1.
Весна в Северной Карелии наступает в июне, а в мае на озёрах только-только начинает подтаивать лёд, в тайге, в низинах ещё снегу по колено, зато светло почти круглые сутки, и работать можно хоть с полуночи и до полуночи. Хочешь – дрова пили, а хочешь – руби. Было бы желание. И дрова, конечно же. Дров-то как раз и не хватило – всё спалили за эту суровую зиму Иван с Любой. Запасай, не запасай дров, а на год всё одно не хватит – десять месяцев в году топишь, а два – подтапливаешь. Вот и пришлось им в этот праздничный День Победы с шести утра скрипеть пилой. Это когда сухое бревно пилишь, пила звенит, а уж когда сырое – скрипит. И тянется с трудом.
- Шабаш, Люба. Пошли завтракать и парад смотреть. Да и по стопке за праздник выпить не мешает. А?
- Пойдём, Ванечка. Что-то я притомилась. Ты иди, а я Фроську подою и приду.
В доме Иван первым делом включил телевизор с Красной площадью, с ещё незаполненными трибунами, с выдвигающимися парадными расчётами и стал собирать на стол. Бодрый голос диктора вещал про нашу технику, не имевшую аналогов в мире, и, слушавший в полуха Иван, поневоле ощутил прилив гордости за страну.
  А когда он раскладывал на кухне дымящуюся картошку по тарелкам, до его слуха донеслись раскатистые команды:
- Пара-а-ад, смирно!.....
- К торжественному маршу……,
- Побатальонно……,
- На одного линейного дистанции……,
- Первый батальон – прямо, остальные – напра-а-во!.....
- На пле-чо!..... Равнение направо! Шагом…марш!
Иван подбежал к телевизору. Грянула музыка. Блиставшие выправкой батальоны, чеканя шаг, двинулись к трибунам. Показали военный оркестр. Стоявший перед ним тамбурмажор вскидывал свой жезл с точностью метронома и задавал темп всему параду – ровно сто двадцать ударов в минуту. Почему-то совершенно не к месту пришло нелепое слово: «Тахикардия», и вспомнилась мать, у которой после смерти младшего сына начались приступы пароксизмальной тахикардии. Люба тогда объясняла Ивану, что такое состояние ведёт к истощению сердечной мышцы, сердце может не выдержать – оно и не выдержало. И тут же насквозь пронзила тревожная мысль: «А где же Люба? Давно должна была прийти».
Иван вдруг почуял неладное и опрометью бросился из дома. Вбежав в сарай, он увидел лежащую навзничь жену с перекошенным лицом и с вывалившимся набок языком. Глаза были открыты, она пыталась что-то произнести, но разобрать слова было невозможно. Рядом, косясь то на Ивана, то на лежащую хозяйку,  жевала сено коза Фроська. Из опрокинутого подойника растеклась белая лужа.
- Любушка, Любушка, родная, милая, я щас, я щас…
Иван приподнял было безвольное тело жены, но услышав её болезненный стон, понял, что одному не справиться. Он побежал к соседу Генке. И Геннадий, и его Натаха – Любушкина подруга, уже были навеселе.
«Перед трибуной проходят курсанты Краснознамённой, ордена Суворова, орденов Ленина и Октябрьской Революции, академии имени Фрунзе…», – неслось из телевизора.
Перекрывая голос диктора, Иван закричал:
- Помогите! Любу паралич разбил…
Втроём внесли больную в дом и уложили на кровать. Натаха кинулась звонить в «скорую». Иван велел Генке набрать в грелку снега, а сам склонился над своей Любушкой, целовал её щёки и виски, беспрестанно приговаривая:
«Потерпи, милая, потерпи, родная…»
«На Красной площади начинается прохождение парада военной техники…»
Иван вскочил, выключил ненавистный телевизор и снова склонился над женой. Она смотрела на него страдальчески, пыталась сказать, но у неё не получалось, только из глаз текли слёзы. И вдруг Иван разобрал одно единственное слово: «Ванечка» и увидел, как Любина голова упала набок, веки полузакрылись, а холодная грелка свалилась на пол…
  После полудня приехала «скорая», констатировала смерть и уехала. Потом приехала ещё машина. Погрузили тело и увезли. Собрались односельчане, охали, стенали: «Какая молодая…», ревела Натаха, что-то возмущённо рокотал Генка – Иван ничего не воспринимал, им вдруг овладела глухота. И пустота.
2.
В свои пятьдесят восемь Иван Васильевич Полушкин – старший из троих братьев Полушкиных, не знал ни одной женщины, кроме своей Любушки. Отслужив в армии, учился в Ленинграде, откуда и привёз в родную карельскую деревню невесту и диплом зоотехника. Работали в охотку – рядом был богатейший зверосовхоз, в котором выращивали норку и чернобурых лисиц, экспериментировали даже с соболями. Почти весь мех оправлялся на экспорт. Люба работала здесь же, медсестрой в поликлинике при зверосовхозе.  Родился сынок Васька. В отпуске вместе с Васильком отдыхали на море – в Сочи, в Крыму. А однажды даже съездили вдвоём в Финляндию – администрация совхоза и вышестоящие товарищи посчитали Ивана Васильевича Полушкина для посещения капстраны вполне достойным и благонадёжным гражданином. Правда, Василька с собою взять не позволили – на всякий случай. В общем – жили-не тужили. А потом всё пошло кувырком – пришла рыночная экономика, зверосовхоз приватизировал какой-то «экономист-рыночник», всё поголовье норок и лисиц забили, не оставив даже племенных производителей, мех ушёл за границу, и на этом совхоз приказал долго жить. При всём при том никому из работников так и не выплатили долг по зарплате за пять месяцев. Помыкавшись без работы, Иван нанялся валить лес к новому «хозяину», который за три года с ярым размахом истребил солидную часть тайги, вагонами отправляя первосортный лес-кругляк в соседнюю Финляндию, после чего исчез, оставив всё те же долги по зарплате.
«Вот уж кому пофартило с революцией, так это финнам –вырвались из России-матушки! – с горечью думал в очередной раз обворованный Иван, – живут  теперь себе припеваючи. Ведь граница-то всего в семидесяти километрах: те же люди, те же озёра, та же тайга. Да нет, тайга с озёрами те же, а люди совсем другие. Зажиточные, рачительные, свой лес берегут. Граница! Линия на карте, черта! Только до черты – бедность и произвол, а за чертой – достойная жизнь. Ни нефти у них нет, ни газа, а люди живут достойно. Нет, нас от нормальных людей не границы отделяют…»
  Поликлинику, где работала Люба, закрыли из-за отсутствия пациентов – почти все люди поразъехались кто куда. Оставили один фельдшерский пункт с персоналом в количестве одного человека, который, с дополнительной бесплатной функцией санитарки, и возглавила Любовь Полушкина.  Да и эта синекура просуществовала всего два года, потом и её прикрыли. В распутицу за медицинской помощью люди два часа добирались до районного центра. А потом нагрянуло настоящее горе – призванный в армию сын Василий, их родной Василёчек, погиб во второй чеченской войне. С неимоверным трудом с помощью среднего брата Ивана – Павла Полушкина, обосновавшегося в Ставрополье, гроб с телом сына привезли в Карелию и похоронили. После этого несчастья у Любы с Ваней почернело и небо, и озёра. Люба лежала, не вставая неделями, а Иван, затаивший в себе отцовскую боль, понимая, что Любушке – матери, потерявшей единственного сына, тяжелее его, старался, как мог вытащить её к жизни. И потихоньку выкарабкались. Прежде всего, нужно было на что-то жить. Работы не было никакой. Пробавлялись тем, что в конце лета собирали грибы и ягоды, которые сдавали наезжающим частным заготовителям. В тайгу выезжали на стареньком мотоцикле «Иж», который Иван приобрёл на премию ещё в советское время. Набирали доверху коляску, разгружались и ехали снова. Сдавали за бесценок отборные боровики, чернику, бруснику, морошку. Да и на долгую зиму нужно было насушить, насолить грибов, наварить варенья, наделать компотов. К тому времени в посёлке осталось только семь дворов, кругом стояли брошенные, частью – заколоченные, частью – полусгнившие дома. Из живности, не считая кур, на весь посёлок было три козы, две свиньи, да одна корова у Генки. Вся молодёжь укатила на поиски лучшей жизни, поэтому к молодёжи здесь причисляли пятидесятидвухлетнюю Натаху с пятидесятипятилетним Генкой, а ещё – Ваню с Любой. Остальным было под семьдесят и за семьдесят. Про Генку с Натахой – отдельная история. Натаха у Генки была третьей женой, а Генка у Натахи – второй муж. Жили они вместе лет семь-восемь, но жили, надо сказать, душа в душу, сойдясь на одном, но сильном общем интересе – оба любили выпить. Генка объяснял неудачи двух предшествовавших браков несходством характеров: жёнам не нравилось, что он пил, а ему – что жёны не пили. Натаха же, будучи когда-то симпатичной статной девушкой, выскочила замуж за приглянувшегося паренька. Однажды паренёк привёл в дом двоих товарищей и во время застолья милостиво разрешил им попользоваться красавицей женой, при этом он сам вызвался удерживать её. Когда все уснули, Натаха зарезала мужа и кастрировала обоих гостей, после чего восемь лет провела в лагере. Когда-то Генку ценили за его золотые руки – не имея образования, он умел всё: построить дом, сложить печку, починить любую технику. А когда дома строить перестали, а техники в посёлке только и осталось, что два мотоцикла, один велосипед, да три лодочных мотора, Генкина мастеровитость утратила свою актуальность. Теперь он периодически гнал самогон, остатками которого приторговывала Натаха. Остатков было немного – их едва хватало на удовлетворение спроса односельчан. Раз в неделю в посёлок приезжала автолавка. Покупали хлеб, продукты, курево. Генка подкатывал к фургону с тачкой, грузил два мешка сахара, а расторопный продавец, он же – шофёр, Сашок, ухмыляясь, интересовался:
- Никак, варенье собрался варить, Гена?
- Ага, варенье, голубым огнём горенье. Дрожжи есть?
- У меня всё есть. Ты бы, Гена, водочки взял – хорошая водка. «Пять озёр»!
- У нас – свои озёра! – улыбался Генка.
Ещё одним Генкиным достоинством-недостатком был его голос – глубокий бас-профундо при полном отсутствии музыкального слуха. Прозвище он имел интересное – «Молчи-Молчи». Не вызывало сомнений, что это прозвище дал ему тот, кто не только близко знал Генку, но имел удовольствие ознакомиться и с его вокальными способностями. Надо было слышать, как они с Натахой, оба пьяненькие, заводили ввечеру одну и ту же песню «Ой, мороз, мороз!». Натаха, у которой слух был, выводила тоненько: «Не марозь меня, не маро-озь меня-а-а-а…» – «МАЕВО КОНЯ…» – подобно басу-геликону подхватывал Генка, напрочь игнорируя и мелодию, и тональность. Но оба исполнителя, нимало не тушуясь, с упоением доводили песню до конца. Случалось, что их корова со странным именем «Бражка», странным непосвящённым, но вполне понятным знающим Генку с Натахой людям, до обеда ревела недоенной, пока уставшая от такой какофонии Люба, вздохнув, не бралась за подойник. Излишне объяснять, что хозяева Бражки сладко спали после ночного загула.
3.
Любушку похоронили рядом с Васильком. Здесь же лежал и тёзка Василька, его дядька, младший брат Ивана, Василий Васильевич Полушкин, убитый под Кандагаром при выполнении «интернационального долга». Рядом были могилки Татьяны Аверьяновны и Василия Ивановича Полушкиных – родителей Ивана.
Помянули тихо, на Ивана старались не смотреть – он с закаменелым лицом выпил три положенные стопки и затих, уставив пустой взгляд в стул, на котором всегда сидела его Любушка. Вскоре все разошлись. Оставшегося было Генку, увела Натаха, выразительным взглядом указав ему на Ивана. В этот вечер они песен не пели. Брат Пашка застрял где-то в дороге, поэтому на похоронах его не было.
Из забытья Ивана вывел голос Павла:
- Ваня, Ваня! Да очнись ты, Ванька. – Павел потряс его за плечо.
Узнав брата, Иван, тяжело поднялся, машинально глянул на часы – четверть шестого. Но понять, вечер это или утро, не смог – светило солнце. Паша, тревожным взглядом оглядев брата, прижал его к себе:
- Ну, здравствуй, Ванечка! Крепись, братуха, крепись. У тебя калитка открыта, дверь не заперта…
- Вчера после похорон уходили люди, я не закрывал.
- Позавчера, Ваня, позавчера. Любу позавчера схоронили…
Оказалось, что Иван просидел за столом двое суток. На следующий день после поминок заходили Генка с Натахой, посмотрели – живой ли? Натаха хотела убрать со стола, но Генка не дал: «Не мешай ты ему, пусть один побудет».
- Значит, ты так и сидишь здесь? И не спал?
- Не знаю.
- Так нельзя. Хочешь – не хочешь, а жизнь продолжается. Пережить надо, братуха. Понимаю, что тяжело, но надо пережить. Давай-ка, выпьем с тобой, и тебе поесть надо. Я приготовлю чего-нибудь. У меня ветчина есть, сало.
Паша пошарил на кухне, нашёл яйца, приготовил яичницу и, с трудом оторвав Ивана от поминального стола, усадил на кухонный табурет:
- На-ка вот, поешь.
Он заставил Ивана съесть кусок яичницы с ветчиной.
- А теперь, давай помянем.
Оба молча выпили.
- Ты представляешь, Ваня, у меня на трассе полетел кардан, и, что обидно, – «Нива»-то новая, всего два года как взял. Сутки на дороге кукарекал, пока один мужик не сжалился и не…
«Наша техника не имеет аналогов в мире», – Ивану вдруг вспомнилась недавно услышанная фраза, и он засмеялся, засмеялся так жутко, что у Павла в горле застряли слова, и он выронил вилку. А смех тут же перешёл в хрип, а хрип – в вой. Иван закрыл лицо и выл, раскачиваясь из стороны в сторону.
- Ваня, не надо. Не надо, Вань…, – растерянно повторял Павел.
Иван вдруг замолчал, отнял руки от лица и, не глядя на брата, пошёл к умывальнику. Умывшись, сел за стол, налил по полстакана водки и выпил. Выпил и Паша:
- Ё-моё… Из головы вылетело, – он сорвался с места и побежал к машине. Вернулся не один – одной рукой прижимал к себе щенка, а другой – поросёнка:
- Вот, Ваня, привёз тебе…
Паша, бережно опустив на пол и щенка, и поросёнка, отошёл в сторонку. Щенок подошёл к Ивану, обнюхал его, лизнул руку, лизнул брючину и уселся, изучающе глядя в его глаза. Поросёнок до смешного скопировал все манипуляции сотоварища – теперь они оба сидели и разглядывали Ивана. Неожиданно для себя, Иван улыбнулся, погладил собаку, почесал за ухом поросёнка, и лицо его просветлело.
- Это, Ваня, чистокровная немка. У Петьки-соседа взял, он питомник держит. Кобелей всех разобрали, вот девочку привёз. Она – от чемпионов, последняя в помёте.
- А помёт большой?
- Восемь штук.
- А какой по счёту? – Иван оживился. Вопросы задавал со знанием дела.
- Точно не знаю – третий или четвёртый.
- Это хорошо.
- Вот тебе её метрика, вот ветпаспорт.  Все прививки сделаны. Три с половиной месяца ей. Вот только ушки  не стоят ещё.
- У неё смена зубов начинается, скоро встанут.
Иван читал метрику:
- Брунхильда-Вестфалия Фредерика. Ничего себе, вот это имечко! Ладно, будешь Рикой. Будешь? А, Рика?
Брунхильда-Вестфалия склоняла голову то на один, то на другой бок и продолжала смотреть на Ивана. Потом неожиданно улеглась и стала сосредоточенно грызть его башмак. Второй башмак принялся мусолить поросёнок.
- Спасибо тебе, Паша! А поросёнок-то зачем?
- Ну, с поросёнком сам решай. Хочешь – заколи на девять дней, а хочешь – откорми, а потом заколи. Он кастрирован.  Будет тебе и мясо, и сало. Галка назвала его Борькой.
- Спасибо, – повторил Иван, – пусть будет Борька.
- Не за что.
  Павел Васильевич Полушкин – средний из троих братьев, окончив школу, поступил в военное училище. Служил в Ставропольском крае, да так там и остался. Женился. Лилия – жена, родила дочку, Галю. Во время первой чеченской кампании Павел был тяжело ранен, около полугода провёл в разных госпиталях, перенёс четыре операции. На том он и демобилизовался в чине капитана. Но пока валялся по госпиталям, жена сбежала с майором из их гарнизона в Москву, бросив дочь на попечение своих пожилых родителей. Спустя два года Павел снова женился. Тамара – вторая жена, домовитая, хозяйственная женщина, сразу же настояла на том, чтобы забрать Галочку к себе. Бывшие тёща с тестем, уважительно относившиеся к Павлу, возражать не стали. Так они и зажили. Когда Галочка окончила школу, объявилась Лилия, оставшаяся к тому времени одна, без мужа, без детей, без родителей, которых одного за другим похоронила Пашина семья, и стала уговаривать дочку ехать с ней, в Москву, но Галка отказалась наотрез, заявив, что от матери с отцом никуда не уедет. Именно Павел, используя знакомство со старыми сослуживцами, добился, чтобы тело племянника Василия переправили-таки похоронить в родные места. Теперь Паша Полушкин занимался тем, что разводил пчёл. Два с лишним десятка ульев позволяли семье жить по-человечески.
- Не за что, братишка, – повторил Павел. – Галочка с Томой тебя обнимают, скорбят. Знаешь, Ваня, мы с Томкой посоветовались и решили, что тебе лучше переехать к нам. Места у нас много, край тёплый, будет желание – работай, работа всегда найдётся, а не будет – и так проживём. У меня ведь кроме тебя, да двух моих баб, нет никого. Галка не сегодня завтра замуж выйдет. Чего тебе здесь куковать одному? Поедем, а?
- Спасибо тебе!
Иван горестно вздохнул:
- Спасибо, Пашка, но я не поеду. Не могу. И Василёк, и Любушка здесь. И брат наш Васька, и мать с отцом. Не обижайся.
- Знал, что не поедешь. Томке так и сказал: «Не поедет Ванька». Ладно, пойдём, поможешь  мёд дотащить из машины – я тебе целую флягу привёз. Да два мешка корма для собаки – Петька посоветовал. Я у тебя недельку побуду, а потом уж домой двину.
И тут Фредерика допустила оплошность – сделала на полу кучку, но чистоплотный Борька тут же её и съел. Сконфуженная Рика скоренько долизала остатки, а потом они оба уставились на братьев чистыми глазами, мол, всё нормалёк. Следя за манипуляциями этой парочки, братья тихонько засмеялись.
- И кто тебя только надоумил этих двух клоунов привезти? Настоящий цирк! – улыбаясь, произнёс Иван.
- Знаешь, Паша, – продолжал он уже серьёзно, – а я был уверен, что не только смеяться – улыбаться больше не смогу.
- Это жизнь берёт своё, брат. Я когда после ранения приполз в пустую квартиру – ни жены, ни дочери, сам еле двигаюсь, хотел руки на себя наложить, уже на табуретку залез… И знаешь, кто меня спас? Кошка наша. Слышу, под дверью мяукает и скребётся. Пришлось слезть. Открыл, а она ко мне прыг на руки, и трётся, и лижется… Мне потом соседка рассказала, что когда Лилька съезжала, она кошку выгнала – пожалела, значит. Так Сонька каждый день у подъезда сидела и мяукала. Потом пропала. Месяца три её не видели. А вот надо же, пришла день в день, минута в минуту… Ты знаешь, Вань, я думаю, что животные умнее нас. И души у них чистые, не в пример нашим. Что кошки, что собаки или свиньи… А ты ещё спрашиваешь, кто меня надоумил.
4.
Разгрузили машину и пошли на кладбище. У могилки копошились Генка с Натахой. Генка доканчивал мастерить столик со скамейкой, а Натаха украшала крест самолично сделанными из материи цветами. У надгробья стояла стопка с Генкиным самогоном, накрытая куском хлеба. Две другие стопки стояли на новом столике с уже пустой бутылкой. Поздоровались, обнялись. Паша положил на могилу привезённый венок. Иван, пошатываясь, присел на скамью – его валило с ног и горе, и бессонные ночи, и накатившая вдруг усталость. Через силу выпил со всеми водки и попросил остаться одному. Мыслей не было, ни о смерти, ни о жизни, но возникло вдруг усиливающееся чувство предвкушения чего-то прекрасного, точно как в кинотеатре, когда медленно гаснет свет за мгновения до начала нашумевшей картины, на которую едва-едва удалось достать билеты. И вот в голове вспыхнул экран и перед ним поплыли картины прошлого.
Он – в автобусе. Его трогают за плечо: «Передайте на билет». Он оборачивается и видит девушку, которая, торопясь к выходу и не глядя на него, протягивает пятак. Пятак он передаёт и проталкивается вслед за Нею к выходу, а потом, сам не понимая для чего, идёт вслед по ленинградским улицам. Она скрывается в подъезде с вывеской: «Общежитие медучилища».

В руках – пирожок с мясом и капустой. Он караулит Её вторую неделю. И – удача! Выходит Она и бежит к автобусной остановке. К автобусу не успевает. Тут он Её настигает, и, чувствуя, как колотится сердце, бухает: «Здравствуйте!» Она, удивлённо оборачиваясь, отвечает: «Здравствуйте!» «А я жду вас вторую неделю. Нет, не то. А я жду вас всю свою жизнь!» Она пытается оставаться серьёзной и всё же расцветает улыбкой, долго смотрит ему в глаза: «Люба». Он, изнывая от счастья и волнения, засовывает пирожок в карман и в ответ слабо пожимает Её руку: «Ваня». Она смеётся. И он тоже.

Море и солнце. И шуршащая под лёгким прибоем галька. Василёк, только-только научившийся держаться на воде, плывёт, перебирая ручонками, от Неё к нему, а потом – от него к Ней.

Они едут на сверкающем автобусе по чужой стране – асфальт, асфальт – ни ямочки, ни кочки. Вдоль дороги – опрятные домики, и – чистота! Чистота везде, всюду: вокруг домиков и на лужайках, на улицах и в парках, в лесных посёлках и в городах, в магазинах и в туалетах. А ещё – цветы! Ведь они точно знают, что в этом климате у нашего брата цветы не растут, ну не растут же всего за какие-то семьдесят километров. А у них – растут. И цветут! Она смотрит на него счастливым взглядом, но с оттенком лёгкой грусти: «Мы на другой планете? Да?» – «Скорее – в другой Галактике».

Перрон. Переполненный общий вагон. Она протиснулась к наглухо задраенному, грязному окну, крестит его через стекло и что-то пытается сказать. Но он не может разобрать. Кругом – галдёж, многие плачут, а некоторые улыбаются. Он видит только, что по Её щекам катятся слёзы, и вдруг слышит одно-единственное слово: «Ванечка». Поезд трогается, Она плачет и машет рукой…
Стоп! Не было этого. Иван точно знает, что никогда не провожал Любушку – всюду ездили вместе. Но тут мозг зажигает мгновенья Её Ухода: «Ванечка…» И приходит понимание: «Она простилась и исчезла! Навсегда!» А ещё – уверенность в том, что эту картину они смотрели вместе. Он чувствует, как улетучивается со скамейки Её тепло, Её запах, Её образ. Судорожно пытается оживить потухший экран, но тот не выдаёт даже привычного: «Конец фильма», «The end», «Fin».
  Следующие несколько дней братья занимались заготовкой дров. Глядя на гору поленьев, Павел, отложив колун и переведя дыханье, удивлялся: «Чёрт её знает, что за страна? – всю Европу газом снабжаем – «северные потоки», «южные потоки», а своего, можно сказать, родного мужика вынуждаем дрова рубить, чтобы зимой от холода не подохнуть. В голове не укладывается.
- Эх, Паша, не трави душу. Газ – не про нас. Вон ветка идёт – меньше километра, да только чтобы её до нас довести, да подключиться, знаешь сколько нужно выложить? Тут ни у кого таких денег нет, и никогда не будет. А на государство я уже давно не надеюсь, да ему в принципе наплевать, как живут его люди. Половина страны – беднота да нищие. Стыдуха! – стараясь избавиться от горьких мыслей, Иван с остервенением принялся за очередной чурбак, потом вдруг остановился и продолжал:
- Ты не думай, я не плачусь, не ною – ко всему привык. Просто сил уже не осталось выживать. Люба не выдержала, и я – на пределе. Хоть бы работа какая…
- Неужели, никакой работы?
- Можно, говорят, грузчиком устроиться в «Дикси», так это – за сорок километров, да по бездорожью… Себе дороже выйдет.
- Ванька, я тебя прошу – подумай. Переезжай к нам: у нас тепло – одним огородом прокормиться можно, такой глухомани нигде нет, можем ещё ульев поставить.  А хочешь – зоотехником устроишься, недалеко от нас – громадный агропромышленный комплекс. Переезжай, Вань? Хоть напоследок вместе будем?
- Не могу, Павлуша. Прости.
- Знаешь что, Ваня, хоть ты мне и старший брат, но я тебе скажу… Какой-то ты…
- Какой?
- Не от мира сего… Чего ты упёрся, как баран? Родители похоронены… Жена… Сын… Брат… Между прочим, это – и мои мать с отцом, и мой брат, и мои родные люди. Чего ты мне теперь прикажешь? Сюда переселиться?
- Ты чего завёлся? Про тебя разговору не было, я про своё сказал.
- Да ничего. Работы у него, видишь ли, нет. Никто тебе сейчас на блюдечке ничего не преподнесёт. Давно бы вон с Геннадием бригаду сколотили. Можно  квартиры ремонтировать. Дома с банями строить.
- Где это ты видел, чтобы здесь дома с банями строили?
-  А я не про здесь говорю. Под Москвой, под Питером такие хоромы возводят – залюбуешься. Я проезжал и видел своими глазами.  Работы у него нет… Узбеки – и те без работы не сидят. А ты вцепился в свой угол, и знать больше ничего не хочешь…
- А ты не забыл, Паша, что сам в этом углу родился? И почему я должен куда-то ехать на заработки, раз здесь мой дом? Мой угол, как ты выразился? Значит, мне нужно было Любу бросить здесь одну, а самому в Москву податься?
- Нужда ещё и не то заставит. Знаешь, я ведь тоже с детства не мечтал сделаться пчеловодом. Я – кадровый офицер!
- Кадровый офицер… Плохо вы воевали, раз допустили до того, чтобы мальчишек наших в гробах на дембель отправляли…
- Ты, брат, меня не замай! В меня тоже не американцы две пули всадили. А ты кем в армии был? Танкистом? Ну, так и пошёл бы добровольцем воевать – глядишь, и Васька бы остался живой?
Тут Иван, не раздумывая, двинул Павла в челюсть. Павел ответил, в свою очередь, ударив брата по носу. Дальнейшая схватка продолжалась уже в партере. 
- Отпусти, Ванька, больно! Тебе бы в боях без правил выступать.
Иван разжал руки:
- А зачем ты про Ваську?
- А ты меня в чём обвинил? Я что ли этих мальчишек на войну отправлял?
- Эх, Ваня! – продолжал Павел, переведя дух, – а  ты знаешь, что сын твой лежал на их территории? Отсюда – и все проволочки с похоронами.
У Павла разносило левую часть лица, у Ивана стремительно распухал нос. Оба прикладывали снег к побитым местам.
- Как это, лежал на их территории?
- А вот так. Сначала наступали, а потом беспорядочно отступили. Убитых, раненых, естественно, вынести не успели. Его к нам переправили, благодаря одному чеченцу. Долгая история!  Мы с ним вместе когда-то в одном училище учились, и доложу тебе, что порядочнее человека я не встречал. Настоящий мужик, с честью! И не моя, и не его вина в том, что мы стали стрелять друг в друга. Об этом и до нас, и за нас другие позаботились.
- Ты про Ваську расскажи.
- Так вот, наши с этим Апти связались по его позывному, назвали моё имя, так он за сутки разыскал и привёз Ваську на джипе. Один!
- Не знал я этого, брат. И много среди чеченцев таких Апти?
- Много, Ваня. Они не только воевать умеют. Они и живут не так, как мы. Правильно живут! По своим древним законам. Ты можешь себе представить, чтобы чеченская жена и мать бросила мужа, бросила ребёнка и сбежала с другим мужчиной? Лично я не могу. Такого не может быть в принципе. А как они относятся к родителям, к старикам, к родственникам? Мы вот с тобой сейчас морды друг другу начистили? А из-за чего? Теперь сидим, как ни в чём не бывало, разговариваем.  Дикость! А у них такого нет и быть не может. Для них семья – святыня!
  Накануне отъезда они сидели до глубокой ночи, вспоминали отца, не вернувшегося с охоты. Зимой он ушёл в тайгу вместе с собакой, а через сутки приковыляла израненная лайка, которая и привела к месту, где лежали останки медведя и отцовские останки. После этого мама никого из сыновей на охоту не пускала: «Если кто на охоту пойдёт, – руки на себя наложу». Вспомнили младшего братишку – Ваську:
- Помнишь, он всё хотел моряком быть – парусник сам построил?
- Помню, Паша. Мы ещё на озере его запускали.
- А стал десантником. Два месяца ему до дембеля оставалось…
- А мама после этого прожила всего год.
Утром они простились. Иван собрал, всё что смог – грибы, варенья:
- Возьми, Паша, это Люба делала. Тамаре – поклон, Галочку расцелуй.
    После отъезда Павла, Иван посвятил себя воспитанию Рики – уже через месяц она знала около десятка команд и беспрекословно их выполняла. Но самое интересное, что Борька, бегавший за ней неотступно, оказался настолько смышлёным, что в точности следовал всем приказаниям Ивана, отдаваемым Рике. «Рика, ко мне!» – оба неслись со всех ног к Ивану, обегали его справа и усаживались у левой ноги. «Лежать!» – Рика, вытянув лапы, ложилась на живот, а Борька плюхался набок.  Часами они гонялись друг за другом. Обычно Рика раззадоривала Борьку легкими покусываниями, а когда тот бросался за нею, с лёгкостью перепрыгивала через него, снова подпускала к себе, и снова перепрыгивала. Грузный Борька тоже силился прыгнуть, но шлёпался, как пачка соли. Пытались вовлечь в свои игрища и Фроську, но та только возмущённо блеяла и норовила подцепить на рога то Рику, то Борьку.
5.
В конце июня возник некто Тимофей – предприимчивый молодой человек лет тридцати, и предложил работу. Суть заключалась в обслуживании гостей – приезжих рыбаков, прельстившихся возможностью отдыха и рыбалки на карельских озёрах, которые обещал сайт: «Рыбалка у Тимошки». Этот самый Тимошка, ещё учась в Петрозаводском университете, очень удачно женился на дочери то ли губернатора, то ли его заместителя, после чего с лёгкостью взял в аренду девять островов на четырёх озёрах. Перед тем, как запустить проект, необходимо было на каждом острове поставить небольшую бревенчатую избу с железной печкой, а рядом построить баньку. Остальное – мелочи: сколотить столы, скамейки, нары в избах, навес со столом на открытом воздухе, кабинку с нужником, заготовить запас дров для дома и баньки, выложить  камнями место для кострища. Другими словами – до снежных холодов все девять островов должны быть готовы к принятию гостей в следующем сезоне. Тимофей заехал в их посёлок неспроста – во-первых, два озера находились рядом, а во-вторых, при самом поверхностном наведении справок о здешних умельцах, ему сразу же называли Генку, которого ещё помнили как мастера на все руки. Перед тем как согласиться, Генка поставил условием самостоятельный подбор работяг к себе в бригаду – в безработных по окрестным деревням недостатка не было, но Молчи-Молчи кого попало не брал. Практически все безработные были пьющими, за исключением двух-трёх трезвенников, но пьющий – одно, а горький пьяница – совсем другое, а каждый второй из безработных за годы вынужденного безделья делался законченным алкашом. К трезвенникам Генка относился с ещё большим подозрением: «Чего это он не пьёт? Или алкаш в завязке, а значит, развязаться может в любой момент. Или в душе гнилой – вы, мол, пейте, суки, а я вас всех переживу».  Сам Генка себя ни в коем разе к горьким пьяницам не причислял, в общем-то, вполне справедливо.  Выпить любил, но и работал вдохновенно. А когда работал, то к стакану не притрагивался и следил за другими: «За работой – ни-ни. Домой придёшь – жри, сколько влезет, но чтоб завтра вышел, как глист из жопы!»
  Всего было отобрано двенадцать человек, включая Ивана, Натаху и самого Генку. Наученные горьким опытом, об оплате договорились так: получаем аванс – едем работать, сдаём остров – получаем расчёт. Пиломатериалы, инструменты, бензопилы, сварочный аппарат, генератор, ГСМ, расходный материал, лодки с моторами поставляет хозяин. Брёвна брались заготавливать сами – все острова были покрыты лесом. Учёт всему вела Натаха – в её ведении был склад, под который приспособили один из брошенных в посёлке домов.
  И работа закипела. Истосковавшиеся по работе и по зарплате люди выкладывались на совесть. Генка сиял – его умные руки нашли-таки себе применение. Оказавшись при деле, отмяк и Ваня – с бензопилой он управлялся как Паганини со скрипкой – сказывались годы тяжёлого труда на лесоповале. Всеми работами руководил Генка. Каждый уложенный венец, каждый угол он придирчиво проверял уровнем. Терпеливо объяснял мужикам хитрости и тонкости плотницкого ремесла. Иван валил сосны, готовил брёвна для сруба, сам же Генка из листового железа сваривал печки для изб и бань. Первый остров подготовили недели за три, собрали и сожгли весь строительный мусор, «навели блеск», – как выражался Генка. Пригласили Тимофея. Бригадир или бугор, как теперь величали Геннадия, сопровождал хозяина, горделиво демонстрируя добротность сооружений:
- Гляди, стены и углы проконопачены, на нарах шестеро свободно лягут, на печке можно и обед сготовить, и чайник вскипятить, если, скажем, дождь зарядил.
Тимофей походил, посмотрел, велел истопить баньку, опробовал отхожее место и, в общем, остался доволен:
- А стол не хлипковат? – вопрошал он.
- А ну, мужики, давай ко мне, – Генка вскочил на стол под навесом, к нему залезло ещё десять человек, – а ты чего стоишь? Залазь, раз не веришь.
- Верю, верю, – отмахнулся, пряча улыбку, Тимофей. 
- Ещё мостки надо бы сделать, чтобы лодка свободно причаливала.
- Про мостки уговору не было, – возразил Генка, – плати, мы тебе хоть пирс замастырим.
Расчёт был произведён тут же, за пахнущим свежим лесом, столом. Сутки – на отдых, и – новый остров.
- Знаешь, Ваня, я так устал, что даже ни пить, ни есть не хочется, – жаловался Генка, когда они брели с лодочного причала к своим домам.
- Я тоже устал. Шутка ли, сколько всего понастроили. Ладно, пойду Рику с Борькой кормить…
Рику Иван каждый день брал с собой на работу – более радостного и неутомимого существа он ещё не видел. Она часами носилась по острову, за три недели обнюхав каждый уголок. А ещё – с разбегу бросалась в озеро и плавала в холодной воде, ни за что не желая выходить на берег. Генка любил подтрунить:
- Да она не овчарка у тебя, Ванька.
- Как это не овчарка? Чистокровная! И документы есть.
- Подумаешь, щас какие хочешь документы сделают. По-моему, тебе выдру подсунули.
  На острове Рика переставала есть, хотя еда бралась и для неё. Иван долго не мог понять причины этой анорексии, пока однажды не заметил, как она прыжком накрыла полёвку и в два счёта разделалась с нею.
  Рика очень похорошела за это время, все её родовитые стати выявились в полной мере – волчий, довольно редкий окрас, высоко поставленные уши, чуть скошенный книзу зад, чистые, умные, слегка раскосые, карие глаза, интригующая маска на лице, мощные лапы. А движения! Обычно она бежала стелющейся  рысью, а в погоне переходила на размашистый галоп. Учуяв незнакомую живность – мгновенно замирала в грациозной стойке. А как прыгала! Безо всякого напряжения, с места могла внезапно сигануть Борьке на спину. Неудивительно, что самым страстным поклонником её красоты и талантов и был этот самый Борька. Он смотрел на неё преданными глазками, как на небожительницу,  и, видимо, не раз пожалел, что родился свиньёй.
  Не доходя до калитки, Иван услышал Борьку –   исстрадавшийся за день, он задолго учуял их приближение и выражал свой восторг радостным хрюканьем.  Встреча была трогательной: Борька тыкался пятачком то в Рику, то в Ивана, беспрерывно крутя своим хвостиком, а Рика приветственно лизнула его в оба уха, отчего  тот впал в экстаз – обнял её копытцами  и повалил на землю – он весил уже вдвое больше Рики. Растроганный Иван не удержался и почесал Борьку за ухом, а смущённая такой бурной встречей Рика, вывернувшись из объятий пылкого ухажёра, отбежала в сторону и отряхнулась. После ужина Иван, как всегда, вычёсывал её шерсть, но так уж повелось, что Борька, сопя от предвкушаемого удовольствия, тоже норовил подставить под щётку то бочок, то спинку, поэтому приходилось чесать и его щетину. Выходило, что эти два таких разных, таких непохожих друг на друга существа, которых объединяло только одно – любовь и преданность хозяину, другу, сделались для Ивана самыми дорогими, самыми близкими на всём белом свете. До самой ночи он возился с ними, коря себя за излишнюю ласку по отношению к Рике – ведь нельзя же портить чрезмерной лаской зверя, но ничего не мог с собой поделать. Руки сами тянулись потрепать шелковистую шёрстку, погладить ей спинку, почесать щёчки. Перепадало и Борьке. Иван всячески гнал от себя мысль о том, что настанет время, когда Борьку придётся превращать в мясо и сало. «Лучше не думать об этом. Спать! Спать!» И уже засыпая, Иван услышал, как из соседского двора донеслось знакомое: «Ой, мороз, мороз…»
- Представляешь, Ваня, – трубным голосом говорил Генка на следующий день, – а мы с Натахой вечером литр уговорили под жареную картошечку с грибками, да солёными огурчиками, и усталость как рукой сняло. Вот, что значит правильное питание!
  Дальше работа пошла ещё слаженней – второй остров сдали за две недели, а потом, несмотря на дождливый август и сентябрь, наловчились клепать в десять дней по острову. К концу октября работа была полностью закончена. После сдачи последнего острова домой шли, взламывая лодками молодой ледок.
6.
К зиме Рика справила себе роскошную шубу и обзавелась великолепными клыками. Все молочные зубы сменились на постоянные. По виду она практически не отличалась от взрослой собаки, но до полного взросления было ещё далеко. Голос она подавала редко, всё предпочитала делать молчком, но когда взлаивала, то, не видя её, становилось ясно: серьёзный зверь! Борька, хоть и весил под сто кило, но продолжал неотступно следовать за ней и охотно ввязывался во все игры, которая та затевала. Иван порой поражался его способностям, памятливости и послушанию. Когда он натаскивал Рику на команду «ищи», ей понадобилось два дня, чтобы окончательно усвоить, что сначала нужно понюхать предлагаемый предмет – «нюхай», затем выполнить команду «ждать» с тем, чтобы хозяин смог отнести и спрятать этот предмет, и только по команде «ищи» броситься разыскивать. Борька же, которого вроде бы и не касались эти уроки, но внимательно за ними наблюдавший, усвоил всё за пятнадцать  минут. Он и предмет-то обнюхивал на расстоянии в отличие от Рики, припадавшей к нему носом, но находил его безошибочно. И Рика, и Борька ночевали во Фроськином сарае, хотя Фроська и выказывала неудовольствие такому соседству – боясь посягательств на своё сено, трясла головой и демонстрировала рога. Заигравшись,  Рика могла выполнить команду «место» со второго-третьего раза, а то и вовсе её проигнорировать, но только не Борька. «Место!» – он мгновенно прерывал любое занятие и со всех ног бежал к Фроськиному сараю.
До лета никакой работы не предвиделось. Генка занимался тем, что гнал самогон, который они с Натахой дегустировали каждый день, а Иван слепил из снега трёхметровый бум и стал учить Рику сначала ходить, а потом и бегать по нему. Чтобы лапы не разъезжались, он накрыл его мешковиной.  Следующим упражнением были прыжки – старая тракторная покрышка, подвешенная на разных уровнях, послужила прекрасным тренажёром. Начав с шестидесяти сантиметров, Иван постепенно увеличивал высоту. Рика оказалась на редкость прыгучей – начальную «планку» она преодолевала играючи, без разбега. Борька, стоя в сторонке, с завистью наблюдал за прыжками своей подружки, а однажды после занятий разбежался, прыгнуть у него не получилось, зато долбанул пятаком покрышку так, что разнёс к чёртовой матери все хитроумные крепления, придуманные Иваном. Пришлось их усовершенствовать, делая упор на прочность. Через месяц каждодневных тренировок остановились на полутора метрах. Поначалу Рика, влетая в покрышку, повисала на ней, раскачиваясь как на качелях к неописуемому восторгу Борьки. Но потом распрыгалась и пролетала сквозь неё без задёва. Закончив занятия, Иван поднял покрышку на двухметровую высоту, чтобы Рика не прыгала без него. И тут случилось удивительное: Борька стоял и наблюдал за его манипуляциями, как вдруг Рика разбежалась и, оттолкнувшись от Борькиной спины, пролетела покрышку насквозь. Иван ахнул, а Борька недовольно захрюкал. Зрелище было настолько захватывающим, что Ивану захотелось тут же его повторить, однако Борис заартачился и наотрез отказался исполнять роль трамплина. Только теперь Иван осознал, что его заборчик оказался для Рики чистой условностью – при желании она могла беспрепятственно пролетать над ним и в ту и в другую стороны.

Волки! Они всегда досаждали деревенским жителям, утаскивая собак и коз, но в эту зиму особенно распоясались. Стая, ведомая матёрым, нагнала страху сразу на несколько деревень – за один только февраль они сожрали в округе шесть коз и не менее десятка собак. С вечера устраивались концерты – баритону матёрого вторило контральто его подруги, а их уже поддерживала капелла из дюжины глоток. Напуганные жители после обеда всю живность запирали в хлевах, в сараях, сами же выходили только по большой нужде. В это самое время Иван, которому не сиделось без дела, соорудил лёгкие санки с упряжью, предназначенной для Рики и Борьки. Пробный выезд, опасаясь волчьей стаи, решил сделать до полудня. Основную работу, по замыслу Ивана, должен был выполнять першерон, он же – тяжеловес Борька. Рике отводилась роль пристяжной. Поначалу тащили вразнобой – Рика, превосходящая в скорости Борьку, рыскала по сторонам, сбивая его с темпа. В итоге упряжка двигались рывками, а то и вовсе останавливалась. Но потом Рика въехала в движенческий ритм – и покатили! Дистанцию Иван наметил небольшую – до озера и обратно – менее полутора километров. Приключения начались на обратном пути – скосив глаза, утробно зарычала Рика, взвизгнул и наддал Борька, упряжка покатила быстрее. Иван оглянулся и увидел в сотне метров бегущих по следу семерых волков, боковым зрением он заметил, как ещё четверо идут наперерез из подлеска. Борька, несмотря на все старания, явно тормозил. Они не успевали до калитки, это было уже очевидно, и тогда Иван выскочил из саней, выпустил поводья и побежал вслед за уносящейся упряжкой. Тут появился Генка, который с лопатой вышел чистить снег у своих ворот. До него было каких-нибудь сто метров, а ближайшему зверю, идущему на махах, оставалось до Ивана всего пятьдесят. И тогда он заорал на бегу:
- Генка, выручай!!!
Обернувшись на крик и оценив обстановку, Молчи-Молчи мешкать не стал и гаркнул во всю свою протодиаконовскую глотку:
«А вот я вам, мать вашу в кочерыжку…»
«рыжку… рыжку…» – громовыми раскатами отдалось вдалеке.
Произведённый эффект превзошёл самые дерзкие ожидания: волки, поджав поленья, бросились наутёк в ближайший подлесок; с ёлки у забора частично обвалился снег; Рика, связанная упряжью с Борькой, подпрыгнула так, что сшибла его с ног, а «першерон» попросту описался. Секундами позже из дому выскочила раздетая Натаха со сковородником…
- Как покатались? – осклабившись, осведомился Генка.
7.
  Как только лёд на озёрах стал сходить, появился Тимошка, а вслед за ним – всякие комиссии – пожарные, санитарные, природоохранные.  Все они дальше одного острова не ездили, и быстренько  подписывали разрешения – хорошая жена досталась Тимофею! И тесть, видать, хороший. И вот настало время приёма первых гостей. Желающих было много, в основном – из Москвы, частью – из Питера. Практически все приезжали на машинах, оставляли их на берегу, перегружали вещи в лодку, которой их и довозили до острова Иван или Генка, обслуживающие два озера с четырьмя островами. Пятью другими островами на двух дальних озёрах занимались ещё трое, которых нанял Тимофей. На каждом острове была своя лодка с маломощным мотором, на которой и выезжали рыбачить гости. Обычно очередной заезд приходился на субботу, соответственно – и выезд тоже. Редко кто бронировал остров на две недели. В обязанности каждого «егеря», как их называл Тимофей, входила «доставка и размещение гостей, инструктаж о наличии рыбных мест, снятие их с острова через неделю, наведение порядка в доме, бане, в зоне отдыха, фиксация ущерба имуществу базы, если таковой имел место, заготовка дров для следующего заезда». Как правило, приезжали мужчины, по двое, по трое, но случались и парочки. Разные бывали люди и в основном нормальные – почти половина гостей оставляли после себя порядок, мусор увозили в пакетах, не делали надписей на столах, стенах и соснах. Но встречались и другие, которые, едва выйдя из машины, сразу же начинали лакать и, не дойдя до лодки, спрашивали: «А баб у вас тут нет?» «Да есть одна, но уж больно строгая – она тут двоим яйца поотрезала, а ещё одного совсем кончила». Парни замолкали, осмысливая услышанное, а потом требовали, чтобы им к середине недели довезли водки с пивом. После них оставались кучи мусора, битые бутылки, похабные надписи и рисунки. А ещё – претензии: «Мужик, чё за дела? Здесь вооще нету рыбы. Понаписали: щуки, окуни, хариусы, сиги… И где они? Ваши щуки? Мы, в натуре, два дня ездили, ни одной рыбёшки не поймали. Хорошо хоть тушёнки взяли…» На что Иван сдержанно отвечал: «Рыба-то есть, но она сильно разбавлена водой…»
Довезя этих «рыбаков» до машины, он подходил к хмурому водителю, – хмурому, потому что трезвому, тогда как двое других  были очень даже весёлыми:
- Красивая у вас машина.
- Ну…
- Скажите, а у неё никогда кардан не летел?
- Ты чё, мужик, совсем здесь одичал? Какой кардан? Это же джип «Вранглер»!
- Ааа…,  – понимающе кивал Иван.
Снимая очередной заезд,  достаточно было одного беглого взгляда, чтобы понять, что за люди жили здесь неделю. Иван не знал  ни их образования , ни семейного положения, ни рода занятий и, тем не менее, мог точно сказать, кто они были на самом деле: «здесь обитали нелюди», «здесь отдыхали люди!»
Как-то раз он попросил Генку переговорить с боссом, чтобы тот не поскупился и разместил мусорные бачки на островах и на берегу.
- Зачем? – удивился Генка.
- Как зачем? Нам же легче будет мусор собирать. А потом люди, видя мусорный бак с пакетом, будут в него мусор бросать, а не куда попало.
- Верно. Ладно, поговорю.
Через день после разговора Генка доложил: шеф отказал, разрешил только каждому заезду выдавать по два пакета для мусора.
8. 
Надо сказать, что работа была не только лёгкой, но интересной. Помимо того, что она давала  возможность два-три дня в неделю заниматься своими делами – набрать грибов и ягод, накосить сена скотине, она ещё предполагала общение с новыми людьми, которое  оживляло однообразную жизнь и Генки, и Ивана. Больше того, на субботний парад гостей и машин с раннего утра подтягивались смотреть и другие обитатели их умирающего посёлка: бабушки, дедушки, семидесятисемилетний алкаш Колька, который шесть месяцев в году находился при смерти, остальные – пил беспробудно, и, конечно же, Натаха. На всех, кроме Натахи, невзирая на пол, были надеты фуфайки – всесезонная для этих мест одежда с той лишь разницей, что зимой их носили застёгнутыми, а летом – расстёгнутыми. Натаха же являлась в нарядном тёплом вязаном свитере. В ожидании заезда поначалу усаживались на лежащее около берега бревно, пока Генка не догадался сделать с Иваном длинную скамью со столом. Теперь гостей обозревали с комфортом:
- Гляди, гляди, высокий-то сумки еле прёт, харчей што ли набрал? Лодку потопит.
- «Харчей…», – алкаш Колька презрительно передразнил бабку Настю, – Водка это!
И, как бы подтверждая  Колькину правоту, из сумки послышалось слабое позвякивание. Глаза у Кольки загорелись алчным огнём:
- Эх, была – не была…
Он поднялся со скамейки и принялся нарезать круги вокруг намеченного им объекта. Когда их траектории пересеклись, выдал:
- Доброго вам денёчка! С приездом!
- Спасибо.
- Простите, не выручите сорока пятью рублями? На хлеб?
«Высокий» остановился и обвёл Кольку внимательным взглядом. Потом залез во внутренний карман куртки и достал бумажник. То ли вид у Кольки был такой жалкий, то ли мельче у высокого не оказалось, но он, смутившись, протянул ему тысячу и поспешил к лодке. Скамейка тихонько ахнула, а потрясённый такой щедростью Колька семенил за своим благодетелем, бормоча:
- Какой вы замечательный человек! Вы даже лучше Ленина! Дай  вам Бог здоровья! Спасибо! Дай Бог здоровья!
- Во, бизнес! – придя в себя, воскликнула Натаха. – А мы-то чего сидим, бабы?
- Чё, тоже просить пойдёшь?
- Сдурела никак ты, бабка Настя?
Натаха сорвалась со скамейки и через полчаса приволокла сумку. Вся скамейка с интересом наблюдала. Натаха выкладывала  перед собой банки с брусничным, черничным вареньем, солёными грибами, компотами. Достала пару чалок сушёных белых и лукошко со свежей брусникой.
- Ты чё же это, торговать будешь?
- А то нет? – Натаха встала со скамьи и звонким голосом стала зазывать: «Грибки! Ягодки! Варенья! Компотики!»
Подошла парочка – молодая женщина и мужчина в возрасте. Улыбаясь, стали разглядывать товар:
- Хочу варенья и ягод. И компоту возьми, – повелела дама.
- Давайте, давайте, а ещё, – груздей солёных, –   поторапливал мужчина.
В мгновенья расторговавшаяся Натаха победоносно оглядела  скамейку и, уже степенно, пошла за новыми банками.
- Во, пройда! Ну и пройда! – охала запоздало спохватившаяся бабка Настя. – А чё же я сижу?
После обеда базар приобрёл законченные очертания. Помимо Натахи, разложились: зажиточная бабка Настя, у которой было сразу две козы – она торговала тремя парами носков из козьего пуха и пуховым платком; дед Матвей с достоинством выложил пять деревянных ложек и две, искусно сплетённые из бересты, корзины; ещё один дед Колька – не алкаш, хотя и тёзка алкаша, – полное лукошко яиц, а древняя старуха Марфа с неучтённым возрастом – двух худосочных цыплят.
- Во, какой мы вам с Ванькой прилавок сделали, – смеялся Генка, – ну, и как торговля, бизнесмены?
Но через месяц приехала машина с мигалкой, вышел  полицейский и начальствующим голосом повелел закрыть стихийный рынок. Как он узнал? Кто ему стукнул? Непонятно. Пыталась высказаться Натаха:
- А почему нельзя, гражданин начальник? Мы своё торгуем.
- Не положено! – был ответ, – Ещё раз поймаю – оштрафую! Расходитесь! Расходитесь!
Люди, хмурясь и вздыхая, стали складывать свои товары в сумки, и тут неожиданно взъерепенилась древняя Марфа. Опираясь на клюку, она поднялась и тоном лагерной рецидивистки прошамкала:
- Чё ты буровишь, мусор поганый? Дятел ты пустотелый! Бивень цветной! На, штрафуй! Штрафуй! – вот мои бАшки.
Она оперлась на стол одной рукой, а другой заколотила по нему клюкой. Тут ударил по столу деревянной ложкой дед Матвей. Другие застучали кулаками.
Растерявшийся «бивень цветной» только и смог сказать: «Ладно, я вас всех…» Сел в свою машину и укатил под смешки и одобрительные  возгласы гостей и обоих егерей.
Изумлённая всем услышанным, Натаха усадила Марфу и, гладя её морщинистую руку, поинтересовалась:
- Ты откуда феню знаешь, бабка Марфа?
- Чалилась в молодости по пятьдесят восьмой…, – тяжело вздохнув, ответила старуха.
Выручил Генка. Он пожаловался Тимошке, Тимошка – ещё кому-то, и больше машины с мигалками не приезжали.
9.
Недели за две до закрытия сезона случилось непредвиденное. Четверо гостей приехали на «Хаммере» –  трое мужчин и чёрный дог исполинских размеров. Их размещал Генка. Пока грузились в лодку, дог беспрерывно лаял басом, не уступающим Генкиному, на всё и вся – на других гостей, на скамейку с продавцами, на Генку. Уже поддатый хозяин – крупный мужчина, едва удерживал его на поводке:
- Фу, Ральф, фу, я сказал! Ты заткнёшься, падла, или нет?
Потеряв терпение, он хлестнул собаку поводком. Ральф обернулся и рыкнул на хозяина так, что многие подумали: «Сейчас вновь прибывших останется трое…»
- Батюшки, это чё ж за псина? Чисто баскервиля! – как всегда комментировала происходящие события бабка Настя.
Наконец, лодка благополучно отъехала, но недовольный голос «баскервили» ещё долго был слышен. Оставшиеся на берегу, облегчённо вздохнули.
Последнее время Иван не запирал калитку – Рика, демонстративно игнорируя забор, убегала без хозяина, когда вздумается – на цепь сажать её Иван не решался, а оставшийся в одиночестве Борис, который весил уже около полутора центнеров, грозился проломить хлипкое заграждение. Утром следующей субботы он тоскливо лежал невдалеке от берега, впитывая бочком последнее солнечное тепло. Рика рыскала по своим делам невесть где. Послышалось гудение лодочного мотора, перекрываемое низким собачим брёхом, а через минуту – и сама лодка причалила к берегу. Ральф, как и всегда, заходился лаем. Поскольку его хозяин слегка посинел от выпитого за неделю и сейчас находился в полной отключке, то собаку привязали за лодочный кнехт. Сначала в «Хаммер» понесли хозяина. Несли двое его компаньонов, Генка и Ванька, который готовился везти на остров последних гостей. На полпути к машине, хозяин вдруг открыл глаза и выдал: «Долго будет Карелия сниться…» На этом его песенный запал закончился, и он снова отключился, но этот его экзерсис вызвал всеобщую ржачку. Потом перенесли остальные вещи. Напоследок один из компаньонов стал отвязывать дога, но только он распустил узел, Ральф рявкнул, компаньон то ли от неожиданности, то ли от страха выпустил поводок из рук – и тут началось… Все, кто находился рядом с машинами, успели задраиться. Завизжала скамейка. Дог носился взад-вперёд, не зная, кого выбрать, и тут он заметил мирно дремавшего борова.  Жертва, видать, ему приглянулась, и Ральф бросился на Борьку, ухватив его за спину. От боли и от неожиданности Борька взвизгнул и вскочил, пытаясь понять: «Кто?» «За что?» В ту же секунду возникшая из ниоткуда Рика, полоснула дога за бок и отскочила. От злости Ральф захрипел и повернулся, чтобы сожрать сначала шавку, а уж потом приняться за свинку. Но тут Борька стартанул, мгновенно набрал скорость и саданул дога в другой бок. Удар оказался настолько силён, что Ральф несколько раз перевернулся  и отлетел метра на три. Тут же подскочила Рика и, воспользовавшись  его секундной беспомощностью, вспорола ему живот. Ральф взвыл, вскочил на ноги и бросился было за отскочившей Рикой, которая явно не была расположена к открытому столкновению, но, ощутив непонятный дискомфорт, осел на задние лапы – его внутренности вывалились и тянулись за ним метра на полтора, а две-три кишочки на правах победителя уже успел слопать Борька. Весь бой продолжался секунд пятнадцать, никак не больше. Подбежали Иван с Генкой, подбежали оба компаньона, один из которых орал: «Чья собака? Чья собака?» «Моя!», – ответил Иван.
- Рика! Борька! Домой!
Торжествующая парочка понеслась к дому.
- Ты, козлина! Ты чё натворил?  Ты знаешь, чей этот дог?
- Знаю, такого же урода, как и ты.
И тут Иван коротко ударил левой и довершил правой:
- А это тебе – за «козлину»!
Компаньон рухнул как подкошенный. Второй, судя по всему, силился принять какое-то решение, но взглянув на Ивана и на тщетно пытающегося подняться кореша, всё-таки принял правильное: он оттащил товарища к машине, вернулся к издыхающему догу, поглядел на него безнадёжно и попросил похоронить «по-человечески», всунув в Генкину руку пять тысяч. Затем, усадив спутника, сел за руль и уехал.
- Ванькина-то сучка какова? Ухайдакали баскервилю на пару с поросёнком.
На следующий день Ивана рассчитали. Как ни пытался Генка уговорить Тимофея, как ни объяснял, что вины Ивана тут нет, тот остался непреклонен. И всё-таки кое-что сделать он сумел – замять скандал, грозивший закрытием рыболовной базы, после заявления гостей из «Хаммера» об убийстве собаки и об избиении человека. Но сделал это исключительно для сохранения бизнеса и собственного имиджа. Поэтому Иван, которого собирались привлечь по статье «хулиганство», легко отделался.
10.
Сезон закончился, потянуло холодом, гости разъехались, скамейка опустела. Генка вернулся к привычному занятию – самогону, Иван варил варенье, солил и сушил грибы. Умер дед Колька – не алкаш. А Колька-алкаш, пропив полученную тысячу, вернулся к своему обычному состоянию «при смерти».
  Утром над озёрами поднимался пар – нагретая за короткое лето вода отдавала своё тепло. Иван с Генкой выехали на озеро ставить сетки.
- Давай, у большой луды одну поставим, а другую – у закрайка – на щуку? – предложил Генка.
Иван согласился. Он поехал с Генкой не столько за рыбой, но чтобы попросить его помочь заколоть Борьку. Дело шло к зиме, с кормом было плоховато, да и борькины кондиции диктовали: «Пора!» Накануне весь его день прошёл в муках – он никак не мог решиться на этот шаг: «Что ж я его, до самой смерти буду держать? Тогда – только до своей, свиньи до тридцати лет живут…» Но в глаза Борьке он больше смотреть не мог, помрачнел и замкнулся. Рика сразу же почувствовала перемену настроения хозяина – сначала заигрывала, пытаясь развлечь, подпрыгивала, норовила лизнуть то в щёку, то в ухо, потом поняла тщетность своих усилий, улеглась и тоже загрустила. А Борька жизнерадостно бегал по двору, вертел хвостиком, но, ощутив всеобщее уныние, улёгся рядом с Рикой.
- Гена, ты когда-нибудь свиней резал? – начал Иван
издалека.
Но Генка понял всё и сразу:
- Резал. Что, Борьку помочь заколоть?
Иван кивнул.
- Давно пора. Помогу. Вот сетку поставим, и помогу.
  Рику решено было запереть в сарае. Она, не понимая, почему её закрыли без Борьки, припадала к щелям, высматривая причину. Борька тоже был в недоумении. Он улёгся по другую сторону двери и, тихонько хрюкая, пытался ободрить подругу.
- Давай сперва выпьем, – предложил Генка, а то на трезвую голову как-то не очень…
Выпили по первой, по второй, по третьей.
- Нож есть?
Иван показал большой кухонный нож.
- Не, этот не пойдёт – лезвие паршивое.
Тогда Иван, покопавшись в шкафу, извлёк другой:
- А этот?
Генка взял, повертел, потрогал лезвие, кончик, взвесил его на ладони, полюбовался на добротную работу и удивился:
- Слушай, какой нож замечательный! Откуда он у тебя?
- От покойного отца остался.
- Отличный нож! Ну, что? Пошли? Ты его только подзови и отвлеки чем-нибудь, а я уж…
Иван с каменным сердцем вышел во двор, в висках стучало. Генка шёл рядом, держа нож за спиной.
- Не тяни, зови давай, – поторапливал он.
- Борька, ко мне!
Иван не узнал своего голоса – какой-то ком застрял в горле. Борька встрепенулся, вскочил и прибежал, усевшись у левой ноги.
- Лежать!
Он завалился на бок. Иван наклонился и стал чесать его за ухом. Борька засопел от удовольствия, и тут Генка ударил, ударил точно в сердце. Борька коротко визгнул и удивлённо уставился не на Генку, а на него, на своего хозяина, на «друга»! В его потухающем взгляде читалось: «И ты, Брут?» Наверное, его последней мыслью было: «И всё-таки хорошо, что я не родился человеком…»
- Готов! – Генка взмахнул ножом и перерезал ему горло. Хлынула кровь. И тут страшно взвыла Рика, которая наблюдала за всем сквозь щель сарая. Она до самого Борькиного конца, до его перерезанного горла не понимала происходящего, не верила, что такое может быть… И теперь выла до хрипоты, выла, пока снимали шкуру, пока разделывали тушу… И вдруг смолкла.
- Гена, возьми себе что хочешь – мяса, сала…
- Ванька, а пойдём к нам? Натаха сейчас свежачка поджарит, посидим как следует?
- Не хочу, Гена. Тяжело что-то.
- Ну, смотри. А если надумаешь – приходи.
Иван старался гнать рвущиеся в голову мысли: «Он ко мне, как к человеку, а я с ним – по-свински…» Опровергал их неоспоримыми, подтверждёнными жизнью, аргументами: «Всё правильно. Свиней для того и держат, чтобы их есть. Не надо было только так привязываться к нему…» В конце концов, он заснул, но так до конца и не смог утвердиться в своей правоте.
А наутро… Иван пошёл открывать сарай, а открыв –  вздрогнул от ужаса: на сене лежала растерзанная Фроська, а над ней с окровавленной пастью стояла Рика. Иван онемел. Рика, лишь мельком взглянув на него, медленно вышла, подошла к ещё непросохшей луже крови, оставшейся от Борьки, обнюхала её и одним прыжком ушла через забор.
- Рика! Рика! Рика! Рика! – опомнившись, кричал Иван. – Ко мне! Место!
Он выскочил из калитки, бегал, кричал, звал – Рика не появилась и не отозвалась. Вышли Натаха с Генкой. Иван повёл их к сараю и растерянно указал на Фроську. Натаха покачала головой, а Генка, в котором ещё играл вчерашний самогон, изрёк:
- Даа… Свинина у тебя есть, а теперь ещё – и козлятина…
На это Натаха легонько стукнула его по затылку:
- Дурак! Чего мелешь?
  Оставшись один, Иван осознал, что в считанные часы потерял всё, чем жил после смерти жены. «И как же мне теперь жить? Для чего? Для кого?» – последнюю четверть века жизнь и так не баловала Ивана, но теперь пришла полная безысходность. «А может и впрямь к Пашке уехать? Последние родные люди – брат да племянница. Опять же – тепло, дров на зиму не нужно. В тягость я им не буду, работать ещё могу. Вот только бы Рику найти…»
  После обеда пришёл Генка:
- Ваня, поедем, сетки проверим.
Вышли к озеру. Иван опять тщетно звал Рику. Проверили сетки, вытащили с пяток щук, с десяток окуней и с полведра  хариуса.
- Не ахти, конечно, но пойдёт, – Генка сполоснул руки в чистой озёрной воде, вынул из кармана бутылку, отпил из горлышка и запил, зачерпнув ладонью.
- Будешь?
Иван покачал головой.
- А я к ужину саламур сделаю – лучшая закуска к водке.
- Гена, давай к островам сходим? – попросил Иван.
- А чего там делать? – удивился Генка.
- Может Рика к ним переплыла? Она ведь те места знает…
- С ума сошёл? Вода ледяная, а до ближайшего острова – километров пять, если не больше.
- И всё-таки, давай сходим? Чем чёрт не шутит…
- Ну, поехали, только зря всё это. Она в тайгу ушла. А в тайге долго не продержится – или вернётся или волки сожрут.
Проверили два острова – Рики нигде не было.
- Вот Фома неверующий – нет её здесь! – Генка бродил по опустевшей гостевой базе, заглянул в избу, в баньку, потом присел на скамью:
- А всё-таки здорово было, когда гостей сюда возили! Интересно! А, Вань? Хорошо Тимка придумал с этой рыбалкой – столько людей повидали, денег заработали…
Уставший от напрасных поисков Иван, присел рядом:
- Дай выпить, что ли?
- На, давно бы так!
Иван отхлебнул из бутылки и уронил голову.
- Да не переживай ты. Оголодает – придёт, никуда не денется.
- Не придёт. Ты Рику не знаешь.
- Ладно, хватит тоску нагонять. Поедем! А то скоро стемнеет.
Во двор Иван заходил с замиранием сердца: «А вдруг Рика пришла? А что, перепрыгнула через забор и ждёт меня? Может, она боится, что за Фроську стану ругать? Да чёрт с ней, с Фроськой…» Но двор был пуст, никто его не ждал, никто не радовался его приходу. Он заставил себя  прибраться во дворе, в сарае, засыпал песком кровь от Борьки, от Фроськи, посмотрел на уныло висящую тракторную покрышку и совсем затосковал: «Что же я такое натворил? Своими руками уничтожил последнюю радость в жизни. Из-за чего? Из-за мяса и сала? Идиот!»
Не в силах больше оставаться в доме, где всё кричало о непоправимости случившегося – Рикина щётка, Рикина с Борькой упряжь, Рикин поводок, миски для корма, для воды, Иван взял бутылку водки, кусок мяса и отправился к Генке.
- Вот, молодец, Ваня! Проходи. А мы как раз только за стол сели, даже по третьей ещё не выпили, – обрадовался Генка.
- Проходи, Ваня, садись, – пригласила Натаха, – давно ты у нас не был.
- Да, давно. Так вышло.
Она понимающе вздохнула. Раньше, пока жива была Люба, они частенько собирались вместе – на Новый Год, на дни рождения.
В комнате Иван ощутил какой-то странный, но приятный запах – как будто вся комната была уставлена кадушками с поднимающимся тестом.
- А чем это у вас так приятно пахнет?
- Что, не узнаёшь? – Генка сделал загадочное лицо.
- Квашнёй что ли?
- Бражкой! – Генка одёрнул занавеску и указал на шесть здоровенных банок с гидрозатворами. Во всех шести играла брага.
- Да у вас тут от одного воздуха можно забалдеть.
- А мы и балдеем. – засмеялась Натаха. Она поставила тарелку со стопкой и усадила Ивана за стол.
Иван выставил принесённую бутылку и отдал Натахе свинину.
- А вот это ты, Ваня, зря принёс – мы же не чужие.
- Бери, Натаха, раз дают, он же назад не понесёт. И хватит канитель разводить, – Генка разлил по стопкам. – Попробуй-ка, Ваня, напиток нового урожая. Слёзы Бога!
Чокнулись и выпили. Иван ощутил огненную, но не обжигающую волну, покатившую внутрь:
- Крепкие какие слёзы!
- То-то, около пятидесяти градусов! Это я по новому рецепту сделал.
- Ваня, закусывай сугудайчиком, Гена сам готовил. Вот грузди солёные, огурчики. Потом мясо с картошкой принесу, – суетилась Натаха.
Выпили по второй. Геннадий продолжил излюбленную тему:
- Это тебе, Ваня, не хала-бала – напиток двойной перегонки и тройной очистки. Это только в кино так показывают – раз самогон, значит какая-то мутная болтушка. И сивухой шибает. Где здесь муть? А? – Генка поднёс литровую бутылку со «Слезами Бога» к свету. – Как стекло! На, пробуй. Какая тут сивуха? Такого в магазинах не купишь. Там суррогат за водку выдают.
- Да ещё и на палёную нарвёшься, – поддержала мужа Натаха, – пузырь выпьешь  и окочуришься.
- А как ты крепость определяешь? У тебя ареометр, что ли есть?
- Чего? Нет у меня приборов – я её нутром чувствую. Могу только на пару градусов ошибиться. А потом, ты же знаешь? Горит на пределе, значит – сорок.
- Ну, сорок – понятно, а вот – пятьдесят или шестьдесят? Если не «нутром»?
- Ваня! Ты меня удивляешь! Это же – чистая арифметика! Вот у тебя на выходе получился конечный продукт – спирт. Где-то, около восьмидесяти его крепость, плюс-минус три. Разбавь его наполовину – не весь, конечно, а миллилитров пять. Горит – значит за восемьдесят, не горит, значит меньше. И так далее.
Надо отметить, что Генкин самогон был действительно отменного качества. Разбавленный хрустальной озерной водой до водочной кондиции, пился легко, мягко. После первой выпитой стопки даже желания не возникало занюхать, быстренько закусить…
- А чем очищаешь?
- Первая очистка – сода с марганцовкой, вторая – толчёными берёзовыми углями, ну а третья – парным молоком из-под Бражки. Ты думаешь, мы для чего её держим? Молоко что ли пьём? Да я его не переношу. Только – кислое. Натаха знаешь, как его делает – с пеночкой с румяной. Утром съешь бокальчик – жить хочется! А после молока – вторая перегонка. Вот, смотри!
Генка повёл Ивана в святая святых – в «склад готовой продукции» и показал три полные двадцатилитровые бутыли.
- Здесь – шестьдесят литров уже готового спирта. Между прочим – труд немалый. Крепость – восемьдесят. Разбавляй, как нравится, и пей себе. – Генка горделиво глядел на  Ивана.
Тот был поражён:
- Это – сто двадцать литров водки! Ну, ты даешь! Много!
- Много? Это – мало! До Рождества хватило бы. Мы с Натахой за месяц  два-два с половиной ведра убираем. Это – когда работа есть. Так, Натаха?
Натаха смущённо хихикнула.
- А когда работы нет, так и три. И даже больше. А Колька-алкаш оклемается? А он один по два литра за сутки съедает…
Уселись за стол, Натаха принесла скворчащую сковороду с мясом, с картошкой.
- Ну, давайте, под горячее!
- Хороша «слеза»! – хвалил Иван. – Гена, а что если тебе патент взять? Представляешь – во всех магазинах продаётся твоя водка – «Слеза Бога»?
- Не пойдёт – церковь шум поднимет. – смеялся Генка.
Домой Иван вернулся за полночь. Знакомая песня вырвалась из Генкиного дома и догнала его у порога…
11.
  Через несколько дней ударил первый мороз. Схватилась раскисшая земля, обнажились берёзы, засверкали тонким стеклом озёра. Генка собирался за сеном, накошенным ещё с лета. Вышел Иван, помог прицепить тележку к «Уралу»:
- Гена, там рядом мой стожок, можешь и его забрать – мне теперь сено ни к чему.
- Спасибо, Ваня! Натаха, скоро ты? Давай, тащи вилы.
Из сарая появилась Натаха с ведром и вилами:
- Ну чего ты надрываешься? Я корову доила. Здравствуй, Ваня!
Иван поздоровался.
- Ты подожди, без меня не уезжай. Молоко перелью, и поедем.
- Давай скорей.
- Натаха! Пузырёк захвати! – гуднул Генка вдогонку.
Иван дождался, пока оба не уселись на мотоцикл и, громыхая пустой тележкой, не скрылись в сосняке. Сам же опять отправился на поиски…
 Между тем, Рика, затаившись в зарослях, наблюдала и за Иваном, и за Генкой. Убийство Борьки потрясло её собачью психику – она отказывалась понимать поступки людей, потерялась в их мире. После своего побега далеко от посёлка Рика не отходила, слышала, как Иван звал её, наблюдала за ним, порывалась подбежать, заглянуть в глаза, но пересиливала себя. Голод гнал её в тайгу, и по ночам она уходила охотиться – ела мышей, ловила зайцев. А утром снова возвращалась.  Тайга пробуждала её древнюю наследственность – в ней всё больше просыпалась сущность зверя. Но и привитые Иваном навыки не исчезали. Вспоминался Борька, и тогда ей делалось совсем тоскливо. Генка был в её глазах главным виновником вероломной расправы над ним. И в это утро она пошла за его мотоциклом, пошла скрытно, перелеском, где – рысью, где – галопом.
  Остановившись у стога, Генка первым делом раскрыл Натахину сумку, извлёк бутылку, свёрток с закуской и бухнулся в душистое сено:
- Давай сюда, Натаха. Благодать-то какая! Так бы здесь и остался.
Натаха упала рядом:
- А пахнет как? Закусывать не надо – занюхал сенцом – и ништяк!
- Давай, посидим с полчасика, а уж потом начнём?
- Кто бы возражал… – Натаха открыла бутылку и оба выпили.
Генка развернул свёрток, достал нож, нарезал сала, хлеба. Снова выпили, закусили…
Из благодушного состояния их вывела Рика. Как она появилась, они не видели. Случайно взглянув на мотоцикл, её увидала Натаха – Рика сидела у коляски и наблюдала. Натаха вскочила и запричитала:
- Вот она! Рика! Где же ты пропадала? Хозяин тебя обыскался. Хорошо, что пришла. Поедем домой, вот Ванька-то обрадуется!
Она подошла к Рике. Поднялся и Генка:
- Что, сучка, оголодала? А я говорил Ваньке…
Он достал из свёртка кусок сала:
- Ну, иди сюда. Ешь!
Но тут Рика, не обращая внимания на Натаху, глухо зарычала и бросилась на Генку, в прыжке разорвала ему гортань и побежала к лесу. Натаха ахнула, а Генка задёргался и упал в сено… Натаха завопила: «Ах ты, профура! Проститутка!», схватила вилы и кинулась было за Рикой, но увидев, как муж, заливаясь кровью, хрипя и булькая, катается в сене, бросила вилы и метнулась к нему: 

- Помогите! Помогите! – кричала Натаха, склоняясь над Генкой.
Помощи не было. Уникальное Генкино горло не смогло больше произнести ни слова.
- Гена, Геночка… – приговаривала Натаха и, осознав, что Генка её больше не слышит, зарыдала.
Иван возвращался с напрасных поисков. Ещё издали заметив людей, обступивших Генкин мотоцикл, он почувствовал тревогу и побежал, услышал рёв Натахи и понял, что случилось страшное. Добежав до мотоцикла, заглянул в тележку, увидел Генкино тело и оцепенел.
- Вот, Ванька, полюбуйся, что твоя сучка натворила! – бабка Настя смотрела на него с осуждением. Раздавленный, Иван стоял, не смея взглянуть на рыдающую Натаху, на людей, на выпачканное кровью, белое лицо Генки. Приехала полиция, следователь. Снимали показания с Натахи, с Ивана, с жителей посёлка. В итоге – против Ивана возбудили уголовное дело и увезли в район. Суд приговорил:  «Признать виновным. Определить меру наказания – лишение свободы сроком на четыре года исправительно-трудовых работ с отбыванием наказания в исправительной колонии общего режима». Отягчающим обстоятельством в деле послужило «циничное убийство собаки – дога, по имени Ральф, овчаркой, Брунхильдой-Вестфалией Фредерикой, с попустительства её хозяина, гражданина Полушкина Ивана Васильевича, а также – зверское избиение вышеупомянутым гражданином, гражданина Дубенко Ираклия Соломоновича, пытавшегося вступиться за дога».
  Генкина смерть взбудоражила всю округу, да и не только… Приезжал корреспондент из Петрозаводска, беседовал с Натахой, с остальными… Появилась статья: «Собака-людоед», новость передали по телевизору. Поползли слухи, будто от пограничников сбежали собаки. Теперь они бегают по округе и грызут людей. Зимой дважды снаряжали отряды охотников-добровольцев. Те ходили по тайге, искали следы, потом оцепляли флажками территорию, побили волчью стаю, но «собаку-людоеда» так и не взяли. Как выразился один из охотников: «Через флажки ушла, сука…»
12.
Рика звериным чутьём понимала, что после отмщения Борьки назад ей хода нет, и ушла в тайгу. Начались тяжкие испытания. Пищи не хватало, основной добычей были зайцы, но их становилось всё меньше и меньше – где-то рядом охотилась волчья стая. Больше всего её беспокоили волчьи запахи, волчьи следы и сами волки. Она знала, что встреча со стаей станет для неё роковой, и всячески избегала её. Волки тоже чувствовали присутствие собаки, много раз шли по её следу, но Рика всякий раз уходила по льду на острова. Однажды, последовавший за нею волк, много тяжелее Рики, ступив на тонкий лёд, провалился и с трудом выбрался на берег. После этого по льду за ней больше не гонялись. Раз ей посчастливилось убить молодую лосиху, но пиршество оказалось коротким – учуяв запах крови, к добыче устремились волки. Осторожная Рика вовремя почувствовала опасность и сбежала. А в начале зимы в тайгу пришли охотники. Рика следила за ними, видела, как развешиваются красные флажки, замыкая пространство, в котором обитала и она, и волки. С началом облавы, Рика перемахнула через них и ушла на острова, стремясь подальше скрыться от гремящих выстрелов. На острове было спокойно, но не было никакой добычи. Пришлось возвратиться в знакомые угодья. Она обрыскала почти всю территорию и удивилась отсутствию волков. Охотиться стало намного легче. Досаждали сильные морозы, но и здесь ей повезло – нашлось уютное логово, в котором ещё недавно обитали волки. Через несколько дней Рика вдруг обнаружила свежие метки – где-то рядом находился волк, взрослый самец! Она тут же покинула логово и затаилась. Долго ждать не пришлось – зверь шёл уже не по её следу, а прямо к ней, на неё. И тут Рика вышла, она была готова к драке. К драке со смертельным исходом. Увидев её, волк  остановился, мягко приблизился и, не выказывая признаков агрессии, стал обнюхивать. Рика зарычала и отскочила, но волк снова приблизился – по-видимому, драка не входила в его намерения…
С тех пор они охотились вместе. Рика уже месяц чувствовала в себе зародившуюся новую жизнь, бегать становилось труднее, и тут снова появились охотники. И снова – флажки, лай собак, сужающийся круг…  Она, не раздумывая, уверенно повела суженого к самому краю, к алеющим языкам пламени, к барьеру дураков, сходу перемахнула через него и встала, поджидая своего спутника. Но волк заволновался, не решаясь пересечь опасную черту. Тогда Рика несколько раз перепрыгнула через флажки, демонстрируя их полную безопасность и ничтожество. И волк прыгнул. Они едва успели нырнуть в бурелом – по их горячему следу уже гнались собаки, за собаками шли охотники. Двух ретивых лаек, вырвавшихся вперёд, они разорвали, это поумерило пыл остальных. Застрявшие в буреломе охотники, услышав предсмертный визг собак, стали стрелять наугад, но пара была уже далеко…
 13.
  Натаха села ещё при развитом социализме, а на волю вышла уже при недоразвитой демократии. Вышла изломанной, искалеченной – плохая одежда и вечный холод в швейном цеху сделали её бесплодной. Вся молодость прошла в Мордовии, в женской колонии общего режима, где общим было только одно – головной платок на каждой женщине, от подъёма и до отбоя. Все зэчки делились на две касты: имущие и неимущие – между ними был ров, который в последние годы отсидки превратился в пропасть. Натаха принадлежала ко второй. Посылки от одинокой матери приходили редко. Все восемь лет беспросветной лагерной жизни Натаху мучала одна и та же мысль: «Смирись я тогда, проглоти надругательство, унижение – жила бы сейчас как все люди. Ну, осквернили тело, исковеркали душу – не ты первая, не ты последняя». Она вспоминала следователя по своему делу: «Так ты утверждаешь, что тебя изнасиловали втроём?» «Утверждаю!» – Натаха твёрдо стояла на своём. «Ну, это ещё доказать надо. У всех, включая тебя, в крови нашли алкоголь, а значит ты тоже с ними пила. Так?» «Ну, так». – кивнула Натаха. «А может, тебя и не насиловали? Может, по пьяному делу всё с твоего согласия и произошло? А? Даже пусть так – изнасиловали тебя, так от тебя же не убыло? А ты одного убила, а двоих инвалидами сделала! Где же тут логика?» – Натаха с недоумением смотрела на следователя: «Вы хотите сказать, что мне нужно было в отместку всех троих изнасиловать?» «Ну, ты давай, не передёргивай, умничаешь тут…» – занервничал следователь. – «А самое главное не в том, кто кого изнасиловал. Главное – в том, что не тянут твои действия на самооборону, – продолжал он выстраивать логическую цепочку, – ты же сама призналась, что дожидалась, пока они уснут, и только потом взялась за нож. А это значит, что мы имеем дело с хладнокровным, заранее спланированным убийством мужа, и причинением тяжкого вреда здоровью двум другим людям. Согласна?» – «Не согласна! Скоты они, а не люди! Все трое!»
  Родная вологодская деревня, разрушенная в первые же годы демократии, приняла её косыми взглядами, перешёптываниями и лицемерным сочувствием. Бывшие подруги сторонились. Мать жалела, но помочь ничем не могла. И тогда Натаха уехала. Уехала с единственным желанием найти работу, забыться и забыть. За плечами была десятилетка и единственная профессия, которой она овладела в совершенстве – швея-мотористка. Но швея оказалась ненужной ни в Череповце, ни в Вологде, ни в Питере. Из близких людей, которых она знала, на воле гуляли две лагерные подруги, одна – в Питере, другая – в Нижнем Новгороде. Вместе они несколько лет жили одной семьёй. Одна пошла в марухи к питерскому авторитету, другая работала  проводницей на железной дороге. Светка приняла её очень тепло, предложила жильё и шикарную жизнь смотрящей в элитном ночном клубе с сексуальным уклоном, принадлежавшем её избраннику: «Натаха, считай, что в цвет попала. Сама работать, конечно же, не будешь – шмары толпами ломятся, работы просят, выбрать есть из кого: Украина, Белоруссия, о наших уже не говорю. Твоё дело – за порядком следить и бабло считать». И Натаха согласилась. Но через два месяца не выдержала: «Светка, ты не обижайся, не могу я больше – как дыбану на эти хари довольные: что чиновники, что чины мусорские, что новые русские – все на одно лицо! И всем одно подавай – посвежее и послаще… А им втюхиваешь: «А вот – девочка из Одессы, только вчера поступила – почти что целочка!» А эта девочка – целочка только в левый глаз! Так бы всех и порешила!»
- Ты чё, Натаха, я же поручилась за тебя?
- Прости, Светка! Отмажешься как-нибудь.
- Ладно, Натаха. И куда теперь?
- К Янке, в Нижний.
- Ну, тогда – бывай, подруга! Если что – знаешь, где меня найти. А Янке передай, что я её, шмару, тоже люблю.
При встрече Янка первым делом поинтересовалась:
- У Светки была?
- Была. – вздохнула Натаха.
- И чего не осталась? Место хлебное.
- А ты чего не осталась? Ты же тоже была?
- Прикроют скоро всю эту лавочку. А потом – опять на нары?
Раздавили пузырёк, повспоминали прошлое.
- Вот что, Натаха, я поговорю кое с кем, попробую устроить тебя тоже проводницей. Пойдёшь?
- А, чё ж, пойду. А кататься вместе будем?
- Вряд ли… Нас постоянно тасуют, на жд – полный бардак!
  И с тех пор её жизнь помчалась по рельсам. За пятнадцать лет она исколесила всю страну, повидала города, навидалась людей. Натаха уже и не представляла себе иной жизни, как застилать чьи-то шконки, как она называла спальные полки, и разносить кому-то чай. С Янкой пересекались редко, а при встречах напивались вдрызг. Случилось это, когда она работала на маршруте «Астрахань – Мурманск», поездка была нервной – барахлил титан, пассажиры требовали чаю, а, не дождавшись, с руганью шли за кипятком по соседним вагонам. Штатный электрик, проковырявшись со щитком около часа, развёл руками: «Менять надо по прибытии…», отключил всё и ушёл. Одно утешало – после Москвы на весь вагон осталось всего девять пассажиров, а после Твери – и того меньше – четверо. Ночью в Твери подсел пятый. Натаха подсветила билет фонариком:
- Так, до станции Лоухи… Паспорт давайте: Дерюгин Геннадий Григорьевич. Проходи, место любое занимай – пустой вагон.
- А рядом с тобой можно? – протрубил, улыбаясь, Геннадий Григорьевич.
- Чего? Много вас тут таких желающих. И не кричи – люди спят.
- Я и не кричу, просто у меня голос такой. Сама же сказала, что вагон пустой.
- Голос у тебя уж больно басовитый. Пустой, да не совсем. Ты – пятый пассажир.
Когда поезд тронулся, пятый пассажир попросил:
- А чайку можно? Жажда мучит.
- Нету чаю – титан не работает.
- Так, давай, я починю.
- Разбежался, чинильщик. Тут до тебя уже пробовали…
- Ну, так то – до меня.
Геннадий Григорьевич достал из сумки ящик с инструментами, повозился минут двадцать и объявил:
- Готово! Включай!
Натаха поразилась:
- Да ты, прям, Кулибин! Чай скоро будет.
- Слушай, а чёрт с ним, с чаем – здесь водки нельзя достать?
- Для хорошего человека можно! – Натаха принесла из купе проводников бутылку. – Только поосторожней. Вон, в конце вагона никого нет. Там и пей, только не напивайся.
- А я никогда не напиваюсь. А чё так, в конце вагона? Давай вместе выпьем?
Натаха с сомнением посмотрела на «Кулибина», заколебалась, и всё-таки решилась:
- Уговорил. Только шёпотом разговаривай. Арбуз будешь? Астраханский!
Так она познакомилась с Генкой.
К любви Натаха относилась скептически: «Какая любовь? Элементарного уважения, простого человеческого тепла – и то ни от кого не дождёшься…» Но с Генкой она отогрелась – он стал не только её мужем и собутыльником – с ним Натаха впервые почувствовала себя женщиной, с которой считаются, о которой заботятся, которую уважают. Генка сумел вернуть её к той далёкой, забытой жизни, пусть и трудной, незажиточной, но счастливой, к жизни, которую она помнила ещё девчонкой, девушкой.
  Похоронив Генку, Натаха растерялась: «И что мне теперь делать? Оставаться здесь, в этом медвежьем углу? Доить Бражку и гнать самогон? И через сколько времени я окончательно сопьюсь, через год или через два? А с другой стороны – опять в проводницы идти или в ночной клуб? Это в мои-то пятьдесят четыре, за полгода до пенсии?» Не найдя ответа ни на один из вопросов, Натаха разыскала по телефону Светку, чтобы хоть ей излить душу. Она с трудом узнала голос подруги – жёсткий, властный, и всего лишь с отдалённо знакомыми нотками. Натаха рассказала ей про своё горе, попросила совета и узнала из разговора, что питерского авторитета замочили уже как лет десять тому, что теперь у неё собственный бизнес и надёжная крыша, и собственный дом на Фонтанке. 
- Чем могу помочь, Натаха? Бабками? – не проблема, сколько нужно – переведу.
- Спасибо, Света, не надо.
- А как фамилия этого? Ну, чья собака мужа загрызла? Где он срок тянет?
- А зачем тебе? – насторожилась Натаха?
- Здесь могу помочь, люди есть. Там на зоне и останется.
- Ты чего, совсем забурела? Мужик не при делах, ему и так досталось.
- Как скажешь. А насчёт работы – извини. Ты же в уборщицы не пойдёшь, а другой должности предложить не могу. А ты про Янку знаешь?
- Нет, а что?
- Год назад умерла. Рак матки.
- Да ты что???
- Вот так, подруга… Бывай!
Закончив разговор, Натаха  обхватила голову и заплакала. Ей было нестерпимо больно и за Генку, и за Янку, и за Ивана, и за всю свою неудавшуюся, исковерканную жизнь.  Она вытерла слёзы, выпила стопку, горестно вздохнула и пошла доить корову…

В начале зимы похоронили бабку Марфу – посёлок вымирал. Когда в очередной раз приехала автолавка, Сашок объявил:
- Извините, поселяне, в последний раз к вам приехал. Я на бензин больше трачу, чем от вас выручаю. Ещё когда Генка был жив – царствие небесное! – он хоть сахар мешками брал. Всё – навар.  А теперь – одни убытки! Ванька, опять же, собачий корм покупал…
- А как же мы-то? Ни хлебца, ни чайку, ни сахарку? Мы ж тоже люди?
- Да я всё понимаю, бабка Настя, но и вы меня поймите – я же бизнесмен, мне без прибыли никак нельзя…
- Шалопут ты, а не бизнесмен! Людей без всего оставляешь, грех на душу берёшь! – дед Матвей плюнул и в сердцах набрал товару аж на четыреста рублей.
- Слушай, ты, бизнесмен, чё ты кипиш поднял? Будет тебе навар. Я буду сахар брать! – Натаха достала деньги, – давай два мешка. Ещё – дрожжей полста пачек. Ну, что скажешь? Будешь приезжать?
Сашок замялся:
- Ну, если на регулярной основе…
- На регулярной. Щас тачку прикачу.
Натаха, стиснув зубы, что-то процедила в сторону, очевидно – матерное. А вслух – то ли вскрикнула, то ли всхлипнула:
- Эх, жизнь! Видно, судьба у меня такая…
14.
Иван отбывал срок в Новгородской области. Ни тюрьма, ни лагерь не особенно поразили его. Да и что могло его поразить после пережитого за шестьдесят лет? Смерти он не боялся, даже иногда торопил её, готовясь принять с таким же достоинством, как прожил все свои годы. Единственное, что угнетало Ивана – чувство вины за смерть Генки: «Я его вовлёк, из-за меня он погиб, меня должна была разорвать Рика… Зачем она Генку? Почему не меня?» Эти мысли не давали ему покоя ни в СИЗО, ни на зоне. Приходили и другие: «А как бы я поступил, если бы меня заперли в сарае, позволив наблюдать, как режут моего друга?» – размышлял Иван. – «Написал бы заявление? Но у зверей нет таких привилегий, как писать заявления. Всё верно! Звери мыслят конкретно – у кого нож, тот и убийца. А заказчик, как всегда, – в стороне». В отличие от многих, Иван воспринимал своё отлучение от свободы спокойно, считал его законным, справедливым. Одно не давало ему покоя – невозможность отомстить Рике за смерть друга: «Кто она такая, в конце концов? Животное! Зверюга безмозглая! – кипятился Иван. – посмела мстить человеку! Выучил на свою голову». И подумал с горечью: «Четыре года! Да её, поди, и сейчас уже в живых нет. Эх, Рика, Рика…»
Дважды приезжал  на свидания Павел. Он старался поддержать брата как мог – привозил  продукты, тёплые вещи. Стараясь не показывать своего отчаяния, разговаривал бодрым голосом:
- Ты, Ваня, главное, не падай духом. И Галочка, и Тома переживают за тебя. Да, Галочка наша замуж вышла! У мужа теперь живёт, мужик, вроде, хороший. Я скоро дедом стану, Томка моя – бабкой. А ты выйдешь – к нам приедешь. Ещё как заживём!
Иван с благодарностью смотрел на Павла:
- Вот уж с чем мне в жизни повезло, Павлуша, так это – с братом. Спасибо тебе за всё! Столько хлопот я тебе доставил. Ты уж прости меня. Нескладно всё вышло.
- О чём ты говоришь, Ваня? По большому счёту – я во всём виноват. Надо было только одного поросёнка привозить, без собаки. Кто же знал, что всё так случится?
  На второй месяц пребывания на зоне, когда Иван сидел на своей шконке, собираясь примерить привезённые братом шерстяные носки, к нему вдруг подошёл молодой-спортивный из мужиков, выхватил носки из рук и нагло ухмыльнувшись, заявил:
- Мой размер!
- Отдай! – спокойно попросил Иван.
- А ты отними! – Расставив ноги, ухмылялся зэк.
Сидя, Иван, ударил его в промежность, мгновенно вскочил и отработал левой-правой-левой: печень-селезёнка-печень. Молодой-спортивный выкатил глаза, но смог ответить, целя в голову. Увернувшись от удара, Иван уложил его апперкотом.  Очухавшись, мужик грязно выругался, но дальше мата не пошёл. Тут к нему подскочил один из блатных и приставил заточку к горлу:
- Ты, непуть, на зоне не матерятся. Ещё услышу – кадык проткну. Всосал?
Молодой-спортивный только и смог произнести:
- Угу…
Вялой походкой к Ивану подошёл меланхоличного вида блатной и коротко спросил:
- Боксёр?
- Нет, на лесоповале работал.
- Вопросов не имею. – Меланхолик вернулся к своим, перекинулся парой слов, после чего вся блатная братия одобрительно посмотрела на Ивана. Сказав, что он – не боксёр, Иван слегка слукавил – в техникуме он прозанимался боксом около года, но, встретив Любушку, бросил. «Зря бросаешь, Полушкин, – сказал тогда ему тренер, – у тебя и удар хороший, и реакция быстрая».
  После этого случая к Ивану не приставали, да и приставать-то было не за что – вёл он себя тихо, в разговоры не встревал, работу свою знал и делал её хорошо и быстро. Определили его в столярный цех, где он занимался изготовлением садовых скамеек и дачных беседок. На зоне ему исполнилось шестьдесят, и он получил право на пенсию.
К юбилею Победы, отсидев семь месяцев, Иван попал под амнистию. Оказавшись на воле, он, вопреки уговорам Павла, отправился в Карелию. За зиму дом промёрз насквозь и походил на сказочную ледяную избушку. Внутри всё сверкало инеем – стол и телевизор, кровать и ковёр – выглядело красиво, но жить было невозможно. Иван затопил печь и занялся уборкой. За несколько дней помещение приобрело жилой вид. В первый же день он пошёл на кладбище – посидел с женой, с сыном, с братом, с родителями. Отыскал Генкину могилу и долго стоял, бормоча: «Вот как всё обернулось… Прости меня, друг ты мой дорогой. Эх, знать бы…» На другой день он опять пришёл к Генке, поправил грубо приколоченную дощечку: «Дерюгин Геннадий Григорьевич. 1958 – 2014», сделал ему скамейку со столом, налил две стопки, одну накрыл куском хлеба, другую выпил: «Земля тебе – пухом, Генка!»
Погрузившись в прошлое, он не услышал, как подошла Натаха:
- Здравствуй, Ваня! С возвращением!
Иван вздрогнул, обернулся и встал:
- Здравствуй, Натаха!
Он помолчал и добавил:
- Сам я себя не прощаю, но ты-то хоть меня прости? За Генку прости!
- Эх, Ваня, да я на тебя зла не держу. И не держала. Так уж судьба распорядилась. Давай, помянем, тебя ведь на похоронах не было…
Они выпили.
- Останешься или к Пашке уедешь?
- Не знаю, ничего не знаю.
Из разговора Иван узнал для себя важное, то, что Рика гуляет в тайге, несмотря на две облавы. Этого он никак не ожидал. Теперь у него появилась ясная цель – отомстить за Генку! «Только бы дождаться зимы! Только бы дождаться! До зимы её не возьмёшь».
Лето прошло шумно – съезжались гости, их встречали и провожали новые егеря. На скамейке теперь осталось трое: Натаха, бабка Настя и дед Матвей. Алкаш-Колька попытался было повторить прошлогоднюю удачу, но та от него отвернулась: «Пей меньше, тогда и на хлеб хватит!» – отрезал мужчина из «Лэнд Ровера».
  Иван не принимал участия в поселковом бизнесе. Пару раз выехал за грибами, набрал ягод, сдал всё заготовителям, не оставив себе ничего. В сентябре ездил на озёра, ставил сетки, брал себе немного рыбы, остальное раздавал сельчанам. По всему угадывалось, что он не рассчитывает пережить предстоящую зиму. С первыми заморозками Иван оживился, подготовил охотничьи лыжи и стал дожидаться снега: «Из ружья убивать не буду – не по совести это!» Он задумчиво гладил отцовский нож.
Проложив в тайгу первую лыжню, Иван стал жадно изучать следы, исходил десятки километров, но собачьих следов нигде не находил. Месяц прошёл впустую. И вот, в начале декабря, он, наконец, наткнулся на свежий собачий след. Помимо него, было ещё три – все волчьи. «Что же, в стаю её приняли, что ли? Этого не может быть. Её бы давно сожрали…» Иван ещё и ещё раз разглядывал следы, строя всевозможные догадки. Он рассчитывал встретить одну Рику, поквитаться с нею один на один. «А если она и впрямь в стае? Да меня и близко к ней не подпустят. Раздерут!» Переполненный мыслями, он продолжал идти по следу, как вдруг увидел, что все четыре следа повернули и пошли закладывать круг. Круг вокруг него, Ивана. Назад пути не было. Чем дальше шёл Иван, тем горячее становились следы. Он вышел на небольшую поляну – звери прошли здесь только что. Иван чувствовал, что Рика где-то рядом, знает, что он здесь по её душу, следит за ним. И тут Иван увидел её – Рика вышла из зарослей, за ней следовал матёрый самец. Двое других волков, помельче, «прибылые», – понял он, появились сбоку. Иван держал нож наготове. Он столько ждал этой встречи, готовился к ней, не веря до конца, что когда-нибудь она произойдёт. И вот Рика стоит перед ним, а он невольно любуется ею и чувствует, как колотится сердце, совсем как тогда, на автобусной остановке…  Когда-то – близкая, родная, она стала чужой, стала по его вине. Иван знал наверное, что эта их встреча станет последней:
- Ну, что, Рика? Вот мы и встретились!
Она стояла и смотрела на него, не шелохнувшись. Иван отцепил лыжи, и тут на него бросились оба прибылых, от одного он сумел отмахнуться, зацепив ножом, но другой успел прокусить ему левую руку. Сбившийся в комок, Иван боли не чувствовал. Раненый волк опять бросился на него… В это мгновенье Рика каким-то особенным рыком пригвоздила обоих к месту. «Сама хочет кончить! Что ж, давай! Посмотрим!» Он ждал её финального прыжка: «Нужно успеть проткнуть её в полёте, до того, как она вцепится в горло». Иван знал, что после его сразу же разорвут в клочья, и относился к такому исходу с безразличием. Напряжение возросло до предела. И вдруг Рика неспешной рысцой подбежала к нему и уселась у левой ноги. У матёрого шерсть на загривке встала дыбом. Зверь напружинился, и приготовился к броску, но Рика, воркующим, даже нежным  рычаньем сумела успокоить его. Готовый ко всему, Иван ожидал чего угодно, но только не этого: «Почему не прыгнула? Что задумала?» И здесь на него снизошло  озарение: «А ведь она – счастливая! У неё – семья! И хочет, чтобы я это понял!» – Иван вдруг осознал всю простую первобытную психологию этого близкого и, вместе с тем, так и не познанного им зверя – страшную, но, по-своему – мудрую.
- Лежать! – скомандовал он.
Глядя на него искоса, Рика покорно улеглась. Тогда Иван занёс нож над её шеей, поддел лезвием ошейник и резанул. Собака вздрогнула, но продолжала лежать. Волки с недоумением смотрели на диковинную сцену.
- Рика, родная! Что же ты натворила? Разве Генка виноват? За что ты его? Это я во всём виноват, я один…
У Ивана перехватило горло.
- Что нам теперь делать? Что делать? Уходи отсюда, милая моя. Здесь тебе жизни не будет. Уходи совсем. И своих уводи. Уходи за кордон. Уходи в другую Галактику.
Иван не мог больше говорить – слёзы заливали глаза. Рика повернула морду и лизнула его окровавленную руку. Иван погладил её по спине, взял лыжи, подобрал ошейник и пошёл. Через несколько шагов он обернулся – все четверо стояли вместе и смотрели ему вслед.  Он прошёл ещё немного, опять обернулся, но поляна была уже пуста.      
Иван с трудом добрался до посёлка. Несколько раз он останавливался, пытаясь унять кровотечение – прибылой разорвал вены. Поверх фуфайки он пробовал наложить жгут ошейником, но у него не получилось. От кровопотери кружилась голова, темнело в глазах. Немного не дойдя до калитки, он упал и потерял сознание. Так бы и нашли его утром замёрзшего, закоченевшего, с ошейником, зажатым в руке, если бы у Кольки-алкаша не закончилось пойло… Гонимый сокрушительной силой похмелья, которое у него наступало в самое разное время суток, Колька целеустремлённо продвигался к Натахиному дому…
Натаха налила стопку, выпила не закусывая, и тоскливо уставилась в телевизор. Постучали. Алкаш-Колька с порога бухнулся на колени и залепетал:
- Матушка! Вседержительница! При смерти нахожусь. Не дай помереть совсем – выдай литруху. В кредит. Я с пенсии отдам.
«Вседержительница» вздохнула и возвратила умирающего к жизни.
Колька, не вставая с колен, присосался к «живой воде», и, почувствовав, как жизнь снова вливается в его погибающий организм, уже другим голосом сообщил:
- А на улице трупья валяются…
Они вышли за ворота. Колька подвёл Натаху к лежащему телу:
- Вот он, жмурик! Сообщить бы надо….
Натаха осветила фонариком  лицо «жмурика», и тут Иван зашевелился и, заслоняясь от света, прикрыл глаза рукой.
- Ванька? – испугалась Натаха. – Что случилось? Кто тебя?
Узнал односельчанина и Колька-алкаш:
- И правда, Ванька! Да пьяный он! Я тоже как-то раз…
- Ну, Николай! Ты в самый цвет попал! А ну, давай, помогай.
- Натаха, ты же знаешь, я – никакой, – заканючил Колька, – Здоровья нет… Печень – ни к чёрту… Да он сам оклемается и дойдёт.
- Ты, артист хренов, я тебе весь кредит скащу. Помоги дотащить!
- Матушка! А ещё подкинешь? Ведь мне литровка эта – до утра?
Натаха зыркнула на него так, что Колька, не говоря больше ни слова, схватил Ивана и поставил на ноги. Взявшись с обеих сторон, довели его до Натахи. Колька, получив ещё литр, тут же умчался в ночь.
Фуфайка, свитер, рубаха насквозь пропитались кровью и сцепились на морозе  в сплошную шкуру каменной плотности. Иван, как в полусне, чувствовал, как кто-то поливает его тёплой водой, разрезает одежду, бинтует руку. После того, как огненная волна захлестнула нутро и прокатилась по всему телу, Иван закашлялся, пытаясь вдохнуть, но ему тут же дали глотнуть воды из стакана, помогли встать, накинули на плечи чью-то фуфайку и усадили за стол. Голос, похожий на Натахин, что-то говорил, но до сознания долетали лишь отдельные словосочетания: «один в тайге…», «чудом остался…», «планида твоя…» – мыслями он всё ещё находился на той поляне, где они с Рикой расстались навсегда. Иван видел перед собой лежащую собаку, которую жизнь сделала волчицей, гладил её по спине, чувствовал, как она лижет его руку… А потом Рика исчезла, а вместо неё появилась Натаха:
- Да, Ваня, ты мужик! – уважительно подытожила она свой монолог, разливая по стопкам самогон.
Отогревшийся Иван осознал себя в уютном тепле. Окончательно очнувшись, пошевелил перебинтованной рукой и спросил:
- О чём ты?
Натаха указала на лежащие на столе, окровавленные нож и ошейник:
- Об этом, Ваня. Ты ответил за Генку! Ответил по понятиям.
- Знаешь, Натаха, а я ведь…
- Знаю, Ваня, не говори больше ничего.
Иван умолк. В воздухе витал приятный запах поднимающегося теста. И вдруг он спросил:
- Натаха? А почему всё время – Натаха и Натаха? Как тебя зовут?
Не ожидавшая такого вопроса, Натаха даже растерялась и ответила с запозданием:
- Ну, Наталья… Наталья Владимировна.
- Вот и познакомились, Наталья Владимировна. А меня – Иван Васильевич. Давай  выпьем, что ли? За знакомство?
Наталья Владимировна вмиг сделалась пунцовой:
- Давайте, Иван Васильевич…
Над Северной Карелией распласталась долгая зимняя ночь. Вязала носки бабка Настя. Подслеповато щурясь, плёл корзину дед Матвей. Прощался с жизнью Колька-алкаш. И, прощаясь с родными местами, уныло выли волки. А из освещённого окошка, перекрывая волчий вой, лился слаженный дует:
Ой, мороз-мороз, не морозь меня!
Не морозь меня, моего коня!
Не морозь меня, моего коня!

________________

© Арно Никитин (2019)