Эссе – редкий жанр художественной литературы, еще реже он встречается в литературно-художественной критике, отражая тончайшие особенности творений всемирно известной классики, их не всем видимые черты, открывая неожиданные свойства в причудливом переплетении с судьбами и характерами их великих авторов. Предлагаемая читателям подборка критических эссе принадлежит талантливому литератору, писателю, критику, доктору филологии Дмитрию Пэну, превратившему этот жанр в отдельный, уникальный вид своего многолетнего творчества. Эссе по отдельности ранее публиковались в различных изданиях, преимущественно в журналах «SuperСтиль» и «Вышгород». 

Серия критических эссе Дмитрия Пэна впервые публикуется в нашем журнале в полном составе, в трёх частях. 

Часть первая 

АССОЛЬ АЛЕКСАНДРА ГРИНА   

Словно камешек по воде,  бежит, отсчитывает круги десятилетий вскользь брошенное когда-то словечко “Гринландия”. В разноцветной истине, о которой мечтал российский Мыслитель Василий Розанов, с лёгкой руки строгого, а подчас и сердитого критика Корнелия Люциановича Зелинского процветает и благоденствует  страна Гринландия, с самой известной девочкой этой страны читатели познакомились в 1923 году, когда впервые вышла отдельным изданием феерия «Алые паруса».  Героиня этой феерии живёт и не увядает в душе каждой женщины.

 Ассоль, так звали дочь моряка, которая поверила в сказку случайно встреченного ей старика Эгля и вопреки злым насмешкам односельчан дождалась своего наречённого – прекрасного капитана на белом корабле с алыми парусами. Придуманное Грином имя Ассоль воспринимается и  входит в словари как исконно русское, национальное. В именах  героини Ассоль и её отца Лонгрена обретают новую жизнь на юге северные имена Сольвейг и Лоэнгрин, напоминая о ждущей  возлюбленного девушке из драматической поэмы Генриха Ибсена «Пер Гюнт», о сюитах Эдварда Грига,  о древней рыцарской легенде из оперы Рихарда Вагнера «Лоэнгрин».

В ожидании Сольвейг мы узнаем ожидание Ассоль. В рыцаре Лоэнгрине, который у Вагнера является на ладье, влекомой белым лебедем, – капитана Грея на белом корабле с алыми парусами, но одновременно и Лонгрена – отца Ассоль. Желание увидеть в своём избраннике отечески заботливого рыцаря, сокровенное чистое ожидание любви возвышенной, яркой и прекрасной – это нордическое наследие принимает у российского мечтателя образ общечеловеческой девической любви. Похожий на ворона из поэмы Эдгара По, закоренелый неудачник и провинциал,  угрюмый Грин сказал своей феерией «да» самым светлым, самым  радужным грёзам и мечтам самых несчастных девочек.  

Гринландия обижаемой и высмеиваемой всеми односельчанами, кроме угольщика, девочки Ассоль не имеет координат на меридианах и параллелях обычной карты. В ней мечта русского космизма, воспаряет от каменной оболочки земли литосферы к оболочке человеческого разума ноосфере. Грин был художником слова и восполнял недостатки своего философического образования  собственным творчеством. Его космизм не философская концепция, а наивная мечта, воплощаемая в творчестве. Героиней такой целомудренной мечты становится для него и Ассоль.  В одной из  ранних новелл Грина «Воздушный корабль» (1909, журнал «Всемирная панорама») пианистка Лидия Зауэр вопреки оцепенению и скуке низко пошлой действительности читает  лермонтовский перевод посвящённой Наполеону баллады австрийского поэта Йозефа Кристиана Цедлица. Её монолог подчёркнут жестом рук, простираемых в ожидании к идеализируемому призраку человека.   Антитеза такого  ожидаемого героя – низкая звериная тварь, живущая в обыденном оцепенении пошлости и скуки. Из речитатива этого монолога и рождается образ корабля под алыми парусами, а Лидия Зауэр – первообраз Ассоль. Ассоль – музыкально-феерическое разрешение проблемы героев новеллы «Воздушный корабль», проблемы женского идеала в мире обыденности и скуки. Созданная в развитие этой проблемы музыкальная феерия Грина спасительно не позволяет человеку озвереть, уподобляясь «твари, сожжённой  бесплодной мечтой  о силе и красоте».  

И настоящая женщина в своей душе всегда Ассоль, всегда хранит в себе феерическую музыку любви и веры.      

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ ГЕРОЕВ ТОЛСТОГО И ТУРГЕНЕВА: ОТРАДНОЕ И НЕСКУЧНОЕ – МИЛЫЙ МАЙ И ЛАСКОВОЕ ЛЕТО…   

Первая любовь – возвышенна и прекрасна, а простота и наивность влюблённых усиливают их очарование.  Герои не догадываются, что предмет их отроческого чувства обречён и сохраняют светлую память о нём. Такова эстетика пробуждения самой сильной из страстей человеческих  у  мастеров русской прозы – Ивана Сергеевича Тургенева и Льва Николаевича Толстого.

Наташа Ростова и Андрей Болконский, Владимир Петрович и Зиночка Засекина – эти персонажи колоссальной эпопеи «Война и мир» и мелодраматической новеллы «Первая любовь» – напоминают нам о том, что нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте. Даже тогда, когда один из избранников Амура старше  героев Уильяма  Шекспира,  а  юность и непосредственность счастливо избегают трагического финала. Даже тогда печальная формула любви, открытая в итальянской Вероне, – остаётся верной и для России… 

   Князя Андрея Болконского, преуспевающего и богатого тридцатиоднолетнего  вдовца, хлебосольный и гостеприимный, но разоряющийся и не имеющий положения в столичном свете отец шестнадцатилетней графини Наташи Ростовой, пользуясь своей ролью в провинциальных делах гостя,  оставляет у себя на ночь в имении Отрадном. Днём гость случайно встречает  при въезде в имение дочь хозяина, а затем ночью, так же случайно, слышит её разговор  с кузиной.  Князь Болконский  и маленькая графиня ещё не знают, что это любовь. Росток чувства, незаметно заронен в середине мая, тихой и скромной провинциальной ночью, а прорастёт на первом балу Наташи – роскошною санкт-петербургскою новогоднею ночью, вскоре и полностью завладеет героями.  Наташа – угловатый, но милый подросток. Она - сама природа, о чём красноречиво говорит и её имя.  

Монолог Наташи у окна, под которым расположена комната гостящего в Отрадном Андрея, – авторская ироническая ассоциация монолога шекспировского Ромео на балконе.  Толстой как автор  и сам оказывается во власти  невинных чар своей героини. 

Владимир Петрович, шестнадцатилетний отпрыск состоятельного и независимого семейства,  занимающего  дачный флигель напротив московского Нескучного, в один из последних дней весны замечает, как в соседней пустующей даче появляются новосёлы.  Новые соседи – бедная княгиня Засекина, нуждающаяся в покровительстве и её двадцатиоднолетняя дочь  Зинаида.  Так приходит первая любовь. Начинается лето, и при невольном посредничестве двух матерей молодые люди знакомятся. Готовящийся к поступлению в университет юный любитель романтической  словесности оказывается вне воспринимающей его всерьёз компании молодых поклонников Зинаиды. Он  ещё не знает о роковой страсти своего отца и предмета его первого, отроческого  чувства. 

Вскоре после поступления мальчика в петербургский университет отец не выдержит обуревающих его страстей и погибнет от апоплексии – инсульта. По окончании университета герой ненароком узнаёт адрес Зинаиды, но  не торопится  с ней встретиться и, придя к гостинице, где  она остановилась,  узнаёт, что его первая любовь четыре дня как умерла от родов. Владимир Петрович наивен и робок в своём чувстве, но сохраняет его на всю жизнь.  И  автор сочувствует своему юному герою в его любовных горестях.     Шекспировский монолог на  балконе  Тургенев словно разделяет на  три ситуации. 

После весёлого дня,  проведённого в обществе друзей Зинаиды,  юный влюблённый всю ночь стоит у окна своей спальни, разгорячённый всё сильнее овладевающим им чувством, почти страстью, зачарованный полыхающими молниями. (Гроза над Нескучным – полная противоположность луне над Отрадным, а юный романтик мечтателен как девица и схож с  Натальей Ростовой). Следующая часть метаморфоз монолога Ромео – ситуация, когда, сидя на стене, он встречается взглядом с Зинаидой, и по её просьбе прыгает вниз, изрядно контуженный, но вознаграждённый заботливой лаской и даже поцелуями. И наконец,  тургеневский Ромео незадолго до своего героического прыжка встречает сидящей на траве всё у того же забора Зинаиду. По её просьбе, присаживаясь рядом, он читает ей «На холмах Грузии лежит ночная мгла» Пушкина, фактически признаваясь в любви, но Зинаида – героиня мучительных и едва ли не механических страстей, и гармония влюблённых сердец невозможна.  

В 1863-м году Иван Тургенев включает повесть в парижское издание своих драматических новелл русской жизни, а Лев Толстой приступает к титаническому труду над своей эпопеей. Спустя два года, через 270 лет после появления бессмертной лирической трагедии Вильяма Шекспира начнётся и публикация эпопеи.  История первой  любви может легко затеряться в творческих наследиях этих классиков, но каждый их читатель несёт в своей душе память о собственной первой любви. Первая любовь – последний свет майских зарниц детства – первое тепло июньского жара юности.  Вечный сюжет из итальянской Вероны указывает в  классике  место и время свидания для всех влюблённых.                 

ФОНТАН ЛЮБВИ В ЛИРИКЕ РОМАНТИКОВ  

Великие произведения способны удивлять скромностью и непритязательностью. Таков знаменитый бахчисарайский фонтан Сельсибиль, Райский источник, созданный в 1764 году иранским художником-камнерезом для мавзолея жены крымского хана. В правление Екатерины II фонтан перенесли и сделали одним из украшений дворца, вскоре пришедшего в запустение. Сейчас овеянный легендами фонтан в одной из резиденций наводящих страх на Европу и Азию ханов можно  и не заметить. Уже Анна Ахматова в своём стихотворении 1916-го года о «городе чистых водомётов, золотом Бахчисарае» не скажет о нём ни слова, но для многих поэтов Райский источник был источником вдохновенья.  Самые известные из них – Александр Пушкин и Адам Мицкевич. В одной  легенде творенье иранского художника получило имя фонтана слёз из-за жестокости хана, который даже своему роду нёс горе и слёзы, но в лирике Пушкина и Мицкевича жестокость преходяща, а мастерство художника и животворная сила воды – вечны.      

Два поэта-романтика не прошли равнодушно мимо неприметной на первый взгляд мраморной плиты  с вырезанным в её нише декоративным горельефом.  Их искусством и вдохновеньем фонтан слёз обретает  словесный облик фонтана любви. Стихи этих двух ярчайших личностей своего времени – своеобразный философский диалог о любви.  В 1820-м году Александр Пушкин, а в 1825-м Адам Мицкевич посещают Бахчисарай,  в 1826-м оба публикуют посвящённые увиденному ими фонтану стихотворения: пять четверостиший – опальный  питомец Царского села Пушкин, а классический сонет –  высланный из Польши будущий парижский профессор Мицкевич. Так рождается   диалог о фонтане любви. Стихотворение Пушкина равноценно по значению с его поэмой «Бахчисарайский фонтан», её отголосок, отзвук, осколок-послесловие, получающий самостоятельную жизнь. Сонет Мицкевича  «Бахчисарай» – часть крымского цикла целой книги  сонетов, но его масштаб  равнозначен поэме.  

Два  стихотворения могли бы затеряться в безраздельном творческом наследии их авторов, но, опубликованные в один год, они связаны польской героиней используемой Пушкиным легенды. «Хвалу стране прочёл я дальной; / Но о Марии ты молчал…»,  – обратится к ручью Пушкин, говоря о Польше. Польский поэт ответит русскому  голосом ручья из своего сонета.     

В монологе Пушкина исторические преданья и поэма о них  самого поэта – разделены говором воды. Фонтан журчит о былом, но молчит о том, что волнует поэта – о его личном идеале. Фонтан Пушкина – живое существо, собеседник поэта. Фонтан Мицкевича – одно из двух живых существ: плющ, молча, пишет на стене руины приговор безжалостных времён, а вторящий ему фонтан стенает и печалится.  Пушкин прямо использует новое название – «Фонтан любви…», Мицкевич создаст образ хранящего любовь и побеждающего умирающий дворец живого  ручья-фонтана. 

Пушкин – лирик-психолог, Мицкевич – поэт-философ, поэт-историк.  Оба они утверждают на правах идеала свободное и независимое чувство, только российский романтик сомневается в себе, словно бы отступая перед зримой реальностью рукотворного шедевра, а друг и соратник российского романтика достигает высвобождающего личную волю  чистого созерцания. Пушкин  сомневается в реальности воспетой им в поэме польской красавицы Марии и мнящей её соперницею Заремы, а Мицкевич словно бы утешает его говором ручья. Дворцы и страсти – преходящи, вечна живая речь природы и  человека. 

В  непроизвольном диалоге двух   поэтов  Райский  источник  очищается от шелухи словесной молвы и обретает тот первозданный облик, который придал ему скульптор, стремящийся выявить в камне первозданную стойкость и силу ручейка, способного преисполняться жизнетворной любовью. Становясь фактическим героем стихов,  мраморная плита с сочащейся из неё водой вновь преисполняется вложенной в неё  любви. 

Двенадцать чаш фонтана принимают из венчающего его цветка воду, дробя и неся к повторяющейся спирали времён. Кто-то увидит в декоре скромной каменной ниши лотос и глаз наверху, кто-то улитку внизу, а кто-то даст волю ассоциациям любви и страсти. Мусульманское искусство запрещало изображение живых существ, а многовековая история кочевья культивировала воду, её природные источники.  Жизнетворная  влага и стала главным героем оставленного потомкам фонтана.  Любовь и слёзы, радости райских встреч  и адские  горести разлук,  судьбы человеческие и слава  судеб, история и молва – всё сокрыто в круговращениях то сливающихся, то разделяющихся  капель воды. Архитектура фонтана таила сокровища богатейших  поэтических фантазий. Юная Диляре пробудила в Гирее последнюю страсть, которая стала его первой любовью,  Иранский мастер Сельсибиля Омер превратил мрамор в фонтан, народы Крыма овеяли фонтан легендами, а поэты воздвигли вокруг  нерукотворную беседку стихов. Фонтан любви чарует  нас наяву и в стихах.          

СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ В ПЕРУДЖИИ – КАНИКУЛЫ  СНЕЖНОГО РЫЦАРЯ 

В Москве утром  после одного из выступлений 1920-го года поклонники принесли Александру Блоку на память о вечере кукол – Пьеро и Арлекина. Пьеро поэт подарил своей московской знакомой, а итальянца Арлекина в лилово-чёрном костюме оставил себе.  На следующий год, превозмогая роковой недуг, поэт своё предпоследнее выступление провёл в московском обществе итальянской культуры  «Studio Italiano», где был встречен с особым радушием. Это была самая задушевная встреча поэта с его читателями.  Александр Блок любил  Италию. 

С 1-го мая по 21-е июня 1909-го года поэт и его жена проводят в Италии, откуда отправятся в Германию. Блок – обычный горожанин, утомлённый скукой повседневности. В его в мире  найдётся место цветам Бодлера, английскому сплину, цыганскому  темпераменту Кармен.  Но, прежде всего,  Блок – верный рыцарь Севера. В  стихах поэта  оживают сполохи северного сияния Ломоносова и хороводы вьюг Пушкина. Он увлечён Ибсеном, он – классик российского «милого севера», петербургский мечтатель из белых ночей Достоевского.  Блок в Италии – это встреча двух культур – нового, российского,  Севера  и древнего  Севера римской античности,  необычные каникулы ещё в 1906-ом году выпущенного  Санкт-Петербургским университетом филолога.

Начат цикл «Возмездие». Впереди – долгий и тернистый путь трудов над варшавской поэмой «Возмездие». В юности поэт перешёл с юридического факультета на  филологический, но сохранил в своей душе образ рыцаря, воина справедливости и чести, во многом предопределённый профессией отца – философа-правоведа. Необычные итальянские каникулы вернут Блока в студенческое прошлое, станут уроком рыцарства в искусстве, а небо Италии – напутствующей  дланью. Таков один из нюансов путешествия Блока, но и нюанс способен задать ритм состояний души и сердца.   

«Современный  художник  –  искатель утраченного ритма»,  –  размышлял поэт незадолго до поездки в своих записных книжках и в эссе: «…Или найти…, или погибнуть». Эта максима объясняет то, что каникулы превращаются в научную экспедицию.  Поэт  копирует старинные надписи и составляет каталоги галерей.  Живая Италия  Карла Брюллова  отступит перед ним  в  тень героического прошлого и высокого искусства, но не оставит   в  одиночестве.

В Венецианской Академии Блока удивит красота мадонн. «Здесь хочется быть художником, а не писателем», –  признается он в письме  матери. Поэту запомнятся чёрные шали недоступно гордых венецианок. Живопись и бархатные ночи Венеции нежно прикоснутся к его памяти о санкт-петербургском костюмированном театральном вечере бумажных дам,  которые  вдохновили его на цикл стихов о снежных масках. Неосознанная память столь значима, что лирический герой впечатлительного поэта увидит себя рождённым  в будущем венецианцем, младенцем,  открывающим  веки у львиного столба.  Лишь шум прилива возвращает поэта к реальности.

В Равенне Александр Блок всё еще вспоминает неприступных венецианок в их священных шалях, но Равенна не подавляет его своим историческим величием.  Поэт видит  её  равной себе,  барышней.  И можно наблюдать психологический рост души поэта при переезде из Венеции в Равенну, воспитание чувств уже не мальчика, но мужа, в котором всё яснее проступают черты рыцаря. 

 В Перуджии, в зале Коммерческого Суда, Блок копирует в свою книжку стихи  под изображением Катона младшего – античного стоика и республиканца, борца с тиранией Цезаря. Эти стихи учат перед публичной речью отбрасывать личные чувства, потому что любовь и ненависть не ведут к справедливости. Рыцарю прекрасной дамы и снежных масок такое кредо может показаться и необычным. Но Блок –  сын правоведа, будущий сотрудник следственного комитета при Временном правительстве. Анатомия справедливости может быть со временем понята им, хотя, как и воспитание чувств, вряд ли станет предметом самоанализа. Всё-таки Блок – не рыцарь справедливости, а поэт-рыцарь, вырастающий из петербургского мечтателя. И через  окно под фреской в реальной живой Италии он видит смуглую  руку с корзиной, на корзине – записка из переписки двух влюблённых. «Questa sera…» – гласит эта записка: «Сегодня вечером». Минутный ливень и прохладный ветерок придают случайно подсмотренной сценке неповторимое очарование средиземноморья. Так рождается стихотворение Блока с классически итальянским сюжетом («Перуджия»). 

 Николай Гоголь пережил в Италии взлёт своего гения. Гоголь не  мог жить без Рима.  Италия подарила миру «Очерки Рима» Аполлона Майкова – канон русской журналистики. Италия подружила Константина Батюшкова с поэзией лорда-рыцаря Байрона. Италия снежного рыцаря Александра Блока бережно сохранит незримый талисман  души поэта   в чёрном бархате венецианской ночи,  в синеве   гор Перуджии,  в тихом взоре Равенны.                              

МИЛОЕ  ВОСПОМИНАНИЕ 

Равнодушные ко всему, кроме своей красоты цветы упрекают мотылька в непостоянстве, а ему среди них милы лишь двое: один – цветок  воспоминания, другой – сердечной думы. Слетел  он  с высоты,  приняв  нарядных и благоуханных, но  бескрылых и бездушных  жителей полянки за своих собратьев. «Иною прелестью пленяется / Бессмертья вестник мотылёк», а цветы достойны лишь минутных ласк непостоянного мотылька. Эту сказку сочинил в XIX веке Василий Андреевич Жуковский, воспитатель цесаревича Александра, наследника российской короны, будущего императора – освободителя крестьян.  Словами из этой сказки в ХХ веке озаглавил раздел своей книги «Зеркало теней» Валерий Яковлевич Брюсов, мэтр и  наставник молодых российских поэтов всех возможных вкусов и эстетических пристрастий.

«Милое воспоминанье», – один из четырнадцати разделов  вышедшей в 1912-м году книги, напоминающий названием о романтической истории мотылька и цветов. Все разделы  книги были поименованы  цитатами из чтимых автором поэтов.  Текст издания  представлял  собой опыт своеобразного  сонета с заданными темами, но только не строк, а заменяющих их глав, хотя и содержал сонет, посвящённый непревзойдённому виртуозу стиха Константину Бальмонту. Опытный импровизатор, смело завершающий знаменитые «Египетские ночи» Александра Пушкина, Валерий Брюсов предлагал своей книгой новую поэтическую игру в духе времени. Сонет получает распространение в Италии накануне XIV века, числу которой соответствует число строк в этой жёсткой поэтической форме, призванной утвердить зыбкое настоящее в его будущем. Аналог буриме – сочинению стихов на заданные рифмы, новая игра мастера предлагала сочинение стихов на заданные темы каждой строки жесткой формы сонета.  Бальмонт бы   смог поднять уроненную перчатку, но не поднял,  вариации этой игры могли получить распространение среди других поэтов, но, видимо, не получили. Наивна магия поэтического слова. Кто мог предположить, что четырнадцатый год подарит небу – смертоносные  аэропланы, а земле –   ядовитые цветы газовых атак?

С сонетом связано и завершающее раздел «Милое воспоминанье» стихотворенье, посвящённое затянутому в роковой водоворот близкому другу Брюсова Ивану Коневскому. Он сочинял  слабые сонеты, но был искренне любим Брюсовым,  память о нём и есть то милое воспоминание, которое наполняет смыслом строчку из сказки Жуковского. Раздел составлен из стихотворений, сочинённых в поездках по Европе и  состоит из двух частей, каждая из которых несёт в своей строфике зеркальную  симметрию.   Порхающий из города в город мотылёк-путешественник  словно попадает в предпоследнем стихотворении на острие бесстрастных башенных часов, опрокидывающих зеркала разума внезапным постиженьем невозвратности и конечности времени.  Поэт навещает могилу друга, и тот призывает его  любить и жить дальше. Вот и весь лирический сюжет раздела, завершающую  часть которого образуют  два стихотворения –  итальянское о часах,  латышское  (из местечка Сигулда под Ригой) – памяти друга.

Грусть о безвозвратно утраченном  друге юности (в июле 1901-го года погибшему было 24, а  Брюсову – 28), действительно,  могла обратиться к 1912-му году всего лишь милым воспоминанием. Но мотылёк из сказки Жуковского – отнюдь не образ ветреной  легкомысленности чувств, как  использованный в одном из сонетов самого Коневского образ  стрекозы Ивана Крылова и Ж. Лафонтена. Мотылёк стремится к абсолютной красоте, он возвышенно чист и прекрасен в своей наивности  у Жуковского. К тому же в реальности, по свидетельству одной из современниц Брюсова, тот глубоко переживал о происшедшем и через много лет. Сентиментально сорвал несколько травинок с увядшего венка  полевых цветов на могильном кресте друга и бережно хранил их затем долгие годы.  

  В историю «Зеркала тене» вплетена и другая ветвь ассоциаций, заданная  ещё одним сонетом –  о рабе.  Давняя книга Бальмонта «В безбрежности» (1895) содержала посвящённый Брюсову сонет «Океан», образы которого  получают развитие в ответном посвящении «К.Д. Бальмонту» (1900), а в сонете «К портрету К. Д. Бальмонта»  Брюсов живописует  облик чародея и виртуоза стиха как каторжника, дерзкого и безумного. Игра форм и слов – рабский труд, который не достоен мудрого поэта. Таков вердикт эстета-рационалиста, а не мага и чародея стиха Брюсова. 

Брюсов предпочёл в дружбе и стихах малого, лишённого сильного дарования поэта. Это был эстетический вызов, жест предпочтения реальности, из  которой словом и чувством мастера-мыслителя творятся символ и миф. Милое воспоминанье – грустная  мелодия мудреца XX века,  не выбрасывающегося из окна, как Бальмонт,   не тонущего  в водовороте, как Коневский.  Владея  собой,  словом и  аудиторией, он превращает огненных ангелов всех страстей  в тени,  теряющиеся среди  льда и хлада  зеркал.     

БЕЛЕЕТ ПАРУС ОДИНОКИЙ

Благодаря Пете Бачею, герою тетралогии Валентина Катаева «Волны Чёрного моря»,  стихотворение вчерашнего студента Московского университета, посланное санкт-петербургской осенью 1832-го года  в Москву, стало  кредо юных российских романтиков ХХ века. Михаил Юрьевич Лермонтов не публиковал, сочинённые им на берегу Балтийского моря  три четверостишия при жизни. Минули эпохи, а  мальчики вдохновенно декламируют: «Играют волны, ветер свищет…»

Суровая Балтика очаровала впечатлительного юношу, пробудила в нём возвышенные  байронические чувства.  Эти чувства обрели характер,  укоренились в душах,  расцветая в нежнейшем отроческом возрасте,  зовя к благородным приключениям в мир непредсказуемых стихий.  

Ветер рассеивает утренний туман, и корабль заливает солнечным светом. Всего три картинки утра запечатлены в душе юного художника и философа тремя строфами крохотного элегического триптиха. В далёком Средиземноморье десять лет как буря унесла у берегов Италии жизнь Шелли, а борьба Греции за независимость – Байрона, наделённых южным темпераментом романтиков Севера, детей и пасынков северных морей суровой Атлантики.    Лермонтов – на пороге его подобной шквалу юности, которой  суждено разбиться о южные  скалы незыблемой в своём историческом покое Российской империи. Где-то в тумане курится Машук, и черные грифоны ещё не встали на караул у стелы в память о роковой дуэли с былым сотоварищем. Школьники ещё не пишут сочинений о Печорине и Бэле, а их мамы не ищут по справочникам, что, кто и где  сказал о Лермонтове. Почти ещё мальчик, Лерма, а именно так зовёт себя поэт, вернётся с берега в город и вскоре примется за  письмо  солидной даме Марии Александровне Лопухиной, к сестре которой Варваре хранит нежнейшие  чувства. 

Милой мисс Мери, так  задушевно к ней обращается юный поэт, предназначено стать первой читательницей стихов об ищущем среди ясного дня бурь мятежном парусе, дипломатическим посредником первой любви поэта. Испанская подпись Лерма под письмом со стихами подскажет через века ответ на вопрос Михаила Светлова: «Откуда у хлопца / Испанская грусть?» Эту песенку о Гренаде и мечтателе-хохле сочинил российский романтик в 1926-м году.  Сальвадор Дали ещё не смущал друзей Гарсиа Лорки роковым предчувствием гражданской войны,  но образы  «Паруса» уже несли над океаном российской словесности свою грамматику новой романтики.

Лазурь и золото  пейзажа – цвета чистоты, веры и надежд юности – ещё не реяли в мечтах молодости поколений славян, а сияли в небе одного юного оригинала, который вёл свой род от испанского герцога Лерма, любил живопись и горы, а  вступая на стезю будущего гвардейского офицера, увлёкся строгой  красотой северных морей.  Байрон и Шелли даже не стихами и образами, но самими своими душами незримо пронеслись в бередящем душу юного поэта «тумане моря голубом». Собратья-романтики  приняли в свой магический  круг юного мечтателя и любителя сновидений, грустящего на рассвете перед прохладными,  исполненными неодолимой силы волнами Балтии. В сплетении тончайших струн Юга и Севера, Океана и Гор, морей и стран единого древнего континента пролетел в тот самый миг тихий ангел молчания, а вместе со стихотворением о парусе для милой Мери и сестры её Варвары Лопухиных родился самый демонический поэт России.

Поэтическая  эмблема «Паруса» образуется соединеньем  мужского и женского начал: у Края есть Страна, у Ветра – волны, у солнечного Луча – лазурная Струя. Даже в безродном Море где-то есть безродное Счастье. Одинок лишь Парус, просящий о Буре, которая не способна нести в себе Покой. 

Романтически двойственный мужской характер Паруса выражают глаголы, преисполненные внутренней напряжённости и диалектического противоречия.  Парус – не белый, он  – «белеет».   Парус  «ищет» и «не ищет».  Парус – «кинул» и «не бежит».  Парус  –  «мятежный», но он – «просит».

Музыкальную  тему паруса начинают  взрывные согласные «Б»  и «П».  Эти  фонемы  первые в  словах  «белеет»,  «парус», «буря», «покой».  Таков зачин  музыки  порыва и поиска, силы и надежд. Её сменяет музыка исчерпанности, иллюзорности, невозможности счастья для мятежного паруса, которую озвучивают фонемы «С» и «З». Эти фонемы подхвачены в открываемых ими словах «страна», «светлый», «солнце»,  «золотой».  Своего максимального внутреннего драматизма тема паруса достигает в завершающем четверостишии – музыкальной и смысловой кульминации стихотворения.

Предельно русская графика стихов исключает лексику с буквами «Ф» и «Э»,  мелодическая плавность усилена отсутствием «Ъ» и «Ь», «Ш». Буквы  –  рисунок стиха.  И петербургский морской пейзаж поэта – эскиз задушевно русской графики, несущей непередаваемо русский   музыкальный  колорит.  

Изящный элегический рисунок «Парус» – увертюра всей симфонии  романтического творчества Михаила  Лермонтова, щемящей сердца потомков исповеди одного из сыновей золотого века русской словесности.   

АНАНАСЫ В ШАМПАНСКОМ

В 1915-м году выходит девятое издание «Громокипящего кубка» и первое  «Ананасов в шампанском», а также «Victoria regia» и «Поэзоантракт». Это год наивысших достижений  автора этих книг Игоря Северянина – пионера литературы гламура, лидера созданного им течения эгофутуризм, одного из признанных королей российской поэзии.

  Дальний родственник  Александры Михайловны Коллонтай, в скором времени посла красной империи, единственной женщины, чей портрет украшает залы Севастопольского музея Черноморского флота, Игорь Северянин не был богачом, и роскошь его жизни составляли отроческая наивность сердца, ироничный ум и поэтический талант. Созданная им литературная маска восхваляющего себя и своих прекрасных дам любителя наслаждений была ношей не из лёгких.  Поэзы, а именно так называл свои стихи их автор, – галантная студия слова. Поэзы Игоря Северянина, с их  подчёркнуто марионеточной изысканностью и лёгкостью, – танец на пиру у Вальсингама, пантомима, озарённая  сполохами  весенних гроз.  «Пир во время чумы» Александра Пушкина и бездны двойного бытия Фёдора Ивановича Тютчева – литературная сцена рыцарей и королей искусств, дамоклова сцена не для каждого, но для избранных счастливцев роковых битв и откровений.  Такую литературную сцену избрал себе Северянин.

В знаменитой петербургской увертюре «Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!» поэт девиз своего творчества сформулировал так: «Я трагедию жизни претворю в грёзо-фарс». В год сочинения этой знаменитой увертюры и издания одноимённого с ней сборника поэт облюбовывает для летнего отдыха  местечко Эст-Тойла в Эстонии, а через три года навсегда покинет Россию, чтобы поселиться в стране знаменитого Дерптского университета, который причастен ко многим поэтическим судьбам  России.  Летом 1815 года в Эст-Тойле Игорь Северянин  напишет пронзительно тоскливое стихотворение «Это страшно», продолжающее тему городской элегии  Александра Блока «Ночь, улица, фонарь, аптека! Тоска и скука обыденности даёт контрастный фон феерическим чувствам лирического героя поэта, которые всегда демонстративны, сценичны, но у всякой сцены есть и своё – кулисы, гримёрка, перед  зеркалами которой необходимо на мгновенье расслабиться, меняя маски, парики и улыбки.  Вместо аптеки Александра Блока Северянин предлагает кондитерскую и  шоколад. Даже хлеб и пашню он готов заменить шоколадом:  «Из окна коричневая пашня / Грандиозной плиткой шоколада /  На зелёной скатерти травы». 

Игорь Северянин – ярчайший представитель гедонистической философии удовольствий новейшего времени, но удовольствия для него – это  осознанная игра, мудрая условность прагматика и конформиста:  «Мы живём, точно в сне неразгаданном, / На одной из удобных планет… / Много есть, чего вовсе не надо нам, / А того, что нам хочется, нет….» ( «Странно», 1909). Реалии жизни необходимы, хоть и суровы, и пусть завтра мы улетим на Марс, но сегодня нам космодром заменит ведёрко со льдом и шампанское. Милая ресторанная шутка массовика-затейника, в этой шутке – изрядная доля футуризма, ведь для заполнения ёмкостей ракеты горючее надо заморозить до сверхнизких температур, превращающих газ в лёд. 

По всем правилам поданное шампанское – одна из метафор технологических формул и рецептов астронавтики. Северянин завершает свою искромётную увертюру удалым двустишием: «Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском! / Из Москвы – в Нагасаки! Из Нью-Йорка – на Марс!» Поэты всегда были близки к будущему, к планетам и звёздам.

Северянин  декларировал поэтическое письмо, вдохновенное и порывистое. Он обожал тире, выдавливая глаголы, он превращал в глаголы имена, а тире – в дефисы новых слов.  Он изобретал слова, жеманно картавя речь и громоздя суффиксы, перемежая свои лексические «новоделы» иноязычными вкраплениями. Он понимал, что стихи его многим покажутся излишне вычурными, искусственными, но разве проста и привычна речь классицистов  из хрестоматий давних веков. Не рядом, но в одном ряду со стихами  классицистов видел он в хрестоматиях и свои стихи.  Эхо литературной истории капризно, но законы его так же просты, как законы других наук, надо их только знать:   «Ради шутки, ради смеха / Я хотел бы жить всегда! Но ответило мне эхо: / «Да!» Повтори…  ещё…  сначала… / Кто бессмертен,  как мечты? / Снова эхо отвечало: «Ты!» («Эхо», Мыза Ивановка, 1909).

Феерический мир Игоря Северянина – литературный сувенир от  мира  модерна, мира, который  не без самоиронии готовился к всемирному потопу эпохи катастроф. Увертюра к одноимённому сборнику «Ананасы в шампанском» – милое эхо эпохи одного из литературных королей этого мира. И прежде, да и теперь, без ананасов в шампанском сама литературная жизнь была бы пресней и скучней.    

ПЕРЕПИСКА АМУРА

Есть музеи, в которые не попадёшь с улицы. Например, некоторые ценнейшие экспонаты «Прадо» можно осмотреть, только побывав в гостях дома у их хранителей. Киевский музей почты открыт для посетителей после предварительного  звонка, и билеты сюда не купить на улице, как в театр. Впрочем, даже далеко не все театры афишируют свои представления. 

Любовь – чувство возвышенное и прекрасное. Театр облагораживает его и делает достоянием культуры.  И если представить себе музей и театр переписки любви, то сцена бы  – возвеличивала  здесь  чувство, подчёркивая его искренность и подлинность, а витрина бы – защищала, подчёркивая ценность и  беззащитность. Настоящая любовная переписка – это всегда роман, достойный музея и сцены.

Испанию в музее любовной переписки, почему бы и не вообразить себе его в реальности, представляли бы гвоздики, по оттенкам которых влюблённые назначали место встречи. Россию – литература.  Филология – школа любви, а российская словесность – один из образцовых классов этой школы.

Пушкинский искатель секретов беспроигрышной игры в карты из «Пиковой дамы» свои любовные письма попросту переписывал из общедоступных сборников, а вот Татьяна Ларина своё известное каждому школьнику любовное послание к Евгению Онегину сочинила сама, правда, по-французски. Любовное признание Китти и Левина из «Анны Карениной» Льва Толстого – тема особой деликатности. Невинные любовные хитрости некоторых персонажей позапрошлого века трудно даже вообразить.   

Пришедший ему на смену и оставленный нам в наследство ХХ век с его теорией стакана воды не способствовал развитию галантного искусства любви и любовных посланий. И тем ценнее памятник характеристики быта и нравов юной России, оставленный гением лирической прозы Константином Георгиевичем Паустовским, рассказ «Томик Пушкина» (1943).

 Под венецианским окном на одной из одесских улочек разложил свой товар старенький букинист, словно и нет войны, а она тем временем подступила к самому городу, который вот-вот оставят обороняющие его войска. У букиниста – настоящий читальный клуб: старый боцман принёс осколки разложить поверх книг, чтобы не трепал страницы ветер. Оставленный войной без пациентов стоматолог из окна над сымпровизированной лавкой обсуждает новости последнего артобстрела. Спешащие на передовую бойцы не могут пройти мимо книг, так напоминают они о милой их сердцу родной и мирной жизни. 

Тем временем двое влюблённых организовали себе из одной книги необычный почтовый ящик. Оставляют на заранее условленной страничке свои записочки. Мирные и трогательные беседы старичков-одесситов омрачает печальное известие. Девушка, влюблённая в лейтенанта, погибла. Сочувствуя любви юного лейтенанта, они перед его, возможно, последним боем сочиняют и оставляют в известном им месте от лица девушки прощальное письмо с признанием в её чувствах. К счастью, лейтенант возвращается из боя живым и невредимым, как оказывается, жива и девушка,  за которую случайно приняли кого-то из погибших. Влюблённые встречаются на глазах у растроганных и умилённых свидетелей и соучастников их военно-полевого романа – букиниста и стоматолога. Выигран и очень важный для обороны бой, но войска оставляют город, приходится расстаться со своими книгами букинисту. Только одну книгу забирает он с собой, спасая от огня, это томик Пушкина с крымской элегией «К морю» (1824) на облюбованной влюблёнными для их переписки странице.     

Эту элегию поэт сочинил в Михайловском, вспоминая оставленную им Одессу. Опубликованная  альманахом  «Мнемозина»   в октябре 1825-го, вот уже 190 лет живёт эта элегия на страницах своих новых изданий и не увядает. Константин Георгиевич Паустовский своей изумительной новеллой придал возвышенным пушкинским строчкам о море смысл земной и понятный самому простому читателю.  

Вряд ли поэт предполагал, что пройдут десятилетия, и его стихи о Байроне и великих идеалах романтиков взволнуют сердца простых черноморских матросов и горожан, но именно это произошло в рассказе одного из самых проникновенных певцов красоты отчей земли Константина Георгиевича Паустовского. И, перечитывая этот рассказ, а затем и элегию, хочется верить не просто в  правдоподобие, но и в реальность возвышенно романтического чувства для людей не одного лишь девятнадцатого, но и пришедших вослед веков.   

ЛЮБОВЬ СОЛДАТА 

Художник слова Тургенев и судья-реформатор Кони были дружны. Кони бывал у Тургенева в Париже, а Тургенев даже приглашал Анатолия Фёдоровича Кони в кафе. Кони как-то пригласил в суд Тургенева на процесс  о старом солдате, который обесчестил девочку. Процесс этот не оставил в творчестве великого художника никакого следа.  Даже Николай Алексеевич Некрасов, с которым также дружил Кони, не написал бы о таком процессе ни строчки. Искусство берёт от жизни не замеченное многими лучшее и делает это лучшее всеобщим достоянием.

Свою книгу о литературном труде«Золотая роза» Константин Георгиевич  Паустовский откроет  историей старого солдата, который полюбил девочку, за которой ему довелось ухаживать, а затем встретил её девушкой в Париже, где бросил её  молодой   актёр. Солдат вновь позаботился о своей былой подопечной, предоставил ей свой нищенский  кров и даже вернул в объятья  ветреного актёра. Капризная девочка мечтала о большем. Она ждала в подарок – золотую розу, приносящую счастье, но актёры не делают таких подарков, они сами ждут цветов от своей публики. И тогда старый солдат пошёл в мусорщики. Он собирал пыль из ювелирных лавок, а из этой пыли навеял немного золота, отлил слиток и заказал для девочки золотую розу, но к тому времени, когда подарок был готов, девочка уехала далеко в Америку. И старый солдат умер в одиночестве и нищете, навещаемый лишь ювелиром, который забрал золотую розу и продал её затем бедному литератору.

Любовь – это искусство дарить миру золотые розы, а литературный труд – это возвышенный роман художника с жизнью. Такова мысль книги Паустовского.  Роза – вечная героиня литературы, и с ней связано немало интересных историй.  Одна из них и стала у российского классика ХХ века поучительной легендой.

Паустовский трудился над своей «Золотой розой»  столь напряжённо, что слёг вскоре с воспалением лёгким. Болел художник слова в Москве, а сочинял и записывал свои легенды и мысли о литературе весной 1955-го года на Рижском взморье, любуясь величественной  и суровой красотой Балтики, янтарного моря дзинтарас юре, как зовут его латыши Каждый день на станции в буфете Паустовский покупал булочку и кормил её крошками воробьёв и голубей. Этот каждодневный поступок – живой символ, литератор, автор  и сам в своей обыденной жизни – драгоценный источник золотой пыли, которую надо увидеть и собрать. Вымазанные чёрной сажей воробьи, ночующие в печных трубах, с криком дрались за крошки булочек даруемого им литературного завтрака и прогоняли голубей. Жанровая картинка достойная кисти анималиста-бытописателя. 

Готовил к печати свою книгу Паустовский летом в Тарусе на Оке, маленьком городке, название которого восходит к имени  прибалтийского  божества грома и молнии Таара. Тарусу именуют  российским Барбизоном, так велико было её влияние на русскую живопись. Интересно, что первооткрыватель красоты Тарусы живописец и композитор Василий Дмитриевич Поленов, как и Паустовский, в годы своей юности изучал право. Этот нюанс немаловажен. Гений и злодейство – друг от друга далеки.  Нектар и амброзия золотых впечатлений жизни, её драгоценная  пыльца – они – дар жизни  цветов нашего бытия. И литератор сродни пчеле, кружащей над этим цветком, ведь даже любимейшие писателем персонажи, даже, от лица которых ведёт он своё повествование – это не он сам, а доблестные солдаты его невидимой простому смертному армии воображения.     

Опубликовал  «Золотую розу»   московский журнал «Октябрь» в девятом и десятом, сентябрьском и октябрьском номерах. В «Октябре» публиковались Михаил Шолохов и Александр Твардовский, Алексей Толстой и Анатолий Рыбаков, Вениамин Каверин и Ванда Василевская, Белла Ахмадулина и Евгений Евтушенко. Эстетические пристрастия и литературный вкус этого журнала проверен  веками. Подарил этот журнал нам и «Золотую розу» Константина Георгиевича Паустовского – литературный манифест российских романтиков ХХ века. 

История о солдате, пронесшем через всю жизнь любовь к своей маленькой воспитаннице, обрела своего читателя золотой осенью 1955-го. К тому времени два года не было в живых певца русской осени нобелевского лауреата Ивана Алексеевича Бунина, который называл Константина Георгиевича Паустовского собратом  по литературному труду и даже рекомендовал ему, когда-то начинающему поэту, заняться прозой. Осень того для нас стародавнего и незнакомого года стояла в разгаре. В багрец и в золото одетые леса пылали жарким огнём, отлетал в иные миры достигающий родины из далёкой Франции  дух Ивана Алексеевича Бунина, подходил к завершающему периоду своего творчества и Паустовский. Пылающие золотом леса  роскошью открывающегося  глазам пейзажа греют и  в прохладную погоду, отвлекая от зябких мыслей. И даже золото, если его проба высока, греет руку, ближе и сродни ей. Такова магия этой части спектра.  Немало оттенков у золотых роз любви и труда. Различать и воссоздавать их – дано не каждому мастеру.   

ЧЁРНОЕ МОРЕ

Героини повести Паустовского "Чёрное море" – любят живопись и небо. Это целеустремлённые и жизнерадостные люди, с которыми исполинская чаша жизни – полнее и ярче украшает пиршество вашего бытия.  С художницей Сметаниной улочки и гавани Севастополя – живописней и романтичней, а с лётчицей Зоей ночное небо над Форосом – ближе и доступнее. Эти романтичные  энтузиастки заповедного края – милые спутницы крымских путешествий героя, но они не заставляют сильнее биться и замирать в волнении сердца, им не посвящают стихов. Любовь – не их стихия. Любовь, даже история этой любви в повести – "это такие  же драгоценности, как сокровища легендарного "Чёрного принца”,  может быть, и, действительно,  сверкающие в недоступной глубине моря, а может быть, и всего лишь – выдумка. 

Старый моряк  рассказывает легенду о любви  своему гостю, которому не спится в бедной лачуге после разговоров о сокровищах Херсонеса. С богатства древних жителей Крыма – одни хлопоты. Даже с единственной случайно найденной золотой монеткой Артемиды-охотницы общий приятель старого моряка и гостя не знает, что и делать. По силам ли, по плечу ли современным героям та любовь, которую представляют их воображению драмы Эврипида и поэмы Гомера?  

Десятки лет жила в изгнании и тосковала по оставленному в Греции любимому женщина. Каждый день приходила она на берег Херсонеса, кормила стаями резвящихся у её ног дельфинов и с тоской глядела в морскую даль. Так и умерла ветреной снежной ночью в глубокой старости одна на влажных от её слёз камнях. С горестным плачем понеслись от Херсонеса дельфины донести к тёплым и солнечным берегам далёкой Греции горестную весть о её смерти. И даже звезда упала в ту ночь с неба. С тех давних пор бывают в Крыму осенние ночи, когда по всему морю плачут дельфины.  Всякое говорят об их печальном плаче. И легенда о любви прекрасной изгнанницы – одна из многих историй, рассказываемых на побережье.

Романтическая повесть Константина Георгиевича Паустовского – это история поиска. Автор – повествователь ищет  героев  высокой и  сильной  любви. Поиски  открывают автору  мир природы, истории, живых и реальных современников, но главными героями   реальные люди  не становятся. Главный герой море – огромный и неведомый мир со своим характером и нравом.  Судьбы людей составляют  многоликое обличье этого моря-мира. Двулико знаменитое античное божество Янус и даже у античного театра – лишь две маски – комическая  и трагическая. Повесть Паустовского не театральна, а кинематографична, эталон романтики, а не романтизма. Она вводит нас в границы окраин античной культуры, но и не вырастает из неё, и не приходит в неё чужаком-варваром, а является по законам кино из будущего, в котором достигнуто единство и согласие культур.  Античный мир не знал десятой музы, и крымские  персонажи автора ХХ века – выведены в надежде  счастливой встречи с героическим и разноликим морем Одиссея и Ифигении. Однако исторические дистанции столь велики, что преодолимы лишь в мечте, в сказке, в возвышающе одухотворяющем реальность стремлении. Преодолимость непреодолимого – источник  непередаваемого лиризма повести. Для достижения мечты надо жить по её законам и привести в соответствие с ней свой ум, свою душу, а не искать за пределами своего мира и даже своего "я".  Поэтому романтика не знает двоемирия и раздвоенности, а живёт в пределах  своего естественного и в его экзотике, и даже в волшебстве превращений мира. 

Херсонесская изгнанница из легенды и её дельфины – романтический осколок античности, а не возрождение древнего мира, отголосок, становящийся реальной мелодией набегающих волн, в одну из которых фактически превращается героиня, ложась на берегу и  орошая его последними слезами. Легенда об этой изгнаннице теряется среди страниц повествования, её можно пролистнуть, не обратив внимания, или, пробежав глазами, тут же забыть, как забывает её повествователь, занятый поиском золотых монет и других сокровищ материальной культуры античного города Херсонеса, который давно стал окраиной Севастополя. 

Одна из проблем ХХ века – это смерть богов, на которую нам указал Фридрих Ницше. Не менее печальна и смерть героя, о которой мы узнаём не только из классического романа Ричарда Олдингтона.  Смерть героя и жизнь без героя – проблема двух поэм Анны Ахматовой – севастопольской и петербургской-ленинградской. Неизбывная печаль об умерших героях – становящаяся мелодией проблема “Чёрного моря” Паустовского. 

Константин Паустовский, в трудах над своей повестью открыл для себя "удивительное племя новых людей", "славный народ", так скажет он в письмах и статьях о моряках – полноправных жителях моря. Зиму 1935-1936 годов провёл он в Севастополе,  мечтая даже поселиться здесь навсегда.   Навсегда и остался в душах черноморцев после публикации повести в одном из ныне забытых альманахов и её выхода в 1936-м году отдельным изданием.  

ЗОЛОТАЯ ЦЕПЬ

Если девочки мечтают о принцах, то мальчики – о приключениях. Деятельная натура мальчика зароняет в его сердце любовь к авантюрам, которая способна вырасти в настоящую страсть, стать подлинной дорогой жизни, тем, что восточные философы именуют чудным словом "дао", звучащим, словно отголосок далёкого гонга, плывущий в утренних сумерках над пробуждающимся миром.  Один из таких мальчиков – Санди Пруэль из романа Александра Грина “Золотая цепь”.  

 Первой публикации “Золотой цепи” идёт девяностолетие. Роман появился в 8-ом – 11-м номерах журнала “Новый мир” за 1925—й год. А основной координате событий романа исполняется столетие, на которое указывает единственная дата, упомянутая самим героем  Санди Пруэлем в эпилоге – 1915-й год.  

Санди Пруэля не было в реальности, он и его приключения – плод авторского вымысла. Вымысел и весь мир Санди Пруэля, даже дата, к которой привязаны события, знаменательна для писателя тем, что её год был самым плодотворным в его жизни. В июле 1915-го в сборнике  “Загадочные истории" появляется рассказ Грина "Золотой пруд", в котором есть примечательные детали – "кувшин, обвитый золотой змеёй, ларец с фигуркой на крыше", они со временем силою воображения Грина могли стать прообразом золотой цепи из подвала таинственного дома.

В этом же рассказе происходит и сплетение мотивов таинственных развалин, цепей и золотого клада.  Михаил Слонимский, сравнивая роман "Золотая цепь"с документальной автобиографией Грина, назвал его автобиографией воображаемой. Возможно, так  и было. Грину не удался побег из тюрьмы, и шхуна, которая ждала беглеца в море, стала ”Эспаньолой”. На этой “Эспаньоле” её юнга  Санди бежит от своего шкипера с двумя ночными гостями, вводящими его в дом  богача Ганувера. Таинственный дом богача – дом искусств, в котором  заботами Максима Горького живут в Петрограде Грин, Тихонов и Рождественский, занимая квартиру богачей Елисеевых над огромным банковским подвалом, набитом шкафами с финансовой документацией. В одном из таких шкафов и путешествует по дому Ганувера Санди, спускаясь по винтовой шахте  секретного лифта в подвал. 

Даже в тайне богача Ганувера – принёсшей ему благополучие и роскошь золотой цепи –  можно найти отблеск реалий гриновского мира. Под Феодосией, куда приезжает он за год до новомировской публикации, покоится прах знаменитой авантюристки графини де ла Мотт, которую вывел на литературную сцену ещё Александр Дюма,  прототипа героини романа “Ожерелье королевы” и миледи Бонасье из приключенческой эпопеи о трёх мушкетёрах.  Мошенничеством графиня и её сообщники  раздобыли огромные деньги для ожерелья,  якобы, предназначенного  королеве, а затем продали бриллианты из этого ожерелья поштучно и  за вовсе астрономические деньги.  В звеньях золотой цепи, найденной в годы бедной юности безвестным Ганувером, при желании можно увидеть эти поштучно продаваемые бриллианты. 

Искать в действительности реалии вымысла легко, ещё легче обнаруживать в действительности  чувства и превращения чувств персонажей.  В этой лёгкости – одна  из магических  тайн  художественной литературы, один из её сильнейших соблазнов. И это не обязательно должны быть реалии авторского мира. Вот перелистываю страницу, на которой  литературовед-гриновед  толкует о связи “Золотой цепи” с  “Золотым жуком” Эдгара По, а в комнату из раскрытого балкона, завладевая всем вниманием моего котёнка Ушу, но оставляя совершенно равнодушным интересующегося лишь рыбой кота Мачо,  влетает огромный чёрно-зелёный жук. Перелистываю книгу своей приятельницы и вспоминаю: издала она  книжечку о Грине,  где среди прочего и о “Золотой цепи” рассуждала, а затем и сама очутилась в огромном доме с множеством лабиринтов и тайн. Есть и другие подобные истории, связанные с творчеством  этого напоминающего на некоторых фотографиях ворона, с виду, – порой угрюмого и нелюдимого, а, в сущности, – всегда наивного и прекраснодушного, любящего людей и добрую компанию   романтика.  

Удивительное приключение 16-летнего мальчика Санди – стало для него университетом жизни, предопределило его судьбу и сделало в итоге счастливым и довольным собой человеком. Вспоминая былое,  Санди Пруэль подсмеивается над собой, но сохраняет кинематографическую свежесть взгляда.  Сейчас  книгу о его приключениях можно воспринять как учебник режиссуры реалити-шоу, наставление для родителей, желающих организовать своему отпрыску незабываемо  весёлые каникулы.  

Таинственный дом миллионера Ганувера, в котором оказывается юнга “Эспаньолы”, – это настоящий дворец просвещённого монарха. И ведёт свои лабиринты  этот дом золотой цепи из страны кладов к вечной классике русского Просвещения – обиталищу Чёрной курицы и подземных жителей Антония Погорельского. Сказка Грина для мам и мальчиков ХХ века – продолжение  классической традиции, приглашение к путешествию для маленьких принцев  и нового тысячелетия.   

___________________

© Пэн Дмитрий Баохуанович 

Продолжение следует