Главная
Главная
О журнале
О журнале
Архив
Архив
Авторы
Авторы
Контакты
Контакты
Поиск
Поиск
Обращение к читателям
Обращение главного редактора к читателям журнала Relga.
№05
(407)
21.07.2023
Творчество
Мама. Рассказ [21.07]
(№7 [375] 01.07.2020)
Автор: Вениамин Кисилевский
Вениамин Кисилевский

Мама хотела, чтоб я стал врачом. Не потому только, что профессия эта спокон веку считалась престижной, почитаемой и жизнь вроде бы обещала безбедную. И не потому, что полагала мама, будто обладаю я всеми нужными  для этого достоинствами. Тут, думается мне, срабатывало  ещё интуитивное желание обрести «своего» (не знаю, как точней выразиться) врача, и не для себя лишь – среди многочисленной нашей родни врачеватели никогда не водились. Её же здоровье было никудышным, что неудивительно при выпавшей маме тяжеленной, неустроенной жизни. К тому же страдала она серьезным врождённым пороком сердца. 

Я эти её чаяния не разделял. И дело даже не в том, нравилась или не нравилась мне врачебная профессия. Начать хотя бы с того, что были у меня качества, плохо совместимые с лекарской деятельностью. Я слишком брезглив - рыбалка, например, не привлекала меня уже потому, что не смог бы я даже коснуться извивающегося скользкого червяка. Или тех же лягушек, которых, я знал, нужно будет резать во время учебы. Да и не смог бы я резать  их, живых,  если бы и не был так брезглив, рука не поднялась бы. О необходимом препарировании трупов - на первом уже курсе в анатомичке - лучше вообще умолчу. Я плохо переношу запахи - в переполненном транспорте, летом особенно, от миазмов чьего-нибудь близкого немытого, вспотевшего тела или крепких духов меня мутить начинало. И очень уж тягостен был для меня один только вид крови, голова могла закружиться.  Это лишь, по большому счету, были и некоторые другие особенности моего организма, о которых нет надобности распространяться, делавшие меня попросту профнепригодным для врачебной работы. Одного заикания хватило бы.

Но если бы только это. Мои шансы поступить в наш львовский, и тогда уже откровенно «самостийный», медицинский институт были скорей даже не минимальными, а почти нулевыми. Конкурсы в те времена были убийственные, для таких, как я, не льготников - до тридцати человек на место доходило, а у меня уязвимыми были  не только физиологические особенности, но и кое-какие автобиографические подробности. Как принято было тогда шутить, плохие были анализы. Дабы завершить все эти причинно-следственные соображения, могу лишь добавить, что связывал я свою будущую жизнь с совсем иной профессией.

Но мама хотела, чтоб я стал врачом. И, помаявшись раздумьями, решил я всё-таки подать документы в медицинский. Достоверности  ради должен сказать, что не последнюю роль тут сыграло, что собралась туда поступать  одна небезразличная мне, скажем так, особа. Ну и, куда ж без этого, мальчишеское желание рискнуть, испытать свою неведомую удачу, вопреки всему и всем.

На лечебный факультет львовского медицинского института я всё-таки поступил. Пусть и не с первого раза, но тем не менее. Мама училась вместе со мной. С первого до последнего курса. И все эти шесть лет она панически боялась, что случится вдруг какая-нибудь беда, нечто невообразимое и оттого ещё более страшное, и не суждено мне будет получить заветный диплом. Столько жестоких ударов нанесла ей судьба, что давно приучила маму всегда ожидать от неё какого-нибудь коварного, подлого удара. Я, потом уже, случайно узнал, что мама всё время давала себе всякие мыслимые и немыслимые зароки, стараясь ублажить ее. Ничего, например, не ела в день экзамена, пока я сдавал очередную сессию. Вся её жизнь сконцентрировалась теперь на том, что сын ее, как мечтала она, учится на доктора. Сбывалась её вторая мечта. Первая - что старший её сын стал архитектором, причем не рядовым, очень востребованным. Чем ещё было жить ей, потерявшей на войне любимого мужа, оставшейся одной с двумя детьми, мне тогда было полгода, брату шесть, малограмотной, проучившейся лишь два года в захолустной поселковой школе, без специальности,  маленькой, едва ли полутораметровой, худенькой и малосильной? Письма и нечастые, недолгие приезды во Львов моего брата Миши сначала из Ачинска, затем из Красноярска, да моя учёба - весь свет в окне. Замуж она, хоть и была у неё такая возможность, не вышла, хранила верность нашему отцу. Это не мои предположения, об этом рассказала мне через много лет моя тётя Дора, её младшая сестра.

Мама училась вместе со мной. Иногда я заставал её за листанием моих учебников или разглядыванием  картинок в анатомическом атласе. Слушала разговоры с приходившими ко мне друзьями-однокурсниками, расспрашивала, вникала. Вот уж из неё точно, сложись иначе её жизнь, вышел бы превосходный врач. Толковый, внимательный, отзывчивый. От природы дарованы ей были светлый, пытливый ум и добросовестность в любом, чего бы ни коснулось, деле. В начальных классах у меня были проблемы с математикой, и  она, со своим сомнительным местечковым двухгодичным образованием,  помогала мне решать задачи едва ли не в пятом уже классе.

Жили мы бедно, бывало, что и впроголодь. Иначе и быть не могло - мы с братом учились, за погибшего отца выплачивали нам, несовершеннолетним, гроши, мама работала в каком-то маленьком полукустарном швейном цехе, вручную, иголкой, что-то подшивала, штопала. К концу дня разламывалась у неё спина, немели пальцы. За эту неквалифицированную, мелкую работу ей и платили соответственно. Она никогда не уходила в отпуск, чтобы получить за это месячную компенсацию - хоть какой-то приработок, пусть и раз в году.  Нелишним будет добавить, что до войны, в Киеве, мама вообще не работала, занималась детьми и мужем, заработка отца хватало не только на это, но и на содержание женщины, помогавшей маме по хозяйству. К хорошему, известно, привыкаешь быстро, отвыкать вот стократ тяжелей.

Во Львове у нас были родственники - её старший брат, родичи его жены. Собственно, мы и перебрались-то во Львов из Киева, куда вернулись из эвакуации,  по решению этого брата. В нашей бывшей довоенной киевской квартире места нам не нашлось, другую не давали, обитали мы в восьмиметровой комнате коммунальной, на четыре семьи, квартиры тёти Доры. У неё, тоже потерявшей на войне мужа, был сын.  Пятеро на восьми квадратных  метрах, даже не разминуться толком, трое детей, нужда, беспросветная жизнь. А у львовского маминого брата  была неплохая квартира, но была у него и жена, не приветствовавшая, мягко выражаясь, наше прибытие. Мама очень старалась не быть приживалкой и обузой, взвалив на себя всю работу по дому. Стала, по сути, домработницей, отрабатывала. Спали мы с ней в закутке на кухне, мама уговаривала меня, голосистого и непоседливого, не шуметь, не беспокоить всегда недовольную чем-то тётю, вообще стараться как можно реже показываться ей на глаза. Получалось у меня не очень-то.

Длилось это, к счастью, недолго - и года не прошло, как мы, опять же родичи помогли, обрели собственное жилье. Без удобств, с печкой, которую топить надо было дровами, зато своё, отдельное, большую комнату в два окна. После всех мытарств - один из самых счастливых дней в жизни нашей семьи. Из этой квартиры Миша, закончив институт, уехал по распределению в Сибирь, потом туда же, по его стопам, отправился, получив диплом, и я. Во Львов мы уже не вернулись. Нынче, к слову сказать, в ту квартиру нам уже и не вернуться - львовский товарищ недавно рассказал мне, что весь первый, где мы жили, этаж нашего дома на улице Гастелло переоборудовали под кафе. Впрочем, и улицу эту теперь переименовали.

Мама любила принимать гостей. Теперь, став полноправной хозяйкой, могла не отказывать себе в таком удовольствии. И гости у нас не переводились - родственники, соседи, знакомые, полузнакомые. Угощать их так, как хотелось бы, возможности у неё, понятно, не было, но не напоить их чаем попросту не могла себе позволить. К чаю всенепременно полагалось варенье, и сахар тоже, почему-то обязательно рафинад. Предназначенная только для гостей банка с вареньем неприкосновенно хранилась в шкафу, мама следила, чтобы и приемлемый запас сахара не переводился на тот случай, если вдруг неожиданно к нам нагрянут гости. Мы с братом всегда должны были помнить об этом, как бы ни хотелось нам поублажать себя. И дело тут не в одном мамином желании по возможности достойно принять гостей. Пресловутая бедняцкая гордость, лишённая подчас всякой логики. Не хотела выглядеть жалкой бедной родственницей, не способной  даже чаем напоить своих гостей. 

Заговорил я сейчас об этом  ещё и потому, что с этим угощением нередко связаны были  мои ссоры с мамой. В детстве я патологически любил сладкое. И слово «патологически» сказано здесь не фигуры речи ради. Что-то, видать, неладное творилось в моём организме, буквально страдавшем, долго не пополняясь глюкозой. Какие-либо иные, кроме сахара, сладости в доме водились по большим праздникам, так что выбирать мне не приходилось. Знал же я, как огорчится, рассердится мама, обнаружив, что в доме из-за меня не осталось «гостевого» сахара, но, наваждение просто, ничего не мог с собой поделать. И проблема была не в том лишь, что нечем  будет привечать гостей. Сахар надо было покупать, платить деньги, которых вечно нам не хватало, мама и без того из долгов не вылезала. После каждого такого нагоняя давал я маме и себе слово, что впредь это не повторится, но раз за разом не получалось у меня сдержать его. Происходило это всегда по одному и тому же обыкновению. Рано пристрастившись к чтению, брал я, на топчан свой с книжкой ложась, начатую пачку  сахара. Продавались в те поры такие упакованные  в плотную сиреневую бумагу и перекрещенные бечёвкой высокие сахарные параллелепипеды, помнят сейчас о них разве что мои ровесники. У меня и в мыслях не было опустошать эту пачку, всего-навсего хотелось, когда очень уж подопрёт, взять из нее один-два, ну три, в крайнем случае, кусочка, червячка заморить. И, зачитавшись, к ужасу своему убеждался вдруг, что  в пачке, ещё недавно наполовину полной,  осталась уже самая малость, а бывало, что и дно показывалось. Мама, обнаружив это, хваталась за сердце, что пугало меня больше, чем любой её разнос...

Мне было тогда лет восемь, а брату, соответственно, четырнадцать. У мамы случился очередной сердечный приступ, в тот раз особенно сильный. Мы перепугались, побежали к соседке, у которой был телефон, вызывать  неотложку. Приехала врач, молодая, симпатичная женщина, не забыл её и поныне, прошла в комнату к маме, мы ждали на кухне. Не было её невыносимо долго. Наконец вышла, поглядела на нас, замерших в ожидании, на убогую нашу мебель, спросила, одни ли мы здесь живем, есть ли отец. Получив ответ, вздохнула, попросила нас выслушать её очень внимательно. Сказала, что у мамы нашей тяжёлый порок сердца, в любую минуту может случиться с ней непоправимое. И мы никогда не должны забывать  об этом, не расстраивать её, помогать во всём, не давать ей переутомляться. Потому что даже какой-нибудь не самый значительный повод может спровоцировать тяжёлое осложнение. Меня более всего испугало слово «порок». Послышалось оно мне как «порог»: то есть мамино сердце находится уже на пороге этого непоправимого. Много лет прошло с того дня, конечно же старались мы в меру сил своих и возможностей беречь маму. Негоже самому себя хвалить, но был я, думаю,  не самым плохим сыном. Но Боже мой, сколько раз вольно или невольно доводилось мне огорчать её, да ещё как порой огорчать, даже забывал, случилось однажды и такое, поздравить её с днем рождения, да только ли это… И не изменить уже ничего, не поправить... Обычная, увы, но от этого не менее прискорбная история, и я, давно уже и отец, и дед, с каждым годом ощущаю эту извечную «родительско-детскую» несправедливость все пронзительней…

И снова о той пресловутой гордыне. Один наш львовский родич был преуспевающим зубным врачом, семья его жила в хорошем достатке. По тем нашим представлениям - богатеи. Жена его не работала, была большой любительницей и умелицей готовить всякие вкусности - торты, пироги, пирожные, даже мороженое. Время от времени устраивала она званые приёмы, украшая стол произведениями своего кулинарного искусства. И мама, когда мы шли к ним, всю дорогу уговаривала меня вести себя за столом достойно, не набрасываться на все эти объедения, руками не хватать и не просить добавки даже взглядом. Пусть не думают. Эту безличную последнюю фразу мама до конца не оформляла, однако же  мне и без того всё было ясно. Я старался. Изо всех сил. Но знал бы кто, чего мне это стоило. Красовавшийся передо мной большущий роскошный торт я, уверен был, один запросто оприходовал бы за считанные минуты, глазом бы не моргнул. Мама сидела рядом, изредка улыбалась мне, и трудно было понять, чего в этой улыбке больше - сочувствия, сожаления или благодарности, что не подвожу её. 

Была у мамы ещё одна улыбка, постичь которую было не просто. К маме частенько хаживали  соседки по дому, не только посидеть, пообщаться. Мама, кстати сказать, была великолепной слушательницей, дар завидный и редкий, мне бы такой. Просили они маму погадать им. Мама гадала на картах. Кто и когда научил её этому, осталось для меня тайной. В детстве я любил послушать, как мама вещает жадно ловящим её каждое слово женщинам, молодым и немолодым. И когда спрашивал я маму, в самом ли деле может она узнать будущее по картам, она лишь улыбалась той же непонятной улыбкой. Потом я заметил, что мама никогда никому не нагадала какой-нибудь неприятности, неудачи. Карты им предсказывали, что ничего плохого не случится, а если и возникнут какие-либо проблемы, то всё в итоге завершится благополучно. Уходили они от неё просветлённые. С годами, повзрослев уже, видел я, как мама откровенно, да и не очень-то умело блефует, старается, например, под разными предлогами удалить зловредную пиковую масть, по-разному толкует одну и ту же комбинацию карт в раскладе. Блажен, кто верует? Забавно, что не раз, когда очень уж не ладилось у меня что-то, я тоже просил маму погадать.

Помню, как удивился я, когда однажды в разговоре мама назвала себя везучей. Вот уж чего я меньше всего от неё ожидал, прекрасно зная, как тяжело,  порой обломно складывалась её жизнь. Заметив, как, не сдержавшись, я с сомнением гмыкнул, сказала она, что подтверждений тому немало, хватает уже одного того, что я каким-то чудом остался жить. 

- Где остался? - несуразно спросил я.

- В Красноярске, -  ответила она. - Во время войны.

Видать было, что говорить об этом ей не хочется. Я знал, что эвакуировались мы из Киева едва ли не последним эшелоном, немцы уже входили в город. Папа велел маме ехать с детьми в Красноярск, где жила его сестра. Знал я и то, что длилась эта поездка больше месяца.  Даже вообразить невозможно, что претерпела мама, добираясь так долго и в такую даль в ужасах и кошмарах начала войны по забитым, загаженным вокзалам и поездам, с двумя маленькими детьми, один совсем еще крохотный. Знал и то, как тяжела, неустроенна была ее красноярская жизнь. Причём не только из маминых рассказов - по непостижимым прихотям судьбы вернулся я через много лет жить и работать в Красноярск, встречался с той папиной сестрой, бывал в том неказистом деревянном доме на бывшей улице Сталина. Знал, что невзгоды того первого в моей жизни путешествия не прошли бесследно - хиленьким был, рахитичным, часто и подолгу хворал. Но что каким-то чудом остался жив, раньше я не слышал, 

А история оказалась в самом деле сказочная. Заболел я, как теперь уже разумею, тяжелым видом аллергического экссудативного диатеза, мама называла его золотухой. Моя облысевшая голова, рассказывала мама, сплошь покрылась гнойной коркой,  я начал быстро терять  зрение. Врач, к которому понесла меня мама, откровенно сказал ей, что вряд ли что-то сможет меня спасти, если в ближайшее же время не смогу я получать хотя бы три ложки рыбьего жира в день. С тем же успехом мог он посоветовать маме три раза в день кормить меня паюсной икрой. В пропащем холодном Красноярске, где даже продуктовые карточки не всегда спасали от голода. 

Мама вышла со мной из поликлиники, бессильно опустилась на скамейку, заплакала. Проходивший мимо молодой, в неведомой маме форменной одежде мужчина остановился,  спросил, почему она плачет. Мама, сама не зная зачем, поделилась с ним своей бедой. Помолчав немного, он спросил, где она живет, как её фамилия.  Вечером того же дня в их дверь кто-то постучал, папина сестра пошла открывать. Вернулась растерянная,  с двухлитровым бидончиком, принес его какой-то незнакомый ей мужчина. В баллончике был рыбий жир. По тем временам - целое состояние. Мама выбежала из дома, заметалась, но мужчину того разыскать не удалось. Кто он был, почему так поступил, неизвестно. Впору было подумать о самом невероятном. 

Я потом, живя уже в Красноярске, нередко вспоминал о нём. Человек, которому я обязан жизнью, мог и сейчас жить в одном со мной городе, состарившийся уже, нуждавшийся, возможно, в помощи… И я догадывался, отчего мама раньше не рассказывала мне об этом. Скорей всего, был это один из её сокровенных зароков.

И возвращаясь к тому разговору с мамой о везении. Очень гордилась она своими сыновьями, которых удалось ей в одиночку, несмотря ни на что, вырастить. О брате моём должен я сказать, что он в самом деле уникальный человек, людей  с такими дарованиями и с таким интеллектом встречал я крайне редко. Отдельного и не беглого рассказа он заслуживает, но не о том сейчас речь. Себя по той же причине не стану я ни оправдывать, ни осуждать. Долго ведь живу, чего только ни бывало. Как опечалилась бы мама, проведав о кое-каких - это я осторожно выбираю выражения - моих прегрешениях. Впрочем, я уже повторяюсь. Но что всему, что есть во мне хорошего, во многом обязан я ей, тоже ни малейших нет сомнений. 

Я, об этом тоже говорил уже, распределён был, закончив институт, в Красноярский край, хирургом в железнодорожную больницу станции Иланская. Уехал в такую даль, опять же вопреки всему. И профессия хирурга, казалось бы, менее всего подходила мне, принимая во внимание всё, что говорил я о своих причудах в начале этого рассказа. Конечно же, за годы учёбы ко многому  сумел я привыкнуть, где-то заставлял, пересиливал себя, что-то само собой со временем изживалось. Привыкал, как моряк с плохим вестибулярным аппаратом к морской качке. Более всего способствовало этому, что после третьего курса - мама уже вышла на пенсию, мизерную, - работал я медбратом в онкологическом диспансере, где про все мои физиологические выверты поневоле забудешь. К тому же два последних студенческих года занимался в кружке на кафедре факультетской хирургии. Хуже всего привыкал я, да так и не смог, не сумел привыкнуть, к запахам, отравляет мне это жизнь до сих пор. Но тут уж, как говорится, никуда не денешься. И еще к одному - к чему, впрочем, и привыкать не хотел, и не привыкну уже, видать, никогда. 

Это поразило всех маминых соседей, когда я в отпуск приехал домой. А в том нашем старом двухэтажном доме все соседи знали друг друга, скрыть что-либо было невозможно, двери не закрывались. И по такому случаю мама купила на базаре курицу. Живую. Объяснила мне, озадаченному, что живая стоит дешевле, чем куриная тушка. Я знал, что мама курицу не зарежет, сказал ей сразу, что я тоже не смогу. С детства осталось у меня в памяти, что такие услуги, и не только маме, но и другим соседям, оказывает дворничиха. Причём делает это с большой охотой. И я, когда она, держа в одной руке за  связанные лапки вниз головой заполошно кудахтавшую курицу, а в другой большущий нож,  выходила во двор, мгновенно убегал подальше. Но оказалось, что она заболела, мама пошла по соседям искать ей замену. Дело происходило днём, мужчины были на работе. И все, к кому мама обращалась, дивились, что не поможет ей в этом приехавший сын, хирург, о чём все, разумеется, прекрасно знали. Что, вообще-то, не удивительно, учитывая репутацию, какой пользуются в народе врачи такой специальности, «которым только бы резать». 

Проблема эта в конце концов разрешилась, а я случайно услышал разговор мамы с одной из этих соседок. Та обиняками, чтобы не обидеть маму, дала ей понять, что или со мной что-то не в порядке, или зачем-то морочу я голову и маме, и всем остальным, выдавая себя за хирурга. Вспомнил я сейчас об этой истории потому, что не забылся мне мамин ответ. Принципиального значения он не имеет и вообще более чем спорный, но всё же. Мама возразила ей, что всё как раз наоборот: врач, не желающий причинять мучения не только курице,  любому живому существу, уж к человеку-то наверняка отнесётся со всем, на какое способен, состраданием. Защитила меня. А я потом, любопытства ради, прикидывал, откажется ли зарезать курицу кто-либо из тех, каких я знаю, врачей, прежде всего уже опытных, маститых, не мне чета, хирургов. Счёт получался явно не в мою пользу и преференций никаких не давал мне, хоть и вовсе необязательно мои предположения соответствовали истине, потому что никогда и ни с кем я об этом не заговаривал. Правда, подавляющее большинство этих хирургов были мужского пола, что нарушало чистоту эксперимента. Но всё это не более чем досужие размышления, просто связаны они с мамой. Тем более что знавал я врачей, и тоже необязательно хирургов, которые нежно, даже любовно  относились к животным, но больные старались к ним не попадать. Всего лишь, как стали все повторять после выхода знаменитого телесериала, информация к размышлению.

Способность  на поступок, вообще рискнуть, отчётливей всего проявляется в экстремальных ситуациях, это прописная истина. Мама была трусиха. Слово, может быть, не самое удачное, в той же мере отнести его можно к большинству, думаю, женщин, и тоже из области физиологических особенностей организма, тем  паче организма женского. Во всяком случае, боялась мама мышей, пауков, тараканов, собак, темноты, хулиганов, пьяных, дальше перечислять  не имеет смысла - стандартный джентльменский, пусть и парадоксально звучит это, относясь к женщине, набор. Разве что у мамы выражено это было очень уж рельефно. Военкомат отрядил меня на двухмесячную стажировку в Ленинградскую военно-медицинскую академию - я тогда жил уже в Красноярске. Сопротивлялся я этому как мог, поскольку, кроме всего прочего, старший мой сын был тогда совсем еще маленьким, к тому же постоянно болел, страшно было оставлять с ним без себя жену на такой долгий срок. Но отвертеться не удалось, на помощь приехала мама.

О том, как всё это было, мне потом рассказала жена. Мы жили на втором этаже большого дома «сталинского» образца, с толстенными стенами и высоченными потолками и окнами. Наш второй этаж не многим уступал по высоте третьему в новостройках. Говорю так подробно потому, что существенно это для случившегося. Рядом с нашей была комната соседки, незамужней привлекательной девушки. Той ночью мама с женой проснулись оттого, что кто-то лез к ним в окно. Скупого уличного света хватало, чтобы разглядеть, что это какой-то высокий мужчина. Тепло было, спали они с распахнутым окном, что позволительно при таком расстоянии его от земли. У смертельно испугавшейся жены достало сил метнуться к выключателю, зажечь свет. В проёме окна стоял здоровенный парень с каким-то странным, застывшим лицом и выпученными глазами. 

- Что вы здесь делаете? - нелепо спросила жена. 

Он молчал, по-прежнему диковато озираясь.

И тут вмешалась мама. Поднялась, встала рядом с женой, тронула её за плечо:

- Спокойно, доця, спокойно. - А потом решительно, воинственно ему: - А ну убирайтесь отсюда обратно, негодяй! Иначе сейчас здесь будет милиция!

И тут он, наконец, заговорил, сказал:

Как обратно? Я же не могу, я разобьюсь.

- Ничего, - несколько осмелела жена, приободренная и маминой поддержкой, и тем, что не выказывает тот агрессивных намерений. - Как забрались, так и выберетесь! Вы зачем  сюда влезли?

- Я-а… - затянул тот, - я … - И назвал имя той соседки. 

Похоже было, что не врёт. По крайней мере, делалось понятным, как могла возникнуть эта дурацкая ситуация: перепутал он, вскарабкавшись по трубе в темноте, окна. К тому же видно было, как сам он ошарашен, сбит с толку всем происходящим. Если, конечно, не обладал отменными актёрскими способностями. На несколько секунд зависла  выжидательная тишина, первой нарушила её мама. Пошла на него, маленькая, с растрепанными седыми волосами, в длинной ночной рубашке. Он, вероятно, подумал, что она вознамерилась столкнуть его вниз с подоконника, спрыгнул на пол. Мама, не достигавшая макушкой верзиле до груди, взяла его за рукав и потащила к выходу:

- Убирайтесь отсюда!

Он молча поплёлся за ней, жена замыкала шествие. Мама вывела его в коридор, сняла цепочку с входной двери, провернула в замке ключ, открыла её, выпихнула незваного гостя на лестничную площадку, захлопнула за ним дверь и стала медленно оседать на пол, жена едва успела её подхватить. Всё утром прояснилось, в самом деле парень этот, соседкин знакомец,  подвыпив ещё, решил таким необычным способом нанести ей визит. И перепугался, наверное, не меньше жены и мамы, обнаружив себя в чужой квартире. Нет надобности описывать, как приводила потом жена маму в чувство,  отпаивала лекарствами, хотела вызвать «неотложку». А я, когда супруга рассказывала мне об этом, начинал понимать, как смогла  мама вынести все жизненные невзгоды, выпавшие на её долю. И чего ей это стоило. Удивительно и то, что  сын, всегда плохо спавший, пробуждавшийся от каждого шороха, в те минуты почему-то не проснулся.

Маялась мама не только сердцем. В числе прочих одолевавших её напастей была небольшая опухоль на бедре. Еще никакого к медицине отношения не имея, подозревал я, что опухоль эта связана с каким-то нервом, такие вдруг вызывала она сильные, жгучие боли. Слово «вдруг» употребил я сейчас потому, что ничем они не провоцировались, неведомо отчего возникали, длились и проходили, то неделями её не тревожа, то атакуя день за днём. И отчего-то почти всегда ночами. С малых лет помню, как просыпался я оттого, что мама, тихо постанывая, бегала  по комнате вокруг стола. Казалось ей, что от этого боль немного притупляется. Очередной такой приступ случился с ней, когда гостила она у нас в Иланске. И я сказал, что хватит ей мучиться, завтра же уберу эту дрянь ко всем чертям, избавлю раз и навсегда. 

Прооперировал я её не завтра, а послезавтра. И, естественно, готовился к этой операции основательно, мама ведь. Предусмотрел все, какие только могут быть,  случайности. Операционную тщательно прокварцевали вечером накануне и утром. Операционная сестра простерилизовала весь необходимый для работы материал в новом, не бывшем  ещё в употреблении биксе,  инструменты приготовила тоже новые, ранее не пользуемые. Руки перед операцией тер я щетками со всей старательностью.  Не оставил инфекции ни малейшего шанса. И операция протекала гладко, опухоль удалил без особых проблем, с минимальным кровотечением, ткани сшил надёжно, аккуратно. Лучшего и желать не мог. Осталось только дождаться седьмого дня, чтобы снять швы. Времени вполне достаточно, потому что до отхода поезда, на который заранее взяты были у мамы билеты, было ещё почти две недели. 

На следующий день я, делая маме перевязку, удостоверился, что всё идет нормально. Через день заметил в области шва легкое покраснение. Тревожиться особо не стал, но всё же от греха подальше покрыл его мазью с антибиотиком. Вечером у мамы поднялась температура. Утром, сняв повязку, я увидел, что рана сильно воспалилась. Пришлось снимать швы, разводить её края, чистить, бороться с гнойным процессом, самым страшным и плохо поддающимся лечению осложнением в хирургии, надеяться, что рана заживет вторичным натяжением…

Нужны ли все эти медицинские подробности? От обиды и досады изводился я, места себе не находил. Мама успокаивала меня, уговаривала не переживать, уверяла, что пустяки это, с кем не бывает, всего лишь маленькая неприятность, всё обязательно, она точно знает, будет хорошо. И от этих её слов тосковал я еще сильней. Знал ведь, знал я, что  существует неписаный закон подлости, согласно которому можно ждать от судьбы любой каверзы, когда врач берётся лечить, тем более оперировать кого-нибудь из своих близких. О том, что даже самые опытные, умелые доктора умудряются неверно ставить диагноз и получать немалые проблемы, когда заболевают их родичи, особенно дети. Слышал я об этом несчётно и примеров тому тьма. Хуже того, зачастую не только у самих врачей, но и у близких им людей болезни протекают как-то нелогично, с самыми неожиданными выкрутасами. Не зря ведь бытует в медицинской среде поговорка, что быть родственником медика - это отягощённый анамнез.

Знал, знал, почему же тогда решился на это? Почему не попросил  прооперировать маму своего заведующего отделением, очень хорошего хирурга? Инстинктивно не желал отдавать маму в чужие руки? Хотел самолично «отомстить» болячке, терзавшей маму столько лет?  Показать маме, что не напрасно верила она  в меня, не обманул я её ожиданий, куражился? Просто по недомыслию? Какое это уже имеет значение?.. 

Перед отъездом мама сказала мне, что даже рада тому, как неладно завершилась история с операцией. Что взяла на себя все мои будущие, какие могут произойти, невезения в работе, и теперь мне всегда будет сопутствовать удача. Один из ее мистических зароков? 

Давно уже нет мамы, не увидит она, как выросла моя внучка,  не прочитает моих новых книжек, не узнает и не увидит много того, чего хотелось бы мне, чем мог бы её порадовать. Но всякий раз, когда, порой совсем нежданно-негаданно, очень вдруг мне везло, казалось, что это мама помогает мне, ее молитвами… 

_________________________

© Кисилевский Вениамин Ефимович

Почти невидимый мир природы – 10
Продолжение серии зарисовок автора с наблюдениями из мира природы, предыдущие опубликованы в №№395-403 Relga.r...
Чичибабин (Полушин) Борис Алексеевич
Статья о знаменитом советском писателе, трудной его судьбе и особенностяхтворчества.
Интернет-издание года
© 2004 relga.ru. Все права защищены. Разработка и поддержка сайта: медиа-агентство design maximum