Мне довелось побывать во многих странах Европы, перед моими глазами прошли тысячи женщин всех возрастов и национальностей, но ни у одной из них я не увидел той самой искорки, которая в определенных условиях и обстоятельствах в сотую долю секунды возгорается в огненный вал. И этот праведный жар выжигает всё мелочное, наносное, несущественное, расширяя сердце до безумных пределов. Сколько в нашей отечественной истории женщин, которые совершили, на первый взгляд, невозможное?!

Любовь к Отчизне проявлялась у русских женщин в разные периоды истории. Практически в каждом веке у нас находилась своя Жанна д’Арк (в Европе, между прочим, штучный экземпляр). При этом европейцы истоки подвига Орлеанской Девы видят исключительно в том, что она с рождения была не от мира сего, когда ей исполнилось 13 лет, к ней явились «голоса» архангела Михаила, святой Екатерины Александрийской и, как считается, Маргариты Антиохийской. Иногда святые являлись к девушке чуть ли не в зримом обличье. И если бы Жанна не ощущала такой мощной поддержки свыше, её подвиг вряд ли бы родился.

Но то, что в Европе «не от мира сего» – жажда самоотречения во имя Отчизны – у нас на Руси всегда было в порядке вещей. Возьмём Отечественную войну 1812 года. Достаточно упомянуть кавалерист-девицу Надежду Дурову и старостиху Василису Кожину.

В Европе практически не найдётся женщин, способных повторить подвиг жён декабристов, готовых пожертвовать высоким положением в обществе, богатством, покоем и благополучием, и разделить со своими мужьями немыслимые для своего социального  статуса страдания. 

На мой взгляд, самое главное отличие европейских женщин от русских то, что они всегда живут в режиме реального времени, стараясь извлечь максимальную выгоду из сложившейся ситуации. Русские женщины живут в трёхмерном пространстве: одновременно в прошлом, настоящем и будущем. И это будущее органично вызревает из прошлого и настоящего.

А навела меня на эти мысли о наших женщинах одна неожиданная встреча, навсегда оставившая след в памяти…

* * *

Когда мы познакомились с Матрёной Тимофеевной К., ей было уже за 90. Абсолютно непримечательная старушка, высохшая от времени, с глубокими бороздами прожитых лет на лице и выцветшими глазами неопределенного цвета, то ли бледно-серого, то ли бледно-голубого, напоминающие сливающийся с поверхностью Балтийского моря туман.

Жила она не у себя дома, а в социальном заведении, где старухи побойчее и позлее каждый раз старались её побольнее «ущипнуть», потому что знали: беззлобная и тихая Матрёна даже словом их не обидит. С другой стороны, назвать её «затюканной» ни у кого язык не поворачивался, скорее, бабушка была себе на уме.

Мы обратили внимание друг на друга практически случайно. Она сидела, зажмурив глаза, на лавочке во дворе их приюта и грелась на первом по настоящему тёплом апрельском солнышке. Её ноги прикрывал давно побитый временем и молью полушалок. Когда я проходил мимо, он соскользнул со старушечьих колен и очутился на пыльной земле.

Для бабушки в этом мире ровным счетом ничего не изменилось: она то ли дремала, то ли ей было физически тяжело нагнуться за убежавшим жгутом слежавшейся шерсти. Но я пройти мимо этого не мог. Поднял полушалок, прикрыл ее ноги, и собрался было уходить, чтобы не потревожить ее дрёму. Но был остановлен тихим голосом:

– Спасибо, деточка! Дай Бог тебе здоровья

После этого старушка быстрым движением изогнулась и проворно прикоснулась своими сухими губами к моей руке, чем ещё больше озадачила.

Мы разговорились. Я поинтересовался, как долго она здесь сидит: апрельский ветерок нельзя было игнорировать, простудиться можно в два счёта. 

Она сказала, что уже собиралась уходить и пригласила меня в свой «номер» выпить чаю.

– Не пожалеете, – уверяла моя новая знакомая. – У меня чай из самого настоящего самовара, правда, воду я кипячу в электрочайнике, а потом заливаю её в самовар.

– Зачем? – удивился я, – разве это что-то даёт? Это когда самовар растапливали сосновыми щепками, он придавал чаю особый смолистый дух. 

– Самовар и полушалок – единственное, что у меня осталось от прежней жизни, – возразила старуха. – Смолистого духа может и не чувствуется, но прежние воспоминания согревают душу. Идёмте, скорее, до обеда ещё есть два с половиной часа, так что чай абсолютно не повредит. Да и вы, наверное, с дороги устали, вижу, не местный…

Такое предложение не входило в мои планы. Но с другой стороны я видел, что бабушке нужно выговориться, исповедаться. И, хотя я не священник, никогда не прохожу мимо тех, кто нуждается в понимающем и терпеливом слушателе…

Уже с первых минут рассказа Матрёны Тимофеевны (совпадение по имени-отчеству с главной героиней некрасовской поэмы «Кому на Руси жить хорошо» целиком и полностью случайность) я потерял счёт времени, полностью погрузившись в среду её жизни. 

Она говорила тихо, не торопясь, а я, словно наяву, видел и деревню Марьинку, и покосившиеся от времени дома её обитателей, и даже чувствовал медовый пряный вкус яблок «Белый налив», которые с гулким стуком скакали по изумрудной траве, пытаясь закатиться в ямку и спрятаться от посторонних глаз. Там они сразу же становились добычей шустрых муравьев, и от их хаотичных движений, казалось, ползут, зарываясь от этих ненасытных насекомых в землю. Передо мной гудели шмели, а полосатые осы еле ползали в ярко-желтом нектаре сока сливы, которая от избытка влаги треснула наискось, забрызгав мёдом темные листья.

Я слышал, как хлопает крыльями петух, словно раззадоривая себя перед побудкой солнца, мычанием коров, торопящих хозяек, чтобы поскорее вывели их на росистый луг. Где-то на выгоне тарахтел трактор, на токе лилась жёлтая река пшеницы, а к калиткам бежали наперегонки белые лепестки ромашек и узорчатые сиреневые васильки. 

Её язык был богат и сочен, память передавала мельчайшие детали и уже к пятой минуте рассказа и я, и она окунулись в весну 43-го года. Для неё это была часть жизни, а для меня каждый поворот истории таил в себе неожиданность. Порой здравый смысл отказывался верить в такой поворот событий, но в том, что это была сущая правда, сомневаться не приходилось. Участница тех событий сидела передо мной. Ей явно хотелось выговориться, снова пережить яркие и острые эмоции, словно она подводила некий итог.

Возможно, мне не удастся передать весь этот накал, сгусток переживаний и ощущений. За эти два часа я, кажется, стал другим человеком, словно побывал в чистилище. Многие проблемы, беспокоившие меня ещё два с половиной часа назад, показались настолько ничтожными, что разрешились сами собой. Они не стоили даже времени и каких-либо затрат – физических или психологических. Подобный всплеск чувств я пережил однажды, когда окунулся с головой в источник Святой Анны, что находится в 40 км от Почаевской лавры. Погружение было быстрым, а грудь тут же стиснули клещи холода. С минуту я просто не мог «раздышаться» и просто замер с раскрытым ртом, словно все мышцы разом свело судорогой. Позже я окунался в этот источник с температурой + 4 °C ещё несколько раз, а вышел из воды совсем другим.

Возможно, я что-то упустил из рассказа Матрёны Тимофеевны. Надеюсь, она меня за это простит и отмолит в том мире, куда ни одному из смертных нет входа. Отмолит? Она, кажется, заслужила такое право – судить других…

*

У них с Ванечкой, её 19-летним мужем, была только одна совместная ночь. Короткая, как полет кометы над горизонтом. Потому что на рассвете ему предстояло уйти на фронт. Они поженились 22 июня 1941 года и мечтали никогда-никогда не расставаться. А на столе уже стоял вещевой мешок, в который были уложены нехитрые солдатские пожитки.

Они любили друг друга очень жарко. О чём-то догадывались? Просто наслаждались тем, что узнали друг друга до последней родинки?

… Первое письмо с фронта он написал ей только в ноябре. Скупо сообщал о том, что попал в окружение и с боем пробивался к своим. Слава Богу, его ранило несильно и благодаря тому, что он хорошо ориентируется в лесу и знает все лекарственные растения, ему удалось спасти несколько своих боевых товарищей. За что командир роты, которого вынесли на носилках и сохранили ему жизнь, представил его к медали «За боевую доблесть».

Всего таких писем было пять, связь с Ваней оборвалась в декабре 1942 года. Но Матрёна была уверена: её муж жив, просто у него нет возможности писать. До писем ли, когда идут такие страшные бои?

И вдруг весточка из госпиталя: «Здравствуйте, Матрёна. Обращается к вам товарищ по несчастью вашего любимого Ванечки. Мы находимся на излечении, и в последнее время ваш муж становится все грустнее и грустнее. Конечно, он с собой ничего не сделает, потому что самовар, но может быть, вам удастся как-то выбраться к нам? Уверен, это пойдёт Ване на пользу…»

Матрёну зацепила фраза: он с собой ничего не сделает потому что самовар. В первые минуты её взяло зло: а почему Ваня сам ничего не написал? Она ведь так ждёт его писем. Но потом подумала: а может, он ранен в правую руку и потому просто не имеет возможности писать. И почему этот Иванов друг упомянул самовар?

На следующий день она прибежала к председателю колхоза – однорукому Махайле Янко. Показала письмо и попросила, чтобы он отпустил её проведать мужа.

– С ума сошла девка! – зашипел на нее Михайло. – Работай в колхозе, у нас же каждая рабочая рука на счету. Сама понимаешь, всё для фронта. Для твоего мужа, который сейчас на излечении…

Но Матрёна была упорной. Каждый день она заводила одну и ту же песню: отпусти и отпусти. Капля камень точит. Однажды Янко не выдержал: «Да провались ты пропадом со своим госпиталем. Все печенки выела. Поезжай ужо…»

… Вся последующая неделя прошла у Матрёны в радостных хлопотах. Ей непременно нужно было найти самовар. И не просто самовар, а лучший из лучших, чтобы он поразил Ванечку. Ей казалось: вот отведает ее муж чаю из целебных алтайских травок из этого красавца-самовара, и сразу же зарубцуются его раны, отступит боль. А там, глядишь, и удастся Матрёне уговорить суровых врачей отпустить Ваню на поправку домой. И пока он будет восстанавливаться, вдруг война подойдёт к концу, закончится. И никуда больше Ванечка не поедет…

В том, что ему дома будет гораздо лучше, Матрёна нисколечко не сомневалась. А кроме того ещё с осени прошлого года она припасла для него баночку липового мёда. 

Мёд был в большом дефиците – всё, что добывалось на колхозной пасеке, до капельки сдавалось в фонд обороны – однорукий Янко за этим строго следил и частенько наведывался на пасеку. Но дедушка Фрол, который ведал пчелиным хозяйством, сумел каким-то чудом «нацедить» баночку Матрёне. Она приходилась ему правнучкой, причём самой любимой, вот он и постарался. Впрочем, узнай кто посторонний об этом прегрешении старого Фрола – не сносить ему головы. Но об этом не ведала ни одна живая душа.

Сначала Матрёна решила везти сладкий подарок Ивану. Но потом рассудила здраво: во-первых, её могут обворовать в дороге, лихих людей в военные годы развелось немало. Во-вторых, кто-то мог спросить: откуда она достала мёд, а врать Матрёна не умела. Ей очень не хотелось бросить даже тень подозрительности на дедушку Фрола. И, наконец, совсем уж эгоистичная мысль: Ивану, наверняка, захочется поделиться мёдом с друзьями. И им ложка мёда ничем не поможет, и его восстановление замедлится.

– Никуда эта баночка не денется, – окончательно успокоила себя Матрёна. – Вот вернёмся с Ванечкой домой, и наступит сладкая жизнь.

…Вечером накануне отъезда к Матрёне заглянул дедушка Фрол. Критическим взглядом осмотрел пузатый узел, пожевал свои сухие губы и проскрипел:

– Слишком он у тебя броский, Мотя! Любой позариться может. И глазом моргнуть не успеешь – как из рук вырвут. Это у тебя такой самовар огромный? Вылитый танк. Где ты его раскопала?

– В Кутьино, – похвасталась Матрёна, – полночи на себе домой пёрла.

– А что у него внутри? – поинтересовался дед.

– Как что? – удивилась Матрёна. – Знамо дело – пустота!

– Это у тебя в голове пустота! – усмехнулся дед. – Туда нужно было сложить всё, что влазит. Тогда и узол будет меньше, и тебе сподручнее. Кстати, а полушалок ты с собой захватила?

– Шутите, дедушка? – обиделась Матрёна. – Теплынь на дворе…

– Святая простота, – покачал головой Фрол. – Полушалок – незаменимая вещь в дороге. Ложишься спать – подушка под щёку. Идёшь где-то в поле, а в спину сильный ветер – укутываешь поясницу, чтоб не надуло. Если вдруг распутица, скрутила полушалок – и прочная верёвка готова. Сильный дождь – хотя какая-то вместо плаща подмога: плечи сухими оставит…

Прощаясь, дедушка Фрол даже всплакнул:

– Береги себя, внучка! Вдруг не свидимся. Мне-то уже 92. Живи с Богом. И скорее уже бы пришел мир…

Она добиралась до госпиталя долгих три недели. Вначале до станции попутками, потом в теплушке. Их поезд то и дело обгоняли военные эшелоны. Везли в основном что-то на платформах, под брезентом, скорее всего, боевую технику на фронт. Бывало, их эшелон застревал на какой-то маленькой станции на два-три дня, и в этом не было ничего удивительного – паровозов катастрофически не хватало. Наконец, когда до нужного города оставалось километров двести, им объявили: дальше добирайтесь сами, теплушки срочно забирают для доставки войск на фронт.

Харчей хватило дней на десять. Несколько раз в деревнях Матрёне предлагали поменять самовар на буханку хлеба или десяток картофелин, но она стойко отказывалась. К концу своего путешествия она высохла, как вобла, поношенное тёмное платье болталось на ней, словно знамя на ветру, но она шла и шла вперёд, её заставляла двигаться мысль о том, что она скоро увидится с Ванечкой.

…В госпитале на неё практически никак не отреагировали, мало ли жён к раненым приезжает, но посоветовали сначала обустроиться к кому-то на постой, а потом уже отправляться к мужу.

– Вы ему сначала приготовьте что-то вкусненькое, а потом уже приходите…

– И то верно! – всплеснула руками Матрёна. – Устроюсь, и приду. Вы только на хранение мой самовар возьмите. Не буду же я его носить туда-сюда…

Самовар принял завхоз госпиталя. И даже расписку выдал. А Матрёна, как на крыльях, полетела устраиваться в этот небольшой городок. Таких, как она, солдаток здесь было много, но ей повезло, когда она, отчаявшись устроиться к кому-то, сидела и ревела во весь голос на лавочке возле магазина, к ней подошла сухонькая старушка и, поинтересовавшись, в чём дело, приободрила гостью:

– Саму-то я тебя пристрою в своей комнатенке, а вот с солдатиком не обессудь, могу только на ночку-другую, у самой тесно.

Бабушка Прасковья оказалась настоящей находкой. Пока Матрёна раскладывала вещички, она сбегала к своей сестре и принесла целое богатство – небольшую баночку кислого молока, куриное яйцо, пригоршню муки и небольшой кабачок.

– Сейчас мы с тобой сгоношим твоему солдатику оладушки с кабачками. Лишь бы на поправку шёл.

…Матрёна вернулась в госпиталь под вечер, неся в узелке нехитрую снедь. Первым делом заглянула к завхозу, взяла самовар и только потом отправилась на поиски Ивана. Она так и вбежала в палату с самоваром.

В ней лежало около десятка раненых. Ваню она узнала не сразу – худое скуластое лицо на подушке. Из-под несвежей простыни торчала только голова.

– Ванечка, – громко завопила Матрёна, продвигаясь к мужу и цепляясь за спинки кроватей кривыми ножками пузатого самовара.

Он тоже узнал её и закричал во всю мощь своих лёгких:

– Дура! Дубина стоеросовая! Как ты могла меня так унизить!

И прежде чем он отвернулся к стенке, она увидела, как на его глазах блеснули слёзы обиды.

Она замерла. Застыла, пытаясь что-то сказать, но воздуха в груди не хватало. Матрёна вдруг вспомнила, как она к нему добиралась. Все свои мытарства, голод, смертельную усталость, опасности, которые преследовали на каждом шагу.

За что?!

Она осела на пол и в голос зарыдала.

– Уберите отсюда эту дуру, – снова завопил Иван. – Иначе я за себя не отвечаю!

К ней подскочил небольшого росточка, худенький солдатик, явно из выздоравливающих. Он легонько подхватил гостью под локоть и начал подталкивать к выходу. На ватных ногах Матрёна вывалилась из палаты. Солдатик – за ней.

– Господи, что я ему такого сделала, – слёзы потоком лились из ее затуманенных синих глаз.

– Я же вам писал, что Ваня – «самовар». А вы к нему, извините, с настоящим самоваром примчались. Худшего унижения и не придумать.

– Да самовар-то тут причём? – не выдержала Матрёна. 

– У Ивана нет ни рук, ни ног, таких инвалидов называют «самоварами», – пояснил солдатик.

– Как нет ни рук, ни ног? – оторопело произнесла молодая женщина. – Вообще?! А как же он ест, пьёт?

– Его кормят с ложечки…

– А в туалет он как-то ходит?

– С помощью «утки». Когда медсестра приходит, когда мы помогаем…

– Но когда-нибудь руки-ноги отрастут?!

– Нет, они по второму разу не отрастают. Так и будет на всю жизнь. Они обычно долго не живут. Жёны отказываются практически ото всех «самоваров». Женщины молодые, полные сил, зачем им с инвалидами горе мыкать?

– Я пойду и скажу ему, что не собираюсь от него отказываться! – рванула было Матрёна. – Он простит…

– Сегодня уже не надо, – мягко произнёс солдатик. – Для него и так потрясение, что вы приехали. Мы его к завтрашнему утру подготовим, уговорим. Да и потом, утро вечера мудренее.

Они помолчали.

– А вы точно не оставите его? – спросил раненый. – Не передумаете? Не предадите?

– Ты что? Конечно же, нет. Он ведь муж мой любимый! Зачем же мне от него отказываться? У нас, в Марьино, больше половины мужиков поубивало на войне, а у неё ещё конца краю не видно. А мой всё же живой. Пусть и искалеченный. По гроб жизни за ним ходить буду…

*

Солнце нестерпимо жгло глаза. Панамку он смахнул, когда под неё вполз жирный овод и с удовольствием впился в переносицу. Ох, и попировал этот упырь у него на лбу – Ивану казалось, что у него в ушах треск от острых резцов насекомого, которые буровят кожу.

– Матрёна, – изо всех сил завопил Ванька. – Щоб тебя лихоманка разбила! Ты что в подполе застряла, вражья душа. Не видишь, как меня этот фашист жрёт!

Сегодня огни с Матрёной решили окучить картошку. Она вынесла его, привычно усадила в специальное кресло под грушу, прополола два десятка рядов, а потом решили пойти в подпол за квасом. Последнее Ваня не слышал потому, что слегка придремал – по случаю субботы жена с утра позволила ему стопочку водки. Вот и разморило.

Проснулся он от того, что по нему полз этот темный гад. Думал, что жена где-то рядом, прохрипел. Но Матрёна не отвечала. И тут до него дошло, что она ушла за квасом ещё до того, как он уснул. Прошло уже достаточно много времени, потому что солнце уже переместилось на два десятка градусов вперёд и нагрело панамку.

Несмотря на жару, Ивана прошиб холодный пот. С нею явно что-то случилось. На счастье вернулась из школы Настёна, девочка, которую они с женой удочерили, взяв из детского дома – сирот после войны было очень много.

– Настька, ко мне, – скомандовал Иван. – Во-первых, отодвинь меня в тень, во-вторых, натяни на лоб головной убор. А потом живо дуй в подпол, посмотри, что с мамкой…

Когда девочка полезла в подпол, инвалид попытался вытянуть шею, но сделал хуже – стульчик к которому он был привязан, сместил центр тяжести и, накренившись, свалился в траву. Иван больно ударился лбом о какой-то бугор и чуть не потерял сознание. Слава Богу, здесь не было пахоты, иначе Иван вдобавок наглотался бы земли.

– Настька, ко мне! – едва придя в себя, завопил отец.

Девочка как раз выглянула из подпола.

– У мамки спину скрутило, – закричала она. – Я сейчас к соседу сбегаю, чтобы помог её вытащить.

– Какой сосед?! – возмутился инвалид. – Ты сначала меня подними, а потом уже по соседям шастай.

Матрёну прихватило основательно. Уже вечером, когда сосед Назар, троюродный брат хозяйки, ставил ей на больные места пчёл, она ещё не могла разогнуться. А это её злило, потому что гость и сам пил много, и инвалиду не забыл подливать.

– Назар, побойся Бога, что ты делаешь? Зачем Ваньку спаиваешь, кто его потом ночью будет к ведру таскать? Он всегда, как лишку выпьет, по пять раз за ночь просыпается…

Но было поздно: хозяин дома уже мычал что-то нечленораздельное. То ли пел, то ли стонал.

– Я потом проклинала себя тысячу раз, – сказала мне баба Матрёна. – Пчёлиные укусы мне ничем не помогли, а перед рассветом инвалид захрипел, захлебываясь рвотными массами.

Настька в это время дрыхла без задних ног, ничем отцу помочь не смогла.

– Прошло много лет, – чуть помолчав, завершила свой рассказ Матрёна, – дочь вышла замуж и умерла во время родов, и мальчонку тоже спасти не удалось. Зять некоторое время ко мне ещё приезжал, а потом, как второй раз женился, совсем дорогу ко мне забыл.

А ещё через несколько лет наша с Иваном хатёнка совсем развалилась. Хорошо в сельсовете определили меня в эту богадельню…

На крыльце появился человек в белом халате.

– Баба Матрёна, на обед!

Моя собеседница улыбнулась:

– Я пошла. Спасибо за то, что выслушали меня…

*

Она протянула сухонькую ладошку в знак прощания, и чуть согнувшись, начала подниматься по ступенькам.

А я молча смотрел ей вслед и думал: «А много ли сейчас найдётся женщин, способных, как она, любить своего мужа и не оттолкнуть его в час беды?! Ведь чаще любят молодых, красивых и богатых».

     Сила любви. У русских она порой не знает меры…