Часть третья. Окончание

РУССКИЙ РОЖДЕСТВЕНСКИЙ РАССКАЗ

В России с ХIX века популярны святочные рассказы. Истории о замерзающих мальчиках  с декабря по январь выдавливали слезу у сентиментального обывателя, в тепле и уюте перелистывающего пахнущие свежей типографской краской книжки  и попивающего чаёк с вареньем. Но вот Фёдору Михайловичу Достоевскому этот жанр надоел, а заодно и попрошайничающие под Рождество мальчики, и появился  знаменитый рассказ “Мальчик у Христа на ёлке”,  переведённый на все европейские языки. Так  в 1876-м году, за 240 лет до нынешней весёлой пляски петуха с обезьяной, литераторам стало нечего делать, потому что великий мастер диагностировал смерть жанра и поставил ему литературный памятник, увековечив в своей новелле.

Добрый литературный врач Антон Павлович Чехов оживил бедный жанр, смерть которого диагностировал  инженер по образованию и сын врача по происхождению Достоевский.  Из  рассказов великого мастера миниатюры можно было бы составить  подарочный томик под новогоднюю ёлку. Что только ни происходит у Чехова. Юморист не хочет брать  выпадающий  ему в подарок кукиш с маслом (“Ёлка”, 1884).  Чиновник отказывается изображать машину на потеху гостям своего начальника (“Либерал”, 1884). Квартиросъёмщик раздаёт в качестве подарков вещи домовладельца (“Сон”, 1885). Безграмотному чиновнику являются во сне, а затем и наяву знаки препинания (“Восклицательный знак”, 1885). Не обходится и без ужасов. В одном из рассказов великий драматург виртуозно соединяет несколько преобразуемых классических литературных сюжетов (“В рождественскую ночь”, 1883). 

Русский предшественник  непревзойдённого О. Генри до неузнаваемости меняет и газетный штамп, и “Грозу” Островского.  Счёты с жизнью решает свести муж  молодой жены, понимая, что не замёрз в буран к несчастью супруги. Правда, передумывает, да поздно. Неожиданное решение уйти в море навстречу льдам оказывается бесповоротным –  сумасшедший парень Петруша, с которым он решает за компанию утонуть,  неуправляем в его влечении к смерти. Мальчик в этом рассказе со времён его явления в жанры всемирной словесности изрядно успел подрасти, вымахав до длинного Петруши с безобразно длинными же руками и ногами.  Трудно быть мальчиком в литературе. Если у бабы Яги и в пещном действии не зажарят, то на Рождество заморозят насмерть. У Гоголя и чёрт с его обезьяньей ловкостью  едва не замёрз на Рождество, пока не пропел петух, да уподобляемый  петуху и чёрту Вакула не прогнал. От рождественских чудес даже у кузнеца Вакулы мороз по коже,  вот и надумывают под новый год чеховские  мальчики бежать в Америку  (“Мальчики”, 1887). Могли бы они компанию составить Тому Сойеру Марка Твена, которому как раз 11 лет исполнялось, но литературный трамвай  N 11  увёз их не дальше Гостиного двора, откуда и возвращают юных авантюристов, задержав  при попытке ещё и пороху накупить в дорогу.  Дома искателей приключений радостным лаем встречает пёс Милорд, и не зря радовалась собачка. В том же году, через четыре дня после публикации в “Петербургской газете” истории об американских мечтателях, газета “Новое время” 25 декабря в качестве рождественского рассказа публикует известную ныне каждому российскому мальчику “Каштанку”.   Это в реальной жизни вначале медики всё испытывают на собаках, а затем уж принимаются за мальчиков и девочек –  в литературе наоборот.  В литературе собачкам идёт то, что на мальчиках проверено. Каштанка, теряясь, не замерзает в снегу, а делает блистательную цирковую карьеру, но и на вершине славы узнаёт своих старых друзей и возвращается с ними в их убогую каморку, а пережитые приключения вспоминает как сон.    

Похороненный Достоевским и оживлённый врачом Чеховым жанр рождественского рассказа преобразил  и принарядил Леонид Андреев. Юрист по образованию, он не мог провоцировать вымогательство, которое из новогодней песенки-колядки попрошайничающих детей превратилось в жанр промышляющих пером фельетонистов.  И в святочном рассказе “Ангелочек”, опубликованном 25 декабря 1899 года, Леонид Андреев заменил сиротку, умирающего от холода на задворках сияющего витринами праздничного города, юным карикатуристом, но у Андреева никто не замерзал, а всего лишь таял от тепла восковый ангелочек, которого выпросил в подарок юный карикатурист.  

Наступил новый век, ангелочков и мальчиков потеснили пионеры. Но и в 1938-ом голенький годовалый Петя начинал абсурдную “Ёлку у Ивановых” Александра Введенского, вопрошая из таза: “Будет ёлка? Будет.  А вдруг не будет. Вдруг я умру”.  В популярной же кинокомедии 1970-х “Ирония судьбы” роль замерзающего мальчика принимает на себе старомодный любовник Ипполит, который вначале мёрзнет под окнами, а затем и под душ идёт купаться, то ли как купец из  “Рождественской ночи” у Чехова, то ли как Петя из “Ёлки у Ивановых” у Введенского.  

Идут века, рождественские истории меняются, но не заканчиваются.  Есть что почитать, да и что посмотреть на Новый год и обезьяне с петухом. Чем они хуже Каштанки? Тоже походить в мальчиках могут.     

ВЕСЕННЯЯ ГРОЗА

«Весенняя гроза» объединяет мюнхенский и петербургский  периоды творчества Фёдора Ивановича Тютчева.  Стихотворение датировано 1828 и  1854 годами. В 1828 году поэт –  25-летний российский дипломат в Мюнхене. Идёт последний год независимой юности кандидата словесности, выпускника Московского университета перед браком с вдовой русского дипломата Элеонорой Петерсон. Этот период отмечен дружбой с поэтом Генрихом Гейне и беседами с философом  Фридрихом Шеллингом.     

Весенняя гроза –  символ натиска и бури юных,  свежих творческих сил природы. Образ воплощает  в себе революционную романтику откровений немецкой поэзии и  философии   в душе россиянина, которому предстоит занять ответственный дипломатический пост в Турине, будущем центре объединения разрозненных княжеств Италии, исторической родины далёкого предка Тютчева -   итальянца Дуджи.

Первой жене поэта  предстоит  пережить  катастрофу на объятом пламенем  корабле и умереть от последствий пережитого. Эту трагедию поэт и дипломат Тютчев переживёт в Турине, городе, хранящем плащяницу – реликвию христианского мира - плащ,  которым обернули   снятого  с креста Иисуса. Пережитое не  отразится в блеске огненных молний «Весенней грозы» и в шуме встающей вокруг стеной воды. Гроза Тютчева – континентальная, земная по своей природе. Мюнхенское  стихотворение не становится зеркалом  трагедии, но способно выразить   новую  любовь,  завершающуюся браком.

К образу весенней грозы поэт вернётся  в 1854-м году, в России. Тютчев  –   чиновник в Санкт-Петербурге. Его стихотворения   публикуются   журналом «Современник» Николая Некрасова,  выходят отдельной книгой. В Петербурге мюнхенская элегия Тютчева,  как волшебный портрет Дориана Грея,  не стареет. Она только  в  невидимой миру сущности   живет и меняется вместе с автором. Образ весенней грозы -  отражает  и выражает новую реальность.

В 1854-м году разменивающий шестой десяток лет  поэт, солидный супруг солидного семейства переживает  роман с юной   Денисьевой. Роман  начнётся в 1850 году и трагически завершится смертью возлюбленной поэта в 1864, став основой шедевра мировой лирики – денисьевского цикла. Выразится он и в содержании элегии 1828-го года.   Образ весенней грозы воплотит кипение жизненных сил последней юности поэта, обретающего романтическую свободу в любви.    

Спустя годы  элегия  не утратит своего содержания – романтической символики бури и натиска, продуктивных сил самой природы. Продуктивность – одна из категорий органической философии Шеллинга и  свет откровений великого философа не ослабляет   в творчестве российского поэта  своей силы и ясности. Преисполняется  текст 1854 года и нового содержания.

В разгаре Крымская война и блокада России на морях от Владивостока до Санкт-Петербурга. Императорский двор будет страшиться возможного десанта французского адмирала Пено, эскадра которого войдёт  в Балтику.  Канонада обороняющих Севастополь   бастионов доносится и до столицы Санкт-Петербурга. Картины природы в стихах Тютчева, публикующихся в  разгар грозных событий,  полны патриотического чувства.  Германия не участвует в блокаде России, и созданные в немецком городе стихи придают патриотизму поэта философскую основательность и мировой масштаб, живительную свежесть  романтической свободы. Грохот громов и оборонительных  орудий становится в 1854-м году – поэтической музыкой свободы – естественного, природного состояния человека.  

Греческая богиня вечной юности Геба, являясь  в завершающем, четвёртом катрене (четверостишии) элегии,  со смехом проливает кубок одному из превращений Зевса орлу, вводит  «Весеннюю грозу» в контекст  сюжетов античной мифологии. Древнегреческий миф возвеличивает  чувство любви и свободы, зовущее к подвигам и свершениям, которые достойны героев – Геракла, супруга Гебы, и богов – Зевса, сотрапезника Гебы на пиршестве жизни.  

В элегии нарастает грохот  небес, гром сменяется  хором громов, которым вторят  шумы природы. Звук «Р» повторяется 22 раза! Гроза полна света и птичьего  многоголосья – это песня весны и жизни юной  России, само имя которой рокочет громами и переливается птичьим свистом в стихе. Музыка здесь великолепна, словно колоннады Таврического дворца Ивана  Старова.

С  пафосом «Весенней грозы» Фёдора Ивановича Тютчева перекликается  оптимизм лирического   гимна Александра Блока ‘О, весна, без конца и без краю…’(1907), в котором звон щита вводит тему  жизнеутверждающей музыки бури и натиска, борьбы и созидания. В этом звоне щита сверкает и переливается  живительная  влага   славянских гроз и рек шедевра мировой лирики  Тютчева.  Традиции Тютчева в изображении весны – не увядают. Сбылось предсказание Ивана Сергеевича Тургенева, которым он завершил свой отзыв о стихах автора «Весенней грозы».  Тютчев «создал речи, которым не суждено умереть».   

КРЫМСКАЯ ВЕСНА ПАУСТОВСКОГО

За одно утро у меня под окном расцвело  больше сотни сиреневых ирисов. Пишу вечером . Море молчит, и только раз в полчаса вдруг накатится и уйдёт волна. Это строчки не из романа и не из стихотворения в прозе. Эти строчки из письма любимой, жене. Такие письма рождались под пером непревзойдённого стилиста, классика  русской прозы ХХ века Константина Георгиевича Паустовского. Надо быть женой Паустовского, чтобы получать письма, подобные этому, посланному 13 мая 1953 года из крохотного крымского посёлка Коктебель.

Паустовский любил Крым и даже переменчивую крымскую погоду, где сегодня жарко, а вчера холодно.  Бывал в Крыму часто и подолгу.  Пережил в Крыму и грозные ураганы, что случаются на побережье от поздней осени до ранней весны, и глухие снежные заносы, которые порой берут в плотную блокаду Ялту, становящуюся тогда похожей на диковинную разноцветную  жемчужину в перламутровой раковине гор. 

Из писем Паустовского можно узнать, что к 13 мая вся старинная генуэзская крепость  древнего Судака в маках и диких пионах. В это же время из сочной горной зелени спускается к побережью удивительный запах.  8 апреля “в Севастополе цветёт кизил и миндаль, но ещё холодно”.  11 мая в Коктебеле “море необыкновенной синевы”, а божьи коровки и вас будут принимать за цветок, что  считается счастливой приметой.  

Дивный край творчества и вдохновенья, Крым очаровывает от юных лет первой пробы пера до возраста раздумий зрелого мастера.  И не только во сне рождаются художественные образы и научные открытия, бизнес-планы и маркетинговые решения, административные проекты и замыслы новых законов.  Отпуск и даже обычный уик-энд  в Крыму для многих может оказаться временем самой напряжённой работы.  Впрочем, у людей творческих профессий практически  не бывает отпусков. И Паустовский бывал в Крыму не для отдыха.  Так и весной 1963-го года отправив в журнал “Новый мир” эссе о Польше,  Константин Георгиевич приехал в один из любимейших своих городов Севастополь завершить автобиографическую повесть. 12 апреля он любуется цветущим за гостиничными окнами кизилом и миндалём.

С юношеских лет очарован Паустовский и Херсоном, городом крещения древних восточных славян, в стародавнем 988 году не дробящих себя на украинцев, белорусов и русских.  И в одном  из писем он поделится, что ни один из античных городов не вызывал у него столь сильной любовной привязанности. Паустовский даже хотел стать сторожем древнего городища, хранителем тех мест, где зарождалась славянская письменность.   Известный, прославленный, он мечтает  “в тишине и близости херсонесских руин …  быть никем не замеченным и никем не осаждаемым…” Такие вот “дерзкие замыслы попасть в число граждан Херсонеса Таврического” посещают  классика нашей словесности 26 апреля 1963 года.  

Крымская весна Паустовского – это весна каждого настоящего творца, человека творчества, не оставляемого вдохновением от  отроческих проб пера до раздумий зрелого мастера.   Паустовский бывает в Крыму и зимой, и летом, и осенью, но особо задушевны и поэтичны весенние письма автора “Золотой розы”,  “Повести о жизни” и “Чёрного моря”.  

В одном из  ялтинских писем от 22 апреля 1959-го года он расскажет, как  провёл зиму всего впятером в одном доме, где каждый из гостей безраздельно владел целым этажом.  Успешно завершена новелла   “Мимолётный Париж”.  Идёт напряжённая работа над свежими публикациями.  Приехали Алексей Арбузов, Вениамин Каверин и другие собратья по перу. В трудах и днях можно и не заметить непривычно раннего и трогательно нежного прихода крымской весны:    “Здесь очень трогательная, прозрачная и холодноватая весна. Уже отцвёл миндаль. Цветут кизил, тёрн, дикая груша, каштан. В воздухе носятся тучи кипарисовой пыльцы, пахучей, но вредной для астматиков. Снег на горах почти растаял. Полуостров заполняется туристами. Среди туристов – проворная старушка, бельгийская королева”.

Нежный юный друг, встречающий Вас не без холодноватой сдержанности мужающего мастера и творца  пышным цветом садов и разнотравья, лабиринтами парковых аллей  и  дворцовыми просторами городских набережных. Таким предстаёт во всей своей красоте  Крым из эпистолярного наследия Паустовского. “Пустынный и, как всегда, прекрасный”.   “Дикие разноцветные горы, тишина, потрясающий воздух,  накатанные пляжи на десятки километров и какая-то особенная чистота красок” – это всё весенний Крым Паустовского. Паустовский открывает своим друзьям и близким, собратьям по перу и взыскательным читателям  Эльдорадо творчества и  Америку вдохновенья – весенний Крым.   

И зимой, и осенью – всегда есть время для путешествий, для любования природой и для раздумий. Но нет времени привлекательнее весны, поры возвращения в родные гнездовья и первого цветенья, завораживающих мгновений томительно интригующе  открывающегося занавеса  на празднестве жизни, а Крым Паустовского – одна из лучших заповедных сцен этого праздника. 

ПОСОЛЬСКИЙ АЛМАЗ

Судьба великого Александра Грибоедова и поныне печальным эхом отзывается в драматургии сюжетов современной дипломатии. Твёрдостью в отстаивании интересов своего народа  остроумнейший  из комедиографов был подобен алмазу, и компенсацией за его гибель в Тегеране, по легенде, становится бриллиант, посылаемый русскому императору шахом. 

Грибоедов был послом, и скорбный дипломатический дар нёс в себе древнюю символику верительной грамоты, документа, вручаемого послом главе принимающей его державы и подтверждающего особый статус дипломата. В древности такой документ мог иметь, к примеру, форму рыбы из составленного двумя рыбами круга. Одна половинка оставалась на родине посла, а другая вручалась принимающей его стороне, заодно служила и проездным документом в дороге.  

Когда в 1829 году посла российской короны растерзали фанатики, требующие выдачи одного из придворных, которому посольство предоставило убежище, отправленный в Россию “для компенсации” бриллиант был одним из двух символически значимых для истории Востока камней. Один из них под именем “Гора света”, через несколько десятилетий станет ярчайшей звездой Британской короны, другой  “Море света”, сменив имя, и будет отправлен в Россию по совету одного из визирей персидского шаха. Оба эти камня получились из  огромного алмаза “Великий Могол”, который распался при огранке. Найденный в Центральной Индии, “Великий Могол” не приносил счастья своим владельцам.  Царства их захватывались, а семьи распадались в распрях. Распался и он сам, чтобы одной своей частью попасть в великую колониальную империю, которая создаст всемирное содружество государств, а другой в Россию, которая создаст аналогичное содружество в Евразии.  Судьба индийского камня несла в себе истории  империй Александра Македонского и великих монгольских завоевателей. Одна из этих империй через Европу получает преимущественно атлантическое развитие, а другая остаётся в пределах Евразии. По принципу “компенсации” “Гора света” достаётся содружеству морей и океанов,  “Море света” – содружеству континентальному.  

Возможно, что Персия, зная историю “Великого могола”, хотела избавиться от “Моря света”, полученного из этого приносящего несчастья камня.  В сознании суеверного мистика и трагическая катастрофа автомобиля принцессы Дианы во мраке  туннеля могла стать зловещим отблеском древнего алмаза. Алмаз, несущий на себе имя шаха (Отщепенцы из тегеранских фанатиков разорвали в ярости российского посла!) отсылается с внебрачным сыном наследного принца. Рождённый от наложницы, он должен без особого риска для шахской генеалогии отвести несчастья и беды, навеиваемые даже осколками зловредного камня, подальше от Персии и шахского гарема.   Кровавые события в Тегеране имеют много объяснений. Каждое из них – легенда, историческая версия. Одна из таких легенд связана и с таинственным миром драгоценностей. Александр Грибоедов любил горы. В своих путешествиях великий драматург коллекционировал впечатления о горах-двойниках.  Незадолго до гибели он тщетно помогал своему крымскому другу найти оброненный в море перстень с камнем.  Увидев в посольстве несчастного служителя шахского гарема с сундучком драгоценностей и двумя ищущими спасения женщинами, посол Грибоедов не сможет не помочь им и предоставит убежище.  Это и повлечёт за собой роковые события.  Дорога жизни Грибоедова, как мог бы сказать восточный  монах, несла в себе путь, “дао” камня. Политику, а её жертвой пал дипломат Грибоедов, сравнивают с шахматами.  Великий политолог Збигнев Бжезинский, даже создал концепцию всемирных шахмат. Но на шахском востоке играют и в нарды. Две костяшки нард с числом ходов, да и фишки могут быть и алмазами.  Всемирные шахматы могут совмещаться и с всемирными нардами. В отличие от шахмат занимательная эта забава незамысловата и оставляет время для легенд и разговоров. Блеск же костяшек, игра выпадающих чисел сродни восточному двустишию, так что нарды словно созданы  для литературных визирей. Шахов и королей в нрдах нет, все фишки равны, а карьерный конец у них  один. Фанатики канут в бездну истории, а гений Грибоедова сверкает и поныне. 

История гибели великого драматурга связана с его беззаветной верностью дипломатической  службе.  Пишущий стихи шах и его придворные пробовали сыграть на литературном гении посла. Сын шаха вовлекал посла в хитроумные математические метафоры, ставя себя наравне с послом в ситуацию школьников, решающих классические задачки с бассейнами и вытекающей из них водой. Глава английской миссии подавал пример вхождения в самые доверительные отношения с семьёй шаха.  Но автор “Горя от ума” был послом и ни на секунду не забывал о своём дипломатическом служении России.  Хранящийся в Алмазном фонде Российской Федерации бриллиант “Шах” мог бы обрести имя и Александра Грибоедова, который ценою жизни возвысил достоинство своей Родины и в поединке твёрдости и чистоты победил шаха.  

СЕРДОЛИК И КОЛЬЦО МАРИНЫ ЦВЕТАЕВОЙ

Юная Марина Цветаева делила одиночество крымской весны с мемуарами великого знатока искусств любви Джакомо Казановы.  Ей 18, через три года Европу расколет бездна  мировой войны, но юная дева живёт прошлым. Развалины крепости генуэзцев в Гурзуфе становятся декорацией  первых мечтаний и грёз её совершеннолетия. Здесь был Пушкин. Здесь всего год отлетел дух великого Мариуса Петипа. Не здесь ли расцвёл танец судьбы юной поэтессы? 

Казанова, Пушкин и Петипа могли смутить девичий покой и навеять грёзы любви  своими тенями, а рядом жил и священнодействовал Максимилиан Волошин, первый поэт, который и книгу стихов юной девы прочёл, и статьёй на эту книгу откликнулся, и сам пришёл в её девичью московскую светлицу. И юная читательница Казановы устремляется к Максимилиану Волошину в Коктебель, где живут играми, танцами и поэзией. 

Венерино кольцо и бледная ладонь девы воспеты похожим на Зевса и льва Поэтом (М. Волошин,  “Раскрыв ладонь, плечо склонила…”, 03.12.1910). Посвящаемые Марине стихи Макса преисполнены любви, ожидания любви и предвидения скитаний героини. Московские декабрьские встречи несут на себе отблески новогодних маскарадов. И в их праздничной мишуре Марина ответит на два посвящения признанием. Она боится детскости своего первого поэтического друга. Опасается оказаться куклой, с которой сорвут парик.  Замечает ли поэтесса,  что сама первая сорвала маску взрослости с влюблённого в неё ребёнка? Кто знает… 

В гостях у Максимилиана Волошина юная героиня поэтического диалога познакомится с семнадцатилетним Сергеем Эфроном.  По воспоминаниям её дочери Ариадны Сергеевны Эфрон, “5 мая 1911 года на пустынном, усеянном мелкой галькой” берегу Коктебеля Марина Цветаева загадает желание: “Если он найдёт и подарит мне сердолик, то я выйду за него замуж”. Так начинается история скитаний и лишений на общем пути с  юным дарителем  сердолика.  Через два года глаза юного супруга напомнят поэтессе аквамарин и хризопраз, а подаренный им сердолик она сохранит, и этот камешек любви и верности унаследует их дочь Ариадна. Не только бриллианты имеют свои судьбы. 

Сердолик, традиционный русский талисман любви, не заменит в жизни Цветаевой живого тепла её рук на холод металлической оправы. Образ кольца дружбы поэтов соединит её с Максимилианом Волошиным в посвящении этого неудачливого московского студента, изысканного парижанина, крымского отшельника и жреца искусств. Ответный жест-дар  будет в этом танце-эстафете другому поэту, маэстро актёрских и поэтических искусств Павлу Антокольскому,  ровеснику и  московскому другу молодой Марины Цветаевой.

«Мне выпало счастье встретить и узнать Марину Цветаеву и подружиться с нею на самой заре юности, в 1918 году». Так, спустя десятилетия,  напишет Антокольский в посмертном мемориальном очерке о поэтессе.  Цветаева  на второй год этой дружбы посвятит ему напутственное стихотворение, исполненное высокой и чистой страсти платонического чувства. Дарю тебе железное кольцо. Этой строкой начнёт она своё посвящение, вплетающееся в узор  её взаимоотношений с Максимилианом Волошиным и Сергеем Эфроном. Подаренное  железное кольцо назовёт она талисманом, первым звеном в богатырской кольчуге своего юного друга. А он навестит её в Париже в 1928.

Там, в случайном кафе на бульваре Сен-Мишель за стаканчиком “чензаносек”, они распрощаются навсегда.  В 1932 после ухода из мира сего Волошина, но ещё при жизни Эфрона, и в 1954, когда не станет их обоих,  Антокольский посетит Коктебель. В 1952 он напишет на двадцатилетие смерти Волошина элегию, посвящённую, как он скажет, символисту-чудаку. Памятный очерк о Марине появится в год 35-летия смерти для кого-то кудесника и мага, а для кого-то чудака-символиста. В этом очерке убелённый сединами маэстро  Павел Антокольский вспомнит пьесы, которые Марине Цветаевой навеяли мемуары Джакомо Казановы, прочитанные ею когда-то в Гурзуфе.  Юная дева с гурзуфских развалин генуэзской крепости до этого года не доживёт (1892 - 1941). Учитель любви Казанова не дал урока долголетия.  

Традиционный русский талисман любви сердолик и оберег на житейских путях металлическое кольцо пройдут через судьбы дружеского сообщества поэтов разными путями, а венерино кольцо так и останется в стихах Волошина, не обретёт сюжета любовного продолжения. Промелькнёт в веках этот хоровод посвящений и встреч, стихов и дружеского согласия, сувениров и жестов. Мариус Петипа, с которым не довелось  повстречаться Марине Цветаевой, не его ли дух вдохновил этот танец судеб? Не тень ли великого балетмейстера стояла за спиной девицы, листающей среди руин генуэзской крепости мемуары любовника всех времён и народов. Из   жеста рождаются   танцы.  Один из таких танцев – история сердолика и кольца Марины Цветаевой. Она начинается с  переворачиваемой страницы мемуаров Казановы. Кто не читал Казановы,  напрасно читал Овидия. А кто не изведал хмельной терпкости историй любви и дружбы богемы последних веков ушедшего тысячелетия, тот и Казанову читал напрасно.     

ЧЁТКИ АХМАТОВОЙ

На некоторых портретах Анна Андреевна Ахматова прикасается к бусам, одному из любимейших своих украшений. Иногда их нитка плотно облегает шею. Унизанная крупными точёными шарами, отшлифованными до блеска, она вполне способна заменить чётки, традиционный атрибут скорее мужской жизни восточного мудреца и книжника. Перебирая в пальцах чётки, мусульманин читает суры, медитирует, просто размышляет.  Чётки способны заменить и калькулятор, и книгу. Это не безделушка, а верный спутник среди житейских тревог. И то, что через два года после первой книги с грустным и неожиданным для дебюта названием “Вечер” появляются одно за другим сразу три издания “Чёток” (март 1914, июнь 1915, апрель 1916) свидетельство раздумий и сосредоточенности среди “цветов и неживых вещей”. В этом мире цветы увядают, а неживые вещи томятся в неволе своей предметности.  Какое-то смутное воспоминание о каком-то доме, где кого-то вынули из петли, не оно ли непроизвольно заставляет задумчивым жестом снять бусы, превращая их в чётки.  Есть бусы-чётки и на фотографиях десятых годов, и в иные десятилетия.

Дрожащие огни в каналах Невы, ступени, на которых кого-то ждёшь и не ждёшь, мерно бьющееся сердце, где-то тикают часы  –  вот картины, задающие мерный перебор чёток.  Ночь и утро не придут после вечера, а наступят долгие сумерки.  “Он длится без конца – янтарный, тяжкий день! \\ Как невозможна грусть, как тщетно ожиданье!” – такие стихи и образы превращают в янтарь перебираемых бус-чёток укрощённое поэзией время:  

Не нашёлся тайный перстень,

Прождала я много дней,

Нежной пленницею песня

Умерла в груди моей.

Грустно и безысходно прозвучит признанье героини четвёртой книги “Подорожник” (1921).  Кому – перстень, а кому и чётки из бус. Носить бусы и перебирать чётки – это судьба и участь. Превращение бус в чётки и тоска по не найдённому перстню несут в себе глубинную драматургию поэтического жеста поэтессы. Скульптурна выразительность. Жизнь – жест, который  не каждому по плечу, а так прост и едва ли заметен постороннему в мире искусств человеку, занятому делами, счетами, каждодневными заботами.  

В ювелирном магазинчике и в лавке галантерейщика  не подберёшь себе такого жеста, такой с виду надменной и вместе с тем кокетливой позы, такой горделивой осанки. Но и без украшения из камешков или стекла, кораллов или жемчуга, янтаря или обычного лакированного дерева разве представишь   такой жест?  

В 1917 “Чётки” словно рассыплются и оживут, так появится третья книга “Белая стая”. А вот жест, взгляд и голос, чувство времени останутся. “Из памяти твоей я выну этот день…” Так можно сказать о бусине, о камне из перстня. “Двадцать первое. Ночь. Понедельник…” А здесь слышен перебор чёток. Словно в зеркале, оборачивает и проецирует на других своё “я” лирическая героиня поэтессы. Сама же едва ли не обращается подчас в оставленную где-то тоскующую тень. В этом иллюзионе скрыта непознаваемая тайна очарования слова Ахматовой.  Слово поэтессы, которой предстоит создать “Поэму без героя” реально и предельно конкретно в своём предметном жесте. Было бы наивно свести творческое наследие великой поэтессы к одному жесту и безделушке из галантерейного магазинчика. Пойди к самому лучшему ювелиру. Хоть всего себя унизь ожерельями и чётками, ан до гениального дара Анны Андреевны не возвысишься.  В жесте,  в безделушке гениальной поэтессы  – высокое мастерство и подлинное вдохновение. В ювелирной  мастерской и даже в скромной студии галантерейщика искусство обретает себе обитель творчества, любви  и вдохновенья.  Гранильный станок и тигель сродни перу и чернильнице.        

Бусы-чётки властвуют в мире Ахматовой над всеми остальными украшениями.  Пишет поэтесса “Сказку о чёрном кольце”, но сказка, словно рвущаяся нить, рассыпает свои эпизоды диковинными бусинами, теряет их в памяти пропусков-многоточий. Баллада таинственных и роковых отношений руинами сказочного замка теряет свои очертания во мраке.  В сознании читателя чётко остаётся лишь образ романтического дара, чёрного перстня, а история за ним стоящая, так ли она важна перед горделивым через всю жизнь проносимым жестом превращения бус в чётки.  

Вереница четверостиший, разбитые зеркала, статуи парков Царского села – это всё продиктовано алгоритмом бус-чёток.  А вот мелькнёт где-то и затеряется девочка на камее. Что это? Бусинка, которая попробовала стать статуей? Сама героиня, которая бусинкой затерялась в огромной эпохе, мрачной, холодной и такой для неё неуютной? Психология творчества – загадка загадок, где ответами бывают лишь новые загадки. Такова и психология поэзии Анны Ахматовой,  в которой все украшения теряются, кроме бусин-чёток, подчиняющих себе жизнь героини.     

УШКО ЛАНИ И ЛИЛИЯ ДОЛИН 

С растущей луной ландыш чарует и пьянит впечатлительные души, наполняя сердца страстью и  нежностью. Народные суеверия  наделили лилию долин ландыш,  листья которого у самого корневища  напоминали ценителям его красоты ушко лани, свойством делать нежнее мужчин, а женщин чувственнее.  Но растущая луна вдохновила на призывную песню любви  героиню Марины Цветаевой и без дивного аромата ландышей (“Новолунье”, Таруса, 1909).  И настоящие любители цветов и поэзии не станут ни рвать хрупкие и девственно белые соцветия жемчужных колокольчиков ландыша, ни украшать ими  вазы в своих гостиных, будуарах и спальнях.   Ландыши  прекрасны живыми, в естественных для них условиях, а не в оранжереях и кашпо. 

Анри Мюрже, по мотивам изящных сценок которого созданы опера Джакомо Пуччини  “Богема” и оперетта Имре Кальмана “Фиалка Монмартра”, бросая все дела в Париже, уезжал любоваться ландышами.  Пётр Ильич Чайковский, купив усадьбу, всю её озеленил ландышем.  Воспоминания о любимом цветке его матери ландыше и  знакомых с детства сокровенных лужайках, белеющих жемчужными россыпями  этого сокровища кельтских эльфов,  вдохновляли  Кристиана Диора.  

Для первого поэта российского гламура Игоря Северянина бубенчики ландышей стали символом тихого прощания с навсегда уходящей весенней любовью. Он посвятил этому цветку миньонет “Berceuse” (“Колыбельная”). Для первого российского нобелевского лауреата по литературе Ивана Бунина ландыш – цветок юности и чистоты, первого поэтического вдохновенья и  вечной верности поэзии.  Его лирический монолог “Ландыш” столь же откровенная исповедь, что и миньонет Игоря Северянина.  Если цветок тайны и молчания роза, то ландыш не случайно именуют цветком излияния сердец.   Но то, о чём молчат под розой, это вовсе не то, что доверяют друг другу влюблённые сердца, отмеченные перламутровыми бусинками ландыша.

Простонародье Франции в противовес королевской лилии дома Бурбонов даже отмечает каждое первое воскресенье мая праздник ландыша с игрищами и танцами, с трогательным обменом букетиков между выбирающими друг друга влюблёнными.   В Германии, наоборот, снежная россыпь оранжерейных лилий долины могла послужить новогодним украшением королевского дворца.   С любовным соперничеством народа и власти связывает  прелестную кроху сокровенных лесных лужаек  и славянский миф.  Морская царевна Волхова проливает слёзы, опечаленная тем, что  Садко предпочитает ей простую девицу Любаву.  Россыпи жемчужных слёз и превращаются в созвездия ароматных  коло колокольчиков-бубенчиков над  нежным зелёным ушком лани.  

Знаменитый русский писатель Сергей Аксаков называл сбор грибов третьей охотой, отчасти, даже будучи славянофилом, он здесь солидарен с французами, которые для поиска трюфелей дрессируют специальных собак, и впрямь отправляясь за грибами на охоту. В своём удивительном  стихотворении “Ландыши” Борис Пастернак близок Аксакову в понимании природы и взаимоотношений с ней своего героя,  встречу  с обитателем лесных полян ландышами он   наделяет таинственностью сокровенного общего действа, вводящего нас в сумрак скорее не тёмных крон  лесных деревьев, но занавесей театральных лож и гостиных: Шурша неслышно, как парча, \\ Льнут лайкою его початки, \\ Весь сумрак рощи сообща \\ Их разбирает на перчатки.

Превращение жемчужины-чашечки  цветка в красную ягодку не могло не овеять скромного обитателя лесов легендами, а сказочный аромат  вдохновлял на самые  смелые фантазии, но не помешало  дружбе с наукой любимого этого сказочниками и поэтами растения, пугливо, словно лань, прячущегося в тени густых зарослей. С букетом ландышей живописали портретисты Николая Коперника, обожала ландыши и первая женщина-математик Софья Ковалевская.  Суеверия и самодеятельность знахарей изрядно отягчали  такую дружбу, ведь таинства любви часто толкают обделённых ею на самые безрассудные поступки, а ландыши не в последнюю очередь манили именно любителей любовной магии, почти ничего общего с наукой не имеющей.    

С виду застенчивый, но капризный в букетах рассыпчатый жемчуг  слёз Волховы не переносит соперниц, которые вянут от одного соседства с ним.  Слава цикуты, испив которой простился с жизнью Сократ, преследует даже воду из ваз, где отцветают слёзы  неразделённой страсти морской царевны.  Лишь в 1881 году  русский  врач  Богоявленский защитил в своей диссертации ландыш, признав за ним и целебные свойства, проверенные и знаменитым фармакологом  Сергеем Петровичем Боткиным. 

Любви часто сопутствуют страсти, а страстям – скандалы. Не избежала скандалов и фармакологическая история ландыша. Любоваться этим скромным и даже застенчивым цветком лучше на электронной картинке. Настоящий любитель цветов не будет украшать свой дом срезанными ландышами, а если очень захочет испытать чары их ароматов, то совершит путешествие в Клин, где дом автора “Времён года” одарит волшебной музыкой русского гения, а  полянки усадьбы  и живым цветением лилий долин. 

СЕРДОЛИКОВЫЕ ПЕРСТНИ ПУШКИНА

Среди колец не чуждого магии камня Александра Сергеевича Пушкина было три сердоликовых перстня. Один из них поэт разыграл в дружеской благотворительной лотерее, другой надевал на заседания дружеского общества романтиков, а третьим, самым знаменитым,   запечатывал сургуч на  письмах.  Подарила этот перстень поэту во времена его южной ссылки и увлечения творчеством Джорджа Байрона графиня Елизавета Воронцова.  Перстень был парным, и вторым таким же запечатывала  свои письма к поэту Елизавета Ксаверьевна. 

Переписка Воронцовой и Пушкина оставила след в истории стихотворением “Сожжённое письмо”. Сочинённое в 1825 и опубликованное среди элегий в сборнике 1826 года, стихотворение это публично извещало об уничтожении документа, который, видимо, мог скомпрометировать кого-либо к нему относящегося, скорее всего, самих корреспондентов. Предполагают, что 10 и 11 стихи этого шедевра любовной лирики указывают именно на сердоликовый перстень Воронцовой: “Уж перстня верного утратя впечатленье, \\ Растопленный сургуч кипит… О провиденье!” 

Перстень  Воронцовой узнают и в образе  знаменитого  стихотворения “Храни меня, мой талисман”, которое при жизни поэта не публиковалось, что подтверждает интимный, дневниковый характер и текста, и стоящих  за ним  реалий.  Перстень стал исторической загадкой. История дара и многое другое составляют тайну, порождающую легенды. Даже  автор книги с таким откровенным названием, как “Донжуанский список Пушкина”,  говорит в этих отношениях о характерах, а не о сюжете, интриге.   

Пушкин завещал свой сердоликовый перстень Василию Андреевичу Жуковскому, из семьи которого он посмертно передаётся Ивану Сергеевичу Тургеневу. Тургенев необычайно дорожит пушкинской реликвией, видит в ней эстафетный знак высокой артистической традиции русского искусства. После смерти Тургенева перстень передаётся музею Царскосельского лицея, где следы его и затеряны после обычной кражи. 

Все три перстня имели гравировку. На камне разыгранного в лотерею было изображено три амура в ладье, а для дружеского общества романтиков использовался сердолик с изображением пифийского треножника.  Пифия – известная античная прорицательница, а поэт у Пушкина наделён всеведеньем пророка, что и предопределяет выбор гравировки.  Эти два перстня – атрибутика разных поэтических стилистик: одна воплощает лицейский мир любви и дружбы нежной, а другая – высокое романтическое избранничество поэта, его вовлечённость в коллизии общественные и гражданские, но на правах не их непосредственного участника, а ведающего, предопределяющего эти события жреца искусств, прорицателя.  

Третий сердоликовый перстень Пушкина имел караимскую надпись тюркских жителей Крыма, исповедующих не традиционный ислам, а иудейство.  Несколько неожиданная для почтовой печати надпись не содержала эротической символики, а лишь указывала на имя некого Симы, сына некого святого старца Иосифа. Этот перстень и был талисманом любви, скорее всего, оберегом для пылкого и влюбчивого юноши от превратностей и опасностей случайных чувств. Такая роль оберега отчасти объясняет и надпись, предлагающую юноше, носящему этот перстень, роль сына святого старца, а значит, и соответствующее этой роли поведение. Такая трактовка талисмана  исключает любовную связь в отношениях скрепляемого этим даром союза, но не исключает любовной интриги в окружении, опасностей любви. 

Пушкин имеет славу человека, верящего в чудодейственную магию колец и камней, что ж, будучи дельным человеком, не только о красе ногтей думать можно.  Кольца – атрибутика времени, моды и отношений, необходимый элемент стилистики жизни той давней для нас эпохи. Были среди колец поэта и традиционное для семьянина обручальное, и залог любви и дружбы от Анны Керн, и берегущее от пуль бирюзовое, и содействующее поэтическому дару изумрудное. Сердоликовые перстни в этом семерике самые непритязательные в плане их магической и ритуальной роли для поэта. Каждый из них символ игры в дружеском кругу   светской жизни, код принимаемых отношений. 

Сердолик – камень, распространённый в Крыму. Мода на него в то или иное время охватывает артистическую богему и исторически идёт именно от Пушкина и его трёх перстней. Образуется представляющая собой сердолик разновидность халцедона в остывающей среди паров и газа лаве. Волокнисто-слоистая структура и сам процесс рождения этой окиси кремния делает её порой похожей по цвету на человеческое тело.  Это во многом и предопределяет всевозможные целебные и чудодейственные свойства, приписываемые сердолику по древнему принципу магии подобия, аналогии. Любуясь сердоликом, замыкающим по некоторым классификациям перечень камней для огранки, а значит, минералом не поделочным, а драгоценным, можно понять фантастов, среди которых в прошлом веке была популярна гипотеза кремниевой жизни. Можно понять и Александра Пушкина, поэта, который среди прочих камней явное предпочтение отдавал сердолику. 

БУКЕТ ДЛЯ ДЕВУШКИ

От ранней весны до поздней осени цветёт в России разнотравье. И где-то в лугах сверкает спицами стремительно несущийся велосипед. Юный и влюблённый поэт мчится нарвать цветов и собрать букет “той девушке, которую люблю”.  Это не мечтатель Иннокентия Анненского с бокалом в руке, но ещё менее это всадник Алексея Константиновича Толстого, топчущий даже любезные его глазам голубые колокольчики. Герою царскосельского пиита люба неведомая нам грёза, старшая сестра и наперсница  прекрасной незнакомки Блока с  отвергнутою ею чёрною розой в бокале.  Всаднику Толстого мил его конь, но хоть и несёт он своего ездока в неведомую даль, это не механический бездушный велосипед,  а живое существо с его сказочными и демоническими страстями.   Объединяет их одно. Все трое в своих поэтических чувствах губительны для милых  принцев царства Флоры.  

При внимательном взгляде на всех троих можно заметить и некоторое ослабление со временем конкретности и силы чувства. Конь Толстого предельно реален, даже реальнее князя, к которому в конце скачки через луга и поля является всадник.  Грёза мечтательного монолога над бокалом с цветком у Иннокентия Анненского умозрительна, но, сменяемая другой мечтой и гибнущая, подобно цветку в бокале, она воплощена в судьбе этого цветка.  А вот объект у велосипедиста “ девушка”, о которой мы ничего не узнаем и не сохраняем в памяти. Чувство почти лишено объекта, а гонка на велосипеде и вообще омеханичивает  его.  Утрата объекта чувства ставит под угрозу его субъект.  Без далёкой девушки остаётся герой наедине со срываемыми им для букета цветами.  Сжимая велосипедный руль, а затем и букет в своей гонке, он погружается в состояние очень далёкое от любовного томления и страсти, консервирует это состояние за долгое время дороги. Бросает в глубины аффектации и подсознания, отдавая свой разум поглощающему его ротору колеса, дороги и горизонта. Не вернётся ли это брошенное чувство через многие годы бумерангом?   Всадник ревностен к суверенитету своей активной деятельной натуры. Взгляд на него васильков лишь активирует властную волю наездника над топчущим несчастные колокольчики, но дорогим и близким ему конём. Это у Алексея Толстого. Гибель сменяемой мечты, и то чувство, с которым встречает эту гибель поэт, представляют нам великого символиста едва ли не демоном страстей. 

Это у Иннокентия Анненского. Рядом с  Николаем Рубцовым посреди поля нет никого. Сколько действий, связанных с кажущимся ничтожным насилием совершает он так самозабвенно? Ведь, купи он букет, прогуливаясь по улице,  энергию, ум и волю скольких человек аккумулировал бы в себе этот букет.  Кто-то выбрал цветок и срезал. Кто-то, составил букет. Кто-то протянул его влюблённому юноше с предложением купить. Один журналист на Ближнем Востоке был удивлён тем, что садовыми розами, специально выращенными для услаждения чувств, торговал почтеннейший эфенди.  Удивление этого журналиста возросло многократно после того, как выставленный им на балкончике  корпункта в Бейруте розовый куст не пострадал после уличных боёв, когда все стены домов были изуродованы пулями и осколками. Розы столь ценимы в их красоте на Востоке, что даже бессознательно воюющие стороны обходят их аффектами и прицельным огнём насилия. А вот поэт, герой которого сам рвёт в поле жестов любви и страсти цветы, через многие годы погибнет от рук собственной возлюбленной.  Не возвращается ли  так бумеранг пережитых им посреди поля состояний?     

“Эго” героя, его активность, властность снижены, ослаблены там, в далёком и безраздельном поле нашего “Я” у Николая Рубцова. И сам поэт незаметно для себя становится в реальности на стезю не дарителя, но потенциальной жертвы. На этой стезе он – это жертва от младенчества до зрелости.. В детстве  жестокой к нему участи, а зрелости и преступной возлюбленной, оказывающейся способной на убийство любимого ею поэта.  Через годы наедине со своей роковой спутницей жизни он бессознательно из глубин своего “Я” протянет букет жестов не страсти, но смерти, сам оказываясь в роли цветка, одиноко распускающего свои лепестки в поле человеческих страстей и чувств.

В отношении к цветку раскрывается и человек, и его характер, и даже его судьба.  И полевой цветок при всей его беззащитности, верный и точный психолог.  Характерно для российской словесности, что всадник Алексея Константиновича Толстого видит в листьях травы  способные разить  и разить насмерть стрелы враждебного племени, совсем иной взгляд, чем, к примеру,  у американца Уолта Уитмена.  Нельзя не вспомнить здесь и мальчика из очерков Льва Толстого, собирающего цветы  в усеянном погибшими воинами поле.  Что есть цветок полевой. И не достоин ли он благоговения перед жизнью ?  

Милые дамы! Мужчина, срывающий для вас цветок, выходит в бескрайний космос человеческих страстей и чувств.  Цените и  жест продавца цветов, предлагающего вашему кавалеру букетик. Не перепутайте второпях поэта и цветок, будьте возвышенны и прекрасны.  

ФРАНЦУЗСКИЙ ШАРМ КРАСНОЙ И ЧЁРНОЙ РОЗ РУССКОГО ИСКУССТВА 

Виктор Гюго любил розу так сильно, что  умереть хотел в пору её цветения.  Последняя декада мая – первые недели лета – дивное время первых раскрывающихся  бутонов этого  воспетого поэтами цветка. Красная роза, рождённая  танцем Вацлава Нижинского и чёрная роза в руке лирического героя Александра Блока. Есть в изысканном шарме  этих русских роз  таинственное французское очарование. 

На один из русских сезонов, открытый в июне 1911 года в Монако и Париже,  импресарио Сергей Дягилев привозит волшебный балет ”Призрак розы” с непревзойдённым Вацлавом Нижинским  в главной партии.  Музыкальная фантазия на музыку Карла Вебера по мотивам стихов Теофиля Готье воспроизводила на сцене  сон юной девы после первого в её жизни бала.  В этом чудном сне оживал  подаренный  принцем прекрасный цветок. Его и танцевал Вацлав Нижинский.  Шёл восьмидесятый юбилейный год   популярному в  России роману  Гюго  “Notre Dame de Paris”  (“Собор Парижской Богоматери”), первому изданию романа Анри Мари Стендаля “Le rouge et le noir” (“Красное и чёрное”), в далёком Китае зрела революция, которая в итоге превратила последнего императора Поднебесной в садовника, возделывающего  в одном из садов Пекина розы и другие цветы, всего три года оставалось  до Первой мировой войны с её пышными букетами смертоносных газовых атак, а Монако и Париж наслаждались   поставленным Михаилом Фокиным волшебным танцем розы. В своих невесомых прыжках Вацлав Нижинский представал бесплотным видением, возвышенным и чистым.  Головокружительные па его вращений буквально сводили зрителей с ума.   Танцор воистину являл собой образ розы. Балет приоткрывал таинство сцены, не передаваемое даже молчанием об этом таинстве.   

Эскиз танцевального костюма  дивного цветка художник Леон Бакст делал прямо на Нижинском, а каждый костюм к очередному представлению обновлялся и сшивался  вживую на великом танцоре. Восторженные поклонницы собирали и хранили шёлковые лепестки красной розы, которые осыпались с нежной паутины джерси этого костюма  на сцену, столь динамичен и порывист был  танец полный поэзии и страсти.  Пора цветения роз для поэтов России была иной, чем, для романтиков Франции. В России роза – комнатный цветок.  Именно это и делало на родине Пушкина и Фета столь популярной далеко не бессодержательную русскую рифму  “розы – морозы”, но утончённые лирики избегали такого оранжерейного и нарочитого созвучия, смело преобразуя даже  природный цвет  розы. Так одна из современниц Александра Блока вспоминала,  что поэт довёл её до смущения своим пристальным взглядом, когда она оказалась за соседним с ним столиком в модном петербургском ресторанчике “Вилла Родэ”. “Он послал мне бокал с вином, и в нём – красную розу”,  –  рассказывала она  спустя многие десятилетия после этой волнительной встречи.

А вот какими предстают  эта встреча и этот жест из строк самого Александра Блока: “Я послал тебе чёрную розу в бокале //  Золотого, как небо, аи”. Музыка и танцы среди зеркал, сожжённое бледное небо предвосхищали  атмосферу  перекраивающей карту мира Версальской конференции 1919 года, но само стихотворение, опубликованное в 11-м номере журнала “Русская мысль”  за 1910-й год, было рождено 19 апреля. До сезона цветения роз было далеко, русские сезоны только начинались, дипломатические выкройки Версальского конгресса зеркал зрели в головах лишь самых дальновидных политиков. Прекрасная незнакомка не приняла ухаживаний поэта, так красная роза почернела в воображении  великого романтика-символиста.  

Пустяшный жест с розой и маленькая драма в одном из ресторанчиков. Всё это не попадёт даже в записную книжку поэта, но запомнится и сохранится утонченной дамой, изысканной и прекрасной, далёкой от политики. Есть много историй, связанных с розами,  из них можно составить и не  этот  печальный букет. Сон хранящей дар принца девы из волшебного танца Нижинского, и,  словно сон, словно дрожащее марево, идущая мимо Блока прекрасная незнакомка, руки которой, будто крылья вспугнутой птицы,  трепещут   в шёпоте шелков, множатся  в глубине зеркал,  становятся видением.  Таковы всего два подобные сну мгновения на звёздном пути русского искусства,  но даже в сказках есть уроки добрым молодцам. Уроки снов – уроки для добрых девиц. Погружается  в сон  дева из балета Фокина,  вовлекает  в дрёму наяву дама из стихотворения Блока.   В сплетении их  видений и грёз кровавая история человечества,  переходя из века в век, очищается  и молодеет, становясь почти детской сказкой для маленьких девочек, хранимых каменными химерами Notre Dame de Paris. 

Розы, словно сны человечества, от  весны и до лета распускают они свои дивные цветы, сколь бы жестокой ни была современность. Розы цветут и вдохновляют ценителей их красоты  вопреки войнам и революциям.  Рождая любовь и смиряя страсти, благоухают  розы  в садах и российского искусства, а в их аромате порой оживают образы и далёкой Франции.   

ПЕРСТЕНЬ ВЕНЕВИТИНОВА 

Есть в российской поэзии истории, которые  словно сошли со страниц готического романа. Одна из таких историй – легенда о перстне Веневитинова. Юный московский поэт,  безответно влюблённый в таинственную аристократку, получает от неё в дар перстень, который становится для него брелоком на цепочке к часам. Он верит в силу своей любви и мечтает надеть перстень в день свадьбы, а если нет, то в последний час своей жизни. Жестокосердная судьба  вместо любви и свадьбы шлёт ему  роковую болезнь. Верный друг в последний час жизни отличающегося утончённой красотой и необычайной образованностью талантливого юноши украшает его хладеющую руку даром безответной любви. Неужели я женюсь? Ответ развеивает последнюю надежду юного поэта. Так весной далёкого для нас 1827 года завершается история любви и  жизни едва ли не отрока, лишь переступающего через двадцать второй год своей жизни.   

Прекрасная, но роковая дама юношеского сердца навсегда покинет Россию и проведёт оставшуюся часть своей долгой жизни в Италии, которую юный поэт боготворил и которой посвятил свои лучшие стихи.  Год отъезда одной из самых печальных муз российской словесности совпадёт с годом роковой тегеранской истории другого поэта. Талисман Веневитинова перекликается и с талисманом Пушкина. Без историй о перстнях и камнях не представить русской поэзии.  Перстень  Веневитинова 103 года будет хранить родная для него земля, пока, извлечённый из неё, он не будет передан в один из музеев. Вещи имеют свои судьбы. За 121 год до  гибели поэта его перстень  был  найден в 1706 году в Италии при раскопках храма в Геркулануме.  До своего знакомства с юным поэтом роковая дама его сердца жила в Италии, оттуда и привезла свой грустный дар не разделённой ею любви.  Поэт верил в магическую силу этого дара: О, будь мой верный талисман! \\ Храни меня от тяжких ран,  \\ И  света, и толпы ничтожной,  \\ От едкой жажды славы ложной, \\ От обольстительной мечты \\ И от душевной пустоты.

Так рассуждал он в своём диалоге одиночества с даром отвергающего его сердца. Диалог этот тоже был безответен. Он остался в истории российской словесности скорбной мизансценой, несущей в себе горестный жест, словно бы рождаемый пылкими страстями  площадей и улочек страны Беатриче Данте, Лауры Петрарки и Симонетти  Боттичелли. Не затерялось в исторических далях имя и российского поэта.  Историю безответной любви Дмитрия Владимировича Веневитинова к Зинаиде Александровне Волконской хранят в своей памяти  все любители российской словесности, а не только знатоки антиквариата и коллекционеры редкостей, знающие, что и вещи имеют свои судьбы.

Дмитрий Веневитинов считал, что  у поэта три участи:  счастливая  участь –  управлять  судьбою века, завидная – облекать весь мир в стройные звуки, наивысшая – быть беспечным питомцем забавы и лени. Из этих судеб ему досталась первая. Внушаемый и чувствительный юноша предрёк недолговечность века своей жизни.  В полном согласии с грустным монологом, обращённым к перстню, и свершил  прощальный ритуал верный друг поэта.  Друзья так боготворили талантливого юношу, что десятилетия, собираясь на поминальный обед, отводили ему место за столом, словно живому.

Юный поэт не был отвержен людьми. История его перстня – это не история человека, брошенного обществом в мир вещей и призванного разделить участь вещи, перстня.  И вряд ли даже столь печальная легенда может стать причиной чьей-нибудь ювелирофобии, страха ювелирных изделий.  Люди украшали и не перестанут украшать свою жизнь. Страшные и печальные истории могут придать лишь дополнительную пикантность страстям человеческим. Студент-вольнослушатель московского университета, служитель одного из архивов Коллегии иностранных дел, обычный  молодой человек давнего для нас века даже при своей причастности к тайным обществам, юный поэт стал романтическим героем именно в любви. Любовь овеяла тайной его судьбу и его имя.  Земля Италии и российская почва обрели таинственную связь в древнем перстне Геркуланума на руке российского поэта. Юный Веневитинов знал  безудержное веселье балов и тяжесть арестов, почитал античную классику и вкусил сладостный плод немецкой и английской романтики, но его собственная судьба подобна ювелирной печатке перстня, застывающей в жесте одиночества статуэтке, сюжету из готического романа. 

Море Италии и Греции станет трагической сценой финальных аккордов поэтических судеб английских романтиков, двух друзей, Байрона и Шелли, а вот земля, почва породят череду печальных легенд перстня и камня российской поэзии. Философия стихии и символа, мета и знак земной, континентальной культуры начнут путь своего выявления и познания с судьбы Дмитрия Веневитинова.  Камни Александра Пушкина и Александра Грибоедова,  Дмитрия Мережковского и Осипа Мандельштама, Максимилиана Волошина и Михаила Булгакова будут позже. В грустной увертюре перстня из Геркуланума российская печальные мелодии камня, трагическая мелодия  поэтических  судеб только задаёт свои первые аккорды.     

___________________

© Пэн Дмитрий Баохуанович