 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
Мы живем не столько в реальном мире, сколько в модели мира, поскольку именно она предопределяет наши действия. Мир строится и поддерживается коммуникациями. Когда они принципиально меняют свою скорость, меняется и мир. https://hvylya.net/analytics/society/kommunikacii-i-molchanie-vlasti.html Коммуникации и молчание власти Ни одна власть не может удержаться на административном ресурсе. Только один приказ без ответной «любви» очень неустойчив. По этой причине Сталин искал и создавал всенародную любовь к себе. Вся сфера литературы и искусства пронизана любовью к партии, что однозначно означало и любовь к Сталину. Песни счастья должны звучать над страной, в противном случае удержать власть очень сложно и затратно. Каждый украинский президент находил свою сюжетную линию, которая нравилась населению, и старался придерживаться ее, а не говорить о том, что населению не очень нравится. Говорить с населением в принципе всегда тяжело. Для этого надо переходить на другой уровень, который видим глазами маленького человека. Советская программа «Время» часто грешила, не делая такого перехода, повествуя о бесконечных победах. Населению не интересны точки отсчета власти в виде тонн и километров из большого мира. Ему нужны точки отсчета, приближенные к его маленькому миру. Власть — это всегда монолог, иногда удачный, иногда нет, но тенденция к монологичности всегда присутствует. Удачность коммуникации возникает, когда первое лицо может уходить от текста, написанного спичрайтерами, поскольку иногда украинские спичрайтеры даже не видели своего президента вживую, тем самым они создавали не индивидуальный, а массовый продукт. Сегодняшние президенты научились говорить без бумажки, но это лишь победа над формой. Что касается контента, то выше отмеченный разрыв между мирами большим и малым они закрыть все равно не могут. С точки зрения попадания в цель они говорят неизвестно кому и непонятно что. Это такая односторонняя коммуникация, где слушатель оказывается лишним. И. Бекешкина, например, видит такие недостатки коммуникации П. Порошенко как президента: «Многое зависит от того, удастся ли президенту Зеленскому избежать ошибок президента Порошенко. Построить эффективную коммуникацию с людьми. Ведь кто мешал Порошенко или Гройсману раз в неделю по телевизору не просто выступать с монологами, а общаться с журналистами, отвечать на острые вопросы, объяснять, что происходит, что можно сделать, а что нельзя. Нормальным тоном. Это и была одна из главных ошибок Порошенко — его тон общения, такой пафосный. Людей он всегда раздражал. Все хотят простого разговора. Посмотрите на президента РФ Владимира Путина, вот такого простого разговора ждут от президента и у нас. Ролики и обращения Зеленского также отличает этот нормальный и спокойный тон обращения-беседы. Если в построении коммуникации он достигнет успеха, падение его электоральной поддержки не будет таким быстрым» [1]. И сам Порошенко, правда, постфактум, говорит о слабости своей, как он ее называет, «коммуникационной политики». В числе своих недостатков он также видит слабую защиту от российской информационной агрессии, а также отсутствие в Украине защиты от фейковых новостей [2]. Точно так наставляет новую власть Г. Касьянов, говоря: «возможно, самый серьезный вызов новой власти – это коммуникация слуги с народом. Последний все еще живет в ожидании чуда и во многом одержим патримониальными и патриархальными предрассудками. Для улучшения ситуации необходимы действия, которые вряд ли вызовут одобрение тех, кто справедливо возмущается высокими тарифами и низкими зарплатами. Можно лишь надеяться, что предвыборная стратегия прямой коммуникации с разговорами, объяснениями, а в случае необходимости – извинениями не будет забыта» [3]. Еще сложнее выполнить то, что власти надо разговаривать в соцсетях, а не с экрана телевизора, чего она не умеет делать. Экран телевизора задает официальный тон общения, принципиально монологический, соцсети приближают к диалогу. Правда, победа на выборах благодаря микротаргетингу, реализованному М. Федоровым, говорит о том, что готовый задел для этого есть. Государство продолжает любить телевидение за его понятность, но вот результативность его падает. Однако в человеческой цивилизации ничего не уходит сразу, и телевизор еще долго простоит рядом с нами. Он ведь не только новостной, но еще и развлекательный. В российских социологических данных, например, телевизор еще силен: «Телевидение по-прежнему остается основным источником информации для большинства россиян, но его аудитория постепенно снижается. Если десять лет назад информацию по телевизору получало 94% россиян, то сегодня таких 72%. Реже всего получают новости по телевизору самые молодые: 42% (среди россиян до 25 лет) против 93% среди самых пожилых (65 лет и старше). У молодежи роль главного источника информации сегодня играет не телевидение, а социальные сети» [4]. При этом телевидение и в Британии остается впереди — 3 часа 12 минут ежедневно. Но это уже падение на 11 минут в сравнении с 2017 годом. А стриминговые сервисы показывают рост и рост. Однако всякие сенсационные вещи, в том числе неожиданные для власти, придут несомненно из соцмедиа. Например, для США это оказался призыв штурмовать Зону 51 в поисках спрятанных там тайн инопланетян. Два миллиона людей пообещали прийти, а ВВС предупредило не подходить к базе. Автору этого шутливого сообщения пришлось даже организовать инопланетный фестиваль, чтобы отвлечь желающих от своеобразного «крестового похода». Коммуниктивно можно исправлять то, что сделано неудачно, например, в физическом пространстве. Например, постсоветская власть не избавилась от того, что можно обозначить как начальственный синдром, когда власть забывает, что является нанятыми за деньги налогоплательщиков «слугами народа». Писатель В. Сорокин говорит об этом как о поведении опричников, что власть может «вести себя по отношению к населению, как оккупант. Опричники так и вели себя. Тактика выжженной земли, когда они, возвращаясь из разграбленного и практически уничтоженного Новгорода, резали скот в деревнях и жгли дома,— это тактика оккупантов. Яд помог родиться идее, что есть мы и есть они — власть, к которой я, маленький человек, гаишник или чиновник, прислонился. И я теперь оккупант в своей стране. Этот яд и формирует, на самом деле, вертикаль власти. Пока это не будет описано, вскрыто, названо своим именем и обсуждено, система будет работать. Если на Западе каждый человек может сказать: «государство — это я», то мы говорим: «государство — это они»…» [5]. Это все характеристики власти, которые вбиты в подсознание как власти, так и населения. И они предопределяют поведение и тех, и других. Мы не ждем от власти добра, как и власть ничего особо не ждет и от нас. Опросы Левада-центра продемонстрировали, что население даже лучше воспринимает советскую власть, чем постсоветскую. Вот семантические доминанты восприятия власти [6]: А вот и выводы Левада-центра: «Самые популярные суждения о советской власти – близкая народу (29% опрошенных), сильная, прочная (25%) и справедливая (22%), тогда как современная российская власть воспринимается как криминальная, коррумпированная (41%), далекая от народа, чужая (31%) и бюрократичная (24%). Такой расклад сохранялся даже в самые благоприятные для власти годы, отмечают социологи, – в 2008 г., когда был пик массовой удовлетворенности экономическим положением и патриотически-милитаристской гордости после войны с Грузией, и в 2015–2016 гг., в период крымской мобилизации, патриотической эйфории и наибольшей удовлетворенности деятельностью власти» [7]. Мы живем не столько в реальном мире, сколько в модели мира, поскольку именно она предопределяет наши действия. Она вносит понимание в наш мир, который часто предстает перед нами как хаотический. И мы серьезным образом нуждаемся в такой модели, поскольку не привыкли верить модели официальной. Ведь в советское время партийные чиновники вели нас под знаменем «Вперед к победе коммунизма», а потом практически те же люди стали вести нас под знаменем «Вперед к победе капитализма». И в том, и в другом случае победы пока не видать. Модели мира могут конкурировать. Но их достоверность часто подрывается уровнем громкости вещателей. И здесь громкость телевидения часто побеждает. Н. Исаев так рисует эту модель мира, создаваемую российским ТВ: «Большинство – это, конечно, в основном люди старшего поколения, выросшие в эпоху черно-белых телевизоров и генетически вздрагивающие от звуков «Лебединого озера». Они до сих пор хохочут над кривлянием в «Кривом зеркале» и радуются Якубовичу в кокошнике. Они с искренним негодованием осуждают иноэкспертов в политических шоу с Соловьевым, готовы, как и их оппоненты, избить, облить соком и выгнать из студии под аплодисменты. Вместе с Малаховым они рыдают над брошенной сельчанкой с пятью детьми, и уже, кажется, свои собственные проблемы не так уже и велики. И пенсию, пусть и небольшую, вроде платят, зато как всё-таки хорош кокошник и публичное посрамление «укропа»» [8]. Телевидение было главным генератором мифологии во второй половине двадцатого века. Кино только добавляло штрихи к картине мира, создаваемой телевидением. В свое время религия имела меньше возможностей, чем сменившая ее идеология для продвижения своих месседжей. Зато месседжи религии работали больше на душу, в то время как месседжи идеологии были ориентированы более на тело, поскольку были более рациональными, чем эмоциональными, как религия. Сегодня потеря стратегических религиозных и идеологических гранд-нарративов, которые могли объяснить все, создала потребность в увеличивающемся объеме объяснений и интерпретаций тактического порядка. С каждым годом мир становится все менее понятным, отсюда тяга к разговорному жанру на ТВ, когда собирается несколько людей и начинается почти бесконечное говорение. Соцсети со своими несомненными плюсами принесли и свою беду. Д. Аджемоглу пишет : «Проблемы, от которых сегодня страдают социальные сети, идеально иллюстрируют, что именно может случиться, когда единообразные правила навязываются без учёта социального контекста и эволюционировавшего поведения. Богатые и разнообразные модели общения, которые существуют в офлайне, заменяются чётко прописанными, стандартизированными и ограниченными моделями общения на платформах, подобных Facebook и Twitter. В результате нюансы личного общения(или новостей, передаваемых СМИ, которые пользуются доверием) оказываются стёрты. Попытка «соединить мир» с помощью технологий создала трясину пропаганды, дезинформации, ненависти и травли» [9]. И еще по поводу демократии: «недостаточно регулярных выборов для того, чтобы помешать крупным технологическим компаниям творить высокомодернистский кошмар. Поскольку новые технологии могут препятствовать свободе слова и достижению политического компромисса, а также усиливать концентрацию власти в правительстве или частном секторе, они способны нарушить само функционирование демократической политики, создавая порочный круг. Если мир технологических компаний предпочтёт пойти по пути высокого модернизма, тогда в конечном итоге они могут повредить нашу единственную надёжную защиту от его высокомерия — демократический надзор за разработкой и применением новых технологий. Будучи потребителями, работниками и гражданами, мы все должны быть лучше осведомлены об этой угрозе, потому что лишь мы одни можем её остановить» Гранд-нарративы еще могут «проявляться» долго в литературе и искусстве, поскольку они и меняются инерционно, и хранят в себе прошлые взгляды. А. Столяров так, например, написал: «Все большие писатели, так или иначе, откликались на «текущий момент». «Бесы», толчком для которых явилась «нечаевщина». «Отцы и дети», отразившие феномен «русского нигилизма». «Война и мир», «Тихий Дон», «Дом на набережной»… Российская атмосфера всегда была пропитана текущей политикой, и каждый автор – вольно или невольно – дышал этим воздухом. Однако выразить политический вкус времени удается немногим – для этого необходим особый талант» [10]. Сегодня, как и вчера, на службу власти ставят хотя бы квази-идеологию вместо идеологии. Это и привычно, и непроверяемо. Вероятностной правдой нас пытается убедить в правильности пути, поскольку каждый президент говорит слова с памятника Ленина — «Верной дорогой идете, товарищи». Все постсоветское пространство выросло на победе идеологии над религией. После чего идеология также благополучно канула в лету, а ее сподвижники быстро переквалифицировались в политологов и социологов, благо их в советское время не водилось вообще. Правда, Ю. Сапрыкин все же нашел в современной России новую идеологию: «Начиная с 2012 г. государство уже не пытается уловить витающую в воздухе национальную идею, ответить на неоформленный общественный запрос – но впервые за всю постсоветскую историю само формулирует официальную квази-идеологию, которая должна стать основой национальной идентичности. Россия – это особенная страна. Ее основа – это сильная власть, патриотизм, уважение к религии и традиционные семейные ценности. Она окружена (и всегда была окружена) кольцом врагов, которые завидуют ее природным богатствам и моральным достоинствам. Кроме того, Россия – страна, которая победила фашизм и может в случае чего это повторить. Эта идеология утверждается через серию пропагандистских кампаний, в которой общество мобилизуется перед лицом сконструированной внешней угрозы – арт-активистами, которые глумятся над православием, гей-пропагандой, которая подрывает основы здоровой семьи, иностранцами, которые вывозят за границу русских детей. Кульминацией этого мобилизационного импульса стала новая «война с фашизмом», развернувшаяся в 2014 г. на экранах ТВ, причем главное ее территориальное завоевание и сопутствующая ему эйфория общенационального триумфа не стали ее итогом, а лишь предшествовали ее разворачиванию. Новая идеология – не только квази-, но и софт-: она не требует искренней веры и энтузиазма, достаточно ритуальных проявлений лояльности.» [11]. Но в чем-то это идеология слишком потайная и неформулируемая внятно, поскольку не имеется не только идеологических институтов, призванных однозначно и точно ее формулировать, но и без населения, призванного ее исповедывать, бья поклоны. Она стремится к идеологии жизни, которую надо не учить и конспектировать, а выполнять, чтобы не получить дубинкой по голове. Это не постоянная, а временная идеология, найденный инструментарий удержания населения с правильно опущенной книзу головой. Незаметность этой идеологии момента иллюстрируют и попытки собрать аналог психологического таргетинга в российских условиях. К. Гаазе пишет о внедрении искусственного интеллекта в российскую политику: «Кириенко в ИИ интересует вот что. С самого прихода в Кремль он формально дистанцировался от старого политического инструментария. Да, кандидатов снимают, оппозицию бьют, а блогерам и лидерам мнений по-прежнему, говорят, доплачивают за посты в фейсбуке, но все это происходит без былого энтузиазма, это кустарщина. Цель Кириенко – собрать такую технику для выборов, которая бы не нуждалась в этих самодельных инструментах. Во время кампании 2018 года люди Кириенко впервые применили технологии таргетирования интернет-сообщений (Mail.ru, Youtube и так далее) на российском избирателе. Но выходило слишком грубо: подрядчики, по словам сотрудников Кремля, жаловались, что данных слишком мало, чтобы собрать модели нужных профилей, можно таргетировать только пол, возраст, геоданные и иногда расходы» [12]. И в продолжение темы: «Эксперименты с ИИ на московской площадке помогут Кириенко настроить русскую вариацию OCEAN. Разница с Cambridge Analytica будет заключаться лишь в том, какого рода данные используют вместо 120 вопросов анкеты или 253 параметров профиля в фейсбуке. Скорее всего, речь пойдет о потребительском поведении, образе жизни, медицинских данных, неформальной сети экономических связей и так далее. Но нет сомнений, что такая модель будет создана и может оказаться вполне эффективной. Вместе с приватизацией будущего мы заодно получим сверхадаптивную политическую машину, сделанную по последнему слову науки и техники«. Напомним, кстати, что А. Коган, один из создателей этой методологии, когда-то выступал перед министрами и Грефом в Москве, а точнее под Москвой, где было обрано место выступления и куда его доставили вертолетом из Москвы. Каждая власть хочет иметь свою идеологию, чтобы облегчить себе жизнь. Так она вводит проверку на лояльность граждан. Однако если идеология более кабинетна, то контр-идеология создается и закаляется в протестных митингах. Любые столкновения с властью делают ее все более и более виноватой, что мы видим по разгонам протестов в Москве 2019 году. Украина прошла эти разгоны, начиная с первой студенческой революции на граните. И тогда, и в 2014 году действия власти вылились в идеологический мем «это же наши дети», о тех, кого разгоняли силовики. Янукович то ли не учел этого, то ли, наоборот, его подставили, но совершил такой же ошибочный шаг. Но и о том, что его подставили, можно думать по той простой причине, что все это посреди ночи снимали представители нескольких телекомпаний, что, конечно, за пределами нормы. О. Маховская пишет: «Медиа играют роковую роль в формировании протестного движения. Официальные СМИ создают атмосферу нетерпимости по отношению к протестующим, независимые СМИ формируют идентичность участников и повестку дня (кто мы и за что боремся)» [13]. Добавим, что еще в первую мировую войну было четко определено, что население наиболее болезненно реагирует на военные действия против детей, женщин и стариков. Теперь если посмотреть ретроспективно, то выведенные на улицы и площади студенты и молодежь были во всех таких ключевых точках истории второй половины двадцатого столетия. Это Париж, это Прага, это Пекин… И в большинстве случаев это цементировало протестную идеологию, что в результате вело к падению или уступкам режима. Это такая арифметика реагирования массового сознания. В 21 веке была такая же молодежная «арабская весна». Ю. Латынина пишет о : «И одна из важных вещей, которую мы видим — это то, что в Москве образовалось неожиданное явление — молодежный пузырь. Я напоминаю, что, собственно, «молодежный пузырь» — это термин, который связан с высокой рождаемостью. И вот чаще всего революции, которые происходит, объясняются этой банальной причиной — рождаемостью.В этом смысле «арабская весна» — это чисто такой «молодежный пузырь». Вот резня хуту и тутси знаменитая — это молодежный пузырь. Это огромное количество молодых самцов, которым альфа-самец неприятен самим фактом своего существования. Это биология. Вот не было бы в 1917 году высокой рождаемости — не было бы революции. Вот не разрешил бы Хрущев аборты — советский режим снесли бы еще в 70-х годах из-за демографического давления» [14]. Снесли бы или не снесли… Но прогноз развала СССР на 1985 г. дало не ЦРУ, а корпорация Шелл, акцентируя то, что в этом время на авансцену выходит новое молодое поколение, а у него другие представления о демократии. Об этом писал футуролог П. Шварц, занимавшийся сценарным планированием в Шелл. В принципе форматы играют большую роль, хорошо найденные — еще лучшую. Д. Золотухин с коллегами проанализировали «сериалы» российской пропаганды, призванные удерживать конкретные пропагандистские сюжеты долгое время. Здесь констатируется: «каждая серия (или эпизод) сезона отображает одну конкретную ситуацию, соответствующей сценарной линии и сезона, и сериала. То есть каждая серия, а другими словами, дезинформационное сообщение или специальная информационная операция разведки — усиливает большой нарратив и повторяет пропагандистскую историю». И вернемся к коммуникативному использованию детей. Статья Маховской называется «Сироты протеста». Здесь она пишет уже о московских протестах: «Ключевым для манипуляции сознанием населения стало слово «дети». Официальные СМИ пытались пристыдить всех участников и сочувствующих протестам, называя детьми солдат срочной службы, одетых в форму Росгвардии. Как в романе Ильфа и Петрова: бедные сиротки из приюта, братья-мордовороты… Лица их закрыты балаклавами, в руках дубинки, и бьют протестующих они не по-детски. Называя гвардейцев детками, власти пытаются умалить размах агрессии против населения. После марширующих в военной форме на День Победы малышей в детских садах граница между детьми и военными, очевидно, стерта. Но детская тема на этом не исчерпалась. Арестован блогер, который призвал (возможно, тоже в шутку) мстить детям силовиков. Наконец, в срочном порядке, по законам военного времени, объявляют о возможности лишить прав родителей, которые с годовалым младенцем прогуливались в месте предполагаемой акции, а под видом проверки условий жизни младенца в их квартире проводится обыск (ночью!). Населению угрожают: мы отнимем ваших детей, если вы выйдете на улицы, — только пикните» [13] Психологи знают, что взгляд на ребенка активирует выделение допамина, так называемого гормона счастья. Даже собаки в своей эволюции научились для манипуляции людьми своими мускулами имитировать детское выражение лица. Это так называемые «щенячьи глаза», вызывающие у хозяев умиление, а собакам они помогли сдружиться с людьми. Сегодня такого рода технологии освоили люди, «создавая машины, изменяющие людей» [15]. Так работает Б. Фогг, создатель Stanford Persuasive Technology Lab, который говорит прямо: «Мы создаем сейчас машины, которые могут изменять то, что люди думают и что делают, и машины могут сделать это автономно«. В качестве примера он говорит о своем студенте, создавшем в результате Инстаграм, влияющий на поведение 800 миллионов людей. Несомненно, что власть будущего заинтересуется этими внесловесными коммуникациями. И в заключение отметим, что власть и сегодня не только говорит, она даже чаще молчит, когда от нее требуют слов. И анализ этого молчания может дать даже больше, чем анализ говорения власти, поскольку он приоткрывает ее незащищенные места, которые она не хочет никому демонстрировать. Литература:
* Коммуникации вместо правительств и партий стали движущим фактором истории Мир строится и поддерживается коммуникациями. Когда они принципиально меняют свою скорость, меняется и мир. У нас религиозные коммуникации не меняют свою скорость, и их мир остается тем же. Религиозные коммуникации поменяли свою скорость в США, и сразу возникли мегацеркви [1]. Мир в своем развитии менял скорость своих коммуникаций. Первым было книгопечатание. Оно тоже изменило скорость, поскольку отдельный текст, выходя во множестве экземпляров, принципиально быстрее достигал своих читателей. Этот новый книго-мир создал/трансформировал очень многое в нашем мире. Он создал науку и образование, поскольку теперь науку можно было верифицировать усилиями коллег-ученых, которые могли поднять на пьедестал и заклеймить позором ту или иную научную новинку в виде вышедшей книге. Печать остановила трансформации в языках, создав форму стабильного и неизменного литературного языка. Печать одновременно вдохнула новую жизнь в национальные языки, поскольку на них стали печататься книги, а не на латыни, как многие века до этого. Это создало национализм и современные карты мира, разделенные на отдельные государства. Печать понесла просвещение в массы, так как теперь не требовался учитель, каждый мог проверить на себе разной трудности книги изо всех областей знания. Печать в виде художественной литературы принесла новый уровень эмпатии как понимания чувств других людей. Окружающие стали нам более понятны, поскольку, вооруженные эмпатией, мы лучше могли прогнозировать их поведение. Изобретение печати революционировало даже религию, создав протестантизм и разорвав сцепку власти и религии. Возникло несколько центров власти, что считается очень хорошим инструментом для развития экономики. Книга практически создала тот мир, в котором мы живем и к которому очень привыкли, считая, что так было всегда. Нет, такой мир не мог возникнуть при рукописной книге. Получается, что мы бы так жили в средних веках, если бы к нам не пришло книгопечатание. Это была революция, сотворенная книгой. Бывший руководитель по вопросам безопасности Facebook Алекс Стамос видит ситуацию с возникновением книгопечатания так: «бурный рост социальных сетей — это, наверное, самое большое изменение в возможности людей быть услышанными со времен создания печатного станка, со времен излома общей монополии незыблемых предписаний Католической церкви. И я думаю, это действительно так. Когда был изобретен печатный станок, это повлекло сотни лет войны в Европе. По моему мнению, здесь существует естественное количество суицидальных смещений, мимо или через которые мы должны пройти. И, надеюсь, мы решим этот лучшим способом, чем другие информационные революции» [2]. Вторая революция приходится на результаты действия телеграфа, который принес много новостей и синхронизировал мир. Маленькое пространство человека, которое он видел своими глазами перед собой, резко расширилось. Рассказы путешественников у костра заменили газеты, и теперь нельзя было узнать о единорогах или русалках, поскольку газеты постепенно стали заботится о достоверности своих сообщений, что сегодня в эпоху соцмедиа снова исчезло. Д. Вайсман говорит: «Телеграф оказал глубокое влияние на торговлю, государственное управление, военную сферу и колониализм, резко изменив представления простых людей о времени и пространстве. Хорошо известна роль телеграфа в учреждении стандартного „железнодорожного” времени. Постепенный переход на время по Гринвичу загнал мир в рамки единой временной шкалы, искоренив прежние, местные способы счета времени. Аналогичным образом стандартные меры длины и площади подчинили единому измерительному режиму пространство… Телеграф был ключевым орудием, превратившим время в новый торговый фронтир. До изобретения телеграфа рынки пользовались относительной взаимной независимостью, а принципиальным методом торговли служил арбитраж — покупки по низкой цене и продажи по высокой цене посредством физического перемещения товаров. Когда же в результате появления телеграфа цены на товары в разных местах выровнялись, торговля товарами превратилась из торговли в пространстве в торговлю во времени: спекуляции переместились из пространства во время, на смену арбитражу пришли фьючерсы… В определенном смысле телеграф создал будущее» (цит. по [3]). Телеграф одновременно уничтожил тот спокойный мир, который существовал до него. Индустриализация и телеграф лишили человека его собственного распорядка, он стал жить в соответствии с навязанным ему распорядком дня. Сельский труженик, став рабочим, получил интенсивные часы работы, после которых уже не мог ничем заниматься, поскольку из него выжимали все соки. Это что касается тела, а разум, благодаря телеграфу и газетам, стал забиваться ненужными событиями и подробностями, которые когда-то обходили его. Кстати, интернет стократно усилил эту тенденцию получения ненужной информации. Газета и роман стали изобретениями, которые управляли мыслями и разговорами образованного человека, оторвав его от обыденной жизни. «Пикейные жилеты» стали моделью обсуждения мировых событий для миллионов, событий, о которых никогда бы в прошлом не было возможности даже услышать, но которые теперь стали предметом обсуждения. А. Мирошниченко отметил такую роль медиа, как создание единообразия мнений: «Основная функция масс-медиа – устранение многообразия мнений. После изобретения Гутенберга, повысившего доступность Библии и античных текстов, освобождение чтения привело к свободе интерпретаций. Незамедлительно возникли новые религиозные, интеллектуальные, научные, политические течения, подрывающие многовековые устои. На первый взгляд, памфлеты, листовки, и потом газеты служили проводниками этих течений; так и было. Но вся эта печатная продукция, самой своей идеей массового тиражирования отобранных образцов, упорядочивала многообразие предъявляемых взглядов, сводила их к более-менее определенному набору воззрений. Больше того, необходимость отбирать темы и новости, чтобы опубликовать их на ограниченной площади памфлетного или газетного листа, привела к тому, что появилась редакционная политика, то есть политика фильтрации и отбора, иначе говоря, сокращения многообразия. Вскоре газеты выработали особый образец восприятия мира, к сегодняшнему дню выраженный в стандартной рубричной структуре любого СМИ: «новости, политика, экономика, общество, происшествия». Огромный, сложный и усложнящийся мир, уложенный редактором в эту понятную и достаточно лаконичную структуру, редуцировался до простой и привычной повестки дня, доступной для усвоения — в современных СМИ — за пять минут пролистывания газеты или прослушивания программы новостей. Иными словами, масс-медиа, а именно первые газеты, позволили обществу переварить возрастающую сложность и тем самым смягчили, поддержали скачок сложности, последовавший за гутенберговским освобождением чтения» [4]. Третью революцию нам принес интернет, изменивший как объемы информации, обрушившейся на головы граждан, так и ее доступность для всех, когда каждый мог внезапно стать коммуникатором. Это совершенно новая роль автора была брошена толпе, и толпа активно стала ею пользоваться. Как результат пришла постправда и фейки, сайты с фейками стали приносить большие деньги, чем создали не только политическое, но и денежное вознаграждение для своих авторов. Ю. Мельник акцентирует: «Эпоха постправды — это не просто эпоха, в которую доминируют ложь и фейки (соглашаемся с Харари в том, что это вечные спутники человечества). Это прежде всего эпоха, в которую ложь и фейки признают полноценными версиями реальности, ничем не хуже правды. В эпоху постправды правда перестаёт восприниматься как нечто эксклюзивное, как ценность, к которой стоит стремиться. Перефразируя Путина, правды продаются в каждом магазине. Постправда могла заявить о себе во весь голос только в условиях доминирования определённого, порождённого именно нашим временем мировоззрения: поверхностного, релятивистского, эклектичного, в чем-то нигилистического, но одновременно открытого всем ветрам. В эпоху постправды значительно расширяется некая «серая зона» между правдой и ложью, в которую в значительной степени опустились религия, идеология, политика, война. Ничто из названного не воспринимается слишком серьёзно. В этой же «серой зоне» — виртуальная реальность, которая с течением времени удаляется от лжи и приближается к правде» [5]. Каждый новый виток развития коммуникации реально перестраивает мир и человека под себя. Меняются приоритеты, трансформируются сильные и слабые стороны, государства меняют свою политику, лишь бы соответствовать требованиям коммуникации. Чем сильнее меняются коммуникации, тем серьезнее меняет и мир. Правила реальности все сильнее подстраиваются под правила коммуникации. М. Гарри, а он был аналитиком ЦРУ, изучавшим мировую прессу, говорит: «На переходе к новому тысячелетию информационная среда внезапно вырвалась из-под контроля. Поднялся информационный цунами в объемах, превосходящих все, что было в истории человечества. В 2001 году объем произведенной информации удвоился по сравнению со всей прошлой историей. 2002 удвоил 2001, и этот тренд с тех пор продолжается» [6]. Гарри подчеркивает те социальные и политические изменения, которое принесло это информационное цунами. Там, где была тишина, оказались слышны сердитые голоса. 2011 год привел к фазовому переходу, когда дигитальная недовольство трансформировалось в политические действия. Это была не только арабская весна, о которой все знают, но и Движение 15-М в Испании, протесты в Израиле, где на улицы вышло 450 тысяч человек, в самом Тель-Авиве на марш вышло 300 тысяч человек. Это и известное движение Occupy в США. Это все новая форма, объединившая действия в онлайне и офлайне в единое целое. Возникло не просто увеличение объемов информации, важно подчеркнуть, что резко выросли объемы информации, порождаемой не институтами, а индивидами. Отсюда выросла цена гигантов типа Фейсбук, которые в том или ином виде торгуют личной информацией. Например, в мире ежедневно пересылается 281 миллиард э-мейлов, это делают 3.8 миллиарда пользующихся этой почтой. Если когда-то два или три письма в день было достижением, то сегодня средняя цифра э-мейлов на человека в день составляет целых 74 [7]. Все это запредельные цифры, если посмотреть на них из прошлого. Коммуникации стали движущим фактором истории, им теперь не нужны «братья» и «сестры» в виде правительств и партий, чтобы заставить историю пойти иным путем. Правда, и с протестами сегодня также бьются коммуникативно. Например, сегодняшние протесты в Гонконге «обстреливаются» властями Китая с фальшивых аккаунтов, что заставило вмешаться Фейсбук и Твиттер, блокируя их [14 — 16]. Об этом процессе пишут так: «Новую политику объявили после того, как Твиттер рассказал, что он идентифицровал сеть из более 900 аккаунтов, идущих из Китая, которые «сознательно и конкретно пытались сеять политический раздор в Гонконге, включая подрыв легитимности и политических позиций протестного движения» Некоторые аккаунты называли протестующих «тараканами» или сравнивали их с террористами Исламского Государства. Оскорбляющие аккаунты были убраны из Твиттера и Фейсбука» [8]. В принципе любая трансформация мира совершается сегодня с помощью коммуникаций. Примеры у всех на устах, выборы Трампа и Брекзит с ролью Cambridge Analytica. Netflix даже сделал целый документальный фильм о работе этой фирмы [9]. В случае военных действий коммуникация также становится важным игроком. Как пишут военные аналитики про действия России в Крыму: «Следующим шагом российской операции была медиа кампания для получения поддержки в Крыму и России, а также изоляции правительства Украины» [10]. Интересно при этом, что мы как-то не заметили, что дезинформация стала таким же распространенным элементом нашего мира, как и информация. И чем важнее ситуацию, тем больше по ней проходит дезинформации. Дезинформацию создает с помощью информации, которая искажается с учетом предрасположенности общественного мнения и его ожиданий. Все эти новые информационные интервенции базируются и учитывают изменения коммуникативного ландшафта, о котором О. Покальчук пишет так: «Коммуникативное пространство изменилось принципиально. Информационное пространство больше не тождественно когнитивному, у сознания нет запроса на смыслы. Киберпространство сокращает время стимула-реакции. Но для стимуляции умом больше нет повода, это долго и хлопотно, есть более доступные синтетические способы. Каждые восемнадцать месяцев количество информации в мире удваивается, но это просто бесконечное взаимное отражение двух весьма грязных и мутных зеркал. Любая информация заведомо лжива, поскольку в либеральном мире исчезла система координат, предопределяющая параметры правды. Можно говорить в этом случае об элегантном самоубийстве национальных культур и политическом мазохизме. Но в этом, опять же, нуждаются лишь те, кто и так это знает без помощи журналистов» [11]. Мы не видим, что сегодня мы уже попали под новое воздействие. Пришла четвертая революция с использованием телесериалов, комиксов и другой развлекательной формой, и развлечение стало инструментарием невидимого проникновения в массовое сознание. Инструментарий досуга точно так «ломает» наши мозги, как это делала пропаганда прошлого. Только теперь это делается намного тоньше и потому эффективнее. Это, например, фантастика, которую анализирует Л. Флорили, говоря: «Этим продуктам нужно быть коммерчески успешными. За наиболее распространенной фантастикой стоит рынок, который говорит, как что-то продать человеку. Никто не захочет смотреть историю без человеческих эмоций, вовлеченности. Это как «История игрушек», в которой игрушки вообще не имеют ничего общего с людьми. Это бы не продавалось. Возможно, это интересный исследовательский проект: посмотреть на произведения научной фантастики с плохими продажами из-за того, что в них было очень мало вовлечения. Например, история про умные камни или инопланетян с радикально другой культурой. Написать такое очень сложно, потому что почти нереально избежать человеческой перспективы и антропоморфизации. Интересно ли это читать? Не думаю» [12]. Можно добавить к этому и резко возросшее распространение конспирологических теорий. Конспирология всегда будет ближе человеку, чем любой настоящий фактический информационный поток, поскольку она более соответствует нашим представлениям. Еще одной неприятной истиной является то, что «вера в конспирологические теории связана с менее демократическим и более насильственным политическим поведением» [13]. Следует также признать, что и виртуальность не безразмерна, как это кажется в случае досуга, где возможно все. В случае фактических коммуникаций она должна совпадать для разных пользователей, особенно для военных, пожарных и под. С. Плохий так пишет об этом: «В ситуации Чернобыля существенно то, что мы не можем жить с «конфликтующими» правдами об одном и том же событии, создаваемыми и распространяемыми внутри изолированных национальных, социальных или культурных пространств. Именно такие «правды» создали чудовищную чернобыльскую катастрофу: авторитарный контроль экономики и общества, отсутствие свободного обсуждения и распространения научной информации, игнорирование человеческой жизни и здоровья ради якобы высших экономических или политических целей. Улучшение реакторов, чтобы они были безопаснее важно, но недостаточно. Мы должны достичь согласия по политическим, экономическим и социальным условиям, породившим бедствие в прошлом, если мы хотим предотвращать будущие катастрофы, которые могут угрожать существованию всего человечества» [14]. Кстати, обратим внимание на то, что и в этом случае он подчеркивает значимость коммуникации как свободного обсуждения проблемы. Сегодня государства, наоборот, в критических случаях убирают внимание от проблемы, так, например, борются с освещением/неосвещением протестных акций. И. Преображенский говорит о попытках российской власти убрать внимание от развернувшихся протестов: «как говорит источник, близкий к президентской администрации, на совещании ее руководства с «внутриполитическим блоком» было дано поручение переключить внимание сетевой аудитории на другие темы. Традиционное обсуждение возможности захоронения Владимира Ленина, переименование Волгограда в Сталинград или просто десталинизация сетевую аудиторию волнуют мало, кто такой Ленин, она вообще не в курсе. Зато прекрасно осведомлена, кто такая Ольга Бузова. И вот, по якобы случайному совпадению эта звезда телеэфира и интернета попадает в скандал… Затем со своей скандальной историей в медиа-пространство вываливается телеведущая и пиарщица Тина Канделаки. Ее оказывается сексуально «харрасила» знаменитая американская певица Кэти Перри. Против последней уже выдвинуто несколько аналогичных обвинений, и в международном контексте россиянка вряд ли будет «котироваться». Зато на внутреннем медийном рынке — это довольно громкая тема, которая соединяет в себе все, что любят пообсуждать и поосуждать в Сети: тут тебе и права женщин, и однополый секс, и попытка изнасилования, и, наконец, самооборона» [15]. Вместе с постправдой вернулась как-то незаметно и пропаганда. Она стала намного более умелой, часто телезритель встречает ее «на ура». Ю. Латынина говорит о пропаганде как тесте на лоялность: «пропаганда не должна быть умной. Ровно, наоборот: пропаганда должна действовать как опознавательная система «свой — чужой». Вот в известном анекдоте, который я люблю пересказывать, китайский евнух во втором веке нашей эры привел оленя во дворец и сказал, что это лошадь. Он не маскировал оленя, он не спилил ему рога, он не подвешивал ему хвост. Суть поступка евнуха заключалась в том, что он хотел посмотреть, кто из придворных находится на его стороне, а кто не на его стороне. Кто сказал, что олень — это олень, тот хорошо. А тот, кто сказал, что олень — это лошадь, на того можно было положиться. А кто сказал, что олень — это олень, тот ненадежный элемент» [16]. И мы живем именно в такой системе лояльности, пронизывающей наше общество снизу доверху. Многие, если не все, берут к себе на работу лояльных, то есть преданных, а не профессиональных, начиная с президента. В каждом историческом периоде коммуникация все ближе и ближе приближалась к человеку, в результате чего она стала заменять ему жизнь. Теперь он не столько знаком с жизнью, как знаком с коммуникациями о ней. И в этом есть серьезная опасность, поскольку реальность исчезла, вместо нее мы имеем дело с коммуникацией (информационной и виртуальной). Произошла подмена, которой активно пользуются политика и бизнес. Мы реагируем не столько на правду, как на нарратив, повествующий о ней. Литература:
_____________________ © Почепцов Георгий Георгиевич |
       
|
