Главная
Главная
О журнале
О журнале
Архив
Архив
Авторы
Авторы
Контакты
Контакты
Поиск
Поиск
Обращение к читателям
Обращение главного редактора к читателям журнала Relga.
№05
(407)
21.07.2023
Культура
Владимир Перцев: стезёю классики. Эссе
(№2 [370] 10.02.2020)
Автор: Дмитрий Пэн
Дмитрий Пэн

     С новой книгой мастера высокой литературной пробы знакомит читателей наш критик Дмитрий Пэн в своём эссе, продолжая разговор о современной прозе. Владимир Перцев – художник, поэт, новеллист из Ярославля, и в зрелые годы продолжает учиться литературному искусству в семинарах мастеров современной прозы Светланы Василенко и Владислава Отрошенко, несмотря на свои высокие литературные регалии председателя регионального отделения Союза российских писателей. В зрелые годы обращается он к жанру очерковой прозы. 

Владимир Перцев. Одинокий воин: повесть и рассказы. – Ярославль. – Филигрань, 2019. – 249 с.

 

КООРДИНАТЫ СЛОВА

Нажмите, чтобы увеличить.
 
Повествователь Владимира Перцева в условном художественном времени книги живёт и меняется от текста к тексту вместе со своими историями. Художник ли, писатель ли – это, конечно, не сам биографический автор многих  поэтических книг, а в зрелые годы известности, регалий, признаний,  и первой  прозаической.  Солидная персона автора вряд ли позволит себе в реальности, даже шутя, даже ёрничая, отрекомендоваться Александром Сергеевичем Пушкиным, а повествователю такая комедийная примерка речевой маски на одну реплику внутри контрастирующего с самой этой примеркой текста маленького романа ничего не стоит.

     От текста к тексту повествователь внутренне растёт и мужает, становится мудрее опытом прожитых лет и повседневной в своей конкретике прожитой жизни. От чёрного юмора воспоминаний, увиденных глазами детства, от анекдота для компании без возраста к смиренной печали принятия обстоятельств  смерти, да и самой смерти персонажа,  о котором берётся рассказывать повествователь, словно делясь своим горем с равными себе собеседниками, незримым и лишённым коммуникативной персонификации  читателем. От анекдота детских встреч со смертью в мире взрослых к роману, завершающемуся смертью приютской девочки-сиротки в этом же мире. Намеченный вектор – своеобразный сюжет социальной биографии времени и организует книгу «Одинокий воин». А пространство книги – российский мир русской речи, в которой лишь черноморские курорты и далёкий, через перспективу рассказов в рассказах упоминаемый Париж обретают географические имена. И мир этот поселково-деревенский. Урбанистические стремительность, лабиринтообразность и причудливость ситуаций ему не присущи изначально. Он подчёркнуто патриархален, размерен и нетороплив в своей рассудительности. 

     Сама история повествователя – роман внутри книги. Вот несмышлёный малыш, а затем и юнец-подросток. Вот переживающий маленькое, не лишённое любовного ореола приключение мужчина, а вот увиденный со стороны опытным глазом обмен взглядов, за которым  повествователь способен  представить жизнь не только целого любовного треугольника молодых людей, но и целого курортного городка. И наконец, перед самой картонкой обложки сентиментальный роман: девочка, сбегающая из приюта, находит себе временное пристанище в доме, который купил себе писатель-пенсионер, ищущий уединения  для работы в деревенской тиши, а вовлекающийся в маленькую трагедию, да ещё и полную драматических коллизий.

      Коллизиям этим мог бы позавидовать комедийный французский кинематограф, если бы автор не выписал их со всей правдой русской жизни пером не насмешливым, а сентиментальным, пером в руке человека с душой чувствительной и доброй, человека наивного и не защищённого от жёстких в своей агрессивной пластике и ритмике обстоятельств, увы, беспомощного в делах бюрократических. Почвеннически-чернушечная натура старой и новой традиции заявляет о себе под краской пастельно-небесной обложки именно живописью слова.  Чёрный юмор первых  историй книжки и традиционная для русской сентиментальной прозы мизансцена у детской могилки – равно контрастируют живописью слова с живописью обложки. Этот контраст и задает стиль возможной игры прочтений и интерпретаций, но остановимся на мелодике прочтения, соответствующей раздумчивой интонации повествователя итоговой сцены книги, зрелого мужа с душой интеллектуально-артистической, но не кривящей чувством и доверительно откровенной в своём сокровенном слове. 

ПОД ШУМ ПРИБОЯ 

Сердцевина сборника – рассказы «Одинокий воин», «Ловец человеков», «Конец сказки», «Тепла не будет» - маленький курортный  цикл, герой-повествователь которого наделяется внешним и даже биографическим сходством с автором. 

Осенний курортный мирок с его изменчивой и капризной погодой даст ищущей ответа на сокровенные экзистенциальные вопросы натуре независимого интеллектуала и художника своеобразное духовное убежище от душевных ран, болей и скорбей далёкой от Крыма обыденности. Крым – сказка, даже в осенней непогоде маленький рай. Щедро даёт Крым  творческим натурам убежище в храме  собственной души. Томик Грина, увиденный среди книг на полке; печальные стихи из брошюрки неизвестной поэтессы, прочитанные вслух обычной школьной учительницей, сдающей комнату у моря; рассказ этой женщины о счастливо складывающихся в далёком Париже житейских обстоятельствах её мужа, художника-декоратора – всё это вовлекает ищущего уединения для своих литературных трудов повествователя в общую судьбу  провинциальной богемы, горести и радости которой сами по себе  героичны мужеством и просто быть, и даже просто казаться. 

Конечно, читателю, особенно юному, не следует воспринимать книгу как руководство к действию, художественное творчество – метафорично.  Даже и в ласковом лепете летнего прибоя побережье Крыма полно опасностей. И, если в одном из рассказов герой рискует спускаться в пещеры, следуя за случайной попутчицей, то в реальности даже на незнакомую тропу отклоняться от экскурсионного маршрута – риск смертельный. Такого риска лучше в своих крымских путешествиях не допускать. 

Экзотический курорт, где оказывается повествователь Владимира Перцева, – заповедник культуры, в котором и обыденная жизнь – артистична. И несколько крымских новелл проникнуты тихим пафосом напряжённых этико-эстетических поисков. Сентиментально-романтический пафос крымских новелл отделяет их от остального корпуса текстов, здесь ироническое начало, естественное для писателя умение типизации и анатомии выявленных типов в подробностях среды и обстоятельствах жизни смягчены, стушёваны, размыты дымкой вуали сентиментального чувства. Творческие устремления и авторефлексия собственной психологической натуры тоже оставляют встреченные на крымских тропах типажи вне фокуса основного внимания автора-повествователя, в котором лирик преобладает над очеркистом, живописец над графиком, но повествователь над сценаристом-драматургом, что не совсем так в книге, дающей общее развитие от анекдота, очерка к роману.

И под шум осеннего прибоя случайные диалоги и встречи таинственных незнакомцев, взгляды украдкой двух открытых для любви сердец – всё это растворяется в жестах, репликах и среди силуэтов в общей атмосфере уходящего и сменяемого холодом тепла праздника-курорта. Всё сливается с виденьями то ли где-то и когда-то виденного в далёком детстве кино-иллюзиона, то ли сна курортника, уставшего, простуженного и наконец-то убаюканного теплом, чаем и мёдом, заботами гостеприимной хозяйки.  

РАГУ ДЛЯ ЖЕНЩИНЫ БЕЗ КОМПЛЕКСОВ

В основном корпусе книги артистизм натуры входит в генотип людей «странноватых», как аннотирует издательство «Индиго». Думается, это персонажи из ряда  (в истории своих типов) «бедных людей», но взяты они  в беглости очерка петербургских физиологий, а не в детальной драматургии, вышедшего из этих физиологий автора «Бедных людей» и «Белых  ночей». Владимир Перцев – автор не далёкой классики «Бедных людей» и «Белых ночей», а современной прозы, однако, не авангардистской и стремящейся  к созданию собственной, своей, новой традиции, а прозы проверенной и прочной стези русской классики, которая дозволяет и меру разумную вольностей и экспериментов. Сама классика часто бывает в своё время переосмыслением традиции. Так, Пушкин, к поэме которого («Домик в Коломне») ведёт нас ассоциация названия заключительной новеллы книги Владимира Перцева («Домик в деревне»), трансформировал роман в анекдот, поэму европейского романтика в очерк нравов, да ещё и с примесью натуралистической физиологии. Эксперимент был столь смел, что поначалу даже не предназначался для печати под реальным именем автора. 

В курортных новеллах артистическая натура выходит на передний план и становится повествователем, а не только третьим лицом, предметом повествования. Но и остальные очерки интересны не только своим мастерством, как образец избираемого направления, но и содержательно, просто как предмет чтения. 

Пёстрый социум персонажей ярославского маэстро прозы Владимира Перцева – российские, русские люди рубежа наших тысячелетий. Верхневолжская провинциальность  в той панораме, которую предлагает нам маэстро, не важна в конкретике своих географических координат. Здесь патриоты земель российских могут и поспорить с эссеистом. Владимир Перцев ведь – автор  именно волжский, а не донской, к примеру. Защитим здесь свои скромные рассуждения от возможных сомнений. Волга ныне не только в Каспийское море впадает, но и в Азовское, да ещё и через Дон при посредстве знаменитого канала Волго-Донского, а уж до каких морей-океанов доведёт всему миру открытое Азовское море, так это любезный читатель и сам по атласам посмотрит (предложенная когда-то учёными мужами дамба, почти превращающая Азовское море в озеро осталась проектом и не более того). Порадуемся за Азовское море, но не бросим и персонажей нашего автора, всё-таки эссе у нас не историко-географическое, а литературное, надеюсь и покойный академик, который море с учётом дамбы в своих трудах представлял, и с которым эссеисту на академических тропках житейских доводилось  встречаться, да и многие другие не в обиде. Кстати, и Владимир Перцев знаком нам не только по бескрайним евразийским просторам, всё-таки много раз становился он лауреатом в престижных международных литературных конкурсах нашей федерации. Высокую оценку получил ярославский автор и в семинаре всемирно признанного гуру гендерной прозы Светланы Василенко, принят в круг прозаиков самой высокой пробы земляком дончан Владиславом Отрошенко, от молодых ногтей значащимся в скрижалях европейского интеллектуализма.    

Итак, перед нами  персонажи «Одинокого воина». Вот они: незадачливые взломщики,  попадающие к нищему юродивому, у которого воровать себе дороже обойдётся, женщина без комплексов, вдруг начинающая петь в столовой, недотёпа, едва не клюющий на приманку задушевно вежливого обращения попрошайки, музыканты, где «проституирующие» своё ремесло, а где выдающие себя за целителей,  чуть не теряющий свой  билет пассажир автобуса. Всем им присуща особая смесь качеств. Артистизм, непрояснённость сознания, глубоко провинциальная затрапезность – коктейль этот, возможно, и не полон в такой характеристике, но основные его ингредиенты таковы.  Давно создана  галерея российских столичных и провинциальных типов. К ней трудно что-то добавить, но и не продолжишь её – прервётся связь времён.  Забытый в брошенном имении лакей Фирс всегда заботливо подберёт и подаст одежонку не только разоряющемуся дворянину, но и любому, кто вспомнит о нём в своих странствиях по российской словесности. Одежонку эту не только обновить, но и перекроить легко, не грех, в основу и моделей новейших положить. Дверь в натурный класс для умного, чуткого и талантливого художника слова всегда открыта, а взыскательный педсовет учителей российской художественной словесности гостеприимно ждёт достойных учеников, берущихся своей кистью продолжить труды русской литературной классики.

 И видя перед собой открытую дверь в натурный класс, представляешь, проводишь перед внутренним взглядом персонажей и новейшей литературы. Артистическая натура «одинокого воина» в серой мышиной шинелишке сливается в его очерках с серой обыденностью. Страсти, озарения, борьба, драматизм противоречий выбора – не это составляет своеобразие персонажей автора, а тихий приглушённый свет внутренней сокровенной жизни, который составляет достояние презумпции интеллигентности, презумпции личности для каждого, оказывающегося в сфере внимания российской литературы.  И в эту череду персонажей автор-повествователь делает смелый шаг, он готов стать в один ряд со своими жителями лесов и степей, подполий и подземелий, своими «бедными людьми», чудиками и босяками, такими «странными», но вместе с тем и такими привычными.    

Автору важна не таблица диагноста человеко-типов, он не собирает гербарии для своих комедий, автор через своего повествователя создаёт пространство, поле живого, реального сочувствия, пусть его персонажи и разобщены в отчуждении. В этом непреходящие по своей ценности среда и момент российской провинции. В этом урок становления реализма из натурализма. Вечная история искусства. Везде и повсюду она повторима, как непреложный закон. И через неё не может не пройти настоящий современный художник, полноправный представитель новейшего искусства. 

И здесь  эссеист не может не вспомнить женщину без комплексов из одноимённого очерка Владимира Перцева.  Ах, женщина без комплексов! Поев   борща и рагу, запела она прямо в столовой. Без комплексов женщина. Хорошо хоть на чай оставила сдачу кассиру, посетовав на цены. Но, как говорится, ружьё на сцене не абы как появляется, а веком пораньше и борщи с щами, нынче пришли другие времена, как сказал поэт, взошли другие имена. Теперь и рагу внимания достойно. Рагу – не котлеты Скоропадского, которые в некоторых столовых теперь не сыщешь, попроще будут, не ресторанное блюдо, а общепит. Обидно даже за женщину, что так поёт задёшево. Не вдаваясь в кулинарные истории, всё-таки ассоциацией напоминают не кого-нибудь, а доктора Рагина, который к странным людям не только прислушивался, он с ними даже в диалоги философские вступал. Рагу не Рагин, а столовая общепитовская – не палата за номером шесть. Но вот без комплексов женщина поёт, повествователь с ней в беседы не вступает, но и не слушать не может. 

Что себе повествователь взял, то останется в очерке загадкой, но честно ситуацию необычную живописал в важнейших подробностях. А с чем рагу? Кашу у Александра Сергеевича Пушкина, без которого не обойдётся завершающая книгу Владимира Перцева тянущая на солидный роман миниатюрная повесть «Домик в деревне», перекликающаяся с пушкинским «Домиком в Коломне»,  девочка-сиротка  ест,  как и пушкинская кухарка, гречневую. Как и кухарке, каша эта девочке на пользу не пойдёт. Но что нам о каше, пусть её кухарки и девочки  ложками едят, хоть всю, когда женщина поёт не в повести, а в одном из очерков быта и нравов, почти зарисовке этнографической, путевом этюде, наброске беглом карандашом, да еще и женщина без комплексов! Не хочешь, а слушай, вот и слушает наш повествователь. Это в прошлые давние времена учил Антон Павлович не заслушиваться всяких чёрных монахов, да и тех, кто их слушает, а то ведь укатают в ковёр, не выкрутишься, не выберешься, уволокут-с, сударь любезный, составишь компанию в палате шестой доктору Рагину. 

А может, пусть себе поёт женщина без комплексов, ведь всё это лучше, чем знаменитый тюремный «Крокодил» всё той же Фемиды нашей литературной, которая и «Бесов» развела по всей литературе? Что женщина, хоть и без комплексов, в сравнении с крокодилами, которые не только рагу проглотить могут, но, пожалуй, и доктором  закусить, Чеховым даже, а не только Рагиным. Не будем уж про эссеистов всяческих и говорить. Сказка-то, как автор наш ярославский говорит, заканчивается даже на курорте. И даже на том же курорте  сказочном  хочется нашему повествователю не по образцу чеховских героев в Париж и  в другие столицы, а «домой», «домой».

КОНЕЦ ЛИ СКАЗКИ?

Но оставим женщину без комплексов петь себе в удовольствие, откушав борщу, рагу и даже запив всё это чаем. И в меню провинциальной столовой из очерка быта и нравов есть свой аттракцион литературы. Очерк, этюд такой в своём  путевом альбоме мог бы и  западный путешественник по российским весям оставить, не без удивления приподняв брови, выставив иронично клинышек бородки (немало российские путешественники от Василия Петровича Боткина до художника Петрова, к примеру, по стране рыцарей печального образа поездили, вот в отклик и такой тихо удивляющийся «странноватым» собратьям шукшинских чудиков мог появиться ). О каждом очерке можно порассуждать всласть, а о миниатюрном романе, который скромно как повесть читателям подан, о романе тоже. Предоставим это удовольствие читателям самим. Не будем и дальше пугать судьбами классических персонажей. Отметим здесь мужественность автора, который смело ставит своего повествователя в ряд персонажей своих произведений, идёт в натурный класс вслед за классиками российской словесности, продолжает труд хоть и почётный, но тяжкий, хоть и окрыляющий, но и угль, пылающий, в грудь кладущий.

Повествователь имеет сердце, ум интеллектуала и артиста-художника. Живописец, а не график-карикатурист по натуре, скорее, сентиментально путешествующий рисовальщик-натуралист, а не хладнокровный препаратор-анатом, собирающий коллекцию для кунсткамеры. Расширим границы мира-сказки и увидим в его поэтике и самого повествователя, и его «заграничное» существование. Не будем с дотошностью термосесовской тройки Лескова наводить ревизию, а тем паче лезть в табакерку, ведь даже и фантомного ревизора явление из столичных высей в таверну городскую, небезызвестного Ивана Александровича, приятеля журналиста Тряпичкина, как все помнят, закончилось всеобщим онемением. Пусть уж поют женщины без комплексов. 

«Сказка заканчивается», – так называется одна из новелл сборника. И наверное, везде и повсюду, а не только в заморских курортах есть эта сказка. И даже, когда автор говорит вслед за своим героем, вынося его фразу в заголовок, что сказка заканчивается, то ведь это может означать, что и печальные сказочные финалы историй не гриновских, а к примеру, берендеевских отходят в сторону. Не растают весной снегурки, а встретят счастливо свои алые паруса. Сказка идёт за сказкой, а золотая цепь таких сказок, зарытая ли в прибрежный песок, спрятанная ли в таинственном доме-дворце, печальные финалы  магией метафор способна вывернуть в пустоту, оставив виться и сплетаться блистательное золото счастья.

Живописный талант автора и его внутренняя экзистенциальная сила романиста позволяют видеть в книге поэта и лауреата прелюдию прозы широкого эпического размаха и охвата, согретую солнцем лесов, полей и степей,  напоённую живительными водами российских рек. И пусть говорит автор в заголовке одного из очерков, что тепла не будет. Верится, что с талантом будет сказка, будет и тепло. Приходит в животворное движение литература, не обещает, но даёт новый цвет и новые плоды.

ОБ ЭССЕИСТАХ И КРИТИКАХ 

Эк, куда понесло этого эссеиста, дальше, чем Остапа в Васюках из небезызвестного романа-фельетона. Так и стелется по стене, по страницам тень Критика-скептика. Весь вид этой тени в позах и жестах предостерегающий и пренебрежительный. Натурализм, порождающий реализм и впадающий в старческое слабоумие сентименталиста или в юношеское безумие романтика-анакреонтика, перестаёт быть натурализмом, его и с рагу не подашь, не то качество. Фельетон в газете  и водевиль на сцене – вот единственно реальная перспектива очерков  какой бы то ни было провинциальной жизни. Эссе можно признать лишь за маскировочный наряд, а иначе – это кисель, за которым семи вёрст не стоит ходить. 

 Критике изначально скептицизм присущ, сомнение во всём и вся. Свои общие и частные утверждения с отрицаниями критика как логические машины в гараже бережно сохраняет за высоким забором, а всякие сантименты, так это по части верного друга Критика-Скептика хвостатого Мухтарки. И критику ближе будет символика охранительная таких новелл, как «Гараж», что-то о них наш эссеист в своих ассоциациях и рассуждениях забывает. А так можно и уснуть, как герой другой новеллы Владимира Перцева в тракторе. Что земля, земля – не городские улицы, она, родимая, всё выдержит, а поля границы сами логистическую межу проложили, так машина тракторная, что паровоз у Андрея Платонова на рельсах путевых – спи не хочу – машинист, машина с путём-дорогой за тебя всё продумают. Эх, развернись, пространства, нет вам, родимым, ни конца, ни краю! Это для эссеистов-то. Они, господа-художники, в ассоциациях, сантиментах, сновидениях. Сторожей надо! А то ведь подавят в ассоциациях и видениях реального Мухтарку. Жалко друга четверолапого. Курортник этот эссеист, а нужен сторож-обходчик, инженер-механик нужен.

Склоняется тень Критика-Скептика, а что ей возразить. Но есть своя логика и своё разумение у эссеистов. Дороги-то хороши лишь тем, что к полям вольных ассоциаций споро ведут. И никто на них не то что спать в тракторах, но и тракторами-то ездить не собирается. Никто дороги с их логистикой не перепахивает, а Мухтарку и угостит не хуже самых что ни на есть раскомплексованных господ, а не только дам, которые настоящих-то комплексов и не видывали. Мухтарку можно и на довольствие поставить, даже и волков степных эссеистика почитает, эссеист-курортник и Мухтарке почтение выкажет, а с осторожностью-механичностью у него тоже всё в норме. Так что нечего тень на плетень наводить.

Эссеист с тенью его критико-скептической ещё много о чём, смогут поговорить над книжкой прозаика из Ярославля, который был многие годы удачливым поэтом, художником, а вот сейчас к прозе потянуло, почти журналистской, но к самой высокой литературной пробы прозе, с которой стезя классики не российской, а и мировой начинается.       

______________________

© Пэн Дмитрий Баохуанович 

Справка о В.Ю. Перцеве

https://yarwiki.ru/article/1820/percev-vladimir-yurevich 

Владимир Юрьевич Перцев родился 28 января 1963 г. в г. Гаврилов-Яме Ярославской области. В 1985 г. окончил Ярославское художественное училище. Преподавал в школах и студиях Гаврилов-Яма и Ярославля.
Нажмите, чтобы увеличить.
В 1996 г. принят в Союз российских писателей. Дважды удостоен премии им. И.З. Сурикова за достижения в сфере культуры: в 2001 г. – за книгу стихов «Очнуться в сумерках зимы», в 2013-м – за книгу «Камень немоты». С 1986 г. стихи и рассказы В. Перцева публиковались в газетах, поэтических альманахах, в журналах: «Литературная учёба» (1996, май-июнь), «День и ночь» (1999, № 4), «Континент» (2004, № 121). С 2009 г. — председатель правления Ярославского отделения Союза российских писателей. Живёт и работает в Ярославле. Автор книг: В затонах золотых. - Гаврилов-Ям, 1996; Очнуться в сумерках зимы. - Ярославль, 2000.; На вселенском сквозняке. -Ярославль, 2007; Камень немоты. - Ярославль, 2011.

 

 

 

Чичибабин (Полушин) Борис Алексеевич
Статья о знаменитом советском писателе, трудной его судьбе и особенностяхтворчества.
Белая ворона. Сонеты и октавы
Подборка из девяти сонетов. сочиненных автором с декабря 2022 по январь 2023 г.
Интернет-издание года
© 2004 relga.ru. Все права защищены. Разработка и поддержка сайта: медиа-агентство design maximum