Горб

Зимой (хоть это не для всех, а лишь для мыслящих инако)
встаёт во всей своей красе горб вопросительного знака,
и тень, отброшенная им на замерзающие лужи,
одним велит напиться в дым, другим чего-нибудь похуже.
Мы были зряшно рождены; в подборе целей – оплошали.
А в небе бледный шмат луны – как сыр, обгрызенный мышами.
Банальности взрезают тишь расстрельной россыпью курсива.
"Красиво жить не запретишь". "Быть знаменитым некрасиво".
И хоть ругайся напоказ бессильно и пустоголово
на ускользнувшую от нас мерцающую сущность слова,
мы замерли, как корабли в литографическом овале:
одни лишь гении – смогли, а остальные – спасовали.
И не для нас хмельная высь, где реют божества в хламидах.
Ведь можно проще, согласись: ненужный вдох, никчёмный выдох.
Тирадой пьяного жлоба, лишённой смысловой нагрузки,
нас ждет стандартная судьба мильонов пишущих по-русски.
Не избежать тоски и драм. Надежда, словно шарик, сдулась.
Вопроса знак являет нам интеллигентскую сутулость.
И, как всегда, декабрь – большой любитель жертвоприношений.
А мы, уставшие душой, легко сгодимся на мишени.

Поэто-пейзаж
Замер сказочный лес, прорежённый опушками,
над которыми лунная светит медаль.
Спит земля до утра – не разбудишь из пушкина,
и молчит до утра заболоцкая даль.
Ночь на день обменять – не проси, не проси меня,
пусть чернеет загадочно пропасть во ржи...
Спит летучий жуковский на ветви осиновой,
двух крыловых на спинке устало сложив.
Тёплый воздух дрожит предрассветною моросью,
серой змейкой застыл обезлюдевший шлях...
Что-то шепчут во сне пастернаковы поросли,
сонмы диких цветаевых дремлют в полях.
Проползает река вдоль пейзажа неброского
и играет огнями – живыми, как речь.
И её пересечь невозможно без бродского,
всем не знающим бродского – не пересечь.
Всё, что мы не допели, чего не догрезили,
тает в сонном, задумчивом беге планет...
Жизнь пройдёт и останется фактом поэзии.
Смерти, стало быть, нет.
И беспамятства нет.

Победа гуманизма
Своё недокричав и недоколобродив,
в азарте не успев нажать на тормоза,
нестройная толпа голосовавших "против"
разгромлена толпой голосовавших "за".
Победен прессы тон. Гудят вотсаппы, скайпы,
а Homo, как всегда, к собратьям lupus est.
Вот доброволец. Он снимает с трупов скальпы
и надевает их на свой тотемный шест.
И наконец покой приходит долгой драме,
достойный золотой рифмованной строки...
Усталое Добро (как надо, с кулаками)
пытается отмыть от крови кулаки.
Вот славный журналист – задорная харизма,
знакомый по ТиВи чарующий оскал...
О, как ты хороша, победа гуманизма
над теми, кто его иначе понимал!
Пойдёт отсчет с нуля великим этим годом,
начнётся с точки А прекрасный светлый путь...
Как воздух нынче свеж! Он полон кислородом,
поскольку меньше тех, кто б мог его вдохнуть.

Ноябри

Проигранными вдребезги пари,
не верными ни богу, ни отчизне
бродячими котами ноябри
приходят в неприкаянные жизни.
И всё трудней хранить в себе тепло;
звучат шаги потерянно и гулко…
Глядит на всех затравленно и зло
трубопровод сырого переулка,
где ты бредёшь, где хмарь и пустота,
где серые заплаканные стены,
и на лице опавшего листа
арабской вязью выделились вены.
Здесь корабли дрейфуют на воде
вслепую, потеряв свои пенаты.
Здесь, ничего помножив на нигде,
ты вычислишь свои координаты.
Когда, холодной мрачностью дыша,
порывом ветра ломкий воздух вспорот,
куда-то в пропасть падает душа,
как мёртвый дождь на полумёртвый город.

Премьера

Ну вот и всё, премьера состоялась; развеялось, как туча, волшебство... И нет бы Фолкнер, нет бы "Шум и ярость"... Ни ярости, ни шума. Ни-че-го. Царил комфорт меж потолком и полом, и здравые слова текли из уст. Был тёмный зал наполовину полон, а может быть, наполовину пуст. И он молчал, не проявляя норов, всё повидавший на своем веку... Ни свиста перегнивших помидоров, ни чепчиков, летящих к потолку. Пути прямые не сложились в вензель, замкнулся в ноль шагреневый овал... Количество ругательных рецензий равняется количеству похвал. Спектакль прошел (спасибо Наркомпросу), и нынче выбор: шутки или плач. "А был ли мальчик?!" – к этому вопросу поди ответ достойный присобачь.

Корм – не в коня, и не во благо – опыт, коль обманула вещая судьба. Так, видно, и выходят в мизантропы, в брюзгливые подобия себя; как безнадежно портится характер под стать героям в горьковском "На дне"... Уже ни в первом, ни в последнем акте не выстрелит ружьишко на стене. Ни тьма, ни свет. Так, сумерки. На кой нам весь этот джаз, не тронувший умы?! Уильямс и Вампилов спят спокойно, их конкуренты – ни за что не мы. И жизнь бредёт по сердцу в грязных ботах; коль проиграл – признай начистоту. Твои актёры – на других работах, и свет софитов режет пустоту. Никто весной не залетает в сени. Уходит всё – "как с белых яблонь дым". Стакан пока не признан за спасенье, но, видно, скоро станет таковым.

Мы только фотки. Байты или биты. Построенный забор, созревший стих... О как нам неохота в ранг забытых, непризнанных, посредственных, пустых! Хотелось быть Монбланом и Ай-Петри, на благо людям взращивать талант... Да только серый цвет в доступном спектре - предоминантней прочих доминант. Вне тренда, вне дискуссии, вне гонки. В пределах старой гаммы: до-ре-ми... Порою даже хочется в подонки – пусть чёрный, но не серый, черт возьми! Скукожилась, усохла сверхзадача; остались миражами миражи. Чего же проще: ничего не знача, не стать и притчей на устах чужих. Лелея псевдочеховскую малость, вдохни. Расслабься. Позабудь бои.

Как ни крути – премьера состоялась.
Проснись и пой.
Скрывайся и таи.

.Дальняя станция
Спокойно, парень. Выдох: "Омммм" – полезен загнанным нейронам.
Вагончик тронулся (умом). По сути, заодно с перроном.
Делю с попутчиком еду: два помидора, хлеб и сало.
На дальней станции сойду, где ни названья, ни вокзала.
Умчится прочь локомотив. А я останусь в брызгах света,
с советской песней совместив хайнлайновские двери в лето;
найду ответ у сонных трав, о чём мне карма умолчала,
себе с три короба наврав, что можно жизнь начать сначала.
Такой покой, такой уют воспел бы Пушкин и Овидий.
Здесь птицы песенки поют, каких никто не евровидел,
здесь я однажды всё пойму под ветерка неспешный шорох,
здесь я не должен никому и сам не числюсь в кредиторах.
Какое счастье, господа, – брести от дактиля до ямба
и не совать свой нос туда, где вновь коррида да карамба,
где давит ночь тугим плечом, где каждый встречный смотрит косо
и где дамокловым мечом висит над жизнью знак вопроса!
Увы, пора открыть глаза. Мечтанья свойственны Сизифам.
Нет в рукаве моем туза. Покуда миф остался мифом.
Но всё ж в неведомом году я, опыт накопив бесценный,
на дальней станции сойду. Достойно. Как артист со сцены.
Двойники

Как хорошо, что ты вполне живой, что двигаешься за обозом следом. Ты как бульвар, присыпанный листвой. Ты как подарок, спрятанный под пледом. Ты в точке А. Всё там же точка Б. Мелькают дни при свете монитора. Кто виноват, что ты избрал себе замедленный режим самоповтора? Ты старше, старше, но всё так же сир и не привычен к драйву и форсажу. Макропулоса дивный эликсир не поступает, хоть убей, в продажу. Совсем неплохо, что не твой финал – быть радостно повешенным на рее. Да только самый серый кардинал тебя ни на оттенок не серее. Не с теми ты дружил, ласкал не ту, латал борта от перманентной течи... Но в каждом крике слышалось: "Ату!", и сразу шея втягивалась в плечи. Ты прошагал, наверно, пол-Земли, ты строился "свиньёю" (в смысле, "клином"); но просто шёл, куда тебя вели на поводке привычном и недлинном. Дни-близнецы, как чётки, теребя, ты верен делу самоплагиата, и с преданностью смотрит на тебя твоя судьба. Ручная, как граната.

Но верить в то, что ты так страшно прост, никак нельзя. Ну разве только спьяну-с. Ты флюгер, переплавленный в форпост. Двудонный чемодан. Двуликий Янус. Вы разошлись, как в море острова, как с истиною ложь, как Сена с Марной. И твой повёрнут профиль номер два к другой Вселенной. Перпендикулярной.

А там ты – шаловливый шевалье, знакомый и с веселием, и с гневом. Тяжелые жемчужные колье ты возвращаешь праздным королевам. Штурмуешь то Монблан, то Эверест, склоняешь недоступных к поцелую и никогда не движешься в объезд, когда добраться можно напрямую. Ты Одиссей. Ты повсеместно зван. И плачет Пенелопа на Итаке, когда ты разрезаешь автобан на гоночном могучем "Кавасаки". Неповторим ты в выраженье чувств, наград и восхищения достоин: не только весельчак и златоуст, но и к тому ж неустрашимый воин. Твой тёплый хрипловатый баритон не разольётся в рефлексивном стоне... А снизу смотрит офисный планктон, завидуя при этом по-планктоньи. Не с ним ты от восьми и до шести, не с ним ты накатить готов по двести, ведь у тебя по-прежнему в чести дворянские понятия о чести. Сражаешься, смеёшься на пиру, у дамы просишь искренне прощенья... И жизнь свою листаешь поутру... В который раз. Без тени отвращенья.

Живут в одном плену герой и лох, с одною кровью и с одною кожей. Гибрид из них двоих не так и плох, вот только, к сожаленью, невозможен. Им поздно драться за любую пядь с упрямством театрального паяца: один из них обязан побеждать, другой из них обязан покоряться. И вроде бы простой расклад таков, и вроде здесь не надобен оракул: у шевалье должно быть сто очков, зато у оппонента – кот наплакал. Да вот – увы... И всё наоборот. От логики остались только крохи...

И в битве двойников сильнее тот,

кто лучше соответствует эпохе.
_________________________

© Габриэль Александр Михайлович