«Восторженность – вот благородное вино для возвышенных умов», - восклицал великий Роден в завещании молодым художникам.

Моя бабушка, бабуся, оставалась восторженным ребёнком до 92 лет, когда она, сидя на веранде за чтением журнала «За рубежом», незаметно и тихо угасла, уронив головку на плечо, как цветочек, а журнал - на пол. Так её взял Бог, в которого она верила, будучи крещёной, но в церковь не ходила. Обычно по ночам или поздно вечером бабушка беседовала с ним, как с другом, глядя в окно на луну. 

Она не хотела переезжать к нам и жила одна по своим правилам, а вернее без правил. Ела очень мало, как птичка, часто просто чай с хлебом. Маленькая и сухонькая в ореоле стриженых волнистых седых волос, много рисовала и писала красками, читала, очень хорошо шила простые платья для себя и соседей, конечно же, бесплатно. Делала уроки по всем предметам с круглыми двоечниками нашего двора. 

«Ну, ты понял, наконец, кто такой Дубровский?» - спрашивала она очередного ученика. – «Да, Маргарита Ивановна, только скажите, пожалуйста, он был красный или белый?». Я помню, как один из таких балбесов однажды выцарапал чёртика на лакированной поверхности резного концертного пианино. Естественно, что бабушка указала ему на дверь. Он вцепился руками и ногами в дверной косяк и с кавказским темпераментом дико орал: «Не уйду. Отец меня убьёт».

Пенсия у бабушки была очень маленькая. Мама одна растила двоих детей, никаких доходов, кроме скромной зарплаты врача, не имела, потому что, несмотря на свою выходящую за пределы города известность, как блестящего уникального хирурга, была очень честным человеком и никогда не брала у больных никаких приношений, которые ей предлагали. Поэтому посылала она в помощь бабушке очень небольшую сумму денег. На все эти деньги бабушка покупала восточные сладости, фрукты, какие-нибудь недорогие сюрпризы, вкладывала в коробку варенья из айвы, кизила и инжира, которые у неё получались очень вкусными, и отправляла нам посылку с проводницей поезда Баку – Ростов. Бабушкины посылки – всегда были праздником.

 А какие праздники устраивала она в дни моего рождения, когда мы жили в Баку! Вечер был предвкушением. А ночью, когда я сладко спала, бабушка рассаживала в углу на ковре всех моих кукол (часть из них она делала сама), и каждая держала в руках свой маленький подарок. Проснувшись, я прежде всего ощущала сладкий аромат пушистой, жёлтой, цыплячьей мимозы, букет которой стоял на столе, и босыми ножками бежала в заветный угол, и радости не было конца. Но в какой-то момент бабушка, всплеснув руками, восклицала: «Наточка, а где же кукла Ляля?». – Ляли, действительно, не было. «Я думаю, - продолжала бабушка, что она пошла за подарком и не успела вернуться. Пойдём,  встретим её». И мы выходили во двор, где обнаруживали бедную Лялю с  конфетами в руках. Потом, после умывания и одевания, был завтрак с вкусной котлеткой и  приготовленная бабушкой халва в маленьком ведёрке, заказанном у жестянщика на базаре.

Пока она была в состоянии, бабушка иногда приезжала к нам, но всегда без предупреждения, чтобы лишний раз не беспокоить нас волнением ожидания и встречи. Звонок в дверь – и на пороге бабушка. Мама всегда старалась подкормить её. Очень худенькая, она возмущалась: «Оставьте меня в покое с вашей едой. Только о еде и думаете. Мещане». Эта тирада никак не подходила к моей маме, прекрасной пианистке, духовно богатому человеку с тонким восприятием искусства, «быть рабом желудка» - нет, это было не о нас. Своей привычке рисовать и писать красками бабушка не изменяла и просила хотя бы цветные карандаши. Но она всё же удивила меня, когда, воспитанная на передвижниках, с восторгом приняла Гогена.

В один из наших приездов к ней мы застали потрясающую картину: войско мелких муравьёв двигалось широкой колонной со двора до ножки стола, по ножке – вверх. Дойдя по поверхности стола до середины, шествие совершало непостижимый поворот под углом, Затем по другой ножке спускалось вниз и потом исчезало где-то. Причём в колонне было два направления: туда и обратно. Бабушка смотрела на это зрелище с изумлением перед чудом природы. Разве она могла помешать им? Она, не убившая в жизни ни одной мухи. За бедных муравьёв, конечно, взялась мама.

Абсолютная бессребреница, бабушка, как совершенный ребёнок, никогда не уставала удивляться миру. Постоянная жажда знаний была той её чертой, которую она передала всем нам. Она владела французским и немецким языками, в молодости училась в Санкт-Петербурге сразу в трёх местах: на только открытых знаменитых Бестужевских курсах, в студии живописи одного из братьев Маковских и в Химико–технологическом институте, куда сдавала вступительные экзамены по полной программе мужской гимназии, и где она слушала лекции самого Менделеева. 

Там в Петербурге она и познакомилась со своим будущим мужем, кадровым офицером царской армии Фёдором Ивановичем Вареником. Он был из херсонских мелкопоместных дворян. Бабушка ездила вместе с ним по местам его дислокации до  весны 1915 года, когда в маленьком городке Бельцы она родила дочь Елену. Шла I Мировая война, и муж отправил Маргариту, Макочку, вместе с ребёнком и кормилицей в безопасное место – к её сестре Елене в г. Баку. Фёдор Иванович оставался на фронте.

Сестра Елена была самой старшей. После нёё шли восемь братьев-красавцев. Все, кроме младшего, считавшегося непутёвым, большого шутника дяди Коли, стали крупными инженерами: кораблестроителями, мостовиками, нефтяниками. Дядя Коля был машинистом паровоза, что по тем временам было тоже достаточно престижно. Руки у него были золотые, Они могли всё: от уникальной резной мебели для моих кукол до макета паровоза со всеми деталями, который украшал кабинет министра путей сообщения.  Моя бабушка была самой младшей, самой любимой всеми. И конечно же, тётя Елена взяла бабушку под своё крыло, выделив ей в её небольшом двухэтажном доме две комнаты  с отдельным входом через веранду на первом этаже. 

Дедушка с честью прошёл всю Мировую без единого ранения, заслужив все золотые ордена за храбрость. Ветхий послужной список дедушки с перечнем всех его заслуг хранится у меня в жестяной коробочке домашнего архива. В 1917 году, подобно герою трилогии Алексея Толстого Телегину, он сделал выбор и сразу же принял участие в Гражданской войне на стороне красных. Воевал он в районе Владикавказа и однажды был схвачен белыми. Ему грозила казнь. Но так случилось, что охранял пленного его бывший деньщик Иван. Вместе они и бежали. Одному Богу известно, как удалось им пешком добраться до Баку. Измождённые, в лохмотьях с насекомыми они вошли во двор дома тёти Елены. Бабушка приняла их за нищих и хотела вынести хлеба. Сколько было пролито слёз радости, когда слабым голосом он произнёс: «Это я, Фёдор». Рубище было торжественно сожжено посреди двора в пламени костра.

Пока дедушка воевал, бабушка не имела никаких известий о муже ни с  каких фронтов, и один за другим в её квартире проходили обыски, как у «недорезаной буржуйки». Пистолет  в воздетой руке был тем убедительным аргументом, от вида которого немели и тряслись конечности одинокой женщины с ребёнком. Вынесли всё, что когда-то было подарено ей любимыми братьями. Осталось только пианино и пять спасённых золотых колечек, которые бабушка сообразила воткнуть в гнилые яблоки, лежавшие в углу веранды.  И как же билось сердце, когда один из «товарищей» склонился над яблоками. «Они – гнилые», – собрав последние силы, пролепетала бабушка. – Я дам вам хорошие». А колечки удалось обменять на хлеб.

Вскоре после воссоединения семьи, Гражданская война окончилась, и дедушка стал работать в каком-то штабе, а в голодном 21-м году раздобыл где-то мешок муки для двух семей: своей и тёти Елены. Дом к этому времени был кем только не заселён кем, но семье тёти Елены всё же оставили три небольшие комнаты на втором этаже. Этот мешок муки сыграл роковую роль: дедушка слёг. Оказалось, что у него было тяжёлое сердечное заболевание, о котором он и не подозревал. В этом же году он умер от сердечной водянки с огромным животом, полным жидкости, которую сердце было не в состоянии откачивать. Моей маме тогда было 6 лет. Если бы он не умер, то в зловещем 37-м году его бы обязательно расстреляли, как бывшего белого офицера.

 Но тогда хоронили дедушку торжественно: гроб везли на лафете пушки, а впереди несли красную подушку с прикреплёнными к ней золотыми и другими орденами. Ордена потом исчезли неизвестно куда, а убитая горем вдова вернулась с похорон в начисто обчищенную ворами квартиру. Слава Богу, тяжёлое концертное пианино вынести не смогли. 

Потом бабушку обкрадывали не один раз и уже при мне, несмотря на то, что по совету соседа она повесила на входную дверь тяжёлый номерной замок, о котором все знали, что открывает она его десятикопеечной монетой или шпилькой для волос. Когда мама хотела отругать меня за беспечность, она вспоминала эти истории и говорила грозно: «Наследственность передаётся через поколение – ты вся в бабушку!»  

 Моей маме Елене полагалась какая-то пенсия за отца. Но бабушка узнала об этом только, когда Лене было уже 14 лет. Бабушка панически боялась всех советских учреждений. Если надо было всё же пойти туда, она толкала впереди себя дочь, и Лена приобретала некоторый опыт. Но по поводу пенсии ей сказали: «Девочка, что же ты раньше не пришла. Уже поздно».

Так и росла Лена – девочкой довольно самостоятельной. Училась всегда блестяще одновременно в двух школах – общеобразовательной и музыкальной. Обе школы окончила с отличием и рано, в 16 лет. Имела хорошие математические способности и мечтала поступить в Бакинский политехнический институт. Ей отказали в приёме, как не имеющей социального статуса «из рабочих или крестьян». К тому же возраст был недостаточный. И она поступила, куда приняли: в Бакинский медицинский институт, на отделение, где преподавание велось в основном на азербайджанском языке. Лена овладела азербайджанским – и разговорным, и литературным, и помогала студентам-азербайджанцам, когда надо было одолеть материал на русском языке. Я помню, как мама рассказывала: парень читает вслух учебник по инфекционным болезням: «чесоточный клешща имеет четыре пары ножек. Слюшай, Лена, а зачем клешща ножик?». Так и жила Лена с большим чувством юмора, которое всегда очень помогало ей. Одновременно училась в Бакинском музыкальном техникуме. Консерватории тогда в Баку не было. Из стен этого техникума, который по уровню равнялся консерватории, вышли Мстислав Ростропович, дирижёр Вероника Дударова и немало других музыкальных знаменитостей. А кто же материально обеспечивал семью? Да никто. Как могли, так и жили. Одежду не покупали, потому что бабушка всё шила сама. На ногах – резиновые тапочки. Об этом особенно не думали. Главной и естественной потребностью было духовное.  

Бабушка, как тогда говорили, учительствовала, в средней школе, где директором работал Муслим Магомаев, дед нашего знаменитого певца, тоже Муслима Магомаева. Они очень уважали друг друга. Бабушка всегда нуждалась в защите, и он защищал её, когда было надо. Помню мама рассказывала, как бабушка развеселила до упаду своих учеников старинной русской поговоркой: «Не хвались, идя на рать, а хвались идя с рати». Воспринято это было совсем другим образом, а бабушка даже не подозревала о существовании нелитературных выражений и не могла понять, отчего всем так весело. 

Последние два года мама училась в Ростовском медицинском институте, он тогда был известен высоким уровнем подготовки специалистов, и стала любимой студенткой всемирно известного хирурга – профессора Богораза. В семейном архиве среди прочих бумаг хранится написанная рукой Богораза рекомендация, которую профессор дал моей маме для поступления в аспирантуру. Там есть слова «талантливая, инициативная» и уверенность в мамином блестящем будущем учёного. Я не могу сказать точно, почему она не воспользовалась этой возможностью и не стала профессором. Но точно знаю, что в это время у неё была очень сильная любовь с неким доктором Левичеком. Пачка писем, перевязанных ленточкой с надписью маминым почерком «Моя трагедия» – яркое тому свидетельство. Почему они расстались, мне доподлинно неизвестно. Я полагаю, что замуж за моего отца, тоже молодого врача Ивана Дмитриевича Боровского, который долго и безнадежно добивался её, она вышла от отчаяния: уж слишком они были разные люди. Когда мне было три года, он куда-то исчез, и я его практически не знала. 

Так или иначе, мама вернулась в Баку, к бабушке, и тут на свет появляюсь я. Новорожденная девочка была очень смуглой, с клоком волос на круглой головке, огромными, словно удивлёнными чёрными глазами и малюсеньким, кнопочкой, носиком посредине лица. Не было в роддоме ни одного человека, кто хотя бы из вежливости сказал доброе слово об этом ребёнке. Все смотрели на белоснежное с лёгким румянцем лицо мамы, не тронутое никакой косметикой, и восклицали: «Ой, какая Вы белая и какая же она чёрная!» или: « А что, Ваш муж азербайджанец?». Только одна бабушка, всплеснув руками от восторга, сказала: «Какая красивая девочка!»

Дальше начинается история с моим именем. Целых три дня я была Леонорой в честь оперы Бетховена с таким названием. Мама эту музыку очень любила. Бабушка терпела три дня, пока не высказалась: «Ну что за безобразие: Леонора Ивановна!». И действительно же, не звучит! И снова торжественно отнесли меня в Загс и, заплатив три рубля, нарекли новым именем. Так за три рубля я и стала Наталией. Спасибо тебе, дорогая бабусенька, за этот выбор. Наталия, natura, природа – что может быть лучше! Наталия, Наташа или попросту Ната, Наточка. Мама подбрасывала меня вверх и напевала: «Ах, девочка Ната, и что тебе надо? – Ничего не надо, кроме шоколада». А я заливисто хохотала.

Мама работала  в больнице с раннего утра до позднего вечера. Я была с бабушкой. Сидя дома, она стала немного зарабатывать учениками (по всем предметам) и шитьём. Деньги, которые, очень стесняясь, она теперь брала за работу, для других были просто условны.

Наташа подрастала смышлёной девочкой и, сидя с куклами в уголочке, невольно пропускала через себя бабушкины диалоги с учениками, даже не вслушиваясь. Но в какой-то момент времени стали замечать, что девочка начала совершенно правильно подсказывать бабушкиным балбесам. И вот трёхлетняя Ната чертит мелом на асфальте двора окружность, громко приговаривая: «Это – окружность, а это – центер, а это – диаметр». Сын тёти Елены дядя Миша, высунувшись из окна  второго этажа, кричит: «Это – не диаметр, это – хорда». На что Наташа с уверенностью отвечает:  «Нет, это – диаметр, потому что через центер проходит». 

Такой же неожиданностью было узнать, что Наташа в три года читает. Причём не по слогам, а сразу, как взрослая. Как-то мы были в гостях у маминой учительницы музыки Регины Ивановны Сирович-Спадавеккиа, родной сестры композитора Спадавеккиа  (автор музыки  к 17 кинофильмам,  опер, балетов, концертов). Наверное, мне тогда было уже четыре. «Лена, - сказала Регина Ивановна, - говорят, что Наташа читает. Я не верю». Она принесла из соседней комнаты толстую книгу и, раскрыв, положила мне на колени: «Читай». «Чайковский, - начала я, чётко произнося слова, - был новатором не только в области инструментальной, но и вокальной музыки». И тут же, потянувшись к маме, стала шептать ей на ухо, что хотела пипи и, не удержавшись, случайно намочила штанишки. 

Когда мне исполнилось 5 лет, мама отдала меня в детский сад неподалёку. К пяти годам я уже прочитала много взрослых книг из домашней библиотеки. Очень нравились рассказы Чехова. В детском саду мне было неинтересно, и я дважды сбегала оттуда. С бьющимся сердцем мчалась  по улице и, прибежав, пряталась в дальний угол под кровать. Бабушка грозно стучала палкой об пол и грозила страшными наказаниями. Я хоть и знала, как она любит меня, но выползала не сразу.

А как раз напротив нашего дома была школа. Бабушка, взяв меня за руку, решительно повела туда. «Пусть девочка ходит к вам», – просительным голосом сказала бабушка. Учительница Нина Петровна, услышав моё чтение, конечно же, сразу разрешила и тут же повела меня по другим классам, чтобы видели, как я читаю. Мне удавалось делать всё наравне с другими учениками, хотя в школу принимали тогда с 8 лет. Каждый день я с удовольствием ходила на занятия с портфелем, который по размеру был почти таким же, как я. «Лилипутка», – кричали мне вслед соседские мальчишки. О, как я их ненавидела! Из-за своего роста я почти не дотягивалась до доски. Нина Петровна брала меня под мышки так, что ноги торчали в сторону класса, а голова – к доске. И так я писала.  А в один прекрасный день после школы я пошла не домой, а к однокласснице и заигралась. Бабушка, рыдая, вызвала  маму из больницы. Подняли на ноги весь город: милиция, скорая помощь, мама и бабушка в полусознательном состоянии, и тут появляюсь я  неторопливой походкой с болтающимся в руке портфелем и с бантом, съехавшим на бок.  В связи с этой историей  Нина Петровна и директор школы имели большие неприятности. «То-то нам говорят: «у вас пятилетка учится», – сказали им в Отделе образования. «Да вы проэкзаменуйте её», – ответила Нина Петровна. Проэкзаменовали, и  стала я полноправной школьницей. 

Когда мне было 7 лет, мама вышла замуж во второй раз и уехала с ним на его родину, в город Ростов, оставив меня с бабушкой. Он был простым, но очень начитанным человеком, высокий, нагловато красивый, с прекрасным баритоном. Мама аккомпанировала ему, и это было ловушкой. А он пел: «Вот мчится тройка почтова-а-ая…». Через год или полтора мама приехала за мной. А бабушка переезжать не захотела, осталась одна.

Пока мы жили с отчимом (это продолжалось 6 лет), бабушка к нам не приезжала. Да это было и невозможно: трезвый, он был добр, интересен как собеседник, пьяный – совершенно невменяем. Он работал начальником отдела борьбы с бандитизмом в нашем городе, ласково называемом ворами «Ростов–папа». И эти его женщины, которые лезли и в двери, и в окна, и он не пропускал ни одной. Мама подарила ему красавца сына. Но это не помогло. Я помню, какой красавицей была она в день развода, и как плакала (любила его), но сама пошла на это. После развода мама сказала: «Всё. Мой суженый погиб на войне, и мы с ним не встретились». Больше замуж она не выходила. Коля умер молодым (хорошо хоть, что после смерти мамы) от заболевания сердца. 

Уже студенткой университета я стала летом приезжать к бабушке и, конечно, тоже без предупреждения. Уже за квартал я слышала крики из нашего двора. Толкнув деревянные ворота, я заходила в сводчатую подворотню с мусорным баком. Посреди двора две соседки отчаянно выясняли отношения. Самые сильные ругательства означали в переводе: ослиные уши и змеиный яд. Увидев меня, они расцветали в улыбке: «Наташа приехала», и, забыв о своей ссоре, уже обнимали с двух сторон. Двор наш был заселён представителями всех основных национальностей Баку: азербайджанцы, армяне, евреи и русские. Жили дружно, но темперамент прорывался. В пристройке на первом этаже, как раз напротив входной двери в  бабушкину веранду, жила армянская семья: мать, отец и двое сыновей. Было слышно на весь двор, как дядя Стёпа учил домашнее задание с сыном Арменом. «Глагол ест такой част речи, который означает дэйствие предмета», – грозно произносил дядя Стёпа, делая сильное ударение на слове «дэйствие», почти выкрикивая его. «Павтары, дуррак», - звучало с металлическим оттенком. Бедный Армик, дрожа от страха, потому что в руке отца был зажат уже приготовленный ремень, конечно, запомнить ничего не мог. В какой-то момент раздавался истошный вопль. Армик выскакивал из окна и бежал на улицу, за ним через дверь выбегал грузный отец, размахивая ремнём, и наконец, худенькая мать, причитая и всплескивая руками.  Так они оббегали несколько кварталов, пока дядя Стёпа не начинал задыхаться. Тогда все медленно возвращались домой в обратном порядке. На другой день на помощь призывали бабушку. 

Помню, как в один из её приездов в Ростов мы шли по улице, как бабушка внезапно остановилась и вскрикнула: «Наташа, смотри, смотри какое облако!». Прохожие тоже останавливались, смотрели на бабушку и вертели пальцем у виска. 

Да, я вся в тебя, дорогая бабушка: даже при сильной боли, даже в минуты горя и отчаяния я радостно вздрагиваю, увидев красивое облако.

Но нет, я не в тебя, милая бабушка, потому что ты была святая, а я – обыкновенный человек, земная, грешная.

_______________________

© Боровская Наталья Ивановна