Вторая победа

Фонтан "Самсон" - главный фонтан Большого каскада Петергофа. Он был установлен в 1735 году в ознаменование 25-летия победы русской армии над Шведскими захватчиками под Полтавой. Фигура Самсона, раздирающего пасть льва, находящаяся в центре фонтана, - аллегория победы. Скульптура создана Карлом Растрелли. Во время Великой Отечественной войны Петергоф был занят немецкими войсками,
и "Самсон, раздирающий пасть льву" бесследно исчез. Фонтан-монумент восстанавливали по довоенным фотографиям под руководством скульптора Симонова. Самсона хотели везти частями, но затем установили в полный рост в кузове автомобиля и повезли через город. Тысячи людей стали стремительно стекаться к Невскому проспекту. Такой стихийной демонстрации страна еще не знала. Скульптор, сидевший у подножия восстановленного колосса, плакал, глядя на ленинградцев, переживших блокаду, - изможденных, слабых, но счастливых…

Не знал такого раньше Ленинград…
Бежали люди толпами на Невский,
куда вступил как будто на парад
Самсон - могучий, пламенный и дерзкий.
Его, уже убитого войной,
вновь возродил из бронзы русский скульптор -
пока еще без краски золотой
он все ж блистал, залитый солнцем утра.
И плакал мастер, на людей смотря,
и люди вторили, рыданий не стесняясь, -
Самсон, свободой вечною горя,
плыл по Проспекту, в лужах отражаясь…
То был победный, долгожданный ход,
как крестный путь счастливого финала -
голодный и измученный народ
кричал, бежал, и места было мало…
Самсона проводили в Петергоф,
забыв на миг про боли и про беды.
И вновь воздвигнут памятник Петров -
ожил фонтаном, празднуя Победу!


Футбол как отражение жизни

Магнит глобального масштаба,
биологический мотив,
инстинкт, потребность и отрада…
Самолюбив, честолюбив!
Награда смелым, горделивым,
трудолюбивым, терпеливым,
сметливым, в меру шаловливым,
ну и, конечно же, счастливым,
орущим во все горло: "Гол!!!" -
Его величество Футбол.

Как в малой капле живо море,
так в этой праздничной игре
характер нации - поспорим! -
все ж отражается вполне.
Одни логичны и упорны,
другие яростно моторны,
и артистичны, и проворны,
а третьи лучшие бесспорно
во всем, и тренер их - орел!
Все это, граждане, - Футбол!

Такое странное явленье:
бумага-лакмус, реактив…
Всех черт прекрасных проявленье
и безобразный негатив…
Он - будто разум коллективный,
бурливый или неактивный…
Игра? Согласен. Но не только…
Падений, взлетов, жизней сколько
пересчитал, перемолол
Его трагичество Футбол!

Не новой кажется нам мысль:
Футбол - судьба. Да просто - жизнь…


* * *

Уходит человек, и часть любви уходит,
И этот скорбный плач, конечно же, о вас:
Чем ближе были вы, тем искреннее слезы,
Но слово "навсегда" придет не в этот раз.
Оно настигнет всех - так ясно и так грозно,
Что хочется сказать заранее - удержись!
И - к каждому придет. Да, рано или поздно.
Возможно, через год, возможно, через жизнь…


* * *

Май веселый, синеглазый -
Город весь в цвету!
Вспомни милые проказы,
Вспомни ночку ту…
Май рябины и сирени
Запахом манит.
В памяти - событья-тени,
А душа дрожит…
Далеко еще до зноя,
Ласков ветерок.
И не хочется покоя
У семи дорог…
На семи холмах встречались,
На семи ветрах,
Первым ливнем умывались
Под веселье птах.
Помнится пичужек стая,
Месяц, день и час…
Хорошо нам было в мае,
Хорош ль сейчас?


* * *

Когда больших талантов нет
и в жизни не было побед,
когда трудиться не горазд,
а славы хочется… Как раз
для тайного величия
помогут два отличия:
во всем всегда умеренность,
в самом себе уверенность.
Таких немало - резвых,
рассудочных и трезвых.


* * *

Вот слово "был" - глагол совсем обычный,
в прошедшем времени употреблен,
и вроде смысл несет в себе привычный:
мол, видел, знал, участвовал… Но в нем
еще таится грусть, уже хозяйка - вечность,
что в памяти твоей разбудит иногда
родные голоса и переклик сердечный,
дороги и поля, чужие города…


* * *

В бетонно-каменных темницах
что чаще человеку снится?
Вода, деревья, небо, птицы
и бег - из детства - колесницы…
Проснувшись, хочет вновь забыться
и в сон вторично погрузиться,
где отражением водица
играет, плещется, искрится.
Пьет и не может все напиться…
Криница вечностью струится…


В начале девяностых...

Петрович был немного пьян, и, может, потому
цедил презрительно слова и сплевывал во тьму…
Мы на крылечке с ним вдвоем сидели, и вино
уже закончилось, но хмель командовал давно:
«Моя работа – не твоя: физический напряг!
Я вкалываю, как шахтер, – весь в жилах, как бурлак…
А ты, гляди-ка, тяжелей пера не поднимал –
костюмчик, галстучек, очки… А тут сплошной аврал!
Завод – не школа, за день так намаешься… Бензин,
мазут, солярка, солидол… Спасенье – магазин…»
И я молчал, ну что сказать Петровичу в ответ?
Что, мол, и я верчусь, как черт, и что здоровья нет,
что и учитель устает, а денег ни хрена,
что дети трудные пошли – работа, как война?..
И я молчал, я знал: завод уже давно не тот,
да что там, повернули так, что стал завод банкрот…
Сидит Петрович на крыльце
и топит злость свою в винце…


* * *

Я иду на почту, чую: обхамят -
переводик срочный выдать не хотят…
Как стена Берлинская, серый плексиглас,
в крохотном окошке - ох, недобрый глаз…
Я иду в сберкассу, но и там она:
перевертыш, что ли, или сатана?..
Я иду в больницу - чур меня: сидит!
Злая, неприступная баба-монолит.
В мастерской, в трамвае - в юбках и штанах -
маленькие люди позабыли страх,
то ль за то, что предок батогами бит,
нынешний Акаккий, как умеет, мстит…
То ль за то, что денег нету ни шиша -
только точит зависть сердце малыша…
Я ж не крал шинели, писарь дорогой,
я ж еще со школы за тебя горой,
я ж тебя со сцены даже воспевал,
сострадал и плакал… И каков финал?
Мой далекий пращур был отнюдь не граф -
на кого ж ты злишься, новый Полиграф?
Черные одежды, брита голова -
новая эпоха, новая глава…


* * *

Опять противно капает из крана
и трубы вызывающе гудят -
вот почему встаю я очень рано
(к тому ж суставы старые болят).
Включаю телек, и просторы дома
расширились: несчастный Орлеан
привлек внимание (пусть спит супруга Тома) -
я за семью! Бьюсь со стихией там!
Меня за ногу прихватила кошка:
она - проглот, она все время жрет…
Что с потеплением глобальным? Из окошка
как будто из саванны жаром прет…
Отклеились обои - надо, надо
давно уж сделать в комнате ремонт!
Но вот же сообщили, что Бен Ладен
опять всем гадит… Все! Иду на фронт!
Сносилась обувь и часы не ходят -
найти бы время и отдать в почин…
Но мне же в Латвию, где русских бьют, и вроде
там не хватает нашенских мужчин.
В мешке - в кладовке - проросла картошка,
компоты не закручены… Жена
ворчит. Но я ж, как пахарь с сошкой,
тружусь на ниве общества. Цена
моих забот о мире без корысти
и в сердце боль, и нервы - никуда…
Но я в строю! И верьте, журналисты:
Но пассаран! Навеки! Навсегда!


* * *

Чем выше, тем меньше деталей -
растерян взыскующий взгляд…
Детали не важными стали -
их нам замечать не велят…

Чем дальше, тем меньше щербинок,
не видно ни рытвин, ни ям,
не видно соринок, морщинок,
оврагов и лысых полян…

Исчезли иссохшие речки,
пропали из виду дома,
что дымом чадящим из печек
сводили природу с ума…

Взлетели… И будней напасти
растаяли. Шар голубой
кружится…И мелкие страсти -
страстишки - исчезли… Домой?

"Домой!" - закричало сознанье,
"Домой!" - застонала душа.
"Туда, к моему безобразью,
верните!" - рыдала, дрожа.

И трудно найти объясненье,
и трудно разумным понять,
как радостно хлябью осенней
идти и свободно дышать…

Я знаю, я вижу: из сора,
из пыли веков - бытия,
но вдруг нарождаются споры,
и - шествует жизнь! Не моя…


* * *

Тонконогий и кудрявый скачет полем жеребенок,
видно, мнимая свобода обуяла стригунка…
Но как будто вскрикнул "Мама!" - ведь еще совсем ребенок,
ведь еще не знает воли, ведь молочный он пока…

Постоял малыш и круто повернул - тропинка к дому,
к яслям, к сену, к глыбе соли потянула, и опять
рядом с красной кобылицей по дороге по над Доном
он гарцует наш беспечный - разве можно устоять?..

Разве можно быть спокойным, если запахом полыни
и волнением ковыльным переполнен?!.. И кнута
тот малыш еще не знает… Ни тревоги, ни унынья,
ни поводьев, ни уздечки, ни седла, ни хомута…


* * *

Шестидесятые далекие -
Такие книжные, глубокие.
Теперь я вижу - настоящие,
И потому к себе манящие.

Шестидесятые наивные -
Еще сугубо коллективные,
Но вовсе пафосно не пошлые,
Теперь записанные в прошлое…

Шестидесятые упрямые:
"Всегда вперед и только прямо!",
Но вовсе вы не черно-белые,
Сентиментальные и смелые.

Шестидесятые поющие,
Негромко нас к себе зовущие.
По-прежнему животворящие,
Нас берегущие, хранящие…


* * *

Всему всегда своя цена,
и каждый выбирает цену…
Цена сначала не видна,
но дайте срок - придет на сцену
и холодно предъявит счет,
назвав все пункты из бюджета.
Внезапно явится - и вот
ты узнаешь: кредита нету…
И эта, главная, цена
не выражается деньгами -
лишь судьбы требует она.
Мы ж судьбы выбираем сами:
ты все поставил на тельца?
Поскреб, увидел - позолота?..
Ты обманулся!.. Мудреца
высмеивал, ведь он работу
души и сердца воспевал,
а это ценится не очень -
все ждут немедленных похвал,
наград и денег, между прочим…
Всему всегда своя цена,
и каждый выбирает цену…
Всему всегда одна цена,
не подлежащая обмену.