В последние годы между филологией и журналистикой сложились отношения, которые без преувеличения можно назвать антагонистичными. Причём ярко выраженную противопоставленность проявляет одна сторона, а именно: журналистика, сформировавшая оценочное определение «филологического флюса», но при этом (главным образом, в контексте  дискуссии о медиаобразовании) справедливо указывающая на проблематичность учёта при чисто филологическом подходе к современной медиареальности специфики медиапроизводства, медиапотребления и других характерных примет медиапродукта. В свою очередь, филология отвечает неведением и негласным отрицанием самого факта существования такой науки, как журналистика, в лучшем случае считая последнюю «недофилологией». В академической журналистской среде отнесённость в перечне научных специальностей журналистики к филологии объясняется прискорбной данью традиции, внутренне оправдывающей отступления и общее небрежение профилем специальности. Отсылки к западной интегрированной науке коммуникативистике, безусловно, правомерны и перспективны, однако не всегда полностью релевантны, учитывая литературный генезис российской прессы. 

Для нас вполне очевидно, что литературоцентричная история журналистики способна методологически конституировать филологическую базу журналистики как области знания. Примечательное обстоятельство: западная «коммуникативная история» рассматривает, наряду со становлением журналистики как социального института или историей выраженных в прессе идей, также нарративный журнализм, обнаруживая тем самым корреляцию с коммуникативистикой в широком смысле (включая лингвистику и литературоведение). 

Начнём с обсуждения правомочности обособления истории журналистики от истории литературы не просто в отдельную предметную область, но самостоятельную область знания (предполагающую собственные парадигмы изучения, методы и пр.). Такого рода институционализация истории журналистики представляется несколько проблематичной, хотя Г.В. Жиркову удалось построить целостную историю журналистики, охватывающую практически все основные периоды. Между тем каждый добросовестный историк журналистики должен задаваться вопросом: есть ли свой предмет изучения у истории журналистики? Выясняется: не существует такой предметной области истории журналистики, которой в большей или меньшей степени не занимались бы историки литературы (в аспектах периодизации, взаимоотношений журналистики и власти, типов изданий, персоналий, а также на уровне дидактики: историко-журналистская составляющая в обязательном порядке входит в вузовские курсы истории литературы). 

Тем не менее историки журналистики убеждены, что у них есть собственная самобытная предметная область – публицистика. Как следствие, возникает вопрос о границах употребления самого термина «публицистика». Очевидным образом, скажем, средневековая «духовная публицистика» пересекается с понятием «древнерусская литература», со всеми её известными и описанными каноническими особенностями. Под «духовную публицистику» подводится определенный жанровый ряд древнерусских текстов, однако вопрос заключается в следующем: что в данном случае добавляет апелляция к родовому понятию «публицистика» вместо общепринятых определений: «духовная / учительная литература», образуемая каноническими «житиями», «поучениями», «молениями», «письмами»? 

Само учение о публицистике (к слову, непонятное на Западе, имеющем дело с авторской журналистикой, журнализмом и пр.) сложилось в советское время в контексте формирования и утверждения новых, не вполне академических научных специальностей, прежде всего, благодаря работам В.В. Учёновой. Однако само понятие «публицистика», критерии его выделения, сферы применения нуждаются в настоящее время в уточнении (если не пересмотре), поскольку произошло отчётливое размывание терминологического статуса; «публицистика» стала просто словом с неоправданно широким спектром значений. При этом, скажем, сами медиевисты (ограниченные в корпусе текстов, а потому идущие вглубь) с большой осторожностью пользуются понятием «публицистика», хотя именно в рамках традиционной культуры функциональный аспект жанра – ведущий, поэтому так близки средневековые тексты медиатекстам. 

В этом отношении говорить о протопублицистике или формировании публицистического стиля в средневековой литературе, безусловно, правомерно. В то же время, с нашей точки зрения, неприемлемо всерьёз говорить о публицистике по отношению к строгим жанровым канонам «стиля монументального историзма» (термин Д.С. Лихачёва). Ведь даже публицистическая полемика Ивана Грозного и Андрея Курбского отмечена основным конфликтным противостоянием поэтики и риторики. Условное первенство Грозного имеет стилистической, языковой характер, основано на опоре на индивидуальный авторский стиль в противовес западной риторической традиции, а вовсе не аргументированном отстаивании политико-идеологических концептов. Центральный тезис Грозного относится к разряду общих мест в публичной полемике власти и оппозиции: «Посмотри на это, – пишет Грозный, – и вдумайся: кто противится власти – противится Богу; а кто противится Богу – тот именуется отступником, а это наихудшее из согрешений». Если же говорить о публицистике как таковой (в единстве формы и содержания), а не просто об истоках формирования общественно-политических и идеологических концепций в рамках устойчивых жанров, то её генезис, как кажется, следует связывать с подмётными письмами «бунташного» XVII века, «эпохи начал» (А.М. Панченко), а на Западе – с Реформацией (иначе подспудно неизменно получается, что и Христос был публицистом).

Аналогичные сомнения возникают и в отношении другой «святая святых»: традиционно считающейся «сильной стороной» теории и истории журналистики жанровой теории. Вообще-то затруднительно не обратить внимание на то несомненное обстоятельство, что разработка категории жанра в журналистике значительно уступает фундаментальным филологическим трактовкам жанров или непосредственно базируется на них (например, значение теория речевых жанров М.М. Бахтина для медиалингвистики). Ещё один внутренне неустойчивый, хоть и модный термин: «медиакритика». Теоретическая разработка концепции медиакритики принадлежит А.П. Короченскому, затем она была дополнена и расширена на пути анализа практики (главным образом, телекритики), а затем спроецирована и на историко-журналистский контекст. Между тем, на Западе медиакритикой (Critical Media Studies) называют академический анализ медиа с разных методологических позиций (а вовсе не телекритику, кинокритику, литературную критику как таковую, пусть и адаптированную медиаформатами). 

Если более автономные предметные области истории журналистики эмпирически, несомненно, ощутимы (публицистика, газеты, иллюстративный ряд), хотя и нуждаются в уточнении, в теоретико-методологическом смысле история журналистики обладает отдельно взятым уникальным инструментарием – типологическими построениями. И здесь можно говорить о наличии школ, со значительным представительством историков региональной журналистики. В остальном же приходится констатировать, что обращение к филологической методологии в историко-журналистской среде, в общем, осталось приблизительно на том уровне, когда журналистика стала обособляться от филологии. 

Фактически весь ХХ век, с разнообразием методологических подходов, остался вне поля зрения историков журналистики. Наиболее близкой для историко-журналистских изысканий оказалась классическая культурно-историческая школа, сложившаяся в эпоху господства «толстого» журнала, выражавшего установку на доминирование направления, социальной доктрины. Однако неожиданным образом утвердившийся идеологизированный историко-журналистский подход обретает опору в современной западной истории литературы, проходящей по ведомству Liberal Studies. Последняя всё больше сближается с коммуникативистикой, будучи нацеленной на выявление в произведении социальной проблематики, свойственной эпохе. По существу, исследуются не столько сами историко-литературные феномены, сколько их корреляция с актуальной общественной повесткой (типы социальных конфликтов, гендерная проблематика, права меньшинств, глобальные вызовы и т.п.). В этом смысле Шекспир и массовая литература оказываются звеньями одной цепи, что само по себе дополнительно высвечивает опасность имеющей место в русле концептуализации процессов глобализации упразднения культурной иерархии. 

Исходя из сказанного, какую позитивную программу действий можно было бы предложить? Во-первых, желательно воспринимать историю журналистики в более широком ключе как историю медиа (как это принято в западной науке). За точку отсчёта, за принцип выделения можно принять разную систему координат, например: теорию «публичного поля» Ю. Хабермаса. Тогда в одном ряду с системой прессы начнут рассматриваться институциональные и неинституциональные объединения (кружки, общества), историко-литературные феномены («литературный факт» во взаимодействии со смежными рядами). В противном случае классиков – «режем по живому» (здесь литература, там публицистика, «смесь, мелочь, заметки», а между тем выдающийся беллетрист вовсе не обязан быть рациональным мыслителем). По словам одного классика о другом, непреходящая заслуга великого поэта в том, что «через него умнеет все, что может поумнеть». 

Во-вторых, нужен компаративистский подход; в-третьих, журналистские тексты и свертексты (типы изданий) «открываются» на пути филологического анализа. Филология как раз и снабжает исследователя важнейшим навыком анализа текстов, способствующим отходу от восприятия прямого авторского высказывания в качестве наиболее репрезентативного. Далее – это возможность преодоления принятых идеологических рамок (западники / славянофилы, либералы / консерваторы). На протяжении всего ХХ века именно филология была резистентной по отношению к застывшими идеологиями, прежде всего, тоталитарным. Вспомним хрестоматийную фразу марксистского историка М.Н. Покровского: «История – это есть политика прошлого, а политика – история настоящего». Советская интеллигенция пыталась найти опору главным образом в филологическом знании, в меньшей степени скомпрометировавшем себя обслуживанием идеологических интересов господствовавшего режима, сохранявшему установку на нонконформизм. 

Научные разыскания М.М. Бахтина, С.С. Аверинцева, Ю.М. Лотмана и московско-тартусской семиотической школы были больше чем наукой, выступали стратегией жизнестроительства. На протяжении всего Нового времени филология претендовала на статус основной гуманитарной метадисциплины, будучи тесно связанной с философией и историей культуры. Вопреки господству пиаровских и манипулятивных стратегий в условиях медийной условности постправды, филология продолжает играть значимую роль в мультикультурной среде и многополярном мире, сопротивляясь различным формам идеологического диктата (достаточно указать на публичные выступления вне майнстрима и ярко выраженную неполиткорректную позицию Ноама Хомского).

Противопоставление филологии и журналистики представляется деструктивным и надуманным. В реальности сфера применения различных инструментариев  филологического анализа в коммуникативистике только расширяется: от получившей широкое признание модели коммуникации Р.О. Якобсона и структурно-типологического анализа, предпринятого в отношении древнейшего нарратива – волшебной сказки В.Я. Проппом, до медиалингвистических трактовок медиатекста. Остаётся надеяться, что риторическая острота неприятия снимется с введением научной специальности «Медиакоммуникации. Журналистика».

 ____________________

© Балашова Юлия Борисовна