С воспоминаниями детства сложно. Периодически возникает хаотичная фрагментарная картинка с наплывающими слоями. Хотя и уверяю себя, что помню всё.  Всё, не всё, но многое из того, что давно бы следовало забыть.

Помню смерть Сталина. Тётя Шура, живущая с нами сестра отца, шила родителям чёрно-красные нарукавные повязки. И зима в тот год была снежная, помню дорожку, протоптанную в снегу по грудь. Долго удивлялся, почему больше не бывает таких снегопадов, пока не сопоставил уровень снега со своим тогдашним ростом. Отчего-то осознал это гораздо позже. Читать меня специально не учили. Была обучающая игра – картонки, расчерченные на четыре части со словами в каждой. Там «арбуз», «стол», «яблоко»… И отдельные картинки с этими же словами и изображениями предметов. Надо было закрыть картинками слова на картонке. Так и получилось. Мы играли с соседским внуком и его бабуля, учительница начальных классов, отчего-то решила меня проверить и подсунула книгу. Не помню, какую, но помню слово «тута», в котором я неправильно поставил ударение. Она поправила, пояснила, что тутА – это такое дерево. И когда родители вернулись из школы, они тоже были учителями, оповестила их что сын умеет читать. Мне было четыре с половиной. Тута, она же тютина, росла у нас во дворе. Старое дерево с мощным стволом, ягоды на котором были обычно только на одной ветке, толстой и высокой. А над деревом высоко в небе кружились малыми чёрными точками птицы, коршуны. Считалось, что они высматривают цыплят. Теперь-то я в этом сомневаюсь – что можно увидеть с такой высоты? Полагаю, они просто кайфовали на восходящих потоках. Коршунам полагалось кричать: «Шу-гу, шу-гу». Это должно было их отпугнуть. Ну да, как будто они могли нас услышать. (Хотя если бы кричали «Шойгу», они бы точно сдрейфили.) Иногда пролетал самолёт, Ему полагалось кричать:

– Эроплан, эроплан, посади меня в карман.

«Эропланы» пролетали редко. Впрочем, грузовики по улице тоже ездили не часто. Так что мы спокойно играли в лапту на шоссе. Странно, что лапта не стала национальной игрой, как бейсбол в Штатах. Была бы неплохой реальной скрепой. Во время уборки сахарной свёклы машины ездили часто. В кузовах на горе корнеплодов обязательно сидела сопровождающая. Ей кричали:

– Тёть, кинь буряка. 

Кидали. Ну, тут кто быстрей добежит.  Притаскивал добычу домой, добавляли в корм корове. Да, у нас была корова. И свинью откармливали, и куры бродили по двору. Ставни в комнате на ночь закрывали, в них от выпавших сучков остались отверстия, которые работали, как объективы. Утром просыпаюсь, а по потолку вверх ногами проходит говорящая «крр-крр» белая курица. Отчётливо помню и голос, и картинку.

Корова зимой приносила телёнка. Помню общую тревогу, отец с женщинами уходит ночью в хлев, светя керосиновым фонарём «летучая мышь». Возвращаются с телёночком, мокрым, с разъезжающимися ножками. Телёнку здесь же в комнате кроватными сетками и спинками отгорожено место, насыпана солома. Живёт в комнате до весны. Мы с ним бодаемся – кто кого. Поят его обратом – молоком, пропущенным через сепаратор. Позже начинает есть сено. Весной его продают, меня успокаивают, мол, телёночек будет жить у хороших людей. Я верю.

Корову тётушка доит три раза в день. Утром, перед выгоном в стадо, днём берёт ведро, скамеечку, идёт на выгон, где коровы пасутся, примерно в полукилометре от дома, приходит с полным ведром. И вечером, когда Зорька возвращается домой. Стадо идёт по улице уже в сумерках, заполняя всю проезжую часть, пастух щёлкает кнутом. Я люто завидую его умению. Потом, гораздо позже, когда читаю бравые репортажи в газетах о высоких надоях, скептически хмыкаю. Наша ничем не примечательная Зорька давала раза в полтора больше. Конечно, надо было беспокоиться насчёт корма. Летом каждый вечер отец сажал меня на раму велосипеда, ехали за село в лесополосы. Отец маленькой косой косил траву, я набивал её в мешок, приторачивали к багажнику, возвращались затемно. Сейчас, когда вспоминаю об этом, просто жуть берёт А тогда все так жили. Зато всегда было молоко и мёд – имелась небольшая пасека. Я следил, чтобы не улетел рой, когда пчёлы собирались в чёрное облачко над двором, поднимал тревогу. Взрослые вениками брызгали воду на собирающихся эмигрировать работяг, крылышки у них намокали и они садились гроздью на ближайшую ветку. Отец собирал их половником и переправлял в роевню – ящик, закрытый сверху простынёй. Находил матку, ловил в маленькую клеточку, пчёлы безропотно шли за ней.  Потом их помещали в отдельную часть улья – нуклеус. Зарождалась новая семья. Конечно же, мёд принадлежал хозяину, а не тем, кто всё лето его собирал. Пчёл на медовых рамках одурманивали дымом и стряхивали. Наиболее стойких смахивали веничками из жёсткой травы, которая росла в «Тараруевской посадке» – островке непаханой земли на меже. Росли там и несколько молодых акаций. Хозяином земли за межой был однорукий татарин Тараруев, у него имелась своя лошадь и бедарка – двухколёсная повозка. Мужик был заядлым рыболовом, отсутствие руки компенсировал, зажимая крючок в зубах для насаживания червя. Клевало у него гораздо чаще, чем у меня.

На зиму привозили сено. Отец брал в школе лошадей, да, у школы были свои лошади. Ехали на поле, где оставалась гичка – листья, срубленные с верхушки свёклы с частью корнеплода, вилами подавал мне на телегу, я утаптывал. Грузили, пока гичка не начинала сыпаться. Однажды лошади дёрнули, я не удержался и съехал по возу с приземлением на голову. И ничего, обошлось. Покупали жом на сахарном заводе – такой свекольный фарш, отходы производства сахара, Куча лежала на дворе под снегом, пахла довольно неприятно. Уже в старших классах была экскурсия на сахарный завод. Запомнились начищенные медные котлы с датой изготовления 1909 год. Ничего, работали, должно быть, работают и по сей день. Рабочие пили чай, насыпая полкружки сахара и разбавляя кипятком.

Весной опять же отец брал лошадей, трёхлемешный плуг, пахал огород, 10 соток. До сих пор поражаюсь его крестьянским навыкам. Ездили на телеге в совхоз «Кубань» за 30 км  за арбузами. Арбузы потом лежали под кроватями, были удивительно сладкими, сахаристыми. Теперь таких не делают. Химия, химия. В совхозе «Кубань» жили мамины родители. Дед Вася, бывший питерский слесарь, ещё работал водовозом. Бабушка Оля занималась хозяйством. Кубанская казачка, в гражданскую была пулемётчицей у Кочубея. Всё это я тогда воспринимал краем уха. Мамин брат, дядя Витя, работал на молоковозе, предложил прокатиться. Пообещал, что через час вернёмся. Загрузились молоком на ферме и поехали на молокозавод. А там очередь из таких же. Стояли до обеда, я уже сильно жалел, что поехали. А молоко скисло. А мать отругала неповинного братика. Как будто это он устроил такой порядок.

*

Помню приезд Хрущёва, самого вождя не видел, но рассказывали, что перед визитом срочно пропололи кукурузные поля на 10 метров от дороги. А тот, остановив машину, пошагал вглубь. А там бурьян вровень с кукурузой. Директора сняли.

Потом Хрущёв приказал сдать частных коров в колхоз и освободить жителей от непосильного труда. Молоко предлагалось брать там же в колхозе за символическую плату. Первый год так и было. Потом выяснилось, что не хватает кормов и в Союзе впервые был перевыполнен план по мясу., Когда Гагарин полетел, у меня текли слёзы счастья. Правда, часами приходилось стоять в очереди за хлебом. Взаимосвязь тогда не улавливал. Детям это вообще несвойственно. Понятно же, ветер дует потому, что деревья качаются. А СССР впереди планеты всей потому, что он  надежда всего мира. А коммунизм это молодость того же мира. И его возводить молодым. Нам, то есть.  Как оказалось потом, с поставленной задачей мы не справились. Слишком много думали о том, чего бы пожрать...

    Когда коровы не стало, появились кролики. Кроликов разводили чуть ли не в каждом дворе. Как-то перед уроками пошли с Толиком Шевцовым за травой. Весна была запоздалая, травы в лесополосах мало. Набили авоськи молодой пшеницей, растущей в кюветах на обочинах. При посеве ветер выдувал с поля. На самом поле нельзя, там хлеб вырастет. А в кюветах же всё равно убирать не будут. На обратном пути догнал объездчик Походня, привёл на полевой стан. Распотрошил сумки:

– Она, пашеничка!

Как мы ни клялись, что не с поля, добычу конфисковал. Наверное, для своей лошади. С юга перед селом тянулся длинный глубокий овраг. Во время войны жителей сгоняли копать противотанковый ров, чтобы немецкие танки не прошли. Они и не прошли, зашли с севера. Стенки рва порядком обвалились за послевоенное время, память осталась. Овраг назывался «глинище», жители брали там глину для построек.  В одном месте его пересекала дорога с крутым спуском. По ней ездили только телеги и велосипедисты. Ну, и Походня на коне. Внизу дорога резко заворачивала влево, справа островком росла конопля выше человеческого роста, ещё не знающая, что она марихуана. На повороте же всегда лежал толстый слой удивительно тонкой пыли, колёса телег размалывали её, не разбрасывая. Когда, разогнавшись с горочки, въезжал на велосипеде, пыль с характерным чавканьем  укрывала колесо выше ступицы, велосипед шёл юзом. Но не упал ни разу. Упал как раз, круто завернув, на единственном в посёлке асфальте возле клуба СККПП. Разбил коленку. Перед клубом стояли статуи Ленина и Сталина. Потом одной не стало. Меня это не волновало, у взрослых свои забавы. 

Жили мы в доме, принадлежавшем школе. Дом был крыт оцинкованным железом и, наверное, был в своё время построен зажиточным хозяином. В историю я тогда не углублялся. Тем не менее, фундамента не было, а стены были из самана. Стена в моей комнате каждую зиму отходила от потолка на пару сантиметров и матушка с тётушкой делали глиняный раствор с соломой и заделывали щель. Потом уже, когда я учился в институте, приехал навестить свою учительницу бывший ученик Иван Ельников. Ужаснулся и предложил переехать на работу в совхоз «Новомихайловский», где он тогда был директором. В 14-ти километрах от Кущёвки. Они как раз построили дом для учителей, в котором и матери, и сестре выделил отдельные квартиры. Совхоз в то время процветал, выращивали хлеб, подсолнечник, свёклу, откармливали свиней. Работникам продавали мясо по символическим ценам. Самого директора в местном райкоме сильно не любили, был слишком самостоятельным и откровенно пренебрегал их «ценными указаниями». В конце концов его отстранили от должности и назначили лояльного. Потом сменилось ещё 9 директоров, но дела шли всё хуже и хуже. А Ельников на предложение вернуться отказался наотрез.  Когда всё рухнуло окончательно, землю поделили между работниками. Матери не досталось ничего, мол, вы же не на земле работали, вам не положено. Хотя сестре в соседнем хозяйстве, куда она ездила преподавать иностранные языки после конфликта с директором Новомихайловской школы, землю дали.

– Вы же наших детей учите!

Надел она сдала в аренду и каждую осень ей привозили её долю – тонну зерна, мешок сахара и канистру масла. Но это я опять забегаю вперёд.

Когда пошёл в школу, «лампочки Ильича» у нас ещё не было. Уроки делал при керосиновой лампе. Потом поставили столб во дворе и протянули проводку. Наружный провод был в чёрной оплётке и назывался «гупер». Розетка одна на две комнаты, для настольной лампы. И лампочка без абажура, свисающая с потолка. Платили отдельно за лампочку и за розетку. Поэтому повсеместно практиковали «жучки», приспособления, которые вкручивали в патрон вместо лампочки, на боках было две пары гнёзд для подключения добавочных бытовых приборов. Хотя какие там приборы – утюг и электроплитка. Электрик устраивал проверки, вылавливал нарушителей. Радиоприёмник «Родина» работал от батарей. Батареи – две анодных и накальная – выписывали по почте. Бельё в доэлектрические времена гладили чугунным утюгом, в который засыпали раскалённые угли. Еду готовили на плите. Для летней готовки в каждом дворе стояли отдельные печки с высокими трубами. Возле печки рос большой куст бузины, весной весь покрытый одуряюще пахнущими цветами. Из молодых побегов, если выдолбить ватную сердцевину, получались идеальные трубки для плевания жёваной бумагой.

Воду носили вёдрами из колодца, метров за 30. Колодец стоял на меже, на две семьи. Из него же брала воду и библиотекарь из избы-читальни. Доставали воду сначала при помощи высокого «журавля», потом сосед с отцом поставили ворот и сделали крышку, после того, как пришлось вытаскивать свалившуюся туда кошку. Вода была родниковая проточная, с температурой 12 градусов в любое время года. Уже в старших классах каждый вечер поднимал 100 вёдер, а отец поливал огород. Потом купили электронасос, подвели провод, уже стоял счётчик  и можно было не таиться. Помню, отец начал поправлять цепь, на которой опускали насос и вдруг фальцетом закричал:

– Выключай, выключай!

Помню ужас, охвативший от этого изменённого голоса. Выдернул вилку, даже не сознавая, что делаю.  Родитель попал под пробившее на корпус напряжение, и судорога не давала отпустить цепь.

* 

Ладно, ладно. Далее ассоциативная мнимая последовательность повествования осложняется так некстати обретённой способностью слагать в слова скопления печатных знаков.

Любимой игрушкой стал подаренный матери учениками однотомник Маяковского. Крупногабаритный, серый, похожий на шлакоблок. Поднять его на стол было тяжеловато, поэтому он стал моей напольной книгой. Когда рассказал об этом Наталье Сухановой, она с издёвкой спросила:

– Наверное, «Крошка сын»? 

А вот и нет. Как ни странно – «Мистерия-буфф» и «Левый марш». Определённо, детские мозги начинали эволюционировать не в ту сторону. Может, отозвалось падение на голову… Тем не менее, вплоть до 9-го класса Маяковский оставался единственной любовью. Многие стихи помню наизусть и по сей день. А потом случайно взял в библиотеке двухтомник униженного им Есенина – «балалаечника из хора» – и приоритеты изменились сразу и навсегда. Но это я опять забегаю вперёд.

Примерно в 3-м классе мамины ученика Меркулов и Бугаёв сделали мне новогодний подарок – костюм витязя. Бумажные шлем и кольчугу, выкрашенные серебристой краской  и такой же серебряный деревянный меч. Счастье выше головы. На ёлке в школе читал отрывок про бой Руслана с Черномором. На словах «мечом потряс и замахнулся»  взмахнул своим деревянным и въехал в лоб стоящей сзади девочке из параллельного класса Вале М. До сих пор виной мучаюсь. Даже больше, чем тогда...

До первого класса я уже прочитал всё, что было в отцовском шкафу, кроме учебной литературы. Три тома Пушкина, библиотечку научно-популярной серии, «Книгу юнната»… Поразили картинки с динозаврами и сравнительный рисунок размеров звёзд, белый круг на всю страницу с маленькой точкой в центре. Точка была нашим Солнцем, а круг – звездой Антарес. Опять же, трилобиты и стегозавры. Силлурий и кайнозой, и Альфа Центавра. Огромность мира во времени и пространстве. Жизнь вообще-то похожа на причудливые линии установленных кем-то костяшек домино. Ты толкаешь первую, а дальше узор обваливается самостоятельно до следующей точки выбора. И, похоже,  что выбор тоже от нас не зависит. Но это понимание приходит только когда начинаешь вспоминать прожитое и прозревать взаимосвязи.

* 

Когда пошёл в школу, меня записали в библиотеку. Благо, она располагалась через дом от нашего. Деревянные ступеньки и вывеска времён ликбеза «Изба-читальня». Там книг было немерено. Читал былины о русских богатырях, сказы Бажова, несколько раз брал «Русское оружие». С каким упоением рассматривал все эти алебарды, стрелы, пищали… До сих пор помню подробности испытания винтовки Мосина, прославленной «трёхлинейки». Вот с какой целью мозг хранит это барахло? Может, чтобы отметить снятие грифа секретности с винтовки в 1995-м? Это же сколько специально обученных людей столько лет хранили макулатуру под маркой государственной тайны… Уж лучше бы марки собирали. Тоже бессмысленное занятие, но хотя бы познание мира стимулирует.

Примерно в 59-м отец через Посылторг купил мне лобзик, и я увлёкся выпиливанием. Полочки, шкатулки, фигурки животных для самодельного тира. Выпилил из дощечки пистолет, совсем как настоящий. Сделал ствол из бамбука, боёк, пружину из резинки для трусов. Стрелял в своём тире, сбивая фанерных зверей. Возле сажка для свиньи был штабелёк дров. А под сажком проживало семейство ежей. Когда отец разделывал кролика, то печень приносил зверятам, и ежиха с четырьмя ежатами выбирались наружу и, ничуть не опасаясь людей, чавкали приношением. Развлекаясь с пистолетом, уронил своё чудо-оружие и оно навсегда кануло меж брёвен. Разбирать штабель было нереально. Потом уже, когда приехал на каникулы из института, отец затеял всё-таки распиловку давнего запаса. Двуручной пилой мы шутя напилили чурбанов. И под брёвнами нашлась моя давняя потеря. Корявая, грубая самоделка, напоминающая пистолет весьма отдалённо! А что, если наше восприятие реальности происходит тоже через призму воображения? И меняется вместе с ним. И так же не соответствует реальности...

* 

Организм рос по своим законам, интересы менялись. Бог ты мой, сколько было захватывающего. «Ползуны по скалам», «Последний из могикан», «Робур-завоеватель», «Изгнание владыки», «Капитан Сорви-голова», «Три мушкетёра».  Гораздо позже записался в библиотеку СККПП, до неё уже было километра полтора, добирался на велосипеде. Научился ездить «без рук», когда возвращался, начинал читать уже на ходу и за руль брался только тогда, когда встречалась машина. Но машины всё ещё ходили редко. Задался целью прочитать всего Жюля Верна. Проглатывал романы один за другим. Последним был «Флаг родины», начал читать в предвкушении обычной эйфории и вдруг понял, что мне это совершенно неинтересно. Вот совершенно. И многотомник Верна остался недочитанным.

Где-то в это же время был на дне рождения у дочки папиного приятеля. Пока там готовили стол, начал читать какую-то книжку и зачитался. Прочитал немного, но потом спросил дома, не знают ли, что за книга. Там лучом резали какого-то бандита с усами и навахой в зубах. Мать знала – «Гиперболоид инженера Гарина». Побежал в библиотеку. «Гиперболоид» был в комплекте с «Аэлитой». И всё! 

* 

«Элио утара, Аэлита!» 

Началась эра фантастики. Всё, что было в избе-читальне. «ГЧ», «Гипнотрон профессора Браилова», «Гианэя», «Жёлтое облако», «Альфа Эридана», «Земля Санникова», «Туманность Андромеды», «Пылающий остров». Трёхтомник Уэллса, трёхтомник Беляева. Перечитывал по несколько раз, с непреходящим наслаждением. Библиотекарь специально оставляла мне новинки. Оставила и «Страну багровых туч». Родители были на педсовете и я читал в постели допоздна, не в силах оторваться. Это было как открытое окно в душной комнате. Моментально полиняли все эти Долгушины, Немцовы, Ванюшины, Гуревичи, Мартыновы, Казанцевы...

 Стругацкие со мной доныне. «Понедельник» перечитывал раз двадцать. Отдельные страницы вообще знал наизусть.

В старших классах поставил цель прочитать всю сельскую библиотеку. Брал по алфавиту, как на полках стояли. Прочитал-таки. Правда, в памяти остались только Мёрль «Разумное животное», Кудиевский «Песня синих морей», да Шелли «Франкенштейн». Может, ещё несколько можно припомнить, если напрячься. Да, иллюзорный мир был гораздо соблазнительнее реального. Литературное бытие определяло сознание с большой форой.

* 

Конечно, и «Русское оружие» бесследно не прошло. Делали луки, стрелы, воевали с соседскими ребятами. Каждое лето строил шалаш во дворе, хранил там свои арсеналы. Помню, как вечером, лёжа на брюхе в шалаше дочитывал «Мартина Идена» и слёзы наворачивались. Вообще, принимал близко к сердцу книжных героев. Уже вот в наше время признался Жоре Буравчуку, что ощущаю себя глубоко религиозным. Он вопросил:

– А в чём это выражается?

--Да вот, когда вхожу в храм, блаженство охватывает и холодок вдоль хребта. Он посмотрел поверх очков и поставил диагноз

– Это не религиозность. Это экзальтированность.

Значит, это самое оно и есть. И было.

*    

Печку в доме топили углем. Плита раскалялась докрасна. Однажды отец показал, как вспыхивают крупицы пороха, если бросить. Меня это увлекло. Мать ругалась. Оказывается, папа в юности так развлекался, пока искра не попала в банку с порохом. После чего он на всю жизнь оглох на одно ухо. Так что яблочко от яблоньки недалеко упало. Пороха хватало. Меня родители не отпускали, а дружки ездили на товарняках от станции Гулькевичи до Гирея, соскакивали на ходу. Занимались раскопками. Там в войну шли большие бои и в земле оставалось много несгоревшего артиллерийского пороха. Такие желтоватые сантиметровые цилиндрики, вполне годные для взрывных работ. К тому же отец собирался покупать ружьё и первым делом приобрёл банку бездымного пороха «Сокол» и упаковку капсюлей. Капсюли хранились в стеклянном пузырьке в шкафу, желтовато и серебристо поблёскивали и так восхитительно бабахали, когда кладёшь на камень и бьёшь молотком. А порох я понемногу отсыпал для своих целей, благо, банка была жестяная. Потом понял, что ружья не предвидится, забрал весь и заменил песком, для имитации содержимого при встряхивании.

Как раз, прочитав про электровзрыватели, начал экспериментировать со спичками, тонким проводом и батарейкой. И в конце концов сработало. Отец спросил, что горит. Да вот, электровзрыватель проверяю…

На следующий же день в школьном дворе в зарослях сирени мы это дело опробовали. Правда, пороха переложили. Грохнуло так, что в школе стёкла задребезжали. Идём с дружками, а навстречу уже спешат отец, физрук и учитель немецкого.  (Проверка памяти – физрук Анатолий Константинович Тихонович, «немец» Павел Трофимович Дерюжинский. Не забыл ни имён, ни лиц.) 

– Что там было?

Тут батя видит у меня в руках батарейку и я отрешённо наблюдаю за тем, как процесс фатального обретения истины искажает его озабоченный лик... 

Ну, битому же неймётся. Прочитал, что порох надо с углем смешивать, чтобы обеспечить равномерное горение. Нимало не сомневаясь, напильником изуродовал электроды от той же батарейки, смешал с тем же бездымным «Соколом» и заправил  в подобие ракеты. Подключили запал – ничего. Угля перебрал. Выждали сколько-то и пошли проверять. Поднимаю я свою злополучную конструкцию, поворачиваю соплом к себе и тут эта пакость срабатывает прямо в мою любопытную морду и улетает в окрестные кусты. Круги перед закрывшимися глазами, щупаю брови – выгорели. С ужасом  поднимаю веки, вроде вижу. Витя Самосват смотрит, говорит

– У тебя порошинки в коже, надо выцарапать, чтоб следов не осталось.

Слюнит палец и начинает выцарапывать. И случилось так, что мать из учительской наблюдает это действо. Естественно, тут же прибегает к месту эксперимента и начинает всплёскивать руками и экспрессивно произносить неуместные слова. Не понимая, что время упущено и что выросло, то выросло. 

А время всё же было мирное, бесшабашное и удивительное. Много чего можно было купить без охотничьего билета. Недорослям, правда, порох не продавали. Но сигнальные патроны – пожалуйста. В соседнем Кропоткине нашёл нужный магазин и стал экспериментировать. Быстро выяснилось, что если шилом проделать в картонной гильзе дырочку и вставить туда запал, то можно пулять и без ракетницы. А если вскрыть патрон, распилить горючий цилиндрик и склеить разные половинки, то ракета ещё и цвет меняет в полёте. Ух ты! С запалом тоже проблем нет. Измельчаешь напильником кусочек магния, смешиваешь с марганцовкой и клеем БФ-2, намазываешь тонкую проволоку и после высыхания получаешь превосходный бикфордов шнур

А тут как раз происходили экзамены.  И было совершенно необходимо отсалютовать окончанию школы. В жизни раз бывает вечер выпускной.

Утром сказал матери, что готовиться к экзамену будем у друга. Собрались, сели на велосипеды и рванули в Кропоткин. Я, Сергей Лукин и Витя Огилько. Там всего километров 20, асфальтовое шоссе – красота. Набрали патронов, сколько денег хватило, и двинулись назад. И где-то на полпути Серёга и Витёк устроили гонки. Я ехал в обычном темпе, и визуальная память свежа до сих пор. Как будто вчера это было. Яркое солнце, уже размягчённый асфальт и два велосипеда впереди. Я смеюсь, ору, подбадриваю. Ребята, привставая в сёдлах, налегая всем весом, выжимают педали, рули вихляют. Велосипеды сближаются… Сталкиваются!

Когда я подъехал, всё было кончено. У Серёги распорото предплечье о крыло, длинно и глубоко. Крови почти нет, но всё то, что под кожей, наглядно, как на картинке в «Анатомии», выпирает наружу. Рвём рубахи, стягиваем рану. Одно колесо у велосипеда ремонту не подлежит. Из оставшегося хлама собираем тандем. Ехать на нём невозможно, но хотя бы в руках можно вести. Я с ними, друзей не бросают. И пошли они, солнцем палимы, в предвкушении скорых расплат. До дома оставалось километров 10-12. Добрались часа в три. 

А тем временем по месту жительства, когда сЫночка не явилося к обеду, матерь мотнулась к родителям другана и тайное стало явным. Так что, когда я возник в родных стенах, там всерьёз пахло валерьянкой и происходила общая истерика, а меня уже считали пропавшим без вести. Отец у Сергея был фельдшером, рану зашил, всё обошлось. На консультации перед экзаменом друг прислал записку

– Мама сказала – хорошо , что сам жив. А папа сказал – лучше б ты дурную голову разбил.

(Недавно, поздравляя с юбилеем, Сергей вдруг признался, что всегда старался брать с меня пример. Вот уж никак не мог подумать. Никогда не был примером, напротив, из кожи вон лез, чтобы превозмочь собственную невзрачность и субтильность…)

А после выпускного сделали-таки фейерверк у родной школы. И все запалы сработали.

Серёга  был настоящим другом. Очень много в той жизни с ним связано. Собирали всем классом металлолом. Привезли на подводе, кстати. Отец Толика Тарана, работавший в колхозе, подсобил. Сгрузили. Класс разошёлся, а мы остались посмотреть, может, что сгодится для военных целей. Сгодилось. Наборная железяка с большими катушками. Разбивали её больше часа, но справились. Каждому по катушке. Медный провод миллиметра три толщиной и длиной метров 30. Потом получилась хорошая наружная антенна. А наутро приехали мужики, собирали разбросанное нами железо и вспоминали какой-то рот и чью-то мать. Железяка оказалась вполне годным сварочным трансформатором. А не надо бросать без присмотра.

Вооружались тоже вместе. Я выпилил кастет из толстой фанеры, сделали оттиск в глине и в полученную форму в комнате у Сергея залили расплавленный на электроплитке свинец. После обработки напильником получились очень симпатичные штучки. Свой я потом забыл в Таганроге, переезжая на другую квартиру. Да и пользоваться пришлось только однажды.

* 

Уже в старших классах вместе делали композицию по стихам и выступлениям Маяковского. Был тогда в школе драмкружок, который вела наша классная Клавдия Андреевна. Ставили пушкинских «Цыган». Сергей был Алеко, а я старик. Постукивал молоточком по наковаленке и обучал молодого толерантности. А Земфирой была Люба Конечная и впрямь похожая на цыганку.

Именно Серёге пришла в голову идея помочь нашей классной вскопать приусадебный участок. Днём было нельзя, чтоб не обвинили в подхалимаже, значит, надо ночью, как тимуровцы. Собрались втроём на велосипедах, когда вечерело. Третьего не помню. И пока дожидались темноты, перекопали тротуар и спустили лужу, которая постоянно собиралась в этом месте. Как-то не задумываясь, что там в низинке домишко нашего одноклассника Миши Лейбовича. Потом, уже позже вода размыла нашу канавку и посереди дорожки образовалась внушительная рытвина, через которую приходилось перепрыгивать. Хотели как лучше…

А две учительских сотки вскопали по темноте и вроде бы остались незамеченными. 

Вообще, у меня с Клавдией Андреевной были неоднозначные отношения. Ещё в пятом классе случился конфликт. Проводилась какая-то всеобщая линейка и надо было идти классом из старой школы в новую, где обучались старшеклассники. И мы с Толиком Шевцовым решили по пути смыться и отправиться за село, на скотомогильник, там как раз цвели подснежники. По-местному просуренки, по-научному крокусы. И классная жёстко пресекла поползновения. Дошагали до места и тут она сказала:

– Можете идти.

И мы пошли, возмущённые и злые, делясь впечатлениями. Я назвал классную лицемеркой, а Толик – как раз проходили Чехова – сказал, что она хамелеон. На следующий день Толик озвучил это в классе. И дошло до классной, и хамелеон её взбесил. На разборе полётов друг свалил авторство на меня. Как я ни клялся, что называл только лицемером, потребовали извинений. Родители орали и вынудили всё-таки. Извинился сквозь зубы, но ненависть затаил. Потом рассосалось, но чёрное пятнышко внутри осталось навсегда.

В 10-м уже она как-то приболела, и на замещение пришёл тогдашний директор школы Борис Арсентьевич Слободенюк. И мы как раз писали сочинение, по-моему, я как всегда выбрал свободную тему.  И кроме оценки БА красными чернилами начертал пару хвалебных строк. Я блаженствовал. Ну, дурак же был, тетрадь эту не сохранил. Характеристику для поступления в институт директор тоже написал собственноручно. И тоже, надо было скопировать, да руки не дошли тогда. Хотя желание и мелькало. Так она и сгинула в равнодушных казёных бумагах. С той характеристикой надо было поступать в Литературный, а не в Радиотехнический.  Жизнь сложилась бы совершенно по другому. Не факт, что лучше. Не литературой одной...

Тем более, что кроме фантастики были совсем другие книги. В той же библиотеке Северо-Кавказского комбината промышленных предприятий (СККПП) завлекло толстое «Техническое творчество». Занимался последовательно моделированием судов и самолётов, и злектромоторов. Бросал на половине. Приходило осознание, что это всего лишь игрушки очередные. Впрочем, кораблик всё же переплывал школьный пруд и моторчик бесполезно крутился на дощечке, пока не надоело. Зато узнал новые слова – «шпангоут», «стрингер», «нервюра», «лонжерон», «ламели»…

А следующими бестселлерами стали «Рождение конструкции» и «Книга сельского радиолюбителя».  Перед этим совершенно иззавидовался: соседский парень Юра Силин, как раз тот, с кем воевали по младости, собрал передатчик и «выходил в эфир». И я слышал его по радио! Дома у него в полутёмном закутке стоял самодельный щиток с трансформатором на разные напряжения, дивно пахло голубым дымком канифоли. Это завораживало и влекло неотвратимо. С Юркиной помощью собрал приставку к радиоле и я, вышел в эфир и – о, диво – получил ответ. И тут папаша, выдернул вилку и сказал, что всё. Добился своего и хватит. А то вон Юрку запеленговали и конфисковали всю аппаратуру. С правотой его я согласился, но обиду затаил. Какие там пеленгаторы, какие помехи самолётам, когда ближайший аэродром в Краснодаре за тридевять земель. Скорее всего соседи настучали.

Зато в процессе я научился читать схемы и разбираться в радиодеталях. Да бог ты мой, каким счастьем было купить набор разноцветных монтажных проводов за 90 копеек! Транзистор П401 стоил рубль! А П403 целых 10... Немыслимые суммы. Даже всерьёз продумывал идею спрятаться незаметно в подсобке и поживиться ночью. Остановило только то, что родители хватятся и сорвут план.

И я начал собирать свой первый детекторный приёмник. Детали доставались правдами и неправдами. Рассказать – обхохочешься. Помню, вечер. Настольная лампа под зелёным стеклянным абажуром. Отец за столом составляет поурочные планы, а я рядом заканчиваю паять конструкцию. Подключаю с таким трудом обретённую антенну, надеваю наушники. И всем существом ощущаю шипение эфира. Настоящее! Костяшка домино упала,  путь был предопределён…

*

Остаётся сказать, что был примерным пионером и потом правоверным комсомольцем. Всецело доверял и партии,  и правительству. Возмущался войной во Вьетнаме, переживал за Патриса Лумумбу. Вот только ощущал какую-то нелогичность в правительственных сообщениях в газетах и по радио. (Телевизор тогда был только у моего одноклассника Саши Рыльского, папа его работал главным энергетиком на СККПП. У Саши я смотрел «Щит и меч», балдея и от фильма, и от причастности к техническому чуду.) 

Исходя из постулата, что СССР надежда всего человечества, страна моя реагировала на происходящее в мире как-то несоответственно.  Причём, я не сомневался ни в самом постулате, ни в политике государства. Просто в моей голове они не совпадали. И для того, чтобы совпали, надо было дружить не с теми и не с теми ссориться.

И вот я стал придумывать свои варианты, как сказали бы теперь, альтернативной истории. Как бы следовало поступать, чтобы устранить противоречие между словом и делом. Игрался в эту забаву, пока однажды случайно не поймал по своему детекторному  странную радиостанцию. Голос, непривычно выговаривая слова, повторял мои выдуманные варианты реагирования. Это была совершенная мистика – кто-то и где-то так же забавляется искажением незыблемого. Это была радиостанция «Свобода». И упала ещё одна костяшка. Хотя весь ряд сыпался потом достаточно долго, прежде чем возникли нынешние стихи.

Это всё, что я хотел сказать в своё оправдание.

_______________________

© Рыльцов Валерий Александрович