастасу Микояну, про которого говорили: «От Ильича до Ильича без инфаркта и паралича». В ответ он дал мне коробку шоколадных конфет. После этого нам разрешили посмотреть парад с гостевых трибун, расположенных прямо напротив мавзолея.

И всё же, поскольку семья держала меня в полном неведении об устройстве и сущности советского государства, моё детство прошло в поклонении реалиям этого строя. Такое поклонение навязывалось, прежде всего, школой, а также обществом в целом и даже семьей. Наряду с днями рождения и другими памятными датами, моя семья всегда отмечала 1 мая - “День трудящихся” и 7 ноября - годовщину революции. Только в 13-14 лет я начал понемногу понимать смысл разговоров взрослых (с друзьями или в кругу семьи), которые они вели в завуалированной форме, скрывая от меня правду. Их трудно за это винить, так как память о сталинизме была еще очень свежа. Считалось, что детям не надо много знать, чтобы не сказать чего-нибудь лишнего в школе, где ещё много лет спустя учили историю Павлика Морозова – мальчика, который во время коллективизации в тридцатые годы выдал своего отца большевикам, указав, где тот прятал зерно. Отца, конечно, расстреляли, но и Павлику не поздоровилось: официальная версия гласит, что его убили богатые кулаки.     

НАША КВАРТИРА

 Анекдот. В одной коммунальной квартире жил старичок,

над которым все соседи издевались. Как-то раз им стало

стыдно, и они ему говорят: вы нас извините, мы больше

не будем так делать. «Ну хорошо, - говорит он им в ответ - 

я тоже больше не буду вам в чайники писать»    

Я всегда любил Москву – кривизну улиц, эклектику в архитектуре, многообразие и непредсказуемость, разноликость толпы и даже снобизм москвичей, любил сам нерв московской жизни. В моем тогдашнем воображении это был Вавилон, столица мира.

Первые 14 лет своей жизни я прожил в самом центре Москвы, в проезде МХАТа - в 150 метрах от Центрального телеграфа, который официально считался точкой отсчета нулевого километра. До 1922 г. улица называлась Камергерским переулком. Это название вернулось к ней во времена перестройки в 1992 г. Мой дом 5/7 – на углу Камергерского и большой Дмитровки (бывшей Пушкинской) – был построен в 1913 г. архитектором В.А. Величкиным по заказу Е.А. Обуховой и князя С.С. Оболенского как доходный дом, в котором квартиры сдавались в аренду. Место это имеет богатую историю. До Обуховой земля принадлежала ее деду – московскому вице-губернатору, действительному тайному советнику И.П. Шаблыкину, а до него – купцу Хлудову. В ХVII в. на этом месте находился двор Собакиных, из рода которых происходила третья жена царя Ивана Грозного. Позднее усадьба перешла к Стрешневым, состоявшим в родственных связях с царствующей династией Романовых (Евдокия Стрешнева стала второй женой царя Михаила Фёдоровича). В конце ХVII в. участком владел воспитатель Петра I, боярин Р.М. Стрешнев, а в 1739 г. усадьба стала собственностью его внука, В.И. Стрешнева, который в начале 1740-х годов был действительным камергером при малолетнем наследнике престола. Он был один из трёх живших в переулке камергеров, в честь которых улица и получила своё название. 

Дом был шестиэтажный. На нижнем этаже располагались магазины, а со второго этажа по шестой - квартиры. Каждая из этих больших и дорогих квартир была рассчитана на одну семью. После революции большевики выселили обитателей этого дома, провели «уплотнение», и все квартиры стали коммунальными. В нашей проживало четыре семьи, которые делили кухню, туалет, ванную комнату и телефон. Моя семья состояла из пяти человек, и мы размещались в двух комнатах, расположенных в разных концах квартиры. В большой комнате жили дедушка и я, а в маленькой – родители и младший брат. Ещё была темная комната без окон – кладовка, в которой хранились сундуки всех жильцов, и где спала наша домработница. Большая комната была примерно 20 кв. м. Она служила и общей комнатой, где вся семья фактически жила: здесь ели, готовили уроки, читали, разговаривали, принимали гостей. Потолки в квартире были высотой 5,5 м. При такой высоте большая комната с огромными окнами, выходящими на Кремль, всегда выглядела светло и празднично. На стенах висело множество картин: моя бабушка, которую я плохо помню, была искусствоведом и собрала неплохую коллекцию.

Второй по численности семьёй были Климовы. Сам Климов был актером Художественного театра, но роль со словами у него была одна: в спектакле «Кремлевские куранты» он играл секретаря Ленина, который входил и говорил: «Владимир Ильич, чай подан». Остальные роли были немые, как, например, призрак в «Синей птице» Метерлинка. Климов был тихий пьяница. У него была плоская бутылка с водкой, которую удобно класть в карман пижамы, чтобы тайком от жены зайти в туалет (а куда еще спрятаться!) и выпить. При этом из туалета доносились характерные “бульки”, которые бывают, когда пьют из горлышка. После чего он спускал воду, очевидно для конспирации. Бывало, Климов звонил в стол заказов (в то время в продуктовых магазинах в центре Москвы была такая услуга: можно было заказать продукты по телефону и забрать в удобное для тебя время). Делая заказ, он поставленным баритоном всегда представлялся: «Алло, с вами говорит артист Художественного театра Климов». После чего, переходя на фальцет от набежавшей слюны, он спрашивал: «У вас есть солёные огурчики?». Жена его служила в том же театре билетершей. Перед началом спектакля и в антракте она продавала программки и шоколадные конфеты. Конфеты эти стоили в 2 раза больше, чем в магазине, из-за театральной наценки. Она сама покупала такие же конфеты и продавала их вместе с остальными, забирая наценку себе в карман. Дочь Климовых, высокая стройная девушка, училась в институте.

Третьей семьей были Ивановы – мать и дочь. Они обе были бухгалтерами и имели довольно заурядную внешность, с маленькими острыми носиками и бледно-голубыми глазами. Сказать о них особо нечего, кроме того, что Иванова-мать часто была инициатором больших квартирных скандалов. Когда родился мой младший брат, он спал в одной комнате с родителями, которая граничила с комнатой Ивановых. Первые пару месяцев он спал плохо и плакал все ночи напролет. В ответ на это Иванова брала туфель и гневно стучала каблуком к нам в стену.

Четвертой соседкой была Мария Коган, которую за глаза все называли Манькой. Жила она одна в огромной комнате 36 кв.м. Это была полнотелая 35-летняя женщина, учительница русского языка в средней школе. В 30-е годы во время сталинского террора отец ее занимал большую должность: он был начальником валютного отдела НКВД. Ему даже полагалась машина с шофёром, что по тем временам было абсолютно недоступной роскошью. Говорили, что он лично выбивал из арестованных признание, а также информацию о том, где находятся деньги и драгоценности, которые он затем конфисковал и сдавал, оставляя часть себе. В 1938 г. на него донесли, он был арестован и расстрелян. Всё имущество его было конфисковано.

В 50-е годы, когда стали выпускать арестованных при Сталине заключенных, им или членам их семей могли иногда возвращать (конечно, частично) конфискованные вещи. Однако, чтобы этого добиться, многим приходилось оставлять значительную часть имущества в виде взятки. Так вот, Манька предложила большую взятку за то, чтобы вернуть конфискованные у ее папаши ценности, как у незаконно репрессированного! Передача взятки должна была произойти на центральном телеграфе, о чём Манька незамедлительно сообщила в нужный отдел КГБ. Деньги были помечены, взяточники арестованы, а она получила огромную компенсацию. Мать она выдала замуж и осталась одна в этой огромной комнате. Работая учительницей в вечерней школе, она совратила 16-летнего парня, который вырос без родителей и с которым она жила 6-7 месяцев, используя его в качестве слуги. Когда с ним случилась беда (он попал под трамвай, и ему отрезало ноги), она к нему в больницу не пришла. И еще о Маньке: у неё было что-то не в порядке с желудком или с кишечником, и поэтому утром она проводила 45-50 минут в туалете, где она к тому же ещё и курила. Поэтому, чтобы успеть в школу, мне надо было вставать на час раньше, чтобы занять туалет до неё.

Между соседями нередко возникали скандалы, которые были неотъемлемой частью жизни в коммунальной квартире. В большинстве случаев поводами служили стирка, уборка и плата за коммунальные услуги. Стирали обычно в кухне в большом корыте. Белье для просушки развешивали на веревках, протянутых вдоль кухни. Нужно было так его повесить, чтобы оно не висело над плитой или столиками для готовки. Однажды Иванова постирала постельное белье и повесила его, если и не совсем над столиком Климовых, то близко к нему. Когда Климова пришла вечером с работы и увидела это, она немедленно стала жарить рыбу. Запах был очень тяжёлый и пропитал всё бельё. Иванова начала кричать, что она этого так не оставит, и, что Климовы должны ей деньги за то, что приходящая прачка вынуждена будет это белье перестирать. 

– Я тебе перышки-то пообрываю, – грозил ей в ответ Климов, – и не здесь, а в другом месте

 Хотя во время скандалов, которые происходили на кухне, меня загоняли в комнату, я прокрадывался в коридор, чтобы подслушивать: мне было интересно понять, кто прав, кто виноват. Если скандал затягивался, вызывали моего дедушку, мнение которого все уважали; он всегда мог найти нужные слова для того, чтобы закончить склоку. 

Все семьи должны были дежурить по уборке квартиры – одну неделю за каждого члена семьи. Кроме кухни, ванной и туалета в эту уборку также входили два больших коридора с наборным дубовым паркетом, который надо было вощить натуральным воском и натирать до блеска сначала ножной щеткой, а затем фланелевой тряпкой. Любое пятно на полу приводило к долгому обсуждению.

 Когда мне исполнилось 13 лет, не стало моего любимого дедушки… А ещё через полгода отцу дали отдельную квартиру на окраине Москвы в районе Новых Черёмушек. Общая площадь этой квартиры из трех комнат была 34 кв.м. Комнаты были маленькие, а потолки низкие - 234 см. Перед переездом на новую квартиру мой отец с приятелем сняли в большой комнате бронзовую люстру с хрустальными подвесками. Я думаю, что это был настоящий антиквариат, перешедший к нам скорее всего от первых хозяев квартиры. Отец отвез её на новую квартиру, но не учел габаритов: люстра занимала полкомнаты, и под ней невозможно было пройти. Её снесли вниз, выбросили в мусор и купили немецкую, пятирожковую, как у всех. Так закончился детский этап моей жизни. 

Школу я менять категорически отказался и продолжал учиться в центре города, что требовало часа езды в один конец. Там же – в центре – были все мои друзья. Но самое главное заключалось в том, что я потерял образ жизни москвича, которым я, сам того не осознавая, очень дорожил. Например, вместо того, чтобы выйти утром и купить к завтраку теплую, хрустящую французскую булку в соседнем подъезде и 200 грамм ветчины “со слезой” в доме напротив, надо было идти в универсам за вчерашним хлебом и килограммом любительской колбасы с зеленоватым оттенком. Из жизни, полной индивидуальности, я оказался в совершенно другом, штампованном мире, где все хотят одного и того же, делают одно и то же и, кажется, думают об одном и том же. Казалось, что жизнь изменилась, как московское метро: из центра, где каждая станция имеет свой неповторимый облик, ты попадаешь на окраину с абсолютно одинаковыми по виду станциями, отличающимися лишь цветом кафельной плитки!

Так что к новой квартире, которая в большой мере определяла мою жизнь, я так и не привык, хотя и прожил в ней целых 7 лет. 

БИОЛОГИЯ КАК СТРАСТЬ И ПРИЗВАНИЕ  

С раннего детства я увлекался биологией. Мне очень нравились книги Виталия Бианки о животных, “Необыкновенные приключения Карика и Вали” Яна Ларри, а немного позже “Охотники за микробами” Поля де Крюи и “Кольцо царя Соломона” Конрада Лоренца. Когда мне было 9 лет, отец подписался на детскую энциклопедию в 10 томах. Том, в котором была биология, стал для меня буквально настольной книгой. Я взбирался на большое раскладное кресло, обкладывался подушками и читал эту книгу запоем. Через пару лет, став постарше, я получил большую свободу передвижения по городу, включая общественный транспорт. Теперь я мог сам поехать в зоомагазин и понаблюдать за всякой живностью, или пойти в Зоологический музей, расположенный в 15 минутах ходьбы от дома, а с 10 лет стал ездить на метро во Дворец пионеров на Ленинских горах. В то время там работала секция биологии, в которой было два кружка: зоологический и препараторский. В первом мы узнавали интересные факты из жизни животных, учились распознавать их следы, голоса и повадки. Во втором кружке нас учили тому, как правильно приготовить разные виды животных к длительному хранению, как отделить шкурки, не повредив их, как сделать чучело. Одним кружком руководила Зоя Петровна Кабачек, а другим - Александр Леонидович Кравецкий. Я хочу назвать их имена, поскольку они сыграли очень важную роль в моей судьбе, и в судьбах многих других детей. Это были настоящие подвижники, необычайно добрые и очень знающие люди, которые прививали нам любовь и уважение к природе, наблюдательность и интерес к мельчайшим деталям поведения животных, учили сбору данных и научному подходу к их интерпретации.

Примерно раз в месяц мы ездили в подмосковные леса, где нас учили наблюдать - не нарушая их жизненного уклада - за животными, распознавать их следы. А летом (месяц или полтора) мы проводили в настоящих экспедициях. В Приокско-Террасном заповеднике мы познакомились с жизнью зубров и их родственников – американских бизонов. А в заповеднике Аскания-Нова в Херсонской области мы многое узнали об уникальной степной экосистеме и необходимости ее сохранения. Но больше всего мне запомнилась экспедиция на север России, на один из островов в Кандалакшском заливе Белого моря. Там мы исследовали режим питания полярных птиц, наблюдали за их жизнью в колониях, так называемых "птичьих базарах”. Когда в первый раз нас повезли на катере на остров, нам выдали по большому куску целлофановой пленки. Когда мы спросили, зачем это, Александр Леонидович, пряча улыбку в усы, сказал, что, как доплывем до цели, сами поймем. Через какое-то время показался скалистый остров, весь покрытый птицами (их были десятки тысяч!), которые создавали ощущение живого ковра, всё время находящегося в движении. Это была колония тупиков – полярных птиц с большими, мощными оранжево-красными клювами. Мы медленно подплывали к острову, чтобы встать на якорь. Вдруг, в один момент огромное количество птиц с громкими криками взлетели и стали кружить над нами, стреляя в нас своим пометом. Мы очень быстро поняли, зачем нам дали целлофановую пленку, но даже с ней наша одежда была покрыта этим эффективным орудием птичьей защиты.

Мы помогали работникам заповедника собирать гагачий пух. Гага - северная птица. Oна строит свои гнезда из чистого пуха - уникально теплого и легкого материала. После того, как птенцы вылетели из гнезда, эти гнёзда можно было собирать. Потом их мыли, чистили, сушили и сдавали для пошива одежды, предназначенной для полярников, летчиков, геологов. Эти гнёзда гага строит на болотах; для того, чтобы их собрать, нужно пробираться по грудь в воде, полностью отдаваясь на волю комаров и мошек!

Благодаря этим экспедициям мне удалось избежать летних лагерей, куда меня отправляли всего два раза, и это былo очень скучно в сравнении с поездками, организованными нашими педагогами. В экспедициях продолжались занятия по зоологии и препараторскому делу. Многое из того, что мы узнали, пригодилось мне для участия во всесоюзных биологических олимпиадах, которые проводились ежегодно на биологическом факультете Московского университета. Всякий раз я занимал призовые места: два раза - третье место и один раз - второе, и это помогло мне при поступлении в университет. Из всех своих поездок, в том числе с родителями на Черное море, я привозил подарки друзьям. Это были засушенные морские рыбы – рыба-игла или морской конек, различные бабочки и жуки, которые не водились в Москве, чучела мелких животных, которых я препарировал.

Это моё умение как-то раз привело к неприятной ситуации. В седьмом классе школы мне и моему приятелю Лёше поставили четверку по биологии за год. Учительница была некомпетентна, а я – самоуверен. От скуки я несколько раз мешал ей проводить урок, поправлял ее вслух, если она говорила неточности. Четвёрка моя казалась мне несправедливой, так как я знал гораздо больше, чем было написано в учебнике, по которому нас учили. Я пошёл к учительнице и предложил сделать какое-нибудь чучело для оформления биологической комнаты в обмен на пятёрку по биологии, а Лёша попросился ко мне в помощники. Делать всё надо было быстро, поскольку учительница собиралась уехать на летние каникулы из Москвы. Мне пришло в голову купить живого карпа в рыбном магазине неподалеку и сделать чучело рыбы. Мы принесли карпа к Леше домой, и пока я возился с чучелом, Лёша сделал красивую деревянную подставку. Учительница поставила чучело в стеклянный шкаф в биологической комнате и, как договаривались, поменяла нам четверки на пятёрки. Всё было чудесно! Однако осенью, когда мы после каникул вошли в школьный кабинет, там стоял необычайно сильный запах. Мы быстро нашли источник – это была наша рыба, вся покрытая муравьями и плесенью. Очевидно, второпях я не дочистил рыбу до конца. Мы потерпели полное фиаско, но отметки изменить уже было нельзя. 

На следующий год случился другой эпизод, связанный с увлечением биологией. Мой лучший друг Шлепа очень интересовался зоологией. К тому времени и у него, и у меня были аквариумы с рыбками, которых мы скрещивали, получая новые интересные формы. У меня еще были саламандры и головастики, за которыми я наблюдал, как они превращаются в лягушек, а у Шлепы были птицы. Мы даже пытались обучать дождевых червей, вызывая у них условный рефлекс. Однажды Шлепа отдыхал с родителями на Кавказе и привез оттуда небольшого удава, 120 сантиметров длиной, которого поселил у себя в комнате. Этот удав был очень красив: по всему телу шли тёмно-коричневые геометрические узоры на бежевом фоне. Поскольку у Шлепы в коммунальной квартире (там жила всего лишь одна соседка) была своя комната, удав поселился у него. Мы разработали специальный способ кормления этого удава. Мышей (или других мелких животных) купить было негде. Так как змеи охотятся только на движущиеся цели, мы обвязывали ниткой кусочек теплого сырого мяса и, как маятник, качали перед его носом. Он, молниеносно бросался на это мясо и в течение нескольких секунд обвивал его своими кольцами (как бы душил его) и лишь потом проглатывал. А ещё он любил поплавать. Так что приходилось его купать в ванной общего пользования, и это вызывало крайнее неудовольствие соседки. Как-то раз Шлепа забыл запереть клетку, удав выбрался из неё и, очевидно, прополз в щель под дверью в коридор. Соседка каким-то образом вытащила его на свой балкон и сбросила вниз с 8 этажа. Балкон выходил на улицу Горького (сейчас Тверскую), которая была одной из главных артерий Москвы. Мы как раз возвращались из школы и увидели большую толпу, стоявшую над нашей мертвой змеей...

Шлепа стал разрабатывать план мести. Вот, что он придумал: просверлив две дырочки в деревянном сиденье для унитаза, он провел туда электрический шнур. Другой конец шнура он присоединил к сети и пригласил меня на испытание этого самодельного электрического стула. Мне эта идея сразу не понравилась, но я не смог его отговорить, и остался на испытания. Когда соседка пошла в туалет и села на сиденье, он включил ток. Даже сейчас не хочется вспоминать все детали: очевидно, она не могла встать с унитаза, поскольку не могла управлять своими мышцами. Хочу лишь сказать, что ей (да и нам тоже!) крупно повезло, что там был я. Оттолкнув Шлепу, я чудом выдернул шнур из розетки. Соседка, конечно, сообщила обо всем в милицию, и нас забрали для допроса. Шлепу исключили из школы, а мне поставили четверку по поведению за год, что случалось только с безнадежными хулиганами. После этой истории наши пути разошлись: в девятом классе я сменил английскую школу на биологическую, где вместо двух часов биологии в неделю было 10, закончил ее, и поступил на биологический факультет Московского университета, а Шлепа стал ходить в вечернюю школу и устроился на работу лаборантом. В университет его не приняли.  

В ПОСЕЛКЕ НАВЛЯ

Мне было лет 11-12, когда я впервые узнал, что у меня есть родственники в деревне. Деревня, а точнее поселок под названием Навля, была расположена в 50 км от Брянска и 350 км на юго-запад от Москвы. Там жил Гриша, родной дядя моего отца, его жена Аня и четверо их сыновей, соответственно, моих дядей: старший - Алик, за ним Семён, мой ровесник, и погодки - Женька и Вовка. История жизни дяди Гриши была типичной для Советского Союза 30-50-х годов: он был репрессирован и провел 15 лет в лагере, а потом еще несколько лет на поселении. Мои родители боялись рассказать мне о судьбе дяди Гриши и его семье и, несмотря на “оттепель”, держали всё втайне от меня. Так как мой отец был профессором философии (т.е. идеологическим работником) в одном из московских вузов, он мог потерять работу, если бы я сболтнул кому-то о репрессированном родственнике. Дядя Гриша родился и вырос на Украине, в местечке Гадяч на реке Псёл в Полтавской области. Блестяще закончив среднюю школу в 1935 г., дядя Гриша успешно сдал экзамены и был принят в ИФЛИ (Институт философии, литературы и истории). Этот институт был создан на базе гуманитарных факультетов МГУ и давал серьезное образование. Однако, дядя Гриша проучился там недолго: в 1937 г., по чьему-то доносу, его с группой друзей арестовали и посадили для дознания в НКВД. 

Обвинение у них было такое: строительство подкопа под Кремль с целью убийства товарища Сталина. Однако, даже тогда, в 1937 г., на пике Красного террора, для вынесения смертного приговора желательно было иметь добровольное признание. Быстрым и эффективным методом дознания в то время являлись пытки, и люди признавались в совершенно абсурдных обвинениях. Тогда, чаще всего, признавшихся – без всякой задержки -– расстреливали в подвалах НКВД, а не признавшихся отправляли в трудовые лагеря. Дяде Грише не давали спать по несколько дней, били и пытали электрическим током. Его пытал лично нарком Ежов (которого, впрочем, через год самого расстреляли). Подсовывая дяде Грише протокол, где тот обвинялся в шпионаже в пользу Германии и Англии (которые и субсидировали подкоп под Кремль), Ежов кричал на него: «Если ты, сволочь, не подпишешь - я тебя в такое место закатаю, что ты живой п**** 25 лет не увидишь!». Но дядя Гриша устоял и не подписал ничего. В результате всех его признавшихся товарищей вскоре расстреляли, а его отправили на 15 лет в Карелию на лесоповал, в колонию строгого режима. Будучи незаурядным человеком, он довольно быстро стал бригадиром, понял, как надо «закрывать наряды» и пользовался доверием начальства, не нарушая при этом кодекс чести заключённого (не лгал, не доносил на своих и не заискивал). Он разобрался в финансовой структуре лагеря и научился составлять бесконечные отчёты так, что лагерное начальство выглядело передовиками. У него даже появились наличные деньги, которые во время войны он посылал своим сёстрам и моей бабушке – жене брата. Отсидев свои 15 лет, он вышел на вольное поселение: был обязан жить в районе лагеря, без права покидать его (советский вариант слова “вольное”). Здесь, на поселении, дядя Гриша познакомился с красавицей Аней, дочерью раскулаченного крестьянина. 

Когда в 1950-е годы, началась массовая реабилитация заключённых, Гриша со своей семьей поселился в Навле, поскольку до ссылки Аня жила в этом районе, и у неё там ещё оставались родственники Дяде Грише предложили работу учителя истории в средней школе, и он согласился. Несмотря на реабилитацию, в ИФЛИ его так и не восстановили. Дядя Гриша был очень способным человеком, с железной волей, очень сильным физически и широко образованным. Кроме русского и украинского, он знал в совершенстве идиш, английский и немецкий. Первые годы жизни в Навле дались им очень нелегко: дом, который им дали, требовал серьёзного ремонта. Для того, чтобы обеспечить семью пропитанием, он придумал такую схему: весной покупал молодых поросят и откармливал их до глубокой осени пищевыми отбросами из рабочей столовой. К зиме поросят забивали, дядя Гриша расплачивался со столовой свининой, кормил свою семью, и к тому же получал прибыль. Короче говоря, он создал "уголок капитализма" в стране победившего социализма.

Все четверо их сыновей были чрезвычайно крепкими парнями, которые стояли друг за друга горой. Основной формой социальной жизни в поселке были танцы в небольшом парке возле станции, и именно на танцах выяснялись отношения, решались вопросы о разделе сфер влияния и статусе различных группировок. Народу собиралось очень много, но танцевали обычно только 4-5 пар. Парни в основном занимались "позиционной борьбой", и контролировали девушек, чтобы они танцевали только со своими. Я как-то пошел на эти танцы и, по незнанию, невольно нарушил противостояние, пригласив какую-то девушку потанцевать. Оказалось, что я не разобрался в политической обстановке, так как девушка была с другого конца поселка ("чужого"), и, когда танцы закончились, снаружи танцплощадки меня уже ждали вражеские представители. Основным орудием в драке служили ремни, в пряжку которых заливали свинец. Ремень наматывали на руку особым приемом, оставляя свободным 30-40-сантиметровый конец с пряжкой, и это превращало его в опасное оружие. На моё счастье, кто-то сбегал домой и позвал Вовку и Женьку. Они прибежали вовремя, и опасная ситуация рассосалась без кровопролития.

 Я всегда любил приезжать в Навлю, особенно подростком: для мальчиков 14-15 лет там было много интересного. В брянских лесах, которые тянутся на сотни километров, во время войны было много партизанских отрядов. Прошло больше 20 лет, а отголоски войны всё еще звучали… Деревенские пацаны регулярно находили в лесу неразорвавшиеся мины и снаряды, но самыми ценными были находки партизанских складов. В них хранилось советское и немецкое оружие, хорошо завернутое в промасленную бумагу и упакованное в прочные деревянные ящики. Так что в деревне, по-моему, не было ни одного подростка, который не имел бы боевого оружия. Там были пистолеты ТТ и “Валтер”, автоматы ППШ, гранаты, патроны, амуниция. Милиция, конечно, отбирала эти находки, но, во-первых, их владельцы были гораздо мобильнее и находчивее милиционеров, а во-вторых, этого оружия было больше, чем милиция могла найти и отобрать. Время от времени эти опасные игрушки приводили к трагедии. Так, мальчик, живший в доме напротив, решил разобрать противотанковую мину, которая взорвалась в его руках…

 Каждое лето мы (Женька, Вовка, я и еще 5-6 пацанов) отправлялись в поход на неделю. Правила похода были довольно жесткие: мы не брали с собой никакой еды и воды, а брали только топор, ружья, удочки, спички, соль, фонарики и несколько литров самогона. Задача была пройти 100-120 км, есть и пить только то, что найдёшь или поймаешь. Интересен, особенно для новичков, был такой обычай: после ужина все садились вокруг костра, рассказывали страшные истории, и кто-нибудь, ничего не говоря, задумчиво бросал в горячие угли патроны. Полежав несколько минут патрон отстреливал, пуля летела куда угодно, в любом направлении. Отказаться в этом участвовать значило проявить слабость, струсить, а это уж было совсем невозможно.

 Добыча пропитания всегда несла элемент новизны. Планировать что-либо заранее было тяжело, так как маршрут никогда не повторялся. Любимым деликатесом были вареные раки, которых ловили довольно оригинальным способом: ночью, медленно двигаясь по грудь в воде, держали над водой фонарик, и, разглядев на дне рака, ему давали большой палец ноги. Рак хватался за палец клешней (что было чувствительно), ногу поднимали, рака снимали и закатывали в трусы, чтобы не бегать с каждым раком на берег. Иногда раки выбирались из завороченных трусов и получали доступ к телу, что всегда служило поводом для шуток. Пойманных раков варили или запекали в горячих углях.

Однажды мы подстрелили дикого кабана, но не могли его найти – он затаился где-то в камышах. А потом он, как буйвол-подранок в рассказе Хэмингуэя, вдруг выскочил и побежал к нам. Всё случилось в мгновение ока: кабан подбежал к одному из деревенских ребят, распорол ему ногу от колена до бедра, и тут же упал замертво. Рана у парня была настолько серьезная, что нам пришлось быстро свернуться, сделать носилки и нести его по очереди. К счастью, мы успели в больницу вовремя, и через неделю наш товарищ был уже на ногах. Все навыки, которые я приобрел в этих походах, потом не раз пригодились мне в жизни.

Запомнился еще один эпизод, связанный с жизнью в Навле. Там существовал своеобразный бартерный рынок - обмен вещами. Так, я выменял старый японский кассетный плеер на хорошее охотничье ружьё, которое потом обменял на мотоцикл, а мотоцикл - на маленький ("дамский") немецкий пистолет, который я привёз с собой в Москву. В первый же день занятий я принес его в школу. После уроков, как я и ожидал, меня уже встречал некий Петька, яркий представитель шпаны, который регулярно отбирал у меня деньги на обед. На этот раз я был подготовлен: достав пистолет и передернув затвор я сказал, что для начала я прострелю ему ногу, а дальше посмотрим. Реакция его была довольно неожиданная: он испугался, пошел домой и пожаловался своему отцу, который оказался одним из нижних чинов КГБ. На следующий день Петька и его отец поджидали меня на том же месте. Когда я подошел к ним, сердце моё упало, так как я был уверен, что меня сдадут в милицию. Но Петькин отец повел себя довольно странно: оказалось, что он был в курсе дел своего сына и, видимо, переживал. Он забрал у меня пистолет и сказал, что не будет сдавать меня в милицию, а просто оставит пистолет у себя, чтобы я не наделал каких-нибудь глупостей.

Последний раз я побывал в Навле будучи уже взрослым. Несколько человек из института, где я работал, решили поехать на охоту. А женская часть нашей компании задумала выехать из Москвы на 200-250 км к северу, чтобы собрать бруснику. По возвращении мы планировали объединить наши достижения и устроить грандиозную вечеринку. Поскольку кроме меня никто из моей команды никогда не охотился, да и я тоже был небольшой охотник, я договорился с Женькой, и повёз всех в Навлю. Женька заранее присмотрел место в лесу, куда дикие свиньи ежедневно ходили на водопой, и в 5:00 утра мы уже были в засаде. Поскольку дело было в ноябре, стоял небольшой морозец и уже выпал первый снежок. Всё складывалось удачно: следов на снегу не было, и мы были спокойны, что свиньи ещё не приходили. Деревенские мужики предупреждали нас, что свиньи - очень чуткие животные, и вести себя надо тихо: не двигаться, не разговаривать и не курить. Но через 15 минут на холоде мы стали потихоньку шевелить ногами и руками. Так мы простояли два часа и поняли, что они не придут, и что надо возвращаться. Не прошли мы и ста метров, как увидели множество их следов на снегу и навоз, который был ещё тёплым: свиньи, в отличие от нас, вели себя действительно тихо. Возвращаться в Москву с пустыми руками было неприятно, так как мы были уверены, что женщины наши вернутся домой с брусникой. У меня родился план: мы купили здоровенного гуся и расстреляли его, чтобы создать видимость охоты. В поезде я его ощипал, а по приезде в Москву приготовил с брусникой, которой женщины привезли целое ведро. Однако есть этого гуся было практически невозможно, так как он весь был нашпигован дробью (стреляли-то мы в него с близкого расстояния из двух стволов одновременно). Пришлось признаться, что гусь этот был не совсем дикий. Отсмеявшись, женщины сказали, что бруснику они тоже не собрали, а купили. 

НА КАРТОШКУ

Анекдот. 

В колхозе идет общее собрание.

Председатель говорит: "Завтра утром

вас всех будут вешать. Вопросы есть?”.

Одна старенькая бабушка поднимает руку:

 "У меня есть вопрос: скажи, милый, а

веревку свою несть?"

Сентябрь в средней полосе России обычно ассоциируется с бабьим летом, красками желтеющих листьев, грибами, криками улетающих птиц. У меня сентябрь вызывает воспоминания в основном о “картошке” (картошкой называли помощь колхозам в уборке урожая картофеля и других овощей). Студенты, инженеры и научные работники рассматривались партийными властями, как дармовая рабочая сила; их время ценилось меньше, чем время, скажем, рабочего или крестьянина, и считалось нормальным оторвать “интелей” на месяц от работы или учебы и послать в колхоз.

Когда мы в первый раз ехали на картошку, мы, конечно, догадывались, что бытовые условия плохие, еда ужасная, работа тяжелая. Но мы не знали главного, а именно – насколько это было плохо!

Мы только начали устраиваться, как появились местные – человек пять здоровых парней, вооруженных велосипедными цепями и находившихся в той стадии опьянения, когда подраться просто необходимо. На вопрос о том, зачем они пришли, парни сказали, что хотят познакомиться поближе с нашими женщинами, продемонстрировав альфа-самцовое поведение (верный повод для драки). Хотя нас было больше, я не хотел конфронтации - в глазах районной милиции и властей правда всё равно была бы на стороне местных. Я решил попытаться разрядить ситуацию с помощью весьма эффективного средства, а именно спирта. У нас еще сохранилась московская еда, и спирт был в больших количествах. Вечеринка удалась наславу: местные смогли сохранить лицо, а мы им в этом помогли. 

Поселили нас в помещении бывшего деревенского клуба, представлявшего собой бетонную коробку 15-16 м. длиной и 5-6 м. шириной. Внутри была стена с дырой для проектора, которая отделяла кинобудку от так называемого "зрительного зала", где поселились женщины. Мужчины расположились в кинобудке и за кулисами, т.е. на бывшей сцене. Кровати в кинобудку не влезли, но я вместе с тремя “бойцами” обосновался там, предпочитая спать в спальном мешке на сене, чем на пружинной кровати с продавленным, видавшим виды матрасом. Ни о каком личном пространстве не могло быть и речи! Туалет во дворе (дощатая кабинка с дырой) был один. Поэтому туалетом чаще всего служил ближайший лесок. Рядом с клубом были повешены самые простые умывальники, воду для которых приходилось носить из небольшого пруда, расположенного неподалеку. Этот пруд был для нас просто “гигиеническим раем”: купание после работы было изумительно! Раз в неделю можно было сходить в деревенскую баню – правда только после того, как помоются местные. 

Еда была не просто плохая, она была омерзительная. Спасались недопеченным черным хлебом, которого было вдоволь. После того, как моя попытка купить утку провалилась, пришлось решать вопрос кардинально. Кроме личных, в этом колхозе были также общественные, колхозные утки. С практической точки зрения добыть колхозных уток, которые ночевали на пруду, было гораздо легче: личных – хозяева загоняли на ночь домой. Пришлось разработать методику по "заимствованию" уток у колхоза. После того, как стемнеет, утки собирались в кучу посередине пруда, оставляя одну или две дозорных, которые при опасности поднимали боевую тревогу и громко крякали. Кроме того, попадаться было нельзя: донос в партийные органы института мог плохо повлиять на дальнейшую нашу жизнь. И мы стали успешно применять сравнительно безопасный способ: на тоненькой бечевке привязывали кусок хлеба и забрасывали в середину пруда, где ночевали утки. Когда одна из них проглатывала хлеб, нужно было медленно тянуть за бечевку, и утка тихо плыла к берегу без подачи сигнала тревоги. Одним резким движением утке сворачивали голову, потом обмазывали глиной, давали этой глине затвердеть и клали в угли от костра. Через час доставали, глину разбивали и снимали вместе с перьями (таким образом решалась ещё одна проблема: куда спрятать перья, чтобы они не разлетелись от ветра). Запеченная картошка, утка, песни под гитару возле костра, разговоры обо всем на свете далеко за полночь делали это время незабываемым. Всё это создавало обстановку, благоприятную для так называемых "картофельных романов", которые завязывались и развязывались с небывалой скоростью. Был такой очень популярный анекдот: Василек и Ромашка растут рядом друг с другом и пытаются объясниться в любви. “Ромашка, ты такая красивая, нежная! - А ты, Василек, такой мужественный, сильный! - Ромашка, я тебя люблю. - И я тебя, Василек. Ну, где же, наконец, эти пчелы?!“. В нашей ситуации “пчел” было более, чем достаточно для всех желающих. 

Чтобы собрать картошку, ее надо было подкопать и поднять на поверхность почвы. Это делается специальным плугом, прикрепленным к трактору. Трактор был всего один. А кроме нас в этом колхозе одновременно работали (тоже "помогали") ещё 7 организаций. Чтобы начать работу вовремя и закончить грядку (длиной в километр!) до темноты, нам нужно было подкопать картошку уже к 8 часам утра. И для этого тракторист, как минимум, должен был быть в состоянии взобраться на трактор, что, скажем прямо, очень нелегко, так как накануне вечером он бывал мертвецки пьян.

Шансов на то, что он встанет в 6 часов утра, заведёт трактор, доедет до поля и начнет работать, не было. И для того, чтобы запустить этот каскад событий, я должен был в 5-30 завести трактор и поднять с постели тракториста. Это было своего рода искусство: надо было дать ему 50 мл спирта и банку огуречного рассола – опохмелиться и стать хотя бы немного похожим на человека. После этого я садился вместе с ним в кабину и направлял его на наше поле, и тогда мы могли начинать работать первыми. Иначе, в ожидании наша рабочая сила быстро переставала быть трезвой, и работа в этот день шла очень вяло... Оставлять неубранную картошку на поле было нельзя, так как в это время года уже бывали ночные заморозки, и картошка, лежащая на поверхности, перемерзала и шла на выброс.

Наконец, поле приготовлено, бригада закончила битву с завтраком и медленно идёт к полю. Состояние у всех "после вчерашнего", разговоры вялые, моральный дух низкий. Особенно мрачным настроение становилось при виде грядки. Если посмотреть на грядку в пределах 1-2 метров от себя, а затем вдаль, туда, где находится её конец, в голове просто не укладывалось, как всё это можно закончить за один день! На каждой грядке работало два человека. Картошку сначала собирали в корзину, которую потом высыпали в мешок (2 корзины, чтобы в мешке было не больше 30 килограмм). Но поскольку пустых мешков не хватало, сборщики набивали мешки под завязку: такие мешки были особо тяжелыми при погрузке в машину. После первого опыта по сбору картошки я решил работать грузчиком, и это было намного приятней, чем сборщиком (хотя и гораздо тяжелее), поскольку позволяло избежать монотонности сбора. Кроме того, после работы в течение месяца на погрузке, ощутимым и видимым результатом был прирост мышц, что создавало настроение и чувство настоящего “мачо”. Грузчиков было пятеро: две пары поднимали мешки в кузов на движущуюся машину, и один человек был в кузове, он оттаскивал мешки и укладывал их таким образом, чтобы поместить максимальное количество, и, чтобы картошка при этом не высыпалась. Моя работа всегда была в кузове, это было тяжело, так как через мои руки проходило в два раза больше мешков, чем у грузчиков, поднимавших мешки в кузов. В каждом мешке было 30-35 кг картошки. В кузов машины влезало 60-70 мешков, то есть, около двух тонн. Так что, с учётом того, что в день загружались 4 машины, моя дневная выработка была примерно 8 тонн. Неудивительно, что отсутствие тренированности в течение года плюс игнорирование элементарных правил работы с тяжестями, привели к повреждению межпозвоночных дисков, что давало (и всё ещё даёт) о себе знать. 

Мешки с картошкой отвозили в хранилище. Заехать в само хранилище на машине было невозможно, и поэтому картошку приходилось высыпать на конвейер, который и доставлял ее внутрь. Однажды конвейер остановился из-за какой-то поломки. Колхозница, которая давала нам указания, велела всю картошку складывать в «бурт» - большую кучу. Мы так и сделали в этот день, а также в следующий, и в день после этого, и так 5 дней подряд. Напомню, что каждый день мы собирали 8 тонн, и значит в этой куче было 40 тонн картофеля. А на шестой день, вернее, ночь, наступили заморозки, и весь наружный слой нашей кучи промерз и стал непригоден. Колхозница наша сказала, что это ничего, и что надо просто счистить наружный слой и отправить его на спиртзавод. То же самое произошло на следующий день и день после... Так что через 5 дней от этой кучи в 40 тонн ничего не осталось. А на 11-й день, после длительного запоя, появился механик. У него заняло 10 минут, чтобы починить конвейер. Теперь попробуйте угадать, кто больше всего переживал из-за этой потерянной картошки? Мы. До сих пор я не понимаю, что конкретно вызвало эти переживания. Картошка эта не моя, собрать мы её собрали. Так что нашей вины здесь нет никакой. И всё равно время и усилия, потраченные на эту картошку, вызывали у нас фрустрацию. Зато колхозники отнеслись к этому абсолютно безразлично. 

Урожай картошки в этом колхозе был "сам-один", то есть сколько картошки посадили (4 тонны, или 40 центнеров на гектар), столько же и сдали государству. Это означало, что на следующий год нужно посадить аккурат столько же картошки, сколько сейчас собрали, а сдавать государству было бы уже нечего. Местные партийные власти этого допустить не могли. Поэтому собранную картошку сдавали государству, а семенной фонд для посадки в будущем году покупали в более удачливых местах. В чем причина низких урожаев? Факторов было несколько, но главный из них - почва. В этом регионе Московской области почвы были в основном глинистые, и поэтому они не годились для картошки, которая любит облегченную песчаную структуру почвы. Зная это, крестьяне для своих личных участков под картошку возили песок с карьеров, расположенных неподалеку, на реке Оке, и вмешивали его в почву (для сравнения, на личных приусадебных участках урожай картошки был в 5-7 раз больше, чем выращенный теми же колхозниками на общественном поле). И хотя в этих районах хорошо росли, например, травы для откорма скота, у государства был запрос именно на картошку, как на один из основных продуктов питания. Поэтому партийному руководству нужно было рапортовать наверх, что картошку вырастили, собрали и сдали государству. Установка на выращивание картофеля приводила порой к полному абсурду. Например, власти закупили в восточной Германии картофельные комбайны, забыв посоветоваться с агрономами. В первый же год все комбайны поломались, так как глинистые почвы образуют комки весом в 4-5 раз больше, чем картошка. Так что вся эта техника очень быстро оказалась на свалке: я видел это кладбище сельхозмашин, которое выглядело, как “Парк Юрского периода”.

После этих поездок на картошку мне стало понятно, чем объясняется плачевное состояние сельского хозяйства в стране, и почему повсеместно, за исключением крупных городов, создалось такое положение с продуктами питания, при котором всё было дефицитом.   

ПУТЕШЕСТВИЕ НА ПЛОТУ

Анекдот. Раз пошел мужик в лес за грибами. Вдруг навстречу ему медведь. Медведь спрашивает: «Ты кто такой?». Мужик отвечает: ”я - турист”. - Нет, - говорит медведь, - это я турист, а ты - завтрак туриста. 

 В СССР многое было нельзя, но несмотря на режим и однообразие жизни, еще сохранялись островки свободы, где кое-что было можно. Одним из таких островков были путешествия и туризм. Я путешествовал довольно много, но все же, самым ярким воспоминанием было путешествие на плоту, по реке Поной - одной из северных рек на Кольском полуострове.

 Лето 1972 года было очень жарким, и вокруг Москвы горели торфяные болота. Дым застилал город, но пожарные не могли с огнем справиться - такой пожар распространяется под землёй, где залегают пласты торфа. Все мысли и разговоры были вокруг поездок куда угодно, просто, чтобы выбраться из города. Я только что сдал на “отлично” последний экзамен, и мне гарантирована была стипендия для отличников. Настроение было великолепное и предвещало бурную вечеринку. По дороге домой я встретил своего друга, которого я здесь назову Гений (все персонажи в этом рассказе - реальные люди, которым я дал вымышленные имена, чтобы избежать узнаваемости). Из-за сессии мы не виделись с ним пару недель, и поэтому решено было зайти куда-нибудь выпить по кружке пива. За пивом Гений рассказал мне, что он и ещё трое приятелей (тоже с нашего курса) собираются на север, чтобы построить плот и сплавиться на нём по реке Поной. Они планировали ехать впятером, но пятый участник вдруг отказался, и у них образовалось вакантное место, четырех человек было недостаточно для того, чтобы тащить на себе, помимо еды и всего остального, инструменты для постройки плота: топоры, двуручную пилу и ножовки. Решать надо было сразу, поскольку отъезд был назначен через день. Я тут же решил, что еду, хотя опыта постройки и плавания на плоту у меня не было. Так как отказавшийся от поездки пятый участник должен был быть поваром, я занял его место, что меня абсолютно не смущало: я уже много раз готовил большие порции пищи на костре. Итак, группа сокурсников включала в себя Старшого (который в отношении поездки и постройки плота всё знал и всё умел), Умелого (который знал много и умел много), Академика (который знал немного и умел немного), Гения (который знал чуть-чуть и умел чуть-чуть) и меня.

В соответствии с моей ролью повара, я должен был продумать, как организовать питание, что взять с собой, какой подножный корм можно будет использовать, и другие детали. Поскольку мы точно не знали, сколько нам придётся идти до того места, где можно будет срубить деревья и построить плот, собираться решено было по минимуму. Старшой объяснил мне, что у нас будут два охотничьих ружья и удочки, так что мяса и рыбы должно быть вдоволь, а остальное приложится. Я добыл 10 банок сгущенного молока и 10 банок тушенки, взял с собой макароны, манку, соль, сахар, чай и 2 котелка – один для белковой и жирной пищи, а другой – для каши и чая. 

Как положено серьёзным туристам, у нас ещё была с собой канистра со спиртом. Нашу сверхзадачу можно было сформулировать так: добраться до села Краснощелье, построить там плот и за 20 дней спуститься по реке Поной до Баренцева моря, куда впадала река, или, как минимум, до села Каневка. В Клубе туристов, где мы зарегистрировались, в то время был доступен всего лишь один отчет о путешествии по этому маршруту, но не на плоту, а на байдарках. В этом отчете группа определила вторую (из 4) категорию сложности. Мы, однако, не учли, что одна и та же река может быть хорошо проходимой для байдарок и плохой - для плотов. Но об этом позже.

Поездом мы доехали до Мурманска – самого большого города в мире, расположенного за полярным кругом. Село Краснощелье находится в Мурманской области и туда, вплоть до того времени, о котором идет речь, не доехала ни одна машина. Зимой добраться до Краснощелья можно было по замерзшим рекам на оленях или армейских вездеходах. В другое время сообщение с остальным миром было только на лодках или авиацией. Мне неизвестно, как обстоят дела сейчас, но в то время аэродрома (в нашем понимании этого слова) в Краснощелье не было. Был кочковатый луг, на который мог сесть только вертолет, и река, пригодная для гидросамолета. Вертолеты тогда не были пассажирским транспортом, зато широко использовались в армии. Мы познакомились со старшим офицером, и во время дружеской беседы договорились, что нас с утра посадят в вертолет, который за 4 литра спирта доставит всю группу с вещами в Краснощелье. Это оказалось не село, а скорее, поселение в 10-15 домов, из которых жилых было и того меньше.

Ещё пол-литра спирта, и полчаса времени потребовалось, чтобы получить у председателя сельсовета разрешение на вырубку леса. К лесу были особые требования: деревья должны быть большого диаметра, одинакового по всей длине. Также было важно, чтобы эти деревья росли недалеко от реки, и их можно было докатить до воды. Левый берег реки был покрыт еловым лесом, подходящим для наших целей. Однако, нам пришлось пройти километров десять, пока мы не нашли нужное место. В 20 метрах от берега росли 11-12 елей, как на подбор, высоких и ровных. Я никогда до этого не валил деревья, и это оказалось делом непростым: дерево нужно было подпилить так, чтобы оно упало параллельно реке, и его можно было бы докатить до воды. Для этого используются лаги -–стволы небольших деревьев, очищенные от веток и расположенные, как рельсы, перпендикулярно реке. По этим лагам мы скатили все наши бревна. Старшой решил взять 9 стволов по 30-35 см в диаметре, чтобы ширина плота была около трёх метров и длина около пяти метров. Таким образом, площадь плота была 15 кв. м., то есть по 3 кв. м. на каждого. Совсем неплохо! Строить (“вязать”) плот решено было на вицах. Вица – это тонкий (8-10 см в диаметре) ствол дерева, который в сечении представляет собой трапецию. В каждом бревне делается отверстие такой же формы и размера. Бревна затем нанизываются на вицы, как бусы. 

 Для надежности мы ещё связали бревна прочной верёвкой. Через три дня плот, наконец, был готов. Плавучесть у него была просто феноменальная: ватерлиния проходила через центры бревен, а когда мы погрузили наши вещи и встали на плот, он осел в воду всего на 4-5 см. Каждый из нас держал в руках шест для маневрирования. Мы выбрались на фарватер реки и поплыли. У меня возникло какое-то новое острое чувство единения с природой, которое трудно выразить словами. Возможно, это чувство было вызвано отсутствием каких- либо действий с нашей стороны (мы ничего не делаем, а плот плывет сам по себе). А может быть, оно было связано с полной тишиной, прерываемой лишь всплеском играющей рыбы и отдаленным кряканьем уток. Позже у меня возникла ассоциация с известным мультфильмом “Ежик в тумане”, когда ёжик, влекомый течением реки, плывет, глядя на звезды…

Высокий левый берег реки был покрыт хвойными лесами: стройными, осанистыми елями и довольно тонкими, искривленными соснами. На пологом правом берегу росла типичная тундровая флора. Мхи и лишайники устилали тундру невероятно красивым разноцветным ковром. Основную массу цветковых растений составляли кустарники и многолетние травы. Многие кустарники были покрыты ягодами - здесь растет голубика, черника, морошка, брусника, клюква. Почва в этих краях прогревается лучше, чем воздух, и деревья - преимущественно карликовые березы - имеют стелющуюся по земле форму. Река всё время петляла, открывая всё новые и новые виды на гигантские валуны и скалы, нависающие над водой. Создавалось впечатление, что левый берег был словно бы снят на черно-белую пленку, а правый - на цветную.

Дело шло к вечеру, и пора было подумать о еде. Первый заброс спиннинга показал, что намерения у здешней рыбы были самые серьезные. Сначала попался довольно большой окунь, который прямо возле плота сорвался с крючка, поскольку у нас не было подсачка. Старшой и Умелый – главные специалисты по охоте и рыбной ловле – затеяли спор о том, чья блесна лучше для щуки. Пока они спорили, я решил немного половить мелких рыбешек на удочку. Я взял леску с крючком, поплавком и грузилом, насадил кусочек разжеванного хлеба, забросил. Что тут началось, трудно описать: было такое впечатление, что рыбная мелкота только и ждала всё время, что появлюсь я и дам чего-нибудь вкусненького. Вода забурлила, и через секунду одна из рыбок клюнула. Я подсек, и, пока тянул леску, моя рыбка была поглощена окунем, который в свою очередь мгновенно был схвачен большой щукой. Без подсачка вытянуть щуку, держась за голую леску было невозможно, если бы эта щука не выпрыгнула из воды. Я резко потянул леску на себя, и рыба оказалась на плоту. Забыв про окуня, клацая зубами, щука стала биться, как сумасшедшая, по нашим вещам, сложенным на середине плота, оставляя на них мерзкую слизь. Я никогда не ловил такую крупную рыбу и поэтому пришел в сильное возбуждение. Не найдя ничего лучшего, я накинул на неё телогрейку и прыгнул сверху сам, чтобы обездвижить. В пылу борьбы я сильно поранил руку, задев за щучьи зубы. Эта рана заживала потом довольно долго. В конце концов, Старшой помог мне, пристукнув щуку обухом по голове и отрубив эту голову топором. Итог схватки, несмотря на нашу победу, оказался довольно трагическим: то ли щука, то ли я сбросили в воду пакет с солью. Таким образом, на четвертый день нашего путешествия мы остались без соли. Мы не придали этому событию большого значения, поскольку на карте, которую нам выдали в Клубе туристов, по ходу реки Поной были обозначены 4-5 населённых пунктов, где можно было пополнить свои запасы. Забегая немного вперёд, скажу, что мы не только не проплыли мимо какого-нибудь поселения, но за всё время нашего путешествия не встретили ни одного человека. Как нам потом сказали знающие люди, наши карты не соответствовали действительности, чтобы... сбить с толку американцев. Не знаю истинной подоплеки такого подхода, но в скором времени после возвращения в Москву нам в руки случайно попалась подробная американская карта этого района, и на ней не было нанесено ни одного поселения.

Несмотря на позднее время, солнце даже не думало садиться, так как в июне - июле в этих широтах стоят белые ночи. Мы пристали к берегу, где я сварил из этой щуки уху, которую без соли, увы, невозможно было есть. Но, как говорится “голод не тетка”, и в этой ситуации голод одержал победу.

Когда мы освоились с рутиной, день наш был устроен так. С утра я варил манную кашу на сгущенном молоке, и после завтрака мы отплывали, оставляя двоих человек на берегу в поисках пропитания: один человек оставался на правом берегу для охоты на уток, а другой на левом - для сбора грибов и ягод (морошки, брусники, черники). Они потом шли пешком и, через какое-то время, “догоняли” плот. Ягод было такое изобилие, что, если сесть на землю и собирать их только вокруг себя, можно было не перемещаться в течение часа. Из ягод я варил очень насыщенный компот, благо сахар у нас еще был. Из грибов, чтобы не разбираться, съедобные они или нет, мы брали только подосиновики, которые я сначала уваривал, а потом обжаривал. И, конечно, рыба! Река Поной была на редкость рыбная. В ней водилось множество видов пресноводных рыб, таких, как кумжа, голец, сиг, хариус, ряпушка, корюшка, щука, окунь, налим и многие другие, но больше всего эта река была известна тем, что в ней встречался атлантический лосось - семга. Всё было прекрасно, но есть без соли грибы и рыбу очень тяжело. Больше всех почему-то страдал я сам. Пригодился способ приготовления соли, о котором я читал в какой-то книге: древесный уголь растворяют в воде, а затем выпаривают в консервной банке, в результате чего остается несколько кристаллов соли. Я вылизывал эти кристаллы во время еды, что сильно мне помогало.

Большое неудобство доставляли комары и мошки. На плоту их не было из-за ветра. Зато в лесу было просто невыносимо: если шлепнуть себя рукой по лбу, на ладони остаются трупы 15-20 агрессоров, и это, не считая целого сонма мошек. Поскольку стояла очень тёплая погода, одеться полностью, включая марлю на лицо, было просто невозможно. К сожалению, чтобы удовлетворить все физиологические потребности, по крайней мере один раз в день нужно было оголить часть тела и тут уж “на войне - как на войне”: жалости нет, пленных не берут. Приходилось использовать реку…

Однажды настала моя очередь идти за утками. Я сошел на берег и провел пару часов в поисках какого-нибудь маленького озерца или болота с утками. Наконец, я нашёл, что искал. Это было типичное тундровое озеро, окруженное характерной растительностью. Метрах в 50 от меня плавали 5-6 ничего не подозревающих уток. Я стал искать подходящее место, чтобы подойти поближе и тут увидел медвежий помет. Помет был свежим, что сразу испортило мне настроение. Надо сказать, что к тому времени медведи вызывали у меня настоящую фобию. Началось с того, что пилот вертолета, на котором мы прилетели из Мурманска - ему на вид было лет 30 - рассказал нам такую историю. Как-то раз он, так же, как и я, пошел охотиться на уток. Внезапно он увидел медведя, идущего по направлению к нему. Зная повадки медведей, которые не едят свежее мясо, а предпочитают, чтобы оно было с “тухлинкой” и дают ему полежать 2-3 дня, наш знакомый притворился мертвым. Медведь его облизал и, решив довести добычу до кондиции, завалил валежником и оставил. Мужик не знал, ушел ли медведь или остался сторожить. Пролежав так сутки, он решил рискнуть и выбраться из-под завала. Когда он вернулся домой, он увидел, что половина его головы поседела. Надо отметить, что он родился и вырос на Севере, и был человеком, привыкшим к различным ситуациям. Старшой прокомментировал это так: стрелять медведю в лоб бесполезно, так как пуля не может пробить толстую лобовую кость. Поэтому, если ты видишь, что медведь бежит на тебя, нужно подпустить его на расстояние 4-5 метров, бросить в сторону какую-нибудь шапку или рукавицу, чтобы он повернул голову, и уж тогда стрелять ему в ухо. Я уверен, что Старшой, который вырос в Сибири, так бы и поступил. Однажды, когда ему было 10-11 лет, отец взял его зимой на охоту. Неожиданно на отца накинулась рысь, но Старшой не растерялся и убил рысь ножом. Рассказ вертолетчика вкупе с указаниями Старшого подпустить рычащего медведя на 4-5 метров и стрелять в ухо, произвели на меня большое впечатление и хорошо запомнились. Так что, мысли о каком-то рациональном поведении при встрече с медведем развеялись окончательно.

 Двухствольное охотничье ружье у меня было заряжено картечью для уток. Я немедленно перезарядил один из стволов и вместо мелкой картечи вставил патрон, заряженный пулей (“жакан”) – на тот случай, если вместо уток встречу медведя. Я стал подкрадываться к уткам, пока расстояние между нами не уменьшилось до 25-30 метров. Я сильно волновался, чтобы не промахнуться, так как хотел побыстрее вернуться на плот. Прицелившись, я нажал на спусковой крючок. Когда дым рассеялся, я увидел, что все утки, кроме одной, улетели, а эта, очевидно, подранок, не могла взлететь. И тут я понял, что вместо картечи, я нажал на курок другого ствола, заряженного пулей. Вероятно, пуля попала в воду под уткой и оглушила так, что у неё отнялись ноги. От растерянности я не сообразил выстрелить из другого ствола, а вместо этого, как был в одежде, так и бросился в воду, и поплыл к ней, намереваясь свернуть ей шею. Когда я подплыл к утке, мне стало её жалко, и я решил взять ее с собой. Пару дней утка жила у нас на плоту, как военнопленная, после чего она оправилась от контузии, и мы отпустили ее на волю. 

На 8-9-й день нашего путешествия мы плавно приплыли – в прямом и в переносном смысле – в озеро Вулиявр (Нижне-Каменское), в которое впадала и, соответственно, из которого вытекала наша река. По карте оно казалось небольшим, в реальности же берегов нигде не было видно, так что ориентироваться можно было только по компасу. Кроме того, помимо реки Поной из этого озера вытекало много маленьких и средних речек. Некоторые из них являлись рукавами нашей реки, которые потом где-то сливались с основным руслом, а другие были самостоятельными реками. Общее направление, судя по карте, было на юг, и мы решили его держаться, рассчитывая на удачу, и понимая, что неудача (т.е. выбор неправильного русла) сулила большие неприятности. Тут мы столкнулись с еще одной серьезной проблемой: хотя озеро было неглубокое – метра полтора – дно его было покрыто метровым слоем ила. Наши шесты были недостаточно длинны, так что толкаться было нечем. Идти и толкать плот тоже было невозможно. Течения никакого не было. Возникла довольно напряженная ситуация. Посовещавшись, мы решили плыть, но не на плоту, а за плотом, толкая его вперёд за счет движений ног. Это было нелегко, поэтому мы периодически менялись. Нам повезло, что сильный ветер дул в нужном для нас направлении. Мы растянули рубашку, чтобы увеличить парусность, и стали потихоньку двигаться вперед. Часов через десять показались очертания берега, и мы вдруг почувствовали, что появилось течение. Вскоре мы поняли, что это была река, вытекающая из озера. Надеясь на то, что это была наша река, а не другая, выбор был сделан. Мы были совершенно измотаны и стали искать место для ночлега. Не прошло и десяти минут, как мы увидели на берегу чум, по виду - заброшенный. Это было настоящее чудо! Чум, очевидно, был построен охотниками. В нём был валежник для костра, места для сна, выложенные еловыми лапами, сделанный из камней очаг, над которым был подвешен на цепи котелок.

Мы разделились на две группы. Одна из них: Старшой, Умелый и Гений пошли на рекогносцировку, а мы с Академиком остались в чуме готовить ужин. Прошло, наверное, полчаса, как вдруг снаружи раздался оглушительный рев и чум зашатался от ударов. Тут у меня начался острый приступ медведефобии. Не было ни тени сомнения, что это был медведь. Я крикнул Академику, чтобы он держал дверь, а сам хотел полезть вверх по цепи, чтобы вылезти через дымоход и напасть на медведя сверху. Однако в этот момент рычание перешло в гомерический хохот: это наши “разведчики” после моего эпизода с уткой решили излечить меня от фобии. Естественно, что от такого лечения, страхи мои стали только хуже. Мы провели в этом чуме ещё день, отдыхая после тяжелого плавания по озеру. Нам повезло, что ветер, который сопутствовал на озере, с такой же силой разгонял и насекомых. После отдыха мы плыли 3-4 дня без особых трудностей, просто наслаждаясь суровой северной природой и разговорами о науке. Из-за задержек мы вышли из запланированного графика и решили несколько ночей провести на плоту, оставляя одного дежурного, чтобы корректировать движение плота. Во время одного из моих дежурств я услышал шум сливающейся воды впереди нас. 

По мере усиления звука я забеспокоился и разбудил Старшого, который быстро оценил ситуацию и разбудил всех остальных. В фарватере реки, которого мы держались, был порядочного размера порог, слив которого и был источником звука. Слева было недостаточно места для плота, a по правой стороне были бурлящие волны, указывающие на перекаты и мелководье. Причаливать уже было поздно, и мы решили попробовать пройти по мелководью, так как порог сулил нашему плоту большие неприятности. Пытаясь маневрировать согласно указаниям Старшого, в совершенстве влaдевшего ненормативной лексикой, я в какой-то момент замешкался, мой шест попал в щель между камнями, а я, держась изо всех сил, не выпустил его из рук, в результате чего плот уплыл из-под меня, и я остался на шесте, как пугало. Это развеселило остальную часть группы. Впрочем, веселье продолжалось недолго: через несколько секунд плот прочно сел на мель. Все сошли с плота, чтобы уменьшить его вес и попытались столкнуть его с камней, но в результате этой активности мы лишь еще больше продвинули плот на камни. Тогда Старшой дал команду рубить два крайних бревна, которые лежали на камнях. Мы отпилили эти бревна, освободили плот и провели его через перекаты. Из-за потери двух бревен плавучесть плота сильно уменьшилась: плот сидел в воде глубже, чем прежде, и любая мелкая волна переливалась через него. После этого пошел дождь, который то больше, то меньше, шел четыре дня, в течение которых мы плыли до Каневки, где было решено закончить наше плавание.

В Каневке мы узнали, что через два дня за одним из местных жителей должен прилететь вертолет, чтобы доставить его к доктору в Кандалакшу. Нас это очень устраивало, так как все, кроме меня, собирались провести пару недель на ББС (Беломорская биологическая станция), принадлежавшей Московскому университету и расположенной в Кандалакшском заливе. День до вылета мы решили провести в стойбище оленеводов саами (в некоторых источниках – сами), одной из этнических групп, населяющих Кольский полуостров. Собрав остатки консервов, патроны, чай и спирт для подарков, мы двинулись в путь. До стойбища нам надо было пройти километров 10-12 по лесотундре. Разноцветье трав, мхов, лишайников и мелких кустарников поражало воображение. Часа через три мы увидели огромное стадо оленей и несколько построек, похожих на чум, которые, как потом оказалось, называются “вежа”. Типичная саамская вежа – конусообразное сооружение из жердей, покрытое древесной корой, дерном или шкурами, с низко подвешенной дверью и отверстием посредине для выхода дыма. Первыми нас заметили ребятишки, которые подбежали к нам, чтобы узнать, кто мы такие и что нам надо. 

К сожалению, нормального общения у нас не получилось, так как они плохо понимали по-русски, а мы не знали ни одного слова на их языке, принадлежащем к угро-финской языковой группе. После ребятишек нам навстречу вышли два пожилых мужика, которые как-то могли объясниться по-русски. Мы сказали, что хотели бы ознакомиться с образом жизни коренных жителей. Они очень обрадовались нашим скромным дарам и повели нас в стойбище на экскурсию. Мы посмотрели, как быстро и легко собираются и разбираются вежи, как обустроено более чем скромное их жилище изнутри. Наш хозяин показал нам несколько приемов обращения с оленями; он был обрадован нашим приходом и пригласил нас на трапезу. Основным блюдом была вареная оленина, разделанная вдоль волокон на длинные, довольно тонкие куски, круглые в сечении. Это мясо едят с конца, обрезая его острым ножом прямо возле губ. После трапезы мы как-то пообщались, но из-за языкового барьера – в основном на эмоциональном уровне, что тоже было приятно. Под конец хозяин предложил нам провести время со своей женой. Поскольку, для нас это предложение было неожиданным, мнения разделились. В этом месте я ставлю большую жирную точку, чтобы закончить историю, и опущу детали этого эпизода…  

_________________________

© Слуцкий Александр Михайлович

Продолжение следует