Начну с совершенно необязательного вступления. Даже с цитаты. «Всякая ценность имеет цену. Единственное, что бесценно – это человеческое общение». Антуан де Сент-Экзюпери. Для человека пишущего оно попросту необходимо, вне зависимости от того, затворник он или человек компанейский. Диапазон тут широченный – от случайно увиденного или услышанного до самых лепых или нелепых массовок. Что нередко служит почином для изложенного потом на бумаге. Многие, не надеясь на свою память, не расстаются с записной книжкой. Для меня эти, случайно услышанные (не подслушанные, считаю необходимым пояснить) «разговоры» − где-нибудь в транспорте, например, магазине или в ином людном месте − значат порой больше, чем любая многочасовая говорильня. Точней сказать, не разговоры, а их обрывки, потому что длятся они по понятным причинам недолго, минуты или, не однажды бывало, секунды. Привычка записывать есть и у меня. Я даже такую для себя рубрику завёл, «мимоходом» её назвал. А с некоторых пор кое-какие «заготовки» начал выкладывать для друзей на своей фейсбучной страничке в виде рассказиков. Вот несколько из написанных в последнее время, показавшиеся мне любопытными для читателя. 

УРОК

На встрече со школьниками задали мне вопрос, были ли у меня любимые учителя. Я ответил, как надлежало: были, конечно, как же без этого. Потом, возвращаясь домой, пытался я припомнить к кому из обучавших меня питал я когда-то чувства, которые мог бы именовать этим словом. Никто не всплыл, увы, из глубин моей памяти. Нет, кто-то, естественно, нравился мне больше или меньше, но чтобы любить… Может, не повезло мне, может, не они, а я того не стоил, так однако выпало. Но сразу же вслед за тем не засомневался я, о ком могла бы идти речь. Уж не знаю, можно ли это было назвать любовью, но она единственная, о ком вспоминал я, и не однажды, много лет спустя после окончания школы. Да не обидятся на меня все остальные мои учителя. Впрочем, опять же увы, не обидятся, потому что никого из них наверняка уже нет в живых. 

Какая там любовь, у неё изначально почти не было шансов завоевать у нас даже мало-мальски благожелательное к себе отношение. И не потому, что звали её Адой Ароновной, именем и, тем более, отчеством, которые, как бы это мягче выразиться, особых восторгов не вызывали.  Была проблема куда существенней: она пришла в наш шестой «Б» преподавать немецкий язык. Слишком мало времени прошло после окончания войны, и всё, хоть в какой-то мере связанное с немецким, ничего у нас, кроме ненависти, вызвать не могло. Тем более что школы  делились ещё по гендерному признаку, в нашей учились одни мальчишки.  Кстати сказать, была Ада Ароновна хороша собой, высокая, стройная, красивые тёмные, почти  чёрные глаза на гладком белом лице, но это я сейчас могу об этом судить, тогда мало кого из нас, шестиклашек, это интересовало. Пришла она не одна, в нашем классе учиться начал её сын Алик. Не знаю, как она сумела, как удалось ей этого добиться,  но очень скоро расположила к себе весь наш класс. Вплоть до того, что сотворила казавшееся невозможным: все мы, включая даже самых нерадивых, прилежно учили ненавистный вражий язык, любили-не любили, но уже потому, что не хотели огорчать её. И во многом способствовал этому её сын Алик. Тоже нечастый случай: новенький вскоре стал не просто «своим» - мы зауважали его. Талантливый был пацан. Памятью обладал феноменальной, уроки учить ему почти не было надобности, пробежав глазами по странице, мог затем пересказать  её содержание близко к тексту. К тому же знал много смешных анекдотов, великолепно, артистично их рассказывал. Больше того, он хорошо рисовал, писал стихи, а по-немецки говорил как по-русски. Нередко в конце урока, за несколько минут до звонка, это вскоре привычным стало, он по маминой просьбе читал нам стихи: сначала по-немецки, затем в переводе их на русский. Тогда, помнится, узнали мы, например, о Тиле Уленшпигеле, бродяге, плуте и отважном разбойнике, о великих немецких поэтах – Гёте, Гейне, Шиллере. В те поры все мы, за малым исключением, не в пример, третий раз увы, большинству нынешних ровесников, любили читать. Но только не стихи, их мы вообще за достойное чтение не воспринимали. И не я один в классе начал увлекаться тогда поэзией, сами пытались сочинять.

Летом, перед самыми каникулами, Алик не пришёл в школу. На первой же перемене сразила нас ужасная новость. Алик умер. Умер нелепейшей, дичайшей смертью. Мне за мои долгие врачебные годы ни разу не доводилось с такой патологией встречаться. В кишечнике у Алика завёлся и вырос до огромных размеров свиной солитёр. Обычно он выходит наружу через задний проход. По какой-то роковой случайности проник он в глотку, Алик умер от удушья. Хоронили через день. Мы провожали его всем классом. Я говорил уже, что Ада Ароновна была очень белокожа. В тот день белизна эта обрела мертвенный зеленоватый оттенок на застывшем лице. На следующий после похорон день в расписании был немецкий язык, первым уроком. Когда она вошла в класс, мы онемели, уверены ведь были, что сегодня она в школе не появится. Та же наша учительница, только сразу вдруг немыслимо постаревшая. Никогда, наверное, ни на одном школьном уроке не было такой оглушительной, простите за вычурность, тишины. Ада Ароновна мерно, как заведенная, пугающе спокойная, вела урок, спрашивала, объясняла новый материал, разве что всё время сидела, не вставала из-за стола. И не могли мы не видеть, чего  ей всё это стоило, жалели её безмерно и боялись встретиться  с ней взглядом…

Потом кто-то из ребят, случайно ставший  свидетелем её разговора с завучем, рассказал нам. Как завуч, увидев её, запричитала, заохала: ну зачем, зачем  Ада Ароновна в таком состоянии, еле на ногах держась, пришла в школу, что сейчас вызовет машину, чтобы отвезти её домой. Та ответила, что не надо никакой машины, у неё сегодня по расписанию урок и она должна его дать. И повторила, когда завуч продолжила её уговаривать, это слово – должна.

Она дала нам урок. Я этот урок запомнил на всю жизнь. Покривлю душой, сказав, что всегда в этой жизни следовал ему. Если бы. Но что не прошёл он  бесследно и помнится мне и поныне, сомнений нет. Как знать, может, и жизнь моя сложилась бы как-то иначе, не будь его. 

УЛЫБКА

По служебным надобностям нередко приходилось мне бывать в национальных республиках Северного Кавказа. И немало было там у меня приятелей, даже друзей. В большинстве были это руководители тамошних лечебных учреждений, поэтому так же часто наведывались они по делам своим в Ростов, где врачебно-санитарная служба. В те времена вообще не переводились у нас всякого рода большие и малые мероприятия, почти всегда завершались они «товарищеским ужином». Если собирались у кого-нибудь из них, «на линии», застолья превращались в пиршества, да с такими отборными напитками и яствами, о которых я, например, до приезда в Ростов из Сибири, понятия не имел. Знаменитое восточное, оно же, в данном случае кавказское, да с медицинскими ещё вольностями, гостеприимство. Словно в другой жизни побывал, в другом мире.

Кроме всего прочего, позавидовать можно было уважению, с каким относятся они к родителям, вообще к старшим по возрасту, как почитают младшие братья старших, какие заботливые они мужья и отцы, какие тактичные и вышколенные у них  жёны, как чтут они вековые обряды и традиции. И лишь удивляться тому, как менялись они за пределами  родных обителей. Нет, ничего совсем уж зазорного они себе не позволяли, врачи всё-таки, местная интеллигенция, образованные, не случайные люди. Они, скажем так, немного тут расслаблялись, по другим канонам жили.  Не знаю, как сейчас, иные нынче времена, а я давненько уже не бывал в тех краях, но не думаю, что существенно что-либо изменилось. Нелишне сказать, что о прибывших сюда  не только с Кавказа, но из бывших южных советских республик тоже, судим мы, в основном, по ушлым коробейникам. Разумеем, конечно, что это далеко не лучшие представители своего народа, но тем не менее, так уж повелось. К тому же зачастую ведут себя эти парни – большинство из них молоды – непозволительно нагло, особенно с девушками. И даже не пытаются скрывать, что чувствуют они себя здесь уж никак не гостями, и это ещё осторожно выражаясь. 

Не знаю, нужно ли было столь длинное предисловие, но почему-то кажется мне, что без него трудней будет постичь всю муть этой моей банальной по сути истории. В небольшом  магазине ? касса почему-то не работала, деньги принимала сама продавщица ? образовалась у прилавка очередь  человек в семь-восемь. Я в ней – второй. Влетает юный «джигит», суёт через головы продавщице деньги, велит «только по-быстрому» дать ему две бутылки коньяка. 

– Тут, между прочим, очередь, – недовольно буркнула впереди стоявшая пожилая женщина.

– Ты что, не слышала? – говорит он продавщице, даже взглядом не удостоив  старушку. – Две. Вон того. И по-быстрому.

– Молодой человек, – счёл нужным вмешаться я, – а вот как бы поступили со мной,  если  бы я так повёл себя в магазине города или села, из которого вы сюда приехали?

– Тебя бы на куски порвали, – усмехнулся он.

– Почему же вы себе здесь такое позволяете?

Он ничего не ответил мне. Он улыбнулся. Одной этой улыбки с избытком хватило бы, чтобы любые сомнения развеялись. Он даже не презирал меня. Я, ничтожество,  вообще для него не существовал. А если по дурости  своей вздумаю вякнуть ему ещё что-нибудь, то горько потом пожалею. Лицо моё, видать, заметно изменилось, потому что продавщица, взглянув на меня,  просительным  тоном сказала:

– Не надо, пожалуйста, я сейчас быстренько его отпущу, и пусть уходит. – Вручила ему бутылки, взялась  отсчитывать сдачу, но тот дожидаться не стал, снова нехорошо улыбнулся  мне, демонстративно сплюнул на пол и удалился. 

Когда дверь за ним захлопнулась, очередь ожила, загалдела, завозмущалась, в ход пошли  избитые фразы о «понаехавших тут» и «совсем оборзевших». Продавщица, немолодая уже, с усталым лицом, сказала мне:

– Не связывались бы вы с ним, себе дороже. Это ж такой народ, неужто сами не понимаете?

А я не связывался с ним. Я же промолчал. За долгую жизнь мою и не  такое слышать и терпеть доводилось. И он ведь ни слова грубого не сказал мне, не нахамил, всего лишь улыбнулся. Но не припомнил я, чтобы когда-нибудь чувствовал себя таким оскорблённым, униженным. Машинально провёл по щеке ладонью, словно стирая с неё плевок. И стыдно было, стыдно.

Почему заткнулся? Так уж испугался? Да нет, вроде бы. Счёл ниже своего достоинства вступать с ним в полемику? Себя-то зачем обманывать? Тогда что? Безропотно проглотил,  воспринял чуть ли не как должное? А он, надо полагать, ничего другого и не ожидал от меня, одарив этой презрительной улыбкой? И почему очередь молчала, не противилась? Между прочим, стоял в ней не старый ещё, нехилого вида мужчина, тоже голоса не подавший. А вслед за тем самая неприятная, самая подлая мыслишка: были, были, значит, основания нам вести себя как проигравшим, ему же – как победителю? В какой войне? 

Шёл домой, внутри всё кипело. Одёргивал себя. Да что, в конце-то концов, случилось? Подумаешь, улыбка чья-то не понравилась! Да пошёл он нафиг, ублюдок, чтобы из-за него нервы себе трепать. Уговаривал себя: толку-то.  И по сей день. 

СТАРЫЙ  ПЁС

На  аллее посреди Пушкинской лежал большой жёлтый пёс. Остроухий, остромордый, едва ли чистокровная овчарка, но с несомненным преимуществом этой крови. Без намордника, без ошейника, неухоженный, очевидно бездомный. Люди, однако, без опаски обходили его, не прогоняли. Не только потому, что, сразу видать, был он очень старым, доживающим. Что-то в умиротворённой позе его, в выражении полуприкрытых  умных собачьих глаз исключало даже возможность каких-либо агрессивных его намерений. Откуда-то рядом с ним объявился молоденький пегий кобелёк, резвый, поджарый, тоже с крепкой примесью хороших кровей, но значительно мельче, субтильней первого. Он приблизился к старику, принюхался, постоял,  а затем совершил вдруг неожиданные, мною, по крайней мере,  никогда прежде  не виданные действия: несколько раз ритмично ткнулся в его морду пахом, весело завилял обрубком хвоста и побежал дальше. Во время этой экзекуции старик не шевельнулся, ни единой мышцей не дрогнул, не отвернул даже головы, будто вовсе не коснулось это его, вообще не заметил наглой проделки кобелька. По-прежнему ни на кого, вдаль куда-то смотрели его тёмные полуприкрытые глаза. Я в это время оказался рядом с ним, впереди шли две девушки. Они чуть замедлили шаги, наблюдая, потом одна из них зашептала что-то на ухо другой, обе расхохотались. Я, обгоняя их, не удержался, обернулся, в сердцах сказал:

– Ну чего вы смеётесь? Неужели ничего не поняли?

Смех за моей спиной поутих, а когда я немного отдалился, грянул с новой силой, пуще прежнего. Теперь, можно было не сомневаться, потешил их я. Очень захотелось мне вернуться к ним, сказать, что сейчас были они свидетелями древнейшей, но от этого не менее горестной, драматичной истории. Ещё не так давно шустрый кобелёк не осмелился бы даже приблизиться к этому крупному, мосластому самцу. Нынче же, видя его немощным, поверженным, не упустил безнаказанной возможности поизгаляться над ним, покуражиться. А у старого пса хватило наживной собачьей мудрости хоть как-то не уронить достоинства, не дать себя до самой глубины унизить, сделать вид, что не замечает откровенного глумления, тот кобелёк для него попросту не существует.

Я это прочувствовал так явственно, точно сам на мгновение оказался в его старой жёлтой шкуре. Может быть, так я когда-то и поступил бы, заговорил бы с ними. Хотя бы для того, чтобы оправдать дряхлеющего пса. А сейчас не стал. И не потому лишь, наверное, что почти уверен был: не поймут они меня, не захотят понять, больше того, неверно истолкуют мою навязчивость. Постаревшего, скорей уже не в отцы, а в деды годящегося им мужичонку. Да и вообще от всего этого погано стало на душе. Ничего не хотелось. 

 КАЗАКИ

Поговорили со встретившимся старым ростовским писателем о былых днях  в писательском союзе. Вспомнили Владимира Сидорова, прекрасного прозаика и поэта, историка, энциклопедиста. И, по ассоциации, то безобразное писательское собрание, когда ополчилась против него тогдашняя доминирующая в союзе агрессивная клика. Но сначала несколько слов о подзабытом уже, к сожалению, писателе Сидорове, чтобы понятней стало кощунство той неприглядной истории. Перу его, кроме всего прочего, принадлежат пять томов «Энциклопедии старого Ростова и Нахичевани-на-Дону», два романа о событиях на Дону в лихолетье гражданской войны – «Темерник» и «Камышеваха». Огромный, тяжеленный труд, под силу лишь истинному подвижнику и летописцу. Больше того, сумел он породнить сухой фактический материал с отменным литературным воплощением, чего достичь в этом жанре мало кому удаётся.

А на том памятном собрании всем скопом набросились на него те кликуши, записные патриоты и ревнители незыблемых устоев казачества. Возмущались они, что пишет об этом человек, к славе казачьей природного отношения не имеющий. Вплоть до того, что нужно бы вообще запретить кому попало даже близко подходить к таким писаниям. Не то, чего доброго, не только невесть откуда взявшиеся на Дону Сидоровы, но кое-кто и похлеще длинные свои носы куда не следует совать начнут. 

Думаете, я это выдумываю, ёрничаю,  в дикость подобную при всём желании поверить нельзя? Увы, всё так и было, один к одному,  свидетели того ? здравствующие и поныне члены того ростовского писательского союза, наречённого Шолоховым «донской ротой», тридцать лет всего прошло, срок не критический. Забавно, если, конечно, есть в этом что-то забавное, что более всех неистовствовал, праведным гневом пылал малорослый стихотворец Т. с отнюдь не русской, что любопытно, фамилией. Вскоре выпала мне надобность побывать в союзе. В кабинете председателя застал я ещё трёх членов писательской братии. Пришёл неудачно: по какому-то поводу, а скорей всего и без него, выпивали они, и, судя по количеству опустевшей тары на столе, нагрузились уже нехило. Пьяненький Т., завидев меня, ухмыльнулся, пародийно загнусавил:

– Ой вэй, ещё один сочинитель к нам пожаловал! Да какой, ему же сам Нагибин предисловия к книжкам пишет, одна компашка! Ты часом историю Дона по заявам собрата вашего Янкеля Свердлова не переписываешь? А то слухи такие уже плодятся!

Я эти пакостные намёки плохо переношу, завожусь с пол-оборота, отчего и нос у меня дважды сломан. Но сдержался, выглядеть и говорить постарался спокойно, в тон ему ответил, что пока не пишу, но возможность такую в будущем не исключаю.

– Имеется с кого пример брать? – разулыбался он ещё шире. – Таки всё прогрессивное человечество эпохального слова твоего не дождётся! Звучит?

– Ещё как звучит, – зло ухватился я за это слово. ? И пример брать имеется с кого. Только не с собрата, а с дяди своего, брата моего отца. Цезаря Солодаря, знаете, может, такого?

– Что-то не слыхивал, – хохотнул он. – Такой же, как и ты, донской казак? 

Все тоже захихикали.

– Плохо, что не слыхивал, - хмыкнул я. – Он для всего прогрессивного и непрогрессивного человечества, сделал больше, чтобы славу казачью увековечить, чем все вы тут вместе взятые. Зазвучал не вам чета. Знаете, небось, песню такую с припевом «казаки, казаки, едут-едут по Берлину наши казаки»? До сих пор по всему белу свету звучит. Таки его работа. И не счесть тех, кто до этой его песни даже слова такого «казак» не слыхивал. Может, вспомните, кто музыку к ней написал? Дмитрий Покрасс, тоже не очень-то казак.  А Матвея Блантера помните? Грех не помнить, он ведь музыку к здешнему городскому гимну написал – «Ростов-город, Ростов-Дон». Звучит? А эту, например,  знаменитую, «черноглазая казачка подковала мне коня», не припомните, кто написал? Уж простите, Илья Сельвинский. Звучит? 

Впору было бы спросить ещё, например, за какие такие заслуги  Розенбаума в почётные казаки возвели, но расхотелось мне вдруг отношения с ними выяснять,  вообще  оставаться тут. 

– Ну и что? – перестал улыбаться Т.

– А то! – очень остроумно ответил я, повернулся и пошёл к двери.

– Да погоди ты! – услышал я за спиной голос Ф., тогдашнего главы союза. – Садись давай, выпьем.

Не сел я с ними. Ушёл. Дверью, правда, не хлопнул, хотя очень  хотелось.  

СКЛОЧНИЦА

 Эта пришедшая в «Магнит» старушка, по виду наверняка за семьдесят, то ли в плохом настроении была, то ли попросту отличалась вздорным характером, любительницей затевать склоки. Маленькая, сухонькая, голосом, тем не менее, обладала таким, что  в самом дальнем конце магазина было слышно. И голос этот почти не умолкал. То возмущалась она несвежими батонами, то кефиром обезжиренным, то грязнущими, в руки взять противно, морковкой и картошкой, но больше всего, конечно же, ценами «что ни день у них растущими». Досталось и кассирше, пока стояла к ней в очереди: все они тут воровки хитро-мудрые, товары подменяют, ценники переписывают, последние копейки у людей крадут, наживаются, бесстыжие.

Кассирша, немолодая уже, грузная, никак на все эти филиппики не отвечала, словно бы вообще не существовала для неё эта скандальная старушенция, лишь всё отчётливей наливалось кровью её оплывшее лицо. Худшее, однако, ждало её впереди, напрасно думала, что, выбив неугомонной старушке чек, избавится наконец от неё. Та, отойдя уже от кассы, принялась изучать чек – и вдруг ликующе ахнула, с завидной для её лет резвостью поспешила назад. Тут уж кассирше не удалось отмолчаться: стоимость творога в чеке превышала указанную в ценнике. Оправдывалась кассирша, что не успели ещё с утра поменять ценники, работников не хватает, а в кассу уже новую цену внесли, её вины тут нет: что касса выбивает, то в чеке и значится. Больше того, переделать чек теперь технически невозможно. Пыталась ублажить негодующую старушку, предлагая даже собственные деньги, чтобы возместить ей ущерб. Старушка кричала, что не в деньгах тут дело, пусть они подавятся её копейками, возмездия жаждала, справедливости. 

Очередь, нас человек пять-шесть набралось, безмолвно наблюдала за разгоравшейся склокой. Все, наверное, были на стороне близкой уже, казалось, к апоплексическому удару кассиршы, невыносимыми делались обличающие вопли старушки, хоть и, если уж речь вести о справедливости, была она права. А я вдруг пожалел и старушку тоже. При том, что дождаться не мог, когда уберётся она из магазина, перестанет орать и причитать. И не в том даже причина, что ей, судя по заношенному пальто и несуразным фетровым ботам, жилось нелегко. Ей, скорей всего, действительно считать приходится каждую копейку. Возникло отчего-то подозрение, что живёт она одна, никого из близких нет у неё или, того хуже, знаться с ней, старой каргой, не хотят, посочувствовать некому, слова доброго не услышит. Единственная сомнительная отрада в жизни: выплеснуть на кого-нибудь всю скопившуюся желчь, всю досаду, вымещая обиду за свою незадавшуюся жизнь, старость и немощь.

Может, всё и не так вовсе было, пригрезилось это мне, но зацепило крепко. А старушка, выпустив пар, немного успокоилась и, победно задрав подбородок, уже приготовилась, похоже, уйти. Но вдруг, ещё разок взглянув на чек, тихо, будто вконец обессилев, спросила, почему не сделали ей пенсионную скидку. И здесь оказалось, что кассирша, стоически терпевшая все её выходки,  нашла способ поквитаться, отыгралась. Сказала, что поступила как положено, потому что та не предъявила своё пенсионное удостоверение.

    – А что, – с трудом приходила в себя старушка, – разве не видно по мне, что я на пенсии?

  – Нет у меня времени разглядывать кто как выглядит, – мстила кассирша. – И не обязана. Я по закону действую, почитайте, если не знаете. Всё, идите отсюда, не мешайте работать.

    Тут я подумал, что скорей не кассиршу, а старушку кондрашка сейчас хватит. Ляпнул первое, что пришло в голову, даже сумел улыбнуться старушке:

   – Сударыня, зря вы расстраиваетесь. Я на вашем месте погордился бы. Это я вам не комплименты делаю, а констатирую факты. Вам же в самом деле надо носить с собой удостоверение, не всякий, на вас глядя, поверит, что вы достигли уже пенсионного возраста. – И заговорщицки подмигнул ей.

      Несколько секунд она, не отрываясь, глядела на меня,  затем уголки её тонких, бесцветных губ тоже дрогнули. Лукаво погрозила мне пальцем: 

     – Ох и выдумщик же вы! Ну надо же,  сказать такое! – Якобы осуждающе дёрнула плечиком и неспешно, с выпрямившейся  спиной пошла к выходу. Старозаветными ботами  своими уже не шаркала.

                                                         КАЛОШИ

Вчера увидел я пожилую женщину, несомненно, бомжиху. Нехорошее, негожее это слово, но настолько прочно некогда вошло оно в наш быт, что точней, определённей не скажешь. По древнему классическому присловью, всё своё несла она с собой. Тащилась по улице, волоча неведомо чем набитые сумки и мешки, не понять, как умудрялась она всю эту кладь удерживать в руках. И одета была немыслимо: на длинное пальто напялена куртка, покрытые вдобавок ещё и каким-то широким рядном, бесформенные штаны, два платка на голове. Всё это донельзя изношенное, замызганное. Сомневаться не приходилось: на ней и с ней все пожитки, которые негде и некому оставить. Олицетворение несправедливой, невыносимой, избывавшейся жизни. Обута она была в галоши. 

Галоши почему-то особенно привлекли моё внимание. Поймал себя на мысли, что не припомню, когда вообще в последний раз попадались они мне на глаза. Наверняка где-нибудь и сейчас они производятся, где-то ведь их приобрела эта богом и людьми отринутая женщина. Или просто не сведущ в этом я, давненько большого города не покидавший. Но память жива, куда ж от неё денешься. Галоши, галоши, ах, эти галоши! Впору им оды хвалебные сочинять, дифирамбы петь. Палочка-выручалочка моего и моего ли только детства. Можно было не только чиненные-перечиненные, но и вообще дырявые, со шлёпавшей подошвой башмаки прятать в них, выглядеть пристойно. Да разве лишь это? Пользу от них переоценить трудно. В школе, например, полы были чистыми, потому что все в галошах, а в них дальше раздевалки никого не пускали. В галошах, торжество демократии, все были равны, качество обуви нивелировалось. В них удобно было приходить в гости. Снимаешь, войдя, – и никаких проблем хозяйским полам, не как сейчас: гостям разуваться, что не всегда желательно, хозяевам запасаться тапочками. 

Когда гостей по какому-либо поводу собиралось много, галоши в рядок выстраивались под вешалкой. Путаницы не было, все они внутри, на непременно красного цвета байковой подкладке помечались инициалами. У большинства – химическим карандашом, у кого-то – приклеенными, купленными металлическими буквами. И содержать их легче лёгкого: вымыл ? пару минут займёт – и опять как новенькие. Вида своего долго не теряли, не один год носить можно было. А как дёшево стоили – любая, самая бедная семья могла себе позволить. И сколько всех нас, больших и маленьких, уберегли они от простудных и прочих заболеваний: ноги надёжно защищены, носки-чулки – ухие. Сущее ведь благо при нашем-то не балующем климате, когда, как в песне поётся, полгода плохая погода, полгода совсем никуда. Они и нынче с лихвой пригодились бы, только не бывать уже этому – иные времена, иные нравы. Ну, про нравы я тут, конечно, загнул, но тем не менее. Выпускала их раньше, если не изменяет мне память, ленинградская фабрика «Красный треугольник». Жива ли она сейчас? Но, быть может, заблуждаюсь я, и всё-таки ещё вернутся они к нам? Не так, разумеется, однообразно и примитивно сработанные – достойные, привлекательные. Глядишь – и в моду даже войдут…

________________________

© Кисилевский Вениамин Ефимович