Главная
Главная
О журнале
О журнале
Архив
Архив
Авторы
Авторы
Контакты
Контакты
Поиск
Поиск
Обращение к читателям
Обращение главного редактора к читателям журнала Relga.
№05
(407)
21.07.2023
Творчество
Котёнок. Рассказ
(№4 [372] 01.04.2020)
Автор: Вениамин Кисилевский
Вениамин Кисилевский

История, каких не счесть. Срабатывает безотказно. И героя характеризует ярче, нежели пространные описания. А сюжет незамысловат. Вот промозглая осень, дождь, а того лучше (верней, хуже) вообще зима студёная – и погибающий на улице котёнок. Сердце человека, увидевшего его, преисполняется жалостью к маленькому бездомному страдальцу; человек приносит его домой, в тепло, в уют, в сытость. Спасено от лютой кончины крохотное живое творенье Божье, ангелы на небесах прослезились. Поступок. И, конечно же, человек этот (который с сердцем), – безусловно. человек хороший. Добрый он, отзывчивый, сострадательный. Иначе зачем бы. А этот измученный, продрогший, у которого сил едва осталось на жалобное мяуканье, котёнок может даже фору пресловутой слезинке ребёнка дать. Кто-нибудь, не исключено,  возразит, что вовсе, мол, это необязательно, человек такой сущим монстром способен оказаться, желчным мизантропом, любящим тем не менее животных, жалеющим их. Такой ближнего своего в угаре пьяном или злобном ножичком пырнёт, рука не дрогнет, а курицу зарезать та же рука не поднимется. А то и на классика сошлются, который тем сильней любил собак, чем больше узнавал людей (собака же тут необязательно собака, вплоть до козла, это правильно понимать нужно). Если опрос поголовный произвести, то, боюсь, девять из десяти под этими словами наверняка подпишутся.

И всё-таки. Всё-таки. Идёт человек, предпочтительней поздним вечером, когда страшная долгая ночь впереди, а погода до того пакостная, что скорей бы только домой добраться, а тут этот  вымокший, от холода дрожащий котёнок. Человек подобрал его, капли с тощей спинки стряхнул, за пазухой укрыл, с собой взял.  Хороший человек? Хороший. Добрый, отзывчивый, сострадательный. Те же девять из десяти. Лукавы все эти классики, а опросы тем более. 

Но шёл по улице Боря Груздев. В сорок три года. Шёл, ростом сто семьдесят сантиметров и весом шестьдесят пять килограммов, женившийся семнадцать лет назад на Зине Сапрыкиной, двадцати восьми лет, сто семьдесят – восемьдесят один, отец дочери Веры шестнадцати  лет и сына Дениса – двенадцати. Ко всему этому работал Боря Груздев фельдшером на «скорой помощи», родителей уже не имел. А Зина Груздева, бывшая Сапрыкина, таковых имела: вполне ещё бодрых мать с отцом и даже девяностолетнюю бабушку, на диво способную ещё бутерброд себе соорудить и половину героев телесериала в лицо запомнить, – крепкая порода, основательная. Но если б только это. Зина-то была не просто Зина, а Зинаида Тимофеевна, потому что трудилась в городской больнице гинекологом. Не худо, правда? Врачи, даже самые захудалые, всегда с отчеством именуются.  А фельдшер Груздев так до своих сорока трех лет Борей, без отчества, и остался (что любопытно, не только на работе), со всеми отсюда вытекающими, а также туда втекающими следствиями и последствиями. Тому, кто хоть немного разбирается в этих  деонтологических (!) медицинских заморочках, ничего объяснять не нужно.

Так вот, шёл, значит, по улице Боря Груздев с зарплатой такой, что озвучивать стыдно, шёл в поганом  месяце ноябре и в таком же поганом настроении – дежурство не задалось и зонт забыл взять. Как и обещали утром в прогнозе, выпадали осадки в виде дождя и мокрого снега, а ветер был с порывами, временами до сильных. Пяти еще не натикало, а уже быстро надвигалась ночь, ранняя, хмурая, ноябрь же. Улица почти обезлюдела. А тут этот котёнок. Сидел под фонарем в тусклом световом пятне: то ли по наивности своей согреться в нём пытался, то ли темноты боялся, то ли чтоб увидели его, а верней всего – в совокупности. Маленькое такое, куцехвостое, он и в сухом-то виде жалкое впечатление производил, а уж такой донельзя вымокший, дрожащий… Боря, приблизившись, поглядел на него, а тот - на Борю, да так поглядел, с такой тоскливой надеждой, что у Бори внутри заныло. А ведь он, фельдшер Груздев, без малого четверть века на «скорой», такой жути насмотрелся, что иным на сотню жизней хватило бы. Да под настроение еще.  Прошел он мимо несколько шагов, оглянулся, а котёнок всё смотрит и смотрит, глаза на пол-мордочки.

Это был не первый котёнок и не только котёнок, вообще встречавшаяся ему животинка бездомная, которая осталась один на один с голодом и холодом бесприютной жизни. В городе таких бедолаг несчётно, и мы тут, пожалуй, впереди планеты всей. Жалел их Груздев, конечно, соболезновал, но о том, чтобы взять кого-нибудь из них себе, и подумать не мог. Верней, не так: себе взял бы наверняка и даже, возможно, не одного, потому что с детства сердечную любовь к ним испытывал, и всегда дома у него кто-нибудь из них жил-поживал. Но то раньше, дома у него. А сейчас обитал он в чужом доме. Правильней сказать, не в чужом доме, а в квартире, купленной на деньги клана Сапрыкиных, – двухкомнатной, при всех удобствах, седьмой этаж и в хорошем районе, о чём ему при случае могли прозрачно намекнуть. Как и о многом другом, если вдруг что-то возомнит о себе, тут уж за Зиной Груздевой, бывшей Сапрыкиной, не заржавеет. Он, Боря, за долгие уже годы совместной жизни много интересного узнал о своей половине. В том числе и то, что ни кошек, ни собак, ни вообще каких-либо хвостатых на дух она не переносит, а в доме своём тем более не потерпит. Так что нетрудно было вообразить, какая реакция последует, заявись он на порог с какой-нибудь, например, бездомной кошкой. Правда, в последний год помягчела немного Зинаида Тимофеевна, характер попридерживала.

Тут в самый раз не мешало бы расставить точки над нужными буквами. Для полной ясности и правдивости дальнейшего изложения. Чтобы не создалось впечатление, что жертва мезальянса, непрезентабельный фельдшер, оказавшийся в тени профессионально возвысившейся супруги, основной добытчицы и кормилицы семейства, ни права голоса, ни права деяния иметь не может и не должен. И что образовательно-должностная разница между ними, неукоснительно соблюдаемая в медицине, так или иначе, всё-таки сказывается на семейном укладе. Как если бы прапорщик женился на майоре. Ничего подобного не наблюдалось или почти не наблюдалось в семействе Груздевых. Особенно в последний год. Хотя, конечно, всякое бывало. Был Боря Груздев человеком покладистым, конфликтов старался избегать и вообще считал, что во всех отношениях это попросту выгодней, себе, как говорится,  дороже. Если, конечно, речь не шла о чём-то принципиально важном, существенном. Тут уж характера у него хватало вполне, порой даже с избытком. Случалось такое совсем редко, но Зина всегда, особенно в последний год, помнила об этом и, безусловно солируя в их супружеском дуэте, за пресловутую красную черту старалась не переступать. Тем более, что печальный опыт поимела она в первом своем, до Груздева, браке. 

Помнить-то помнила, но, при характере своём переменчивом и раздражительном (гинеколог всё-таки), нередко забывалась она, да так, случалось, забывалась, что сама потом жалела. Потому, может, что знала она: есть на её чаше весов такая гиря, какую ничем не перевесить? Но правильней бы тут сказать не «знала», а «предполагала» (сомнения порой, особенно в последний год, всё чаще одолевали).Тоже история в супружеской жизни, каким счёта нет, и Груздев здесь далеко не исключение. Очень любил Боря своих ребятишек, жизни своей без них не представлял себе. Из великого множества тех отцов (женщин, кстати, тоже), кто ради детей на самую негожую жизнь согласятся. Не последнюю, надо сказать, роль частенько играет тут и квартирный вопрос, многих  стопорящий (чтобы уйти, надо ведь иметь ещё куда уйти), но как раз это для Бори Груздева неодолимой преградой вряд ли стало бы, не тот он был человек (или всё же тот, просто раньше случая экстремального чтобы проверить это, не выпадало? Что знаем мы о себе?).

Но. Был у Бори Груздева один такой взгляд, который Зина всего несколько раз за семнадцать лет наблюдала и которого по-настоящему опасалась. Сам Боря, кстати сказать, даже не подозревал, что обладает оным. А Зина как раз не подозревала, а знала. Знала, что если в ту же секунду не нажмет на тормоза, последствия могут быть самыми плачевными: Боря ни перед чем не  остановится, до любой крайности дойдёт (ну, может дойти, это мало что в принципе  меняет).

Ну вот, самая тягостная и неудобоваримая  часть рассказа позади осталась, почти со всеми главными героями читатель познакомился, можно  переходить непосредственно к сути повествования. А ведь не сказано ещё было о самом (возможно) главном. О самом сокровенном. И не знаю даже, как бы половчей к этому подступиться, больно уж тема деликатная (во всяком случае, для этой истории). Хотя, с другой стороны, ситуаций таких – сплошь и рядом, мало кому избежать их удавалось.

Короче, была у Бори любовница. Хорошо ли это, плохо ли, но была. Впрочем, это  тот случай, когда слова «хорошо» и «плохо» первозданные значения свои утрачивают. Зависят они от такого множества подлежащих, сказуемых, прилагательных и прочих главных и второстепенных членов предложения, что разобраться в этом никакому Фрейду не под силу. И это ещё с какой (чьей) стороны поглядеть. Кому-то, может, хорошо, кому-то плохо, а вообще-то для всех почти – судьба или не судьба. Как повезёт или куда вывезет. 

Опять я заблудился. Господи, помоги  же мне приступить, наконец, к рассказу, не надоедать и самому себе, и воображаемому (почему-то сразу это слово забыл сказать, можно подумать, что непременно будет он у меня, как же, разбежался!) читателю зудением прописных истин. Кому и для чего зужу? Прописными истинами этими нынче полки всех книжных магазинов (киосков, лотков, прилавков) под завязку забиты, издательско-сексуальная, можно сказать, революция. К тому же сериалы все самозабвенно смотрят, очень способствует. Но если б только это. Ведь сколько же лет (столетий) полчища всякого рода литературных и окололитературных  деятелей долдонят неугомонным сочинителям, что читатель наш не дурак, разжёвывать ему ничего не надо, слова понапрасну изводить, он сам во всём прекрасно разберётся. Да вот же беда – ну никак не избавиться от этой подлой мыслишки: а  вдруг не разберётся или не так разберётся? Вот мне, к примеру, со всякими читателями встречаться доводилось, понасмотрелся и понаслышался (ну вот, доигрался, теперь те же девять из десяти обидятся, дальше читать не станут). И все мои авторские притязания коту (или псу, не помню уже, как правильно) под хвост, а ведь не для себя же пишешь, в конце-то концов, для него (воображаемого) стараешься, как лучше ведь хочешь. 

И как тут быть (или не быть)? Написал вот: «была у Бори любовница». Это же очень сильный посыл, на любовных треугольниках (многоугольниках) девять романов из десяти (имеются в виду эти романы, а не те) зиждятся. Что значит «была»? Давно ли была, почему была, зачем была, какой была, как была – ну разве можно одним этим словом ограничиться, читатель-де сам по ходу разберется, ты только накропай как следует? А если, повторюсь, не так разберется? Взять, к примеру, хоть этот случай. Ведь почти уверен я, что большинство тех воображаемых уверились уже, что Боря Груздев не только человек хороший (котёнок), достойный (характер, взгляд), детишек своих самозабвенно любит. Положительный герой. Зина же – плохая. Герой отрицательный. Причем, плохая не только характером и повадками, но и параметрами (170 на 181), да и гинеколог она, это, откровенно сказать, на большого любителя. Может такая Зина, тем более в неудачном браке уже побывавшая и в преддверии  климакса  находящаяся, так уж любить своего мужа Борю, тем более после семнадцати совместных лет? По всем читательским раскладам – едва ли. А фельдшер Боря гинеколога Зинаиду Тимофеевну после стольких же лет? И что вообще такое любовь, в том числе и между многолетними супругами? Мне что же, опять варианты расписывать, скобки множить, подозревать воображаемого читателя в неполной (сомнительной) осведомлённости? Да, была у меня чуть раньше наводящая мысль, что Боря Груздев не из тех, кто может предать детей. И вовсе не обязательно, что  любовница – любимая женщина. Сможет ли он, положительный герой, наступить себе на горло или на что-нибудь другое? Детям его: Вере – шестнадцать, Денису – двенадцать.  Много это или мало? Для чего много или мало?

Сейчас взывать начну (потакать). Читатель мой воображаемый, ты где? Не сбежал ещё? Хватает ли ещё у тебя терпения вязнуть в этом многословии? Не удручает, не раздражает ли тебя, что автор умудряется ничего толком ни объяснить, ни прояснить, истратив уже такую пропасть слов? Может, остался ещё со мной ты лишь потому, что заинтригован появлением в начале повествования несчастного котёнка (зачем-то же понадобилось это автору)? Или захотел всё-таки разузнать побольше о Бориной любовнице, любопытно ведь. Хотелось бы мне из писательского любопытства разделить всех несбежавших на, условно говоря, «животнолюбов» и «адюльтерщиков», поглядеть, каким будет читательское соотношение, но пересилю себя, не доставлю себе такого удовольствия (почему удовольствия? Какое тут может быть удовольствие? Блажь какая-то). Разве что повод задуматься, кому из них отдать предпочтение в дальнейшем изложении? Но вовремя вспомнил, что рассказ мой всё-таки называется «Котенок», а не «Любовница». Не исключено, вообще-то, что и прогадал второе наверняка привлекло бы побольше воображаемых читателей, но коней на переправе не меняют (каких коней, на какой переправе, причём вообще тут кони – не понять, зато звучит красиво, а от красоты любое творение несомненно выигрывает). 

Так на чём мы остановились? Ах, да, Боря оглянулся, а котенок всё смотрит, смотрит,  глаза на пол-мордочки. И тут внутренний голос (есть, есть такой, по собственному опыту знаю) говорит ему:

Если ты, Боря, сейчас уйдёшь, бросив на погибель это несчастное беззащитное существо, гадом ты будешь и сволочью.

Боря вернулся, взял невесомое мокрое тельце в ладони, постоял так несколько секунд (не в раздумье, как принято говорить, а просто так, бездумно постоял, словно импульса какого-то дожидаясь). И наверняка чего-то дождался, потому что стащил с шеи шарф, завернул в него мокрого котёнка и поспешил домой. Идти, к счастью, уже недалеко было, минут пять ходу.

Все были в сборе (Зина уже пришла с работы, а школяры Вера с Денисом в такую мерзкую погоду предпочли остаться дома), но встретить Борю никто не вышел. Боря разделся, переобулся в караулившие у дверей тапки, прошёл с котёнком (что примечательно, ни разу с той секунды, как оказался в Бориных руках, не пискнувшим) в ванную комнату. Там умылся сам и насухо вытер котенка. Теперь, при ярком свете, Боря смог хорошо его разглядеть. До чего он худющий определить можно было с первого же взгляда ещё на улице, шёрстка же, видевшаяся в сырой полутьме однотонно темной, оказалась разноцветной. Причём трёх цветов: белого, серого и рыжего. Слышал где-то Боря, будто трёхцветные кошки приносят счастье, но утешило это его самую малость, отчетливо представлял себе, что ждёт его через считанные минуты.

Миновав коридор, Боря Груздев попал в большую (т.н.) комнату, задержался в дверях. Все трое сидели  к нему спиной – в рядок на одном диване, мама посредине. И никто при его появлении  не обернулся, потому что в это время на телевизионном экране энергичный молодой человек добивался известно чего от разоблачённой (в том самом смысле) грудастой девицы (ох! Сколько уже писано и говорено, что не надо бы показывать фильмы с откровенной эротикой в «детское» время – всё без толку. Это я, отец и дедушка уже, писательской своей вседозволенностью и голосом героя своего спекулируя, возмущение выражаю. С наивной надеждой, что вдруг эта моя соломинка того самого верблюда найдёт, ну нельзя же так. Простите великодушно за опять же непрофессиональное, к тому же недопустимо длинное отступление, просто достало уже. Больше не буду). Ладно, проехали. 

Должен был, вообще-то, Боря (герой положительный) подойти сейчас и демонстративно выключить (переключить) телевизор, раз уж Зина, родительница и гинеколог (кому,  как не ей?), считает это допустимым, сидит посредине.  Но не сделал этого. По многим причинам не  сделал. Одна из них – разумел он тщетность этого демарша (от себя отрываю, очень уж хочется посудачить о том, почему это тщетно).  Другая же причина – принес ведь он котёнка, событие для семьи экстремальное.

Он смотрел на стебельковые шеи сына и дочери, на небрежно собранные в узел на затылке обесцвеченные волосы жены. Потом негромко сказал:

Смотрите, что я принес.

Самая сильная, самая действенная фраза, какую только может произнести отец семейства.  Все три головы моментально повернулись к нему. Котёнок в его протянутых к ним ладонях впервые после обретения Груздевым  подал голос - тоненько пискнул. Похоже, интуитивно проникся значимостью момента. Два первых возгласа были предсказуемыми: 

Котенок! – изумленно сын.

Ой, котенок! – восхищенно дочь.

Третий был лишен всякой логики, но именно поэтому опасен:

Что это такое?

Можно было подумать, что она никогда прежде не видела котят. 

–  Это котёнок, - терпеливо объяснил Боря.

Зачем? – всего лишь одним, но ёмким словом обошлась Зина.

Он будет у нас жить, – довёл до её сведения Боря. И счел нужным добавить: Дождь на улице, холодрыга, пропадал он

Он не будет у нас жить, – спокойно сказала Зина.

Почему? – удивился Боря, будто уж никак не ожидал подобного заявления.

Потому что ты немедленно возьмёшь и вынесешь его за дверь, – спокойно сказала Зина.

Ма-а, он же такой маленький, – жалобно протянул сын.

Ну ма-а, он такой славненький, – жалобно протянула дочь.

И тут Зина совершила ошибку. Да, она и раньше, случалось, не всегда выбирала выражения, порой в запале недопустимую в семейных отношениях грань переступала, но такие слова и, главное, таким тоном, тем более, при детях, никогда себе не позволяла. То ли день у неё в больнице не задался, то ли сдвинули что-то в ней сексуальные игрища на экране телевизора, то ли настолько негативные эмоции вызвал у неё этот котенок, что не полностью отчёт себе отдавала, то ли ещё что – много чего может вдруг статься с женщиной не очень уже молодой, не очень здоровой, с пообтрепавшимися нервами (вам бы гинекологом поработать!). 

Я кому сказала?!

Дети притихли. Какой уж тут телевизор. Прониклись всей драматичностью момента. Уставились на отца. Ожидали чего угодно. А он всего лишь ответил:

Ты мне сказала.

Теперь они обратили взоры на маму. И много потеряли. Или, наоборот, не потеряли – выиграли, потому что лучше бы не видеть им, как папа посмотрел на маму. А Зина увидела. Тот самый взгляд. Было у неё в запасе всего несколько секунд, чтобы не околеть в этом холодном пламени, покинуть поле боя с наименьшими потерями. И, похоже, вариант нашла не самый худший. Встала, обессиленно махнула рукой:

А, делайте что хотите, вообще в зверинец квартиру превращайте, у меня уже сил нет! – Всхлипнула, закрыла лицо руками и выбежала из комнаты.

Дети подивились не только тому, как легко, почти не оказав сопротивления, сдалась мама, что прежде нечасто бывало. Тем более, что знали они о почти патологической её неприязни к животным, особенно к кошкам. Причём знали непонаслышке. Как-то, лет пять  назад, Денис принес со двора приблудного котёнка. Описывать её реакцию не имеет смысла, достаточно сказать, что с того дня и он, и Вера даже слово «котёнок» старались при маме не произносить. Но дивились они ещё и тому, как повел себя после этой короткой стычки с мамой отец. Опустился в кресло, прикрыл глаза, задышал так часто и глубоко, словно бегом поднялся только что к себе на седьмой этаж.  И руки его, державшие котёнка,  мелко вздрагивали. Таким отца, обычно сдержанного, ироничного, видеть им не доводилось. Им даже в голову не приходило, свидетелями какого можно сказать революционного события они только что были – подумаешь, всего лишь котёнка отец принес, а мама расстроилась, бывали проблемы и покруче. Но отца, пусть и не терпелось им поскорей добраться до котенка, подержать его в руках, рассмотреть получше, потревожить сейчас отчего-то  не решались. 

Длилось это недолго. Груздев-старший открыл глаза, улыбнулся. Погладил тоже притихшего котёнка:

Ну как, нравится?

Теперь можно было дать волю чувствам. Вера успела первой, прижала котёнка к себе, тискала, Денис наконец-то выпросил, поскакал с ним по комнате. Предстояло самое ответственное – дать котёнку имя. Денис предложил назвать его Мурзиком. Романтичная Вера – Тимой (ей, чему безмерно поражался Груздев, нравился кошмарный рэпер Тимати).

Мимо, - хмыкнул Груздев, – ни то, ни другое. Потому что это не котик, а кошечка. Предлагаю назвать ее Дусей. В память о любимой кошке, которая когда-то была у меня, такая же трехцветная. Возражения будут?

Возражений не было. После чего Груздев сказал, что надо с Дусей не хороводы водить, а покормить её, и чем скорей, тем лучше. Все втроём отправились на кухню. Зина, застывшая там у окна, при их появлении демонстративно ушла.  Молча. В холодильнике было молоко, они слегка его подогрели, потом до краев наполнили блюдце. Дуся жадно припала к нему и не оторвалась, пока не опорожнила до донышка. После чего подошла к Груздеву и благодарно потёрлась о его ногу.

Так в семье Груздевых появился котёнок Дуся. К вящей радости троих Груздевых и досаде четвертой. Зина, надо отдать ей должное, Дусю, что называется, в упор не видела, но счёты с ней не сводила, не третировала, настроение на ней не срывала. Даже когда оставалась с ней в квартире наедине, никто бы не увидел. Приучала себя. От греха подальше. Как и надлежит мудрой женщине (а хоть бы и глупой. Если замужеством своим дорожишь, и не таким пожертвуешь, на это ума хватит). А Зина женщина была  очень неглупая. Гинеколог. Она, к слову сказать, и так уже много бОльшим, чем стоил того котёнок, жертвовала, но об этом не сейчас. Дуся же в доме прижилась основательно. Расцвела, округлилась. Хорошенькая стала до невозможности. А уж до чего ласкова, игрива – поискать ещё.  И смышлёна была необычайно, казалось порой, что человеческую речь понимает. С хозяйкой же отношения у неё складывались не просто. Нелюбовь её к себе ощутила с первого же дня. И правила игры усвоила быстро и чётко. Не ластилась к Зине, как к остальным, покормить не просила, но и на глаза ей старалась лишний раз не попадаться (тоже, хоть и маленькая, но уже мудрая женщина. Одного роду-племени)

Ну что? С котёнком более или менее разобрались, судьбу его на первое время определили, можем переходить к любовнице?

Любовницу звали Маша Кузина, было ей двадцать семь лет, работала она на той же «скорой помощи» медсестрой. Тут, вообще-то, тех, кто в таких тонкостях не очень-то разбирается, надобно просветить для прояснения сюжета. Фельдшер, хоть и такое же, в принципе, среднее медицинское образование получил, от медсестры отличается тем, что имеет право работать самостоятельно, а медсестра – только под надзором врача. Рангом она, стало быть, пониже. Врачей на «скорой» хронически не хватает (желающих мало), поэтому фельдшер почти всегда, если, конечно, случай не терминальный (а нередко и терминальный, если врача нет, куда деваться?), на вызов выезжает самостоятельно. По этой причине Боря с Машей (фельдшер с медсестрой) в одной «неотложке» не окажутся, пообщаться могут лишь в случайно совпавших недолгих перерывах, если в одну смену трудятся. Ну и, понятно, в нерабочее время. Если захотят. А они хотели.

К своим двадцати семи годам русая Маша Кузина при росте в сто шестьдесят сантиметров и весе в пятьдесят килограммов тоже успела побывать замужем, три года назад развестись, оставшись после всего вдвоем с шестилетним (шестилетним сейчас, не тогда) Вадиком в коммуналке, где, кроме них, жили еще две семьи. Радоваться тут нечему (кто-нибудь из вас жил в коммуналке, радовался?), но, учитывая своеобразие Машиной работы (сменные дежурства, путаница дней с ночами), можно это посчитать даже везением. Было ей на кого, особенно вечерами, ночами, оставить Вадика. Соседи, и одни, и другие были людьми нормальными (такое везение), входили в Машино положение, выручали, а Вадик давно уже привык, приспособился к такой неустроенной жизни. В детский садик бы его, в идеале круглосуточный, да разве туда пробиться?

Такие, как у Бори с Машей, работы тоже не мармелад, но есть и в них одно преимущество (для тех, естественно, кто в таком преимуществе заинтересован) – возможность в любое время и почти на любое время не бывать дома, сославшись на вдруг или не вдруг выпавшее дежурство. Тут Машу в моральном  аспекте (выражение-то какое) с Борей не сравнить: незамужняя, вольная в своих поступках женщина, кто её осудит (немало таких, кто и позавидует)? Да, у Маши Кузиной, таить не станем, были мужчины и до Груздева. И все эти мужчины (исключая внезапный, но бурный роман, когда съездила с Вадиком к морю) были (угадали, да?) врачами той же «скорой». И в большинстве своём были они молодые (на «скорой» мало кто до солидных лет дорабатывает), ретивые, бренной жизнью, в том числе и половой, не очень-то заморачивались, так уж повелось (не подумайте Бога ради, что это везде у них так, разве  я такое позволил бы себе?) Стресс ненадолго скинули, всем хорошо, никто никому не обязан, ничего не должен. 

А Маша хотела замуж, хорошей, семейной, обеспеченной жизни хотела (кто ж не захочет, в коммуналке с ребенком, из долгов не вылезая). Поначалу мнилось ей, что вдруг не только слюбится, но и сладится с кем-нибудь из врачей, потому что были они в том же большинстве своём не только молодыми, но и холостыми. Однако же в скором времени убедилась она, что таких шансов у неё один на ещё одну единицу, но не с одним нулем. Мог бы я объяснить, почему так, но по той же причине делать это не стану, чтобы никого не обидеть. И как Маше быть? Искать потенциального мужа на стороне? Где искать, как искать, когда искать (на полторы ставки пашет), в чём искать, на что искать? Устала она, смирилась. Ну, почти смирилась. Двадцать семь лет, вроде бы и не так уж много, но, как скорбно вздохнул когда-то один хороший поэт, всё же, всё же, всё же… Что, плохая Маша? Не плохая?  А какая? Чего достойна и чего не достойна? Мало вы помыкались, продираясь сквозь словесные заросли начала этого рассказа? В конце концов, оно вам надо?

Но напрашивается у воображаемого читателя вопрос: почему Маша стала любовницей Бори Груздева? Где тут логика? Уж он-то ей меньше всего в сожители годился, с какого боку ни подступись. На шестнадцать (для сравнительно молодой ещё женщины многовато) лет старше, женат, при двух детях (с этого, вообще-то, следовало начинать), внешности самой обыкновенной (170 - 65), всего лишь фельдшер, в карманах сквозняки. К тому же (как-то негоже говорить об этом, но всё-таки) потенцией ему, стареющему, с теми же молодыми врачами не сравниться.

Девять из десяти (просто наваждение, прицепились ко мне эти злосчастные девять из десяти, не могу отделаться!) ответят: полюбила она Борю Груздева. Вот такого – взяла и полюбила. За что полюбила? Рассказывать вам, за что один человек может полюбить другого? Даже когда логики в этом будто бы нет никакой? Ответом на ответ: значит, всё-таки есть в этом какая-то логика, просто не каждому дано её постичь (к слову сказать, к нелюбви это в той же мере относится). Ко всему прочему уединиться им, да ещё так, чтобы от каждого шороха не вздрагивать, за временем не следить, в прятки ни  с кем не играть, было трудно.  Проблема на проблеме, что плодотворному развитию отношений способствует мало. А ведь длилось это у них почти год уже, для их возрастной категории срок немалый. Короче, в Машиной любви нет причин сомневаться, потому как выгоды от этого она никакой не имела (аргумент неслабый). Можно еще к этому добавить, что, сойдясь с Борей Груздевым, Маша никого мужеска пола к себе не подпускала, что в тех обстоятельствах (см. выше) тоже было непросто. 

У Маши комната в коммуналке, в комнате Вадик, не отводить же его, когда Боря приходит, к нормальным соседям – как потом в глаза им смотреть? Дожидаться, пока Вадик заснёт? – а вдруг в самый ненужный момент проснётся, большой уже мальчик? Опять же соседи глазастые да ушастые. Благоприятствует ли это любви? А с другой стороны, зачем бы Маше такая головная боль, если бы не любила Груздева? Ведь в хороших ещё летах и формах была, чтобы завлечь, если приспичит, мужика, и не абы какого. Хоть на работе, хоть не на работе. Однако же (справедливости ради должен сказать)  есть у этой версии, то бишь у любви бескорыстной, один достойный если не соперник, то оппонент (во сказанул!). Женщины знают об этом несравнимо больше, чем мужчины, девять из десяти. И название тому имеется: привязанность. Она нередко любви ещё фору даст. Причём не только к мужчинам привязанность, а и к детям, животным, еде, одеждам, цветам, сериалам, всего не перечислить. Может, просто привязалась Маша к Боре, потому что хорошо ей с ним было, спокойно, по нраву? Из-за Вадика? Но разве это что-то кардинально меняет? Не более чем теоретические выкладки.

А Боря? Ему Маша зачем? То есть, понятно зачем, но все же – зачем?  Тоже любовь? А ведь работали они вместе больше пяти лет, прекрасно друг друга знали, но отношения у них были не более чем приятельские, никакой лирики. Тут столько всего… Напрашивавшийся вопрос: нравилась ли ему Маша раньше? Как женщина и вообще. Ответ: нравилась. Но даже мысль не возникала, что может он рассчитывать на ответную симпатию. Не только из-за безвариантно проигрышной для него конкуренции с ушлыми докторами. Да и опыта в таких делах не было у него никакого. Достаточно сказать, что Зина Сапрыкина была первой и последней женщиной, с которой он, дожив до сорока  трех лет, близок был (многие ли мужчины этим похвастать могут? Или не похвастать?)

Началось же с того, что побывал Боря в Машиной коммуналке. Заболел Вадик. Температура у него поднялась, живот прихватило, стошнило. К ночи дело шло. Маша испугалась. Медсестра она была опытная, толковая, но, факт известный, когда своих близких, особенно детей, касается, даже медицинские светила  теряются, к другим врачам  обращаются за помощью. Маша позвонила к себе на «скорую», и так выпало, что ни одного свободного врача там не оказалось. Лишь фельдшер Груздев. Боря приехал, осмотрел мальчика. Явных симптомов аппендицита, чего больше всего боялась Маша, не выявил. Склонялся к тому, что это пищевое отравление. Тем более что ужинали они рыбными консервами (килька в томате). Что в таких случаях делать надо, Маша не хуже него знала, но сомнения в этом диагнозе у нее не пропали. И на всякий случай попросила Борю побыть ещё немного, понаблюдать, забоялась одна на ночь с Вадиком оставаться. Позвонил Боря на станцию, объяснил, где он и почему, сказал, чтобы без крайней нужды его пока не звали, отпустил машину (хорошо всё-таки, когда медики свои, немалая выгода). 

Как нередко это бывает (объяснению не поддаётся), страдальцу с приходом доктора вдруг легчает, если даже тот всего лишь руки успел помыть. Вадик повеселел, жаловаться перестал. А еще приметила Маша, что как-то сразу он Груздеву доверился, не капризничал, на шутки его откликался. Чему нимало Маша подивилась: Вадик, хоть и жил необычной для ребенка жизнью и часто вынужден был с чужими людьми, пусть и соседями, проводить много времени, с незнакомыми тем не менее сходился плохо, сторонился.

Вскоре он задремал, а Маша, чтобы скрасить время, вскипятила чай, нашлось у нее к чаю печенье, хорошо так, по-семейному, они посидели, поговорили. Раньше как-то не доводилось им: привет – привет, как дела? – нормально, обычное дело. То ли успокоившийся Вадик их расслабил, то ли это неспешное ночное чаепитие друг к другу расположило, то ли неожиданно интересными они друг другу оказались, но оба втайне очень не хотели, чтобы зазвонил телефон, позвали Груздева. Случилось то, что в обыденной жизни редко встречается: два давно знакомых человека словно впервые разглядели один другого, поразились, что прежде никакого интереса не проявляли, не замечали. Впрочем, это в основном Маши касалось – Боря, говорилось уже, Машу замечал. Сказать, что за это недолгое ночное бдение Маша тоже стала Груздева замечать, было бы сильным преувеличением, но что симпатия у неё к нему возникла – никакого сомнения. Продолжение следовало. 

  Судьба (приблизительное, обобщающее слово) позаботилась о том, чтобы появилась у них возможность снова остаться наедине (Вадик в прошлый раз не в счет). Роль судьбы сыграла Вадикова бабушка, мать его отца. Для полноты информации следует сказать, что родитель Вадика сильно пил, из-за чего и развелась с ним Маша, потом он вообще куда-то делся,  сыну ни копейки не платил. Бабушка жила в посёлке, бывшую невестку не жаловала, считая, что это Маша виновата в бедах её сына, пала эта тень и на внука. Но иногда  что-то в ней шевелилось, приезжала она, забирала Вадика к себе на несколько дней. Маше это не нравилось, но отказывать ей считала несправедливым.

  Приехала, значит, бабушка, увезла внука. А у Маши и Бори в одно время закончилась смена, вместе вышли на улицу. И пошел Боря ее провожать. И пригласила она его почаёвничать. И снова было им друг с другом хорошо. И это «хорошо» одним чаем не ограничилось. И Боря ушел через полтора часа счастливый. И никаких угрызений совести он не испытывал. И домой вернулся, как ни в чем не бывало, словно бы ничего в его жизни не изменилось. 

   А изменилось многое. Как у каждого женатого мужчины, у которого, да ещё впервые, появилась любовница. Не просто какое-нибудь  увлечение на стороне, интрижка выпавшая, а полноценная, со всеми правами на избранника любовница. А нормальные Машины соседи  приняли Борю в свой ареал и даже (во всяком случае, так Маше казалось)  порадовались за неё. Вот только с возвращением Вадика  сложней стало им заниматься любовью (но ничего, ищущий да обрящет, не думаете же вы, что я варианты начну расписывать).

Кто не знает, что путная мать-одиночка не столько хорошего мужа себе ищет, сколько хорошего отца ребенку, и во имя этого согласна многим пожертвовать. Уж в чём-чём, но в том, что Груздев был бы Вадику хорошим отцом, Маша могла не сомневаться. Ясно это стало в первый же день: Груздев сразу же понравился Вадику (вполне, кстати, возможно, что не последнюю роль тут сыграло, что с его приходом чудодейственно перестал у Вадика болеть живот). Они быстро сдружились, вплоть до того, что Вадик называл его без «дяди», просто Боря. А Груздев точно также привязался к нему.

Почти год уже Боря жил, как принято говорить, на две семьи. Причём настолько втянулся в эту непростую жизнь, что, не имея, повторюсь, до зрелых уже лет подобного опыта, умудрялся не вызывать у Зины никаких подозрений (почувствовал бы в ту же секунду, если бы вызвал, за Зиной не заржавело бы). Конечно же, не мог он, совестливый человек, не понимать, что так бесконечно длиться не может. Хотя бы потому, что нечестно это было по отношению к Маше, которая не могла теперь  устроить (ёмкое какое слово, до чего же всё-таки богат русский язык!) свою личную жизнь. И Маша явно на него (этот он тоже понимал) рассчитывает, надеется и тоже имеет такое же право на полноценную, не ворованную семейную жизнь. Не однажды, особенно после каких-либо удручающих Зининых вывертов, порывался он уйти к Маше с Вадиком, но хватало его ненадолго. Та самая гиря (две гири), на которые Зина рассчитывала – сын с дочерью. Но ведь и от одной только мысли, что может он расстаться с Машей, на душе у него черно делалось. Так и тянулось это изо дня в день, из месяца в месяц, с шараханьями из одной стороны  в другую. Не виделось Груздеву выхода из этого коварного лабиринта, оставалось полагаться лишь на замечательное, точно ни на один другой язык не переводимое русское слово «образуется». В извечной связке с сомнительным «как-нибудь».

    А где же котёнок Дуся? Почему о нём (о ней) забыли? Никто о нём (о ней) не забывал, живёт он (она) уже третий месяц в семействе Груздевых, и очень неплохо там ему (ей) живётся. Сомнительно даже, что снится Дусе когда-либо жуткий сон, как пропадала она в ту лихую (тоже любопытное слово, с двумя плохо совместимыми значениями) годину (часину?) под уличным фонарем.  Давно уже пришла зима, холодная, снежная, беда для бездомных, но видела Дуся её, только запрыгнув на подоконник и глядя в окно. Так что могла бы назвать свою жизнь полностью удавшейся, если бы ещё хозяйка хоть чуть потеплей к ней была, но и к этому быстро приспособилась, считала неотъемлемой частью нынешнего своего бытия. Хватало ей любви и заботы остальных домочадцев. Играл с ней, развлекал её мальчик, неизменно  ласкова была с ней, из рук не выпускала девочка, но больше всех любила Дуся Борю, хотя дома он бывал редко и нежностей особых не проявлял. Скучала, когда долго его не было, невероятным образом угадывала его появление, когда еще только из лифта выходил, бежала встречать его, о ноги блаженно тёрлась, мешая раздеться-разуться, на что хозяин притворно сердился. Помнила, кому обязана  спасением своим? Вряд ли. Память, говорят (кто об этом знать может?), у кошек короткая, это, ближе всего, тот же необъяснимый феномен симпатий и антипатий.

     Любить-то её любили, но и доставалось (ещё одно неоднозначное слово) ей нередко. Потому что шкода и баловница была она несусветная. И шлёпнуть ее  за провинности тоже могли (Денис никогда, Вера изредка, Зинаида Тимофеевна чаще). Чтобы обивку не царапала, за шторы не цеплялась, нос свой не совала, куда не просят – прегрешений хватало.

  Тут снова надо отдать должное Зине. Ей, органически не терпящей беспорядка, фанатичной чистюле (в это наверняка внесла свою лепту и профессия), появление в квартире Дуси, оказавшейся к тому же такой неугомонной, причиняло просто физическое страдание. Не зря же  сопротивлялась она, когда появился вдруг Груздев с этим лупоглазым котёнком. И лишь она одна знала, чего стоило ей, увидев, например,  Дусю на столе, не схватить её за шкирку и не вышвырнуть за дверь. Терпела, стиснув зубы, её присутствие в доме. Даже шлёпала ее, когда никто видеть этого не мог, не сильно, больше для острастки, воли  рукам не давала. Не только потому, что помнился тот взгляд мужа. Тут столько всего сплелось, на сердце пало…  Вплоть до того, что порой виделся ей этот котёнок посланным кем-то свыше в наказание за что-то…

   И продолжая бесконечный монолог о людях хороших и нехороших. Зинаида Тимофеевна – человек, скажем так, не совсем хороший. Хватило бы уже одного того, что (см. выше) не любит братьев наших меньших. Так если б только это. И характер у неё не подарок, и  нервы слабые (неизвестно, кстати, отчего у нее с первым мужем не сложилось), и спекулирует на любви Груздева к детям (гири), да много к чему можно при желании с подачи автора придраться, по делу и не по делу: вес избыточный, волосы никакие, детям (а еще гинеколог!)  позволяет непотребные фильмы смотреть, да мало ли. Что всем воображаемым уже теперь известно. А вот неизвестное. Зина знала о Маше, давно знала. Напрасно Боря думал, что он такой смекалистый да изворотливый, не подкопаться к нему. И он в этом не одинок: девять из десяти (опять…) жён знают, догадываются о неверности своих мужей. И те же, наверное, девять из десяти не то чтобы мирятся с этим, но почитают за лучшее такую жизнь жизни  незамужней (по многим причинам, это вообще тема для другого рассказа, чтобы не наспех, первыми попавшимися словами). 

   Но есть одно слово, перед которым все остальные слова пасуют. Любовь. Любовь, ради которой женщины (сейчас только о них речь) всем пожертвуют, вплоть до жизни - не семейной жизни - человеческой (трескуче, выспренно сказано, но тем не менее). Знает ли кто, каково это – жить с любимым человеком, зная, что у него другая женщина? Такие вопросы, вообще-то, именуются риторическими.  Ещё как знает, потому что этими «кто» Земля полнится. Необходимое уточнение: с любимым человеком, иначе вопрос перестаёт быть  риторическим. Так вот: Зина любила своего мужа Груздева (а что вас тут удивило, странным показалось? Не похожа она на Джульетту, не из того теста слеплена?) Любила, все семнадцать лет. Узнала Зина, что у Бори любовница, уже через пару недель после его первого свидания с Машей. Как, откуда узнала, не играет роли. И опять же одна она только знает, чего стоило ей стерпеть это, не устроить грандиозный скандал, проучить его так, чтобы на всю оставшуюся жизнь отбить охоту шляться. А того лучше – сразу же подать на развод, не опустившись до разборок с предателем. 

   Удар тем сильней был, что уж никак не ожидала она от своего Бори такой подлянки – за семнадцать  лет получила возможность удостовериться в его несомненной порядочности (тут без обсуждения нюансов того, что есть порядочность). И вдруг такое. Мудрая (см. выше) женщина, прочувствовала Зина, что, пусть и стоить ей это будет не одного года жизни, лучше сделать  вид, что ни о чём она не догадывается. Прочувствовала это уже под утро, после бессонной ночи. Сумела заставить себя примириться с мыслью, что это всего лишь  гормональный брык, которого не избежит почти каждый мужчина, тот самый пресловутый кризис среднего возраста (одна из самых удачных придумок мужчин среднего возраста). Слишком много было поставлено на карту, не хотела, боялась рисковать. Знать бы Груздеву, на что ради него пошла его перегруженная самолюбием жена, то, возможно, события у него с Машей развивались бы иначе. Хотя, вряд ли, девять из десяти, что расстаться с Машей не смог бы, по крайней мере в обозримое время. Не менее удивительно другое: как Зине удавалось столько времени изображать своё неведение, не терять надежды на спасительное «как-нибудь образуется». Но на то, что притупится эта каждодневная боль, свыкнется она с ней (другие же ничего, свыкаются, мало, что ли, она сама таких знает), надежды у Зины не было. А жизни  своей без Груздева она себе не представляла (интересно, какой я по счёту, написавший эту фразу?).

   Груздев же не только этого не знал. Не знал он и того, что Маша (кто упрекнёт ее за это?) давно уже готовится к кардинальному выяснению отношений. Сделать это, знала она, будет не так-то просто, одно неверное или не так сказанное слово  могло разрушить столь долго и столь тщательно возводимое здание. Кстати, не мешало бы ещё разобраться, мудрей ли в таких вопросах зрелый гинеколог Зинаида Тимофеевна молодой медсестры Маши. К тому же на чаше Машиных весов тоже лежала гиря, гиря, с какой Зине трудно было тягаться. Маша намного моложе, сексапильней и, что так умиляет мужчин, неприкаянней, незащищённей. Но уводить-то Груздева надо было не от жены, а от жены и детей, причем достаточно взрослых уже детей, которые, в чем Маша тоже не заблуждалась, не простят отцу предательства. Ждала она какого-то сильного, убедительного посыла, чтобы начать с Груздевым этот тяжеленный разговор, грозящий, если окажется  бесплодным, лишить её всех надежд. А этого Маша очень не хотела. Маша хотела замуж. За Груздева. Она плохо представляла себе, каким должен быть этот посыл, но что каким-нибудь особым, знаменательным – всенепременно, иначе быть не могло, ведь  судьба её и Вадика решалась. Ждала его, ждала, а он, посыл этот, оказался мелкого, кухонного масштаба. 

  Кухонного в прямом, не переносном смысле. Маша варила Вадику кашу, а одна из нормальных соседок, в летах уже, мыла посуду. Спросила соседка Машу, придёт ли к ней сегодня Боря. Маша ответила, что не знает, получится ли у него. Соседка хмыкнула, что Боря, вообще-то, неплохо устроился, две лошадки его возят. Маша обиделась, сказала, что шутки у неё дурацкие. Соседка обиделась и сказала, что удивляется она на Машу. Вот, например, она, соседка, пусть Маша не обижается, ни за что на свете не позволила бы так себя унижать. Да, унижать, пусть Маша не обижается. Она, соседка, давно бы поставила вопрос ребром: или пусть он оформит отношения, или пусть катится ко всем чертям. Впрочем, если Машу устраивает такая секондхэндная (так и сказала) жизнь, то, пусть Маша не обижается, так ей, дурёхе, и надо, того, значит, она и стоит (как же сглупила Маша, не надо было ей называть соседкины шутки дурацкими, опять же себе дороже) 

  На это Маша ничего не ответила, потому что ответ наверняка был бы таким, что горько пожалела бы она потом об этом, а соседка и того больше. Укротила себя. Правда, слова, которые Маша про себя (не про себя, конечно, а про себя) сказала, были из тех, что деликатно именовались непечатными (до н.э.). Сорвала с плиты кастрюлю с кашей и выбежала из кухни, глотая слезы. Боря в тот вечер не пришёл. Маша чуть ли не всю ночь проплакала. Утром дала себе слово при первой же встрече поговорить с ним начистоту. Как сказала эта гадюка соседка, или – или. И уже не изменит она своего решения что бы ни случилось. В конце концов, распаляла она себя, свет на нём клином не сошелся, пусть не думает (эта мысль была новорождённой, раньше подобная Машу не осеняла).

Решения своего она действительно не изменила, разговор этот состоялся на следующий же день. На работе, в скоропомощной машине, когда водитель отлучился поесть. Воспроизводить их диалог (верней сказать, монолог, выступала в основном Маша) не имеет смысла, и без того все ясно (туманно). Главное же, что Боря отчетливо уяснил: если он прямо сейчас, в этой машине, не даст Маше ответ, который она ждёт от него, Машу он потеряет. Единственное, чего он сумел добиться, – дать ему один день для созревания. Взвинченная Маша снизошла лишь до того, что согласилась подождать до вечера. Если он до вечера не созреет, дозревать потом будет уже без неё.

  Разговор этот состоялся утром – у Бори заканчивалось ночное дежурство, Маша приступала к дневной смене. Боря вернулся в опустевшую, не считая Дуси, квартиру (дети в школе, жена в больнице), лёг на диван и пролежал недвижимо два с половиной часа, глядя в потолок. Дуся, воспользовавшись таким везением, пристроилась на его плече, умиротворённо мурлыча. Потом Боря пошел в ванную комнату и долго стоял (не мылся, стоял) под душем, пуская то холодную воду, то очень горячую. Потом стоял у окна, глядя на заснеженную улицу. Потом вытащил из кладовки чемодан и сложил в него вещи. Потом сел за стол, взял лист бумаги и ручку, и просидел так тоже довольно долго. Каждое слово, которое он сейчас напишет, имело немыслимую цену. Знал он, что попросту не сможет завести этот разговор с Зиной, в глаза ей глядя. Рано или поздно этого всё равно не избежать, но только не сейчас, не сейчас – не по силам ему будет.  Да и Зине  тоже. Осложнялось всё и тем, что первыми это послание прочитают дети, Зина ведь домой приходит позже них. Самым первым – Денис. Но и уйти из дома просто так, не посчитав даже нужным что-то объяснить, тоже было нельзя. Мучительно отбирал каждое слово. Потом поцеловал Дусю, оделся, взял чемодан и закрыл за собой дверь. Начало второго, скоро вернется из школы Денис.

  Он шел с чемоданом по улице, странно ощущая себя чужим, затерянным в этом мире, в этом городе. Было холодно. Он сел в автобус и поехал на вокзал. Сидел в зале ожидания,  смотрел на людей, слушал объявления. Потом вдруг заснул. Проснулся, посмотрел на часы: без десяти пять. Маша уже дома. И вся его семья тоже дома. Теперь не его семья, и не в его доме. Письмо уже прочитано. Он тихо застонал, схватил чемодан и побежал к автобусной остановке. В дороге не отыскивал слова, которые скажет им, мучился изжогой. Да и какие тут могли быть слова, шелуха одна. Открыл дверь своим ключом. Никто, кроме Дуси, встречать его не вышел (теперь-то чего уж). Оставил у двери чемодан, вошел в комнату. 

   Все трое сидели к нему спиной – в рядок на одном диване, мама в центре. Две стебельковых детских шеи и небрежно собранные в узел на затылке белые волосы жены. И никто при его появлении не обернулся, уставились на экран телевизора. Дежавю (фр.), всё, как тыщу лет назад, когда принес он котёнка, только не разглядеть сейчас было, что там на экране – в глазах мутилось. Всё, как тогда, и всё иначе. Но обернулась вдруг жена и сказала:

    – Почему ты не поел, в холодильнике всё нетронутым осталось

  Обыкновенно так сказала, обыкновенным голосом. А потом обернулся к нему Денис и сказал:

   – Па, тебе с работы звонили, просили, чтобы ты позвонил, когда вернёшься.

   А потом снова Зина:

   – Тебя покормить или сам управишься?

   Он молчал. С умом нараскоряку (тоже перл). Понимал, что ведётся с ним какая-то сложная, путаная игра, но не мог сообразить, как должен повести себя. Листка того на столе не было. Неизвестно чем руководствуясь, на автопилоте, вернулся в коридор, спрятал чемодан в кладовку. Вернулся, выдавил из себя:

   – Вы ничего мне больше не хотите сказать?

   – О чем? – выморщила лоб Зина. Посмотрела на него внимательней: - Какой-то ты сегодня… У тебя неприятности?

    – Ну, если можно это назвать неприятностями… - совсем  уже ничего не соображал Груздев.

    – Я же вижу, - сказала Зина. – Пойдём, покормлю тебя.  – Поднялась, прошла мимо него.

    – Я тоже хочу, - сказал Денис и последовал за ней.

    – Тогда и я тоже, - сказала Вера.

   Груздев остался в комнате один. Медленно опустился в кресло, силясь хоть как-то собрать воедино разбегавшиеся в разные стороны мысли. Что происходит? Они, посовещавшись, решили повести себя так, будто ничего не произошло, посмотреть, как он откликнется? Денис, первым прочитавший письмо, спрятал его, никому о нём не рассказал?  Дождался Веру, надумали это они вдвоём, одна Зина ничего не знает?

  Дуся запрыгнула к нему на колени, пристроилась поудобней, зажмурилась, зажурчала. Груздев машинально водил кончиками пальцев по ее теплой трехцветной шёрстке, изводился. Взгляд его упал на что-то белевшее в щели под диваном. Пригляделся, распознал едва заметно выглядывавший уголок белой бумаги. Отказываясь верить своей догадке, вскочил, стряхнув Дусю на пол, бросился к дивану, вытащил листок. Как и ожидал, тот самый. И новая догадка тут же ошеломила его, и знал он уже, что догадка эта верна. Давно ли разыскал он под диваном ручку, закатанную туда шкодливой Дусей? Её любимое развлечение – гонять по полу все, что под лапку попадётся. Оглянувшись на дверь, скомкал, сунул в карман исписанный листок, подхватил с пола Дусю, затряс ее, отругал, давясь нервным смехом:

    – Тебе сколько раз говорено, что нельзя лазить по столам? Гоняешь по квартире что ни попадя, ищи потом за тобой! Тоже мне футболистка нашлась!

________________________

© Кисилевский Вениамин Ефимович

Белая ворона. Сонеты и октавы
Подборка из девяти сонетов. сочиненных автором с декабря 2022 по январь 2023 г.
Почти невидимый мир природы – 10
Продолжение серии зарисовок автора с наблюдениями из мира природы, предыдущие опубликованы в №№395-403 Relga.r...
Интернет-издание года
© 2004 relga.ru. Все права защищены. Разработка и поддержка сайта: медиа-агентство design maximum