Несмотря на предельную сжатость обозначенной проблемы до одной библейской притчи, смысловой контекст остается максимально широким. Это связано не только с выбором исследовательских объектов. Скорее наоборот: только подключая дополнительные источники при работе с художественным текстом, мы получаем дополнительные возможности к адекватному восприятию значения знаменитого эпиграфа к итоговому роману «великого пятикнижия» Ф.М. Достоевского. Кроме того, это определяет и новую методологию в прочтении произведений гениального писателя не только с точки зрения чисто литературоведческого анализа, но и с позиции восприятия его религиозно-философской этики и творческого метода в русле общего естествознания.

То, что сама библейская притча о пшеничном зерне является  одной из самых востребованных в своей символической данности, не требует доказательств. Другое дело, что она возникла как опорная в творчестве Достоевского, поместившего именно ее в рамочный текст последнего, итогового романа, тем самым как бы завершив ею свое видение главного закона мироздания, а значит, полностью раскрыв «тайну», разгадыванию которой писатель посвятил всю свою жизнь, – человека. А вот как шел автор к этому эпиграфу, логика творчества и постепенно вырисовывающаяся в процессе возникновения образов и идей в его произведениях закономерность этого выбора видится довольно любопытным феноменом. Для этого обратимся вначале к библейскому тексту.

Притча о пшеничном зерне, взятая эпиграфом к самому зрелому и многослойному роману Достоевского «Братья Карамазовы», в Библии занимает всего лишь один стих в двенадцатой главе Евангелия от Иоанна, в целом состоящей из пятидесяти стихов. Она занимает центральное место в композиционном построении главы (двадцать четвертый стих), тем самым уже аккумулируя в себе остальной контекст как минимум этого библейского фрагмента. Связывая творчество Достоевского с его личным духовным поиском и становлением творческим, мы приходим к пониманию очевидности и других совпадающих фактов пересечения и совпадения не только по отношению к последнему роману, но и ко всему творчеству в целом. Обратим внимание на содержание, сюжетную основу рассматриваемой библейской главы. «За шесть дней до Пасхи пришел Иисус в Вифанию, где был Лазарь умерший, которого Он воскресил из мертвых. Там приготовил Ему вечерю, и Марфа служила, и Лазарь был одним из возлежавших с Ним» – это первый и второй стихи, которыми открывается дальнейшее повествование о последней встрече Христа с учениками и Его наставлениях.

В контексте обозначенной проблемы, такое совпадение не может быть случайным: для читателя становится откровенной образная реминисценция, возвращающая к первому роману «пятикнижия» Достоевского – «Преступление и наказание», в котором  векторным указанием в духовном преображении главного героя является библейская история о воскрешении Лазаря, озвученная Соней Мармеладовой Раскольникову в одну из их тайных встреч накануне его признания в убийстве Алены Ивановны и ее сестры. По сути, в «Преступлении и наказании» именно этот сюжетный узел определяет не только дальнейшую судьбу героя, но превращается и для самого писателя в весомый аргумент в его личном религиозном становлении. Далее. Возьмем более узкий контекст в Евангелии, т.е. содержание стихов, обрамляющих притчу:

23 Иисус же сказал им в ответ: пришел час прославиться Сыну Человеческому.

24  Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода.

25 Любящий душу свою погубит ее; а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную.

Со всей очевидностью Достоевский постоянно возвращается к этому фрагменту на протяжении творческого процесса в создании своего романного «пятикнижия» и постепенно выстраивает колоссальную образную систему, в которой логически связаны не только нарративные пласты, но и вся религиозно-философская этика писателя. Если остаться в рамках литературоведческого анализа, то вроде бы ничего нового  мы не открываем в приоритетах Достоевского в его духовном становлении. Но глубина постижения феномена человека и мироздания в целом этим автором столь велика, что такой исследовательский подход все же остается довольно поверхностным и, конечно, не может претендовать на исчерпанность в освещении. Именно в связи с этим в данном исследовании предлагается еще один авторитетный источник, в котором притча о пшеничном зерне имеет особое значение и обретает особый статус в Священном Писании. Это фундаментальный труд Николая Кузанского «Об ученом незнании». Обращение к этой книге позволяет нам если не в постижении, то хотя бы в уразумении мыслительно-творческих глубин и Ф.М. Достоевского.

Так как имя Николая Кузанского и его теологические труды в большей мере связаны с академической схоластикой и точными науками, то маловероятно, что они известны широкому кругу литературоведов. Так же нет каких-либо прямых указаний, что сам писатель был знаком с этим источником. Но то, что Достоевский работает над своим текстом не только как художник, мыслитель, но и как гениальный ученый, является фактом. Ведь само базовое образование Достоевского по окончании военного Инженерного училища дает ему прочный профессиональный навык в постижении мироздания и его законов с позиций чистого естествознания, которое в сочетании с метафизическим подходом создает совершенно уникальный феномен творчества этого автора.

Не погружаясь в справочный материал об этом крупнейшем  ученом ХV в., все же необходимо отметить, что в своих научно-богословских трудах Николай Кузанский, как и Ф.М. Достоевский, прежде всего исходил из интереса к человеческой личности как самой ценной данности всего мироздания. Одним из самых авторитетных и фундаментальных его трудов является книга «Об ученом незнании» (1440 г.). По сути, именно этот труд ученого лег в основу дальнейшего развития его идей в последующих его изысканиях как в математике, так в натурфилософии. Для нас же в контексте обозначенной проблемы пристальный интерес вызывает седьмая глава третьей книги «О таинстве воскресения», где ключевым фрагментом к пониманию сути бессмертия человека становится опять-таки Библейская притча о пшеничном зерне:

«Христос умер жесточайшей крестной смертью за нас, и надо последовательно сказать, что – раз нельзя было привести человеческую природу к торжеству бессмертия иначе как через победу над смертью – Христос пошел на смерть, чтобы вместе с ним воскресла к вечной жизни человеческая природа и животное смертное тело стало духовным и нетленным. Истинный человек мог быть только смертным, и он мог поднять смертную природу к бессмертию только после того, как смерть сняла с нее смертность. Послушай, в каких прекрасных словах Истина научила нас этому: «Если пшеничное зерно, упав на землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, даст многий плод». Если бы Христос так и остался смертным, то разве смертный человек, пусть даже никогда не умирая, мог бы дать человеческой природе бессмертие? Хоть сам бы он не умер, он остался бы просто одним-единственным не умирающим смертным. Поистине, раз ему предстояло дать «многий плод», он должен был освободиться через смерть от возможности умереть, чтобы вознесшись так, привлечь к себе всех, когда его власть была бы уже не только в мире и на смертной земле, но и на нетленных небесах». 

В этом фрагменте труда Николая Кузанского явно ставится вопрос, по сути, риторический, возможно ли Преображение человека смертного? Положительный ответ напрашивается сам собой: да, возможно, но только через постижение и полного принятия Христа в себе как Истинного и Единого. Вот как поясняет Николай Кузанский: «Вникни в строгость этого соответствия: именно в силу того, что человечность Иисуса рассматривается в конкретной определенности человека Христа, ее тем самым надо вместе понимать также и соединенной с божеством. Поскольку с ним соединена, она совершенно абсолютна; поскольку Христос рассматривается как этот вот человек, она конкретно ограниченна, так что Иисус является человеком через свою человечность. Его человечность есть, таким образом, как бы середина между чистым абсолютом и чистой конкретностью. Соответственно она и тленной была только в определенном отношении, сама по себе оставаясь нетленной: по конкретно ограничивавшей ее временности она была тленной, но по абсолютной отрешенности от времени и надвременности соединения с божеством — нетленной». Аллегория о пшеничном зерне прочно связывает непостижимое, тайное, исключительно чудесное с эмпирическим, зримым и вполне постигаемым человеческим разумом. Это не просто иллюстрация к той или иной жизненной ситуации или какого-то определенного явления – это основной закон жизни вечной. Только через самоотречение и своеобразное сознательное умерщвление эгоистической составной человеческой природы через подвиг Христа, через страдания за других и абсолютное самопожертвование возможно и воссоединение с Богом по истечении земного времени и земных сроков:

«Истина в своей временной определенности есть как бы знак и образ надвременной истины. Так, истина тела, ограниченная временной конкретностью, есть как бы тень надвременной истины тела. Конкретно ограниченная истина души тоже есть как бы тень абсолютной свободной от времени души. Пока душа существует во времени, где ничего не воспринимает помимо воображения, она кажется скорее чувством и рассудком, чем интеллектом; но, поднявшаяся над временем, она — интеллект, свободный и отрешенный от ощущений и образов. Человечность Христа была неразрывно укоренена вверху, в божественной нетленности, и по завершении тленного временного движения ее разрешение могло произойти только в направлении к этому корню нетления. Поэтому после окончания временного движения, то есть после смерти и избавления от всего, что было привнесено в истину человеческой природы временной ограниченностью, подлинный Иисус воскрес не в тяжком теле, тленном, помраченном, страдающем и обремененном прочими следствиями его пространственно-временной составности, а в теле истинном, прославленном, нестрадающем, легкоподвижном и бессмертном, как подобает его свободной от временных обстоятельств истине. Такого воссоединения необходимо требовала и истина ипостасного соединения человеческой и божественной природ».

В романе «Братья Карамазовы» эта идея по своей сути утверждается в видении Алеши Карамазова в главе «Кана Галлилейская», когда герой как никогда оказывается на пике своего внутреннего балансирования между абсолютной верой и безверием из-за наивного ожидания чуда нетленности земного тела старца Зосимы. Здесь-то и раскрывается ему главная тайна мироздания. Явление воскресшего Зосимы в видении спасает героя и как бы отводит от опасной границы, укрепляя его дух для дальнейшего земного служения в христианском подвиге. Быть может, и сам Алеша в уже новой для себя ипостаси именно после физической смерти старца способен реально помочь своим братьям и не только им. Он стал тем «плодом» от «умершего зерна», и именно этот герой возвещает детям на могиле Илюшечки Снегирева о  неминуемости всеобщего воскресения.

Подытоживая вышеизложенное, можно лишь резюмировать, что обращение к дополнительным авторитетным источникам в связи с обращением к проблематике и отдельным, казалось бы, не самым ярким художественным явлениям и идейным аспектам в творчестве Ф.М. Достоевского создают прочный фундамент в постижении монументальности и масштабности общей картины мира и человека в творчестве этого писателя. 

______________________

© Черюкина Гузель Леонидовна