***

Путь в тысячу ли начинаешь всегда с одного,

а первый свой шаг – с полушага, пространство дробя.

Учил Парменид, что вот так-то нельзя никого 

и вовсе заставить ходить, в том числе и себя.

Ведь прежде, чем ты четверть шага сумеешь пройти,

придётся начать небольшое движение стоп.

Путь в тысячу ли начинаешь с такого пути,

который не виден и в самый крутой микроскоп.

Верти окуляры, на части дели вещество −

едва ль от себя ты сумеешь уйти-убежать…

Путь в тысячу ли начинаешь всегда с ничего,

и в общем не ясно, имеет ли смысл продолжать.

*** 

В час, когда сон не подвластен запрету, 

лёгок, бессмыслен, короткий и ранний, 

вновь повторяю тебя, по секрету

даже от собственных воспоминаний.

Вновь повторяю тебя втихомолку,

чтоб, отозвавшись беззвучному эху,

не соскользнуть в безответную щёлку,

не раствориться, как талому смеху.

С красной строки и до самых последних 

строк, на которых споткнулся и замер,

вновь повторяю тебя, как учебник,

чтобы опять провалить свой экзамен.

Чтобы, проснувшись, как двоечник жалкий, 

и ничего уже не повторяя, 

всё же мусолить в кармане шпаргалки,

веря, что будет попытка вторая.

Спастись от одиночества 

К руке твоей я прикоснусь рукой,

как будто приглашаю по делам.    

Спастись от одиночества – какой

отважный и невыполнимый план. 

Не Робинзон на дальнем берегу,

не химик, растворивший вещество…

Я до тебя дотронуться могу,

а ты и не заметишь ничего.

Гуляет осень в рыжем парике,

твердит, что с милым рай и в шалаше.

Рукой я прикоснусь к твоей руке,

и это проще, чем к твоей душе.

Слова, слова – и все с частицей не −

замки к давно забытому ключу. 

А кто-то прикасается ко мне – 

не чувствую, не вижу, не хочу.

Быть может, так и обрету покой,

в порядок приведу душевный хлам.

Спастись от одиночества – какой

отважный и невыполнимый план. 

Мотылёк

                                            Инне Карлиной

Декабрь, конечно, правильно считает,

что нынче не сезон для мотылька.

Но, как в июле, мотылёк летает,

над люстрою кружит у потолка.

Ничуть былую форму не теряет,

похож на обольстительницу-вамп,

он крыльями шуршит и завихряет

пылинки в свете разноцветных ламп.

Откуда прилетел он к нам, не знаю

и не гадаю, долго ль проживёт.

На блюдце я конфету разминаю

и капаю засахаренный мёд.

А он, о летних днях не сожалея,

живее всех живых, как вечный жид,

у потолка, над люстрой, где теплее,

седым декабрьским вечером кружит.

***  

Восприятье запахов и вкусов 

у  меня пока не пропадало.

Но со слухом – слухом музыкальным – 

с самого рождения проблемы.

То есть я не глух и даже тихий

звук могу издалека расслышать.

Отличить же до от до диеза

неспособен, как бы ни старался.

Всё же я порой перемещаюсь

в мир не до конца доступных звуков

и по-своему переживаю

сильные эмоции и страсти,

слушая Бетховена и Шнитке,

или Шостаковича и Брамса,

или Песнь евреев из «Набукко»,

или арию Каварадосси. 

Но в стихии этой растворяясь,

я страдаю, потому что знаю,

сколь неглубоко в неё проникнуть

мне моя позволила природа.

И качаясь на волнах Шопена,

я невольно проливаю слёзы

от того, что плаваю неплохо,

но нырять, увы, не научился.

Один на двоих 

Пересохший, кривой, бездорожный −

ни пешком не осилишь, ни вплавь −

сон бездарный, непрочный, тревожный,

безнадёжно похожий на явь.

Мы уже засыпаем, но слышим

с высоты долетевшую весть:

это мечется ветер по крышам

и срывает гремучую жесть.

Он летает по всем направленьям,

крутит, вертит, врывается в сон. 

Нам к подобным природным явленьям

приноравливаться не резон.

Сновидений, как яви эрзаца,

до конца всё равно не понять.

Остаётся теснее прижаться

и друг друга покрепче обнять.

Может, так нам решенье подскажет,

приоткроет секреты на миг 

этот старый подержанный гаджет − 

сон – непрочный – один на двоих.

Наши даты 

А мы ещё звучим на все лады,

ещё порой мелькаем в виде литер,

и наши виртуальные следы

не заметает электронный ветер.

Мы есть ещё или, как «ихтамнет», 

мираж, инсинуация, обманка?

Про нас напоминает интернет,

прокручивая даты, как шарманка. 

Но и ему однажды надоест 

вторгаться в вечный сон без люминала. 

Где кровь и плоть? Теперь мы только текст.

Хотя и это, в сущности, немало.

Год промелькнёт, и вспыхнет рыбий глаз,

и просигналит, что родился некто.

И виртуальный друг поздравит нас,

не вспомнив об отсутствии объекта.

***               

Мир разваливается −

он раздваивается

и растраивается,

и расстраивается! 

Выбивают пыль,

и сбивают спесь,

убирают стул – 

кто успеет сесть?

Жизнь расстраивается −

ох, наломали дров, −

и расслаивается

облаков покров.

Сверху розово,

снизу – сизые – 

с одноразово

годной визою.

Подлететь бы ввысь

поднырнуть бы вглубь…

Сядь и ноги свесь,

память приголубь!

Классицизм, ампир – 

что занятнее?

А представь-ка мир

голубятнею.

Обойдись без лир,

помаши шестом,

созови свой мир

свистом-посвистом.

Сбрось с опасных крыш

сны-канаты, и

прилетят, глядишь,

все пернатые!

И хоть сам бескрыл,

вот нелепица,

соберётся мир,

склеит-слепится.

Витражи    

Нет, отнюдь не без разведки – в бой, −

но по плану, словно два стратега,

не впадали – строили любовь 

эти двое, как конструктор Лего.

Подбирая каждую деталь,

извлекая ноты из астрала,

сопрягали стёклышки и сталь, 

словно звуки звёздного хорала. 

Не бродили чувства, как вино,

и страстям не требовалась проба.

Плавно в мозаичное панно

с двух сторон они врастали оба.

Без помарок строили под ключ.

Но когда в витражные спирали,

будто стриж, врывался яркий луч,

как же хорошо они играли!

Стена 

                                  Памяти Михаила Сосина

Калитка на цепном запоре и стена,

которую перемахнёшь едва ли.

А за стеною сад, в котором истина

на оборотной стороне медали −

на недоступной стороне стены,

точней – за нею, на аллеях сада.

Там камешки-слова не сочтены:

так много их, что и считать не надо. 

Передо мной шершавая стена,

а за спиной раздолье бездорожью.

Моя незащищённая спина −

она одна меж истиной и ложью.

А за стеной витает аромат

и музыка, хотя не видно сцену. 

Был каменщик спецом, и сопромат

он применял, рассчитывая стену.

Я лоб расшиб, и локти, и бока,

как волны о несокрушимость пирса.

И лишь вдыхаю запахи, пока

ещё их различать не разучился.

***

Негромкий голос растворялся в гаме,

и можно было слёз не замечать…

Он иногда ей помогал деньгами,

давно на чувства наложив печать.

Он больше не любил – 

воспоминанья 

рассеялись, не посещали сны.

А эти деньги, эти воздаянья

служили компенсацией вины.

Она брала и не благодарила,

как чашку, что не склеишь, коль разбил.

И жизнь брела, безвольно и бескрыло.

И всё он знал, но больше не любил.

Разглядывая старую открытку,

написанную век тому назад,

он знал, что засчитает Бог попытку,

но лишь попытку, а не результат.

_________________

© Вольфсон Борис Ильич