 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
Аверин починок Аверьян Афанасьевич в подошедшее для него время стал старшим в роду и в деревне. Семья его была старообрядческая , как и все семьи в деревне, крепкая, поморская, работящая. Деревня, где они жили, имела четыре рубленных избы да часовенку. Располагалась на берегу маленькой лесной речки в глухой тайге, в 30 верстах от центра волости. «Но те версты чёрт мерял, да верёвку оборвал, – говаривали в «волости». Летом до деревни добирались только пешком, да верхом на лошади, по лесной тропе, да и то с ночёвкой в лесу. А зимой деревня была отрезана от других деревень непролазными и непроходимыми сугробами. Глухое место для деревни выбрали, а затем отвоевывали у тайги несколько поколений старообрядцев задолго до Аверьяна. В результате вокруг каждого дома появились поля для жита (ячменя по северному), ржи, овса, картошки. Аверьян был грамотный мужик, как и все старообрядцы. Грамоту передавали всем детям из поколения в поколение, чтобы читать старые «правильные книги», учить молитвы и молиться и жить по своим, старым Божьим законам. Став старшим в деревне, Аверьян ездил в волость 4-6 раз в году по делам торговли, за почтой и за товарами. Там, в волости он впервые по настоящему, крупно и серъёзно «согрешил» – выписал несколько северных «мирских» газет и журналов, и тайно, в горенке под крышей, поздними вечерами, стал читать их. А потом ночами, перед иконами, тайно, чтоб ни одна живая душа не увидела, замаливал свой грех любопытства. Газеты и журналы он привозил в бочке с треской регулярно, и хоть с опозданием, но был в курсе всех мировых событий. А мир «бурлил» и менялся на глазах. У Аверьяна было два сына и три дочери. Старший сын, тайно начитавшись отцовских газет и журналов, в 1914 году сбежал из деревни, добровольцем ушёл на германскую войну, стал прапорщиком артиллеристом, воевал во Франции, женился без отцова благословения. В 1918 году он отказался служить интервентам, вторгшимся на Север России, вступил в Красную Армию, где и продолжил службу, регулярно извещая отца письмами о своей жизни, жизни в России и в мире. Он обосновался в губернском городе и возвращаться в деревню не собирался. Младшенький сын был немного глуховат с рождения, был по местному говору « негодяем», т.е. негодным к воинской службе. Он только успел жениться в грозном для Севера 1919 году, когда англичане, американцы и белые пошли войной на красных. Его призвали коноводом в Красную Армию. В первые месяцы службы он заболел испанкой, был доставлен в губернский госпиталь, а через полгода пришло известие, что он умер. Сноха Аверьяна, жена младшего сына, в родах умерла, но оставила ему внука Петрушу. Двух дочерей Аверьян выдал замуж вовремя, как он потом считал, ещё до Первой мировой. А третья, самая младшая, сама нашла себе жениха, да ещё безбожника, когда ездила в волость за почтой. Там и осталась. А тут ещё нагрянула коллективизация, и её жених стал активистом-колхозником. Из писем старшего сына, из советских газет (которые вместо прежних он также читал регулярно), да по рассказам волостного писаря и крестьян соседних деревень Аверьян имел довольно объективное представление о коллективизации. И не ожидал от неё ничего хорошего. Люди, веками жившие своим умом и трудом, срывались с насиженных мест. Лишились своего, создаваемого поколениями хлеборобов хозяйства, ради объединения в колхозы. Крестьянки и без внешнего понукания вставали с первыми лучами солнца, чтобы обиходить своих коров и прочую живность на своём дворе. В колхозе они почти лишились сна, вынуждены были бегать за 10 верст в соседнюю деревню, чтобы накормить и напоить согнанных туда, теперь уже не своих, а колхозных коров. То же происходило с заготовкой кормов и пахотой. Каждый крестьянин знал «каждую кочку» на своём поле и лугу, а незнакомое поле пахал, опустив руки. Первые годы коллективизации были трагедией для крестьян. Падёж скота и недород зерновых, появился голод в деревне, которого здесь никогда не знали. И всё по вине и глупости некоторых комиссаров, бригадиров, не знавших сельского хозяйства севера. А ещё раскулачивание и репрессии лишали крестьян, особенно староверов, смысла их жизни… Последние годы Аверьян регулярно делился всей информацией со своей женой Аннушкой, которая была его моложе на 19 лет. И семейные дела и дела деревенские в последние годы он обсуждал только с ней. А больше и не с кем было ему обсуждать. Мужики из соседних домов пропали на войне, а сыновья их были призваны в Армию. Однажды вечером неожиданно в деревню на двух лошадях заявились незваные гости. Младший зять Аверьяна, ставший землемером, с которым Аверьян так и не успел сродниться, а потому и не «жаловал» его и «комиссар из Питера». Последний был высокого роста. молодой и крепкий, в кожаной куртке, кожаной кепке и кожаных сапогах. На угрюмом, уставшем лице блестело пенсне. Комиссар, усевшись, положил на стол деревянную кобуру с маузером, развернул мятую тетрадку и стал «записывать в колхоз». При этом ворчливо сетовал, что давно заслужил и уезд потеплее, где и народу больше и деревни многолюднее, богаче и стоят плотнее... А тут до деревни добирались трое суток по непроходимой тайге да болотам, кормили комаров и мошку, а нашли – четыре полупустые избы! Чёрт бы вас всех побрал! Какой тут колхоз?! При этих словах Аннушка перекрестилась, переглянулась с Аверьяном и всё поняла – будут « кулачить», не поможет и зятёк. Она быстро метнулась в подполье, вынула четверть, огромную бутыль греховодного зелья – водки, поставила на стол. Нагребла из бочки в крынку заквашенной хрустящей капусты, из другой-достала солёную щуку, порезала и окропила уксусом, покрыла кольцами лука, выставила на стол. Затем из печи достала свежую варёную с укропом «картофь». Порезала крупными ломтями каравай хлеба. Достала из буфета гранёные водочные «стопочки». С поклоном нараспев при этом сказала: «садитесь вечерять гости дорогие». Аверьян не пил водки, зять знал обычаи староверов, поэтому сразу перехватил инициативу за столом. «Хоть тут помог, анчихрист», – подумал Аверьян. Зять, как хозяин, из буфета достал гранёные, зеленоватого стекла чайные стаканы, налил до краев в каждый водки. Чокнувшись с «комиссаром», молча опустошили стаканы и стали жадно есть. Видно было дорогу они осилили с трудом. Зять проговорился, что заплутали в тайге и лишние сутки шли без «харчей». Досыта наевшись и выпив половину бутыли, гости прямо за столом стали засыпать. Чаю пить уже не могли. Аверьян, обняв за пояс, по одному, уложил гостей в горнице на сенные матрацы. Аверьян уже давно понял, что уж если советская власть пришла даже в их «медвежий» угол, то это надолго. И спорить с ней – себе дороже! И поэтому безропотно ждал решения пришельцев, молился про себя Богу и готовился к худшему, к раскулачиванию. И тут его жена, его Аннушка, не смевшая глаз поднять при посторонних, заговорила, да не быстро как обычно, а медленно, уверенно и толково. Она сказала комиссару, что деревня не может сдавать много зерна, но они с Аверьянушкой – смогут. «Не в этом году, так в следующем - смогут. У них в тайге есть «новины». Новые поляны, на которых лес сведён для смолокуренья и пни много лет сжигают и корчуют. Давно задумали подготовить под посев те «новины». А сейчас, видать, время и пришло. Пиши нас в колхоз, только не сгоняй с насиженного места. А в домах, что остались без мужиков, бабы будут сдавать овощи и телят. Да и парни скоро вернутся из армии, парни справные и работящие. Справится деревня с заготовками и поставками. И так мы каждую осень всё в волость сами станем возить», – заключила она. Аверьян оторопел – «Во даёт баба! Впереди мужа всё решила! Впереди всего общества деревни! В жизни не учил её вожжами, а зря…». Но продолжал молчать. Комиссар смотрел на землемера, землемер на комиссара. Молчали, закурили папиросы. И снова Аннушка открыла рот: «А когда в дома вернутся парни из армии, мы с Аверьянушкой и Петрушей переберёмся в лес на постоянное проживание. А своё хозяйство поделим и половину оставим зятю, как приданое дочери». Зять и комиссар отошли, снова долго шептались. Наконец комиссар сказал – «Ладно. Сделаем вашу деревню частью колхоза, что на Питерском тракте. Но по осени будем считать каждый пуд хлеба, каждую курицу, каждого телёнка с каждой избы. А старшим, бригадиром назначим Аверьяна. И только попробуйте не исполнить приказ – загремите всей деревней на Соловки!» – с тем и уехали неожиданные гости. Не дождавшись соседских парней, их демобилизации из армии, Аверьян погрузил на две телеги плотницкий и столярный инструмент, плуг и борону, кой-какую утварь, одежду, иконы и старые книги, прялку и ткацкий станок, два улья с семейством пчёл. В телеги запряг пару самых сильных лошадей, а к телегам привязал быка и корову. Дом и остатки хозяйства оставил для пригляда на соседей, чтобы потом передали зятю и дочери. Усадив жену и внука поверх пожитков, уехал на заимку. Там в лесу у него давно была срублена небольшая, но тёплая изба. В прежние годы, он с младшим сыном и парой мужиков из деревни зимами там занимался смолокурением. Этаким малым семейным химическим производством, которое распространено было на севере. После уборки урожая, северные мужики, зимой никогда не сидели без работы. Или уезжали в тайгу, валили лес и вывозили его к рекам. Чтобы по весне вязать плоты и сплавлять их к Двине. А там сплавить в Архангельск и продать на переработку, на брус и доску. Некоторые мужики на зиму уходили по питерскому тракту, пешком в столицу, в Питер на заработки. Кто столярничал, кто плотничал, кто и камень точил – всё умели северные мужики. А самые рукастые и сноровистые, как Аверьян, собирались в бригады. Сначала подсекали сосну и собирали из нее живицу – желтый, прозрачный, тягучий сок сосны на канифоль. Затаривали её в бочки и продавали в Архангельске англичанам и французам. Деревья постепенно сохли, их спиливали, кололи на плахи. И вот из этих сосновых плах, в специальных печах, врытых в землю, там же в лесу-выкуривали уже черную, вязкую очень ценную смолу. Её тоже бочками по весне возили в Архангельск, на рынок, прозванный – «Смольный буян». Там была аукционная торговля и смола «шла с молотка». Но такое производство смолы требовало знаний местности, знаний леса, умения лесоруба, печника и химика. Дежурить у печи приходилось сутками, не смыкая глаз. Работа длительная, кропотливая, рассчитанная на годы. Только хозяйственный, сметливый, трудолюбивый, физически сильный и грамотный мужик, мог организовать и выполнить эту работу. Помогал в этой нелёгкой работе Аверьяну его внук Петруша. Парень рос крепким, здоровым, сноровистым, трудолюбивым и.. молчаливым. Посты и молитвы соблюдал исправно. Три молодых парня, вернулись в деревню со службы в армии. А спустя несколько лет вернулся и один из староверов - был в плену. И деревня снова зажила в своём прежнем, крестьянском ритме. Зимой работала артель -деда и внука- курили смолу. Весной, летом и осенью занимались полями и огородами, сенокосом да скотиной. Поздней осенью сдавали хлеб, овощи, телят, а затем и смолу в бочках приходившему из центральной усадьбы «уполномоченному». Сначала вывозили всё на вьючных лошадях. Потом тропу расчистили и расширили, несколько месяцев топором чистил и Петруша. И стали вывозить «заготовки» на узких телегах, а по первому снегу- на санках. Снова наладившуюся жизнь тихой деревни сломала война. В 1939 году в деревню прибыл из волости офицер и объявил, что Финляндия воюет с СССР. Молодые парни, недавно вернувшиеся со службы, были на заимке, помогали Аверьяну в лесу. Офицер спросил у Аннушки показывая на карту, где находится это место и как оно называется. Аннушка, замешкалась не знала, что сказать, но вымолвил: -«так названия–то и нету, но могу вас туда провести». И тогда одна из матерей призывника, бойкая бабенка сказала, что Аверьян Афанасьевич положил почин там своему ремеслу, так между собой ту заимку и зовут – Аверин Починок. Трое парней ушли на Финскую войну. А через неделю после 22 июня 1941 года, когда весть об Отечественной войне дошла и до этой деревушки, Аверьян сам собрал сидор Петруше. Положил в него пару белья, солдатский котелок, жестяную кружку, деревянную ложку, ножик в ножнах, кусок вяленого мяса, пару караваев хлеба, связку вяленой сороги, коробок из-под спичек с солью и коробок со спичками. И сам на лошади отвёз внука в волость на призывной пункт, напутствовав на дорогу: «береги себя внучок, на рожон не лезь, но служи честно, веруя в Бога». Перекрестил и не оборачиваясь уехал в деревню. Старший сын Аверьяна был уже в отставке, сам пришёл в военкомат и его определили преподавателем артиллерийского дела во вновь открытую школу артиллеристов. Его два сына, внуки Аверьяна, были кузнецами на верфи, ремонтировали военные корабли и шили подводные лодки. Первые, самые тяжелые годы войны Аверьян вместе с Аннушкой вёл всё деревенское хозяйство. От смолокурни пришлось отказаться – одному там невозможно было управиться. А Аннушка от зари до зари поила и кормила скотину. Ей пригнали колхозное стадо телят из соседнего села. Аверьян пахал, сеял хлеб, убирал урожай, косил траву, ставил стога сена. В тяжелом 1943 году ему уже шёл 8 десяток лет, Аннушка на 19 лет была его моложе. Аннушка никогда не слышала от него жалоб на здоровье. Он никогда тяжело не болел, а если простужался, или случалась «ломота в костях» то лечился травами и парной баней. Но годы тяжелого труда неминуемо вели к старости и болезням. Осенью, когда сдавали урожай, председатель колхоза передал Аверьяну пакет. В нём сообщалось, что его внук Пётр, ещё летом пропал без вести. Не убит, не ранен, не умер от ран или болезни. Это плохое письмо, известие не называли «похоронкой». Аверьян просил председателя не сообщать никому об этом письме, особенно Аннушке. Аннушка стала замечать, что Аверьян стал работать медленно, часто отдыхал, присев прямо на землю у края поля. Ночами она слышала его тяжелое, неровное дыхание а, иногда и стоны. Однажды, уже в начале зимы, она застала Аверьяна строгающим длинные и широкие, белые как бумага, сосновые доски. «Ты чего это творишь?» – спросила она. Ответ был краток- «Домовину строгаю. Вот помру, а мужиков–то в деревне и нет. Кто домовину–то изладит?». Надо сказать, что на Севере, в некоторых деревнях эта традици – готовить себе гроб до смерти, ещё сохранилась. И гробы где ни будь на повети, стоят и по два десятка лет, дожидаясь своего владельца. «Да будет тебе», – отмахнулась Аннушка. – Батогами тебя ещё не уколотишь», – и улыбнулась бодро. Через неделю гроб, как новый школьный пенал, стоял в сенях. Доски гладкие, белые, как полированные подобраны без сучков, подогнаны без щелок, даже гвоздиков не видать. Аверьян позвал Аннушку и нарочито шутливо спросил, красив ли он будет, когда ляжет в гроб. Надо отметить, что Аннушка в юности была первой красавицей в округе, парни сватались к ней даже из других волостей, но она предпочла всем Аверьяна. А тот был бездетным вдовцом, на голову ниже её и небогат. Уже в те годы деревенские соседи недоумевали по поводу выбора Аннушки. Аверьян уже тогда имел широченную от глаз до груди черную бороду, старившую его ещё больше. С годами борода стала серебряно–седой и иногда достигала пояса. Но когда у них родились два сына и дочь, а хозяйство Аверьяна стало процветать, сплетни улеглись сами собой. И хоть Аверьян имел богатырскую силу, был широк в плечах, но в душе всегда робел перед красотой своей суженой, и она об этом догадывалась, хоть и не подавала вида. Наедине с Аннушкой он был ласков и внимателен, из волости всегда привозил ей гостинцы. После заданного вопроса Аверьян уверенно лёг в гроб. И впервые он увидел, как его Аннушка, встав перед ним на колени, молча заливается слезами. «Отвечай» – сурово попросил Аверьян. Её нежный, тихий, проникновенный грудной голос, как в далёкой молодости, напомнил ему дни их счастья. «Да ты самый красивый мужик в волости, Аверьянушко», – ответила Аннушка, поднялась и, упала ему на грудь, двумя руками обхватив его голову. А затем, смахнув слёзы рукой, лукаво блеснув глазами, подражая тону мужа задиристо заявила-«Тогда и мне строгай домовину, рядом лягу с тобой». Помолчали. А потом Аверьян серьёзно сказал: «Нет Аннушка! Тебе нельзя. Ты ещё молодая. Я что мог – сделал в этой жизни. Два века никто не живёт. Мой заканчивается. А тебе надо встретить нашего Петеньку, женить его и помочь ему поднять наших правнуков. В ту зиму Аверьян уже не смог ездить в лес, заготавливать дрова. Он помогал Аннушке ходить за телятами, таскал тяжеленные деревянные ведра с водой из колодца, убирал навоз. А когда растаял снег, появилась первая трава и телята были отправлены на центральную усадьбу колхоза, Аверьян стал собираться с переездом в свой родной дом, к дочери и зятю. Оставить Аннушку одну в лесной глуши он не мог. По дороге в деревню проезжали мимо погоста. Аверьян остановил лошадей. Пошатал вековые, серые, лиственничные кресты своих предков- стояли прочно, не шатались. Выбрал себе место и показал Аннушке- «Похороните меня здесь. Земля уже оттаяла, с копанием могилы мороки не будет. И помни, чтобы на моих похоронах никаких воплей и причитаний не было! Не люблю я этого. Ты знаешь!» И видя, как морщится лицо его Аннушки, совсем по молодому, как–то хулигански улыбаясь, шутливо добавил: «Я ведь, если реветь будете, в гробу встану или сяду! Полдеревни от страха обделается! Такие похороны ты хочешь?» Аннушка стала быстро креститься и крестить мужа, замахала руками и стала стыдить старика: «Как тебе не совестно! Ты ведь не богохульник какой-нибудь! Ты же крещённый, да ещё старой правильной веры! Срам от городишь какой!? Грех-то какой! Прекрати немедля!» И опять прильнула к мужу. Он не оттолкнул её, а привлёк, обнял за плечи. Приехали в свой родной дом. Зять с дочкой помогли разгрузить вещи, накормили ужином. Разместили родителей в самой тёплой комнате, поставили две деревянные кровати, постелили перины, свежее постельное бельё. Следующий день была суббота, банный день. А после бани, Аверьян сам, достал из комода домотканную льняную неношенную рубаху, расшитую когда–то Аннушкой косоворотку и домотканные порты. Переоделся. Потом принёс из кладовой яловые офицерские сапоги – подарок старшего сына и поставил их у двери. Ночью Аннушка плохо спала, ворочалась в мягкой, какой-то ставшей неудобной постели. Сон сморил её только к утру. Утром , выходя в сени она увидела гроб, стоящий на двух табуретах. В гробу лежал её Аверьянушка с красивой, седой, окладистой, пышной бородой и усами. Тело было ещё теплое, но бездыханное. Она поняла: её мужа, её Аверьяна, больше нет. Она тихо-тихо,беззвучно зарыдала, словно боялась разбудить его. PS. Каждую весну, Аннушка на подводе ехала за 30 вёрст по Петровой просеке до центральной усадьбы. Там оставляла лошадь, ночевала а поутру ещё десять вёрст шла пешком, пересекая множественные речки, луга и полои, чтобы добраться до пристани на Двине. Там она заходила на почту, чтобы забрать многочисленные ответы из всех инстанций, куда писала письма каждую зиму – разыскивала внука. Потом она встречала первый пароход–колёсник и стоя на качающемся трапе, высматривала всех приехавших пассажиров – среди них искала своего внука Петрушу. Так она дожила до 96 лет, но внука так и не встретила... Через 50 лет, геодезисты, а вслед за ними дорожники начали прокладывать трассу от Вологды до Ледовитого океана. На месте заимки, где сохранился вросший по окна бревенчатый домик, появился бетонный столб с металлическим указателем: "Деревня Аверин Починок". Бабушка Маленькое предисловие. Сейчас у меня растут два прекрасных и прелестных внука Геранюшко и Платошка. Одному 4 года, второму 1 год и 5 месяцев. Это такие интересные ребятки, что я как дед прощаю им все возрастные шалости. Они дети своего времени. Когда обедают, совмещают приём пищи с просмотром и телевизора, и планшета. Я диву даюсь их развитости и резвости. Младший Платошка ещё говорить не умеет, но уверенно щёлкает пультом телевизора и находит необходимую ему программу мультипликационных фильмов. Старший – Герман не расстаётся с планшетом и тоже смотрит уже свои фильмы. Я недавно получил в подарок от зятя Николая телевизионную приставку для улучшения работы телевизора в деревне. Так мне понадобилась неделя времени, чтобы разобраться в подключении прибора. А эти «карандаши» с молоком матери-программиста, впитали и знания, коими она обладает. Но пишу я эти строки вот почему. Время скоротечно. Учёные физиологи утверждают, что память развивается у человека с 4-х лет. Я помню свой день рождения, когда мне было 5 лет, чётко, ясно, красочно. Многие события помню, когда мне не было и 4-х лет. Я думал, может быть, это только у меня такая память на детские события. Во всяком случае, могу отметить, как моя 4-хлетняя дочка впервые начала говорить по телефону со мной (я был на учёбе в Харькове). И она тоже запомнила этот разговор. Может и мои внуки кое-что от общения со мной запомнят. Ну а если не запомнят, то пусть эти маленькие воспоминания, рассказы останутся им на память обо мне и моём детстве, об их прабабушке и прапрабабушке. Я лишён был знаний и воспоминаний о своих прабабушках. Поэтому пусть хоть их память что-то сохранит об этих очень интересных и дорогих мне людях-северянах. Мой первый праздник дня рождения я запомнил только потому, что его организовала и устроила моя бабушка. Может быть благодаря ей я на всю жизнь пронёс чувство, наверное, это всё-таки чувство, благодарности и желание сделать добро своим близким людям. Даже так: передать добро и благодарность как эстафету, не задумываясь. Когда моей мамочке исполнилось 80 лет, и она была уже очень нездорова (а внешне она к этому возрасту очень стала похожа на свою маму) у меня и мыслей не было, что я не смогу отметить этот её праздничный день. Препятствия тому были очень серьёзные и основательные. Во-первых, я оказался далеко на Севере, на работе и прилетел с некоторой задержкой. Во-вторых, мама действительно была серьёзно больна, и даже у меня появились сомнения, не повлияет ли вечер за столом на её самочувствие. Мама сама не очень хотела отмечать свой праздник, но я сейчас очень доволен, что сумел уговорить её. В-третьих, моя жена Оля стала отговаривать от праздника, а я так ждал её поддержки, хотя бы моральной. Мне пришлось организовывать всё самому. В последний момент сообщили, что здание, в котором располагался ресторан, и где я планировал торжество, закрывается на ремонт. Но Бог услышал мои молитвы, и праздник я провёл с честью. И именно в том здании, в котором студенткой училась, а впоследствии долго работала мама. Всё прошло как по нотам. Все веселились, и даже мамочка танцевала. Ей подарили много подарков, цветов, были её студенты, соседи, знакомые, родня. Сохранились фотографии. Все остались довольны: и знакомые, и родные, и мамочка, а я выполнил сыновний долг. Это был последний день рождения моей мамочки, который мы смогли отметить все вместе. Так что семя душевной доброты, посеянное Анной Афанасьевной, проросло в моей душе. Осознал я это только сейчас, когда пишу эти строки… Итак, была весна. Деревня Верхоиковская, где жил я вместе с бабушкой Анной Афанасьевной Останиной, была отрезана от остального мира распутой. Интересное, чисто русское и, кажется, северное слово. Это существительное ёмкое, отражает и время года, как правило, это или весна или осень, когда и случается распута. И состояние дорог, как правило, грунтовых, которые покрываются глубокими лужами или вязкой грязью. По таким дорогам грузовые автомобили в 50-х годах XX века могли проехать с большим трудом. Ехали с продолжительными остановками и очень медленно – водители предпочитали не гробить машины. Иной водитель, доехав до лужи величиной с озеро, разворачивался и возвращался обратно, не желая утопить машину вместе с грузом. Гужевой транспорт не мог проехать совсем. На санях не проедешь, так как снег уже частично растаял, а телеге мешали проехать длинные колеи изо льда и лужи. Пешком по таким дорогам тоже ходить было весьма, современным слогом говоря, экстремально. Можно было, поскользнувшись на льду, угодить в лужу или оторвать подмётки сапог в липкой и глубокой грязи. Мне должно было исполниться 5 лет. Северная деревня Верхоиковская Архангельской области, май и распута. Ближайшая деревня, уголок цивилизации была в трёх верстах от Верхоиковской. Там была школа, почта, правление колхоза и… магазин с интересным названием «сельпо». В этом магазине, как в современном супермаркете, продавались всевозможные товары: от керосина, пороха и дроби до шоколадных конфет и лошадиных хомутов. В маленьком рубленном из круглых брёвен домике, несмотря на специфические запахи различных товаров и продуктов, всегда было тепло, чисто и даже уютно. Это было одно из моих любимых мест, куда мы с бабушкой ходили каждую неделю в течение всей зимы. Эти походы в магазин занимали целый световой день, и возвращались мы как правило поздно вечером. Бабушка имела запас жита (зерна ячменя), который сама выращивала в поле около дома. Вероятно, это поле существовало уже два столетия и кормило не одно поколение Останиных. Сейчас на этом поле мой двоюродный брат выращивает картофель, за что я ему очень благодарен. Он единственный, кто сохранил деревенский уклад жизни Останиных. А я наверное последний из рода, кто застал и видел, как бабушка весной засевала вручную это поле ячменём, а осенью серпом жала хлеб и вязала его в снопы. Потом сушила снопы над печью овина, я ещё застал ямы и срубы этих овинов. Зерно молотил её сын, мой дядя Анатолий, уже на комбайне. Он же и молол зерно на деревенской мельнице в муку. Караваи хлеба, каравашки – по северному говору, бабушка пекла сама в русской печи. Я на всю жизнь запомнил кисловатый запах и кисловатый привкус свежеиспечённого ячменного хлеба. Позднее никогда и нигде не ел такого вкусного хлеба. Именно ячменного хлеба. Иногда, когда мука заканчивалась, бабушка приносила из сеней ручную мельницу. Мельница состояла из двух деревянных чурок, одна на другой. К чуркам прикреплены два плоских камня, в верхнем камне было отверстие и ручка. Зерно засыпалось в верхнее отверстие, я вращал деревянную ручку, а вот куда высыпалась мука, и не вспомню. Вероятно, процесс вращения отнимал всё мое детское внимание. Помню, и бабушка и мама говорили, что этой мельницей мололи зерно все годы Отечественной войны. Пшеницы бабушка не выращивала, пшеничный (белый) хлеб покупали в сельпо. Из-за него и совершались наши походы в магазин. Скорее всего, к весне у бабушки и зерно и мука закончились. А тут мой праздник – день рождения. Память не сохранила праздники по поводу моего рождения в предыдущие годы моей жизни. Со слов родственников отца, мой день рождения отмечали в семье у деда по отцу, где я провёл первые годы жизни. Тот период я не запомнил. Но первый осознанный мною праздник дня рождения организовала именно бабушка Анна Афанасьевна. Зимой того года мы с ней были в гостях у нашей родни на дне рождения у Люси, дочки племянницы моего деда по материнской линии. Бабушка Люси и мой дед были родными братом и сестрой, и ко времени описанных событий, уже покоились на деревенском погосте. По северным понятиям мы были очень близкая родня. Мать Люси - Анна очень уважала мою бабушку и всегда её называла «дедина Тимошина», то есть жена дяди Тимофея. Никак иначе, потому что так было принято в этой северной деревне, где даже саму деревню называли в честь моего деда и прадеда – Останкинской. На дне рождения Люси присутствовала вся семья Лагуновых – пятеро ребятишек (Тоня, Валя, Люся, Коля и маленький Вася) и родители Иван Фёдорович и Анна Максимовна. Когда мы с бабушкой пришли, семья была в сборе. По случаю праздника девушки были в платьях, волосы в косах убрали в виде колец на голове. Мужская половина была в свежих ситцевых рубашках, за исключением маленького Васи, который был завернут в пелёнки и пищал в зыбке. Накануне вечером бабушка постригла мне волосы, намеренно, вне срока истопила баню, вымыла и напарила меня и вымылась сама. Перед походом в гости одела на меня новые «бумазейные» шаровары и такую же курточку. Я надевал их крайне редко, бабушка не давала для ежедневной носки. Сама она надела чёрную юбку и синюю вязаную кофту, которую привезла из Москвы моя мама. На голову повязала свежий белый ситцевый платок. В тот праздник я впервые узнал, что имениннице дарят подарок. Бабушка подарила Люсе, как она позже мне сказала, «отрез ситцу на сарафан». Подарок в плотной упаковочной бумаге из магазина подала мне и велела вручить имениннице. Я видел, что братья и сёстры подходили к имениннице и дарили, кто новый карандаш, кто тетрадку, кто стиральную резинку (ластик), Иван Фёдорович подарил дочке маленькую коробку цветных карандашей. Люся принимала подарки молча и, складывала их на стол. Не помню, чтобы кто-то долго говорил или поздравлял (северная сдержанность). Мой подарок был самым большим по размеру. Когда Люся его развернула, то заулыбалась, от радости запрыгала, закружилась и завернулась в тонкую ткань. Затем подбежала к зеркалу и долго разглядывала себя, пока Анна Максимовна не пригласила к столу. Стол застлали скатертью, а не клеенкой, как в обычные дни. На столе стоял кипящий самовар, расставлены тарелки, а не глиняные крынки, как раньше. Был обычный деревенский ужин с горячими мясными щами, на второе был варёный картофель с селёдкой. А вот на десерт испекли многочисленные, традиционные шаньги из ячменной муки: и с картофельным пюре, и с творогом, и с лесными ягодами. Пироги с капустой и кулебяки с треской. Но самым диковинным кушаньем было сгущённое молоко, которое подали к чаю. Такого вкусного продукта до этого праздника никто из деревенских детей не то что не пробовал, но и никогда не видел. Анна Максимовна, каждому положила в чайное блюдце, по две ложечки деликатеса. Железная банка с синей этикеткой быстро опустела. Чай из чашек наливали в блюдца, чтобы напиток быстрее остывал и со свистящим звуком втягивали в щёки. Так как деликатесной сгущёнки было мало, перед каждым гостем на скатерти лежала заранее наколотая горка твёрдого сахару. Взрослые сами, специальными щипцами кололи этот сахар, а детям его накололи заранее. Так пили чай на севере. Сахар клали в рот и запивали душистым индийским чаем. Ещё, специально для моей бабушки, выставили варение из морошки. Этот день рождения Люси как бы подготовил меня к моему празднику. Бабушка понимала, что мне необходимо общение со сверстниками. А в деревне из четырёх домов в ту зиму я был единственным ребёнком. Ещё в деревне не было электричества и не было радио. Бабушка не знала грамоты и узнавала новости от деревенского почтальона, из писем моих родителей и в магазине от продавщицы. Другого источника информации мы не имели. Я вероятно и забыл бы о дне рождения, но бабушка напомнила и сказала, что к празднику готовятся заранее. Для начала бабушка обследовала в сенях ларь для муки. Для верности даже опустила меня в этот высокий ящик, чтобы я веником со дна смёл остатки муки. Но муки не было и мести было нечего. Зерно у бабушки ещё было, но молоть надо было уже на колхозной мельнице, а та работала редко, и необходимо было везти полный мешок. А тут весна и распута… Бабушка задумалась. Решили, что сходим в cельпо и купим муку и продукты. Но опять весенняя дорога создала значительное препятствие. Зимой и ранней весной бабушка возила продукты из магазина на деревянных санках. Сейчас предстояло нести поклажу в холщовом солдатском заплечном мешке-сидоре. У бабушки были кирзовые сапоги, а я имел только валенки с галошами. Мама обещала послать мне сапоги, но послала кожаные ботинки. Обувь хорошая и красивая, но для такой дороги не пригодная. Решено было, что я пойду в валенках с галошами, а ботинки бабушка возьмёт в мешок. Вышли из дому на следующий день рано утром, предварительно позавтракали и взяли с собой последний каравай хлеба, немного сала, которое бабушка положила в тот же мешок. Бабушка взяла в одну руку посох, во вторую – мою руку, и мы тронулись. Шли по тропинке, по самому гребню дороги, где кое-где ещё лежали снег и лёд. На вершинах холмов тропинку покрывал сухой песок. Но в низинах и тропинка тонула в лужах. Бабушка посохом мерила глубину луж, переносила мешок, затем возвращалась, я садился ей на спину, и так она меня переносила через сырые участки дороги. Сама она при этом шла по лужам. Несколько раз мы останавливались для короткого отдыха. К полудню солнце светило во всю мочь, снег и лёд таяли на глазах, а лужи увеличивались в размерах. Лицо бабушки покрылось бисеринами пота, мне хотелось пить, я чувствовал усталость. Было жарко. Наконец достигли дома Лагуновых. Анна Максимовна приняла нас радушно. Мои сырые валенки, носки, бабушкины сапоги и онучи положила на горячую русскую печь. Поставила самовар и напоила чаем. А после чаепития предложила мне полежать на печи, а бабушке на кровати. Я мгновенно уснул на тёплой печке. Сколько проспал не помню, но проснулся от приглушенного разговора. Анна Максимовна советовала бабушке оставить меня и одной сходить в магазин. А затем забрать меня на обратном пути или даже оставить на несколько дней погостить. А когда станет вёдро (т.е. хорошая погода) Иван Фёдорович отвезёт меня на колхозной телеге. Но бабушка наотрез отказалась, объяснила, что я буду её искать, и им меня не удержать. Что я всё равно сбегу и до «греха не долго». Уж лучше она меня разбудит, и мы пойдём вместе. При этих словах я вскочил и стал одеваться. Анна Максимовна дала бабушке свои сухие сапоги, мне одели новые сухие ботинки, мы снова тронулись в путь. То ли полуденное солнце подсушило дорогу, то ли благотворно сказался отдых, но до магазина дошли сравнительно быстро. В магазине нас ждала очередная неприятность. В продаже не было пшеничной муки, из которой бабушка планировала испечь праздничные пироги и шаньги. Бабушка так расстроилась, что даже я увидел это расстройство на её непроницаемом лице. Продавщица Аля, наша соседка, тоже заметила расстройство бабушки. Она уважала её и решила скрасить наше горе. Угостила меня самой вкусной шоколадной конфетой и сказала, что это подарок. Затем рекомендовала бабушке взять серой муки (оказывается, продавали и такую – это была смесь пшеничной и ржаной муки). Аля насыпала бабушке увесистый холщовый мешочек. Затем, чтобы поднять бабушке настроение, она прошептала, что у неё есть то, что как раз подходит к празднику, чего ещё никто не пробовал в деревне. Она достала банку, похожую на ту, что мы видели на дне рождения Люси. Только с коричневой этикеткой. Бабушка улыбнулась, но спросила, нет ли сгущённого молока. На что Аля сказала, что это почти тоже самое, только вкуснее и называется кофе со сгущённым молоком. Бабушка купила банку кофе, шоколадных конфет, карамели - подушечек, две буханки пшеничного хлеба, сушек и розового цвета - очень дорогих, а потому твёрдых калачей. Их вероятно никто не покупал из-за дороговизны, но бабушке нравился праздничный розовый цвет, и она их иногда покупала. Мы уже собрались уходить, когда Аля сказала, что в столовой леспромхоза пекут пирожки из пшеничной муки и сегодня, как раз туда завезли свежий творог. Мы с бабушкой направились туда. Столовая была пустая, её в основном посещали вербованные рабочие, но обеденный перерыв у них давно закончился. Продавщица продала бабушке большой кулёк пышных, ещё тёплых ватрушек с творогом. Бабушка успокоилась и сказала, вот теперь и на стол есть что поставить. Выйдя из столовой, мы отправились к стеллажам брёвен, лежавших недалеко от столовой. Сели на брёвна и стали есть мягкие, душистые, тёплые ватрушки. Они были вкуснее, даже чем те, что пекла бабушка. Бабушка говорила, что в столовой и дрожжи лучше, и мука другого помола и сорта. Мы уже доедали ватрушки, когда из-за стеллажа, выскочила бездомная и тощая собачонка, несколько раз жалобно тявкнула, завиляла хвостом, легла на пузо и жалобно заскулила. Затем поползла в мою сторону. Я от жалости к собачонке, чуть не подавился ватрушкой. А так как я ел медленно, у меня оставалась ещё третья часть ватрушки, и я уже хотел её протянуть собаке. Бабушка, читая мои мысли, подошла к собачонке и протянула ей свою ватрушку. Та схватила и бросилась на утёк. Бабушка сказала: "ешь сам и пойдём, путь долгий, устанешь, если будешь голодным". И хоть было мне тогда пять лет, я тогда впервые понял, что для меня делает эта скромная на эмоции женщина. Она никогда не говорила что любит меня, я не помню её поцелуев – только объятия. Она никогда не рассказывала сказок – она их просто не знала и вероятно никогда сама не слышала. Но будучи старой и больной женщиной, она половину пути пронесла меня на спине. Она согревала меня объятиями, когда я засыпал в темной и огромной избе зимними полярными ночами. Она не оставила меня ни разу ни у каких знакомых, зная, что я буду нервничать и искать её. Я понял, хотя и был ребёнком, что на тот период жизни, она мне заменила мать. К вечеру мокрые и грязные почти до пояса мы дошли до дома. Последний километр пути шли в сумерках, уставшие и не разбирали дороги, по грязи и лужам. Бабушка несла тяжёлый заплечный мешок с продуктами. Иногда она останавливалась и проверяла посохом глубину лужи и шла в воду. Я шёл следом, холодная вода обжигала ноги. Когда мы вошли в дом, бабушка скинула мешок и раздела меня догола. Затем принесла из сеней огромный медный таз. Вытянула крючком из печи горячий «мидник» – двадцатилитровый медный горшок для кипячения воды на металлических санках. Вылила кипяток в таз, разбавила холодной водой и усадила меня как в корыто. Ковшиком поливала. Тепло разлилось по моему телу. Потом она вытерла меня вафельным полотенцем насухо, одела в тёплое бельё, шерстяные носки, усадила за стол и налила горячего чая. Пока я пил чай она погрела свои ноги в том же тазу, добавив кипятка. Потом тоже выпила чаю. Затем достала из шкафа зелёного стекла большую бутыль с узким горлом. Там у неё имелась чудодейственная настойка на одной ей известной «волшебной» траве. Эту настойку бабушка редко пила, но зелье помогало ей от всех болезней - от боли в животе, от зубной боли, от простуды. И ей же она натирала больные суставы. Мне она никогда её не давала. В этот раз она налила половинку маленького стаканчика и заставила меня выпить содержимое. Я сделал глоток, и… «огонь» обжог все внутренности. Я закашлялся. Бабушка допила из стаканчика остатки настойки и велела ложиться спать на тёплую печь. Я провалился в сон. Утром проснулся от запаха свежего хлеба, шипения самовара и ещё от запаха чего-то очень вкусного, чего я раньше не пробовал. Бабушка колдовала у печи, оранжевые блики из жерла делали её лицо оранжевым. На сковороде шипели блины, на столе в тарелке была целая горка. Я вскочил и бросился к бабушке. На улице сияло солнце, казалось, оно хотело попасть в каждое наше маленькое оконце. В избе было тепло и уютно. Бабушка прижала меня, обняла и отправила умываться. Так мы подготовились к моему дню рождения.
Встреча с Севером Как его привезли в эту деревню он плохо помнил. Ему не было ещё и пяти лет. Память зафиксировала вокзал, страшные, чёрные монстры-паровозы с красными огромными колёсами, окутанными клубами белого пара. Паровозы издавали леденящий детскую душу скрежет, лязг металла, ударяли вагон об вагон, при этом вызывали вибрацию стаканов с морсом в буфете. Морс – вкуснейший напиток, мечта всех ребятишек Няндомы, куплен заботливой бабушкой Таней. Это она увела его тогда с перрона в буфет. Бабушка воспитывала двух внуков. У старшего, которого она сейчас провожала, родители учились в Москве. Младший остался без отца. Бабушка маленькая, проворная, ловкая, в коричневом платке и новой, модной в ту пору у старушек плюшевой жакетке. Эту жакетку бабушка долго описывала деду, глядя из окна их маленького дома, на проходящих мимо модниц с улицы, тонко намекая на скупость деда. Не выдержав осады семейного бюджета и своего самолюбия, дед сдался и позволил жакетку купить. Дед в зелёной офицерской фуражке, в тёмно-зелёной плащ-палатке, в яловых начищенных как всегда до зеркального блеска сапогах и тёмно-синих галифе с тонким красным кантом с неизменным коричневым мундштуком в углу рта был казалось отчуждённым. Он помог сыну в воспитании внука и мог спокойно созерцать мир, выполняя любимое своё занятие. А эмоции и любовь к внуку он предпочитал не показывать. Дальше память не зафиксировала ни как садились с отцом в вагон, ни как бабушка обнимала и целовала любимого внука. Память оставила только их ужин. В полутёмном вагоне на столике стояла большая зелёного стекла бутылка, наполненная топлёным молоком, укупоренная пробкой из газеты. Они с отцом ели вкусное, солоноватое копчёное мясо, приготовленное бабушкой в русской печи специально в дорогу. Мясо было почти сухим, отрывалось длинными полосками. Оно могло храниться много дней и не портилось. Затем огромная, бескрайняя водная поверхность реки. На реке покачивающийся плавно белый пароход с широкой палубой. Пароходные басовитые гудки совсем не страшные, не как свистки паровоза. Самое интересное для него располагалось внутри парохода. Это паровая машина со множеством красивейших, блестящих медных кранов и трубочек, с огромными блестящими поршнями и валами. Мальчишка готов часами стоять на коленях на деревянной лавке и через стекло, в духоте и шуме, рассматривать это чудо техники. Но отец увёл его на палубу и показал большущее с деревянными лопастями колесо. Ещё он запомнил, что испытывал страх за отца, когда тот садился на фальшборт спиной к воде и, не держась руками, закуривал папиросу. На реке маленькие пароходы буксиры-утюги толкали перед собой огромные груженные речным песком баржи. На корме они с отцом кормили хлебом летящих вслед пароходу чаек. Тогда ему казалось, что их путь длится много-много дней и ночей. Мальчик, долго не видевший родителей, был счастлив. Затем раннее туманное осеннее утро. Туман настолько плотный и густой, что закрывает и поглощает всё: небо, пристань, землю, реку. Долго молча едут на телеге, гружённой чемоданами. Возница в сером до пят дождевике поверх фуфайки, одетой почти на голое тело. Сыро и холодно. Отец идёт рядом с телегой, а мальчишка дремлет на сене рядом с чемоданами, свернувшись от холода в комочек, на скрипучей и трясущейся на кочках телеге. Переправляются через несколько маленьких речек. И вот их взору открывается многокилометровый зелёный даже осенью заливной луг, «угор», а на нём деревня. Холм, а на местном наречии «угор», омывается полоем многоводной и широкой Двины и маленькой лесной речкой Иксой. В деревне четыре дома. На левом берегу реки Иксы лес с нездешним, не северным названием Тарасиха. Став уже взрослым, он узнает, что их деревня существует более 800 лет. На деревянном широком крыльце мальчишку встречает бабушка. Мать его матери. Худая, высокая, стройная, несуетливая, неулыбчивая. Увидев внука, она преображается. Улыбнувшись, она протягивает к нему руки. Мальчишка утыкается носом в её колени. Она прижимает его длинными жилистыми руками к себе, гладит по голове, приговаривая «ну-ну, проходи в избу, Олешко». И тут мальчишка разревелся. Сказались духота вагона, бессонные ночи дороги, холод и туман утра, напряжение и ожидание неизвестности. Собравшиеся взрослые рассмеялись: «ну - приехали!». Бабушка быстро увела внука в дом, раздела, напоила тёплым молоком и уложила спать на тёплую русскую печь, окутав ватным одеялом. Ребёнок тут же заснул. Огромный двухэтажный дом, самый большой в деревне стоит особняком на угоре, обдуваемый всеми северными ветрами. Он похож на длинный пароход, даже больше парохода, когда смотришь на него снизу, с реки. Серого цвета старые брёвна в трещинах, но крепкие, просмолённые, столетняя лиственница тепло ещё «держит». А внутри дома, брёвна имеют светло-жёлто-розоватый цвет. Большая боковая изба – «боковуша», с натопленной огромной русской глинобитной белой печью посередине комнаты, встретила гостей теплом, запахом сушёных трав, свежеиспечённого хлеба и уютом. Деревянная лежанка около печки – голбец, игриво сверкала яркими красками расписанных дверок. Справа от входа маленькая печь и узкая скромная, опрятно заправленная кровать бабушки. Над ней под потолком большая деревянная лежанка – полати, на них обычно спят дети. Там тепло даже в лютые северные морозы. В «красном» углу над столом – икона с лампадкой. Длинный деревянный стол покрыт праздничной льняной домотканной скатертью, украшенной вышивкой – красными конями. На столе на медном подносе фыркающий пузатый, «ведёрный» медный самовар. На столе в глиняных крынках топлёное в печи молоко с коричневой корочкой. Глиняные миски с картофельными ржаными шаньгами и пшеничного теста творожными ватрушками. Хрустящие сочни (современные коржи) из ячменной муки - сложены высокой стопкой. Крынка густой сметаны, в которую стоймя воткнута деревянная ложка. Чугунок варёной в мундире рассыпчатой картошки закрыт полотенцем, чтоб не остывал. Селёдка в деревянном лотке, посыпанная крупными кольцами лука и окроплённая уксусом, политая постным маслом. Глиняная миска с солёной треской, залитой только что кипятком из самовара. Горка «каравашков», маленьких караваев хлеба испечённых из ячменной муки, лежит на деревянной доске, прикрытая льняным, ручной работы полотенцем. С вышитыми красной нитью, красными конями на его концах. Глиняная крынка квашеной морошки, ярко-оранжевой, богатой витаминами ягоды, растущей на северных болотах (бабушка, несмотря на возраст и болезнь, ходила собирать эту ягоду на дальние, многокилометровые болота. «Морошка – любит ножки».) Про это внук узнает позже. В стеклянных зеленых вазочках запаренная черника и малиновое варенье. Крынка с квашеной капустой. И ещё разрезанный вдоль с крышкой из запечённого теста пирог с рыбой – солёной щукой, называемый рыбником или кулебякой. Видно было даже постороннему глазу, бабушка ждала гостей – зятя с внуком. По такому торжественному случаю были приглашены гости и усажены за стол уважаемые в деревне люди. Первый родственник, он же возница, Иван Фёдорович. Небольшого роста «кряж», неимоверной силы, лучший плотник и столяр во всей округе (редкую избу в деревне ставили без него, а уж ремонтировать или поднимать дом – так только его и приглашали). Дядя мальчика, Анатолий Тимофеевич, двухметровый богатырь, деревенский кузнец. Иван Фёдорович ростом только до подмышки Тимофеевичу достаёт, но на лесоповале они работают всегда в паре. Как говорят местные мужики: «Робят без матюков, а норму в полтора раза перекрывают». Пришла из рядом стоящего дома, подруга бабушки, самая старая жительница деревеньки, девяностолетняя «Яколёвка». Имена, а вернее вежливые, уважительные прозвища, женщинам давали по именам их мужей. Муж её был Яковом. Яколёвка уже полвека была вдовой, никто настоящего имени её и не помнил. Так уважали в этой местности мужчин! Пришли из соседней деревни две старушки Пашина Бурличева и Ковка Чигариха. Обе из маленьких подслеповатых, покосившихся и давно не ремонтированных деревянных изб. Мужья этих старушек (как и первый муж хозяйки дома), не вернулись с полей Первой мировой войны. Пришла жена Ивана Фёдоровича - Анна, с выводком ребятишек - Валей, Люсей, Колей и годовалым Васяткой на руках. Всем хватило места за длинным деревянным столом, стоящим в углу, под образами. Вдоль стола стояли две деревянные лавки. Одна вдоль стены, со спинкой - пятиметровая. Вторая - напротив первой, поменьше и без спинки. Гости разместились, все чувствовали себя свободно за праздничным столом северной просторной избы. Когда все чинно расселись, не гомоня, не суетясь, молча – как принято в этих краях, бабушка достала из деревянного буфета зелёную бутылку с зелёной этикеткой «поллитровки» и две пригоршни маленьких гранёных стаканчиков «стопочек». Всё выставила на стол. Дядя Анатолий, не спеша, сбил черенком ножа сургуч с горлышка бутылки, выковырял бумажную пробку и разлил прозрачную жидкость по стопкам. Ребятне в стопки налили чаю, наверное, чтобы не баловались за столом и прочувствовали серьёзность момента. По случаю торжества дядя Анатолий встал, кадыком дёрнул горло, с улыбкой, скромно и тихо сказал: «С приездом, гости дорогие!». На что мой отец, так же скромно и тихо, одним словом «спасибо», ответил ему. В этом северном суровом лесном краю яркое проявление чувств и многословие, особенно у мужчин, не считались достойными чертами характера. Чокнулись стопками молча и медленно, со вкусом, не морщась, мужчины выпили содержимое. Бабуськи-гостьи, несмотря на преклонный возраст, опрокинули стопки в беззубые рты «залпом», сморщились, зажмурились и, как по команде, промокнули губы уголками снежно белых, повязанных на седые головы ситцевых платков. Медленно стали закусывать. Бабушка мальчика не садилась за стол. Она медленно, словно плавая от стола к печке, вынимала закуски и подкладывала их на стол. Сменила пустой чугунок из-под картошки – поставила новый, полный. Нарезала ещё сельди. Поставила глиняную крынку солёных, вынутых из берестяного туеска, гладких, круглых и желтых, похожих на лимоны огурцов. Крынку солёных груздей. Шипящую маслом, сковороду жареной рыбы – сороги, наловленной накануне вечером дядей Анатолием. Мяса на столе не было. Стояла ранняя осень и скотину ещё не резали. Но Ивану Фёдоровичу, уходящему утром на работу, Анна Афанасьевна вынула из печи небольшой горшочек наваристых щей с куском мяса. Налила суп в тарелку и поставила перед гостем, предварительно разрезав мясо на деревянной доске. Запах кислой капусты, «щаный дух» разлился по комнате. Медленно, молча ели. Старушки-соседки с любопытством рассматривали широкоплечего, розовощёкого, сероглазого крепыша, в тельняшке, видневшейся из-под ворота белой рубашки – моего отца, зятя моей бабушки. После второй стопки хмель ударил им в головы. И хоть закуска была славная, по местным меркам праздничная, вкусная и сытная, хмель набирал силу и кружил им головы из-за распирающего любопытства и усталости. Не зря же они почти три версты «грязь месили» тяжеленными кирзовыми сапогами на глиняной сырой лесной дороге, обходили лужи, пересекали овраги. Устали, вспотели, дважды останавливались, чтобы передохнуть. После съеденной холодной трески, не спеша, были обсосаны позвонки горячей жареной сороги с горячей же варёной картошкой. Уже хозяйка достала вторую поллитровку водки, а они (местные старушки) так ничегошеньки и не вызнали о зяте Тимошины (так называли мою бабушку Анну Афанасьевну в деревне, по имени её мужа, моего покойного деда Тимофея). Не посмев нарушить веками устоявшийся церемониал – начинать разговор раньше хозяев и гостя, Яколёвка, как самая старшая за столом, молча поддела локтем в бок самую младшую, шуструю и слегка глуховатую 77 летнюю Ковку-Чигариху. Толчок был воспринят как выстрел стартового пистолета перед забегом спортсменов-спринтеров. Юркая Ковка с опозданием, демонстративно подпрыгнула на месте, звякнув вилкой о тарелку, лукаво прищурилась одним глазом и нарочито громко, нараспев спросила соседку: «Поштоо толкаешь тоо, нешто тесно те?». Ударение ставя на последнем слоге слова «тесно». Все засмеялись, разрядка витавшей небольшой скованности за столом произошла. Любопытство и хмель победили и северную сдержанность, и северный этикет. Пашина Бурличева, басовитым голоском поинтересовалась у бабушки, как о постороннем, отсутствующем за столом человеке: « Зеть от, моооряк у тебя, что ли?». На что бабушка, улыбаясь скромно ответила – «бывший». Старушенции остались крайне недовольны столь лаконичным ответом хозяйки и обидчиво поджали губы и перестали жевать. И дядя Анатолий понял, что пришло его время, вести застолье и беседу, ответил: «Аркадий Григорьевич во время войны был моряком, а сейчас учитель». И хоть дядя был старше моего отца, назвал его по имени-отчеству, что по деревенской традиции было признаком большого уважения. Старушки удовлетворённо закивали, заулыбались. Не зря топали такую даль. Всё вызнали, высмотрели и «погуляли» на славу – наелись досыта. Иван Фёдорович, так и не проронив ни слова, встал, за ним дядя и отец отправились на крыльцо, где, раскурив папиросы, не спеша, вели мужской разговор о сельском хозяйстве, о травостое, о коротком северном лете, о сенокосе и о видах на урожай, и о лесозаготовках. Анюшка, накормила своих малышей, поблагодарила бабушку и шуганула ребятню из-за стола. Старшие Валя и Люся, подражая матери, нараспев благодарили бабушку –«спасибо те дединааа Тимошинааа!» То есть спасибо тебе жена дяди Тимофея – так можно дословно перевести с русского местного поморского говора на русский современный. Бабушка мальчика, казалось, впервые за всё утро, заволновалась: «Да вы что? Да вы куда? А чай?». Ритуал скромности, со стороны гостей был соблюдён и все гости снова расселись за столом. Посуда убрана, тут уж помогли Анюша со старшими дочерями. Затем расставлены чайные гранёные зеленоватые стаканы и блюдца. Самовар повторно доведён до кипения, «свистел» и из него с шипением шёл пар. Из синей жестяной банки в заварной чайник был засыпан духовитый индийский чай и залит кипятком. Старушки только для приличия приподнялись над лавкой и снова плюхнулись, вполголоса обсуждали старшего приехавшего гостя. Только иногда до слуха окружающих долетало: «Видать грамотный и партейный». Затем они по очереди большими старинными металлическими, немного ржавыми специальными щипцами кололи «глызы» сахара, кучкой, прямо перед собой, на салфетку складывая колотый. Сахарный песок или пиленный, в фабричной упаковке сахар – рафинад они не признавали – «не сладкий!». Отлив чай из стакана в блюдце и держа блюдце в левой руке, они дули на горячий напиток. А правой рукой клали в рот небольшие кусочки сахара и с «швырканьем» выпивали чай из блюдца. Иногда кусочком отломленного сочня поддевали варенье или сметану и запивали их чаем. Перед чаем ещё выпили по стопочке и разговор-беседа наконец-то «потекли» за столом Говорили о поздней и холодной весне, о большом паводке, о жарком, но коротком июле и плохом травостое. Чай пили не спеша, долго, по пять-шесть стаканов выпивал почти каждый. Лица старушек покрылись мелким бисером пота, морщины их, казалось, разгладились. Они сняли свои белоснежные платы и обмахивались ими и утирались. Старушки были довольны. А бабушка была довольна больше всех, но это понимали только самые её близкие. Она молча гордилась покоем своей семьи. Одна без мужа во время войны подняла дочерей и сына. А «зеть» у неё грамотный и непьющий. И внук у неё растёт, и будет с ней жить, пока дочка и зять учатся в институтах. И нужна она им. И ещё есть сила и здоровье им помогать. И ещё надо женить старшего сына и вынянчить его детишек. И надо ещё успеть несколько лет проработать в колхозе телятницей. И всё это почти молча, гордо, не спеша, не суетясь. Тайно, но искренне веруя в Бога. Зная цену себе и уважая окружающих её соседей и родственников.
Яколёвна - Яколёвнушка Деревня стояла на «угоре», это по северному, по архангельскому говору. Стояла на мысе – холме, у слияния двух небольших лесных речек. «Мосовица» (от слова мыс), так местные жители называли место, что занимала деревенька. Состояла деревня из 4-х домов. В конце 60-х годов XX века в этой деревне Верхоиковской жили три старушки с внучатами дошкольного возраста. Деревня, окружённая лесами, а зимой ещё и заметённая снегами по самые крыши, имела одну грунтовую дорогу, по которой из центральной усадьбы очень редко приходил или гужевой или автомобильный транспорт, да и то проездом. На севере России расстояние между деревнями в 15-20 километров и за расстояние никто не считает, а считают эти деревеньки соседскими. Ближайшая центральная усадьба, находилась от Верхоиковской в трёх верстах. Но кто те вёрсты мерил…? Старики, коих я ещё застал живыми, говорили, что ещё в конце XIX века деревенская дорога именовалась Питерским трактом, и вдоль стояли крашенные извёсткой и смолой верстовые столбы… Но когда их ставили и меняли – никто уже не помнил. А шутка, что «семь вёрст до небес, да всё лесом…» жива до сих пор в северных деревнях. Итак, в деревеньке из 4-х домов, в конце 1960-го года жило три старушки и два внука. Крайний справа, самый крепкий двухэтажный дом был домом моей бабушки Анны Афанасьевны Останиной. По имени мужа Тимофея имевшей прозвище «Тимошина». В следующем, тоже крепком, но одноэтажном доме жила семья старушки «Липы», полное имя – Евсклидия. Но в деревне её звали Липой. У неё было двое внучат, с ней жил только старший внук Сергей. Мой закадычный деревенский приятель. В последнем тоже крепком двухэтажном доме жила одна старушка – сестра моего деда Мария Ивановна. Её дочь и внуки жили в центральной усадьбе, где она часто и подолгу проживала. И постоянными обитателями деревни были жители трёх домов. Третьим домом по порядку была маленькая, неказистая избушка, серая от времени, с какой-то «ершистой» крышей. Доски кровли (тёс по-северному) были уложены неровно и торчали в разные стороны. Издалека эта избёнка походила на нахохлившегося воробья. Наличники двух подслеповатых, маленьких оконец по фасаду, никогда не знавших краски, дополняли сходство с нахохлившейся маленькой птичкой. В этом домике жила самая старая из старушек, бабуська по прозвищу Яколёвка-Яколёвна. Ей в ту пору было больше 80 лет. Муж её Яков, погиб ещё в Первую мировую войну. Её избушка не имела рубленых сеней и скотного двора – обязательных архитектурных составляющих северной деревенской избы. Вместо них был дощатый коридорчик, в котором хозяйка когда-то держала козу и пару овец. Своей коровы, обязательного в крестьянской семье домашнего животного, Яколёвка никогда не имела. Даже по меркам скромных возможностей деревенских строителей позапрошлого века, это строение назвать избой, можно было бы с большой натяжкой. Маленькая, но очень тяжелая деревянная дверь, сделанная из толстенных плохо обструганных топором досок, имела большую кованную скобу (вместо ручки) и открывалась с сухим и заунывным скрипом. Дверь как бы извещала своим визгливым скрипом всю деревню о том, что хозяйка домика ещё жива, и что ещё справляется с этим творением столярного ремесла позапрошлого века. Дверь из коридорчика вела сразу в «избу», где половину светёлки занимала белёная известью русская глинобитная печь. В парадном углу под образами стояли деревянный стол, покрытый клеёнкой, две лавки, да справа от двери деревянная, опрятно заправленная кровать. На кровати Яколёвнушка не спала, а спала на деревянной лежанке, пристроенной к печи – голбце. На стене меж двух подслеповатых оконцев из мутно-жёлтого стекла висели как атрибут современной жизни, с ржавым жестяным циферблатом без цифр часы–ходики. К цепям этих часов был подвешен маленький чугунный утюг. Вероятно, стандартные гири не выполняли свою функцию и Яколёвна, для ускорения работы часов, подвешивала утюг. Стрелки этих часов, кажется, соревновались в беге. Яколёвна никогда не смотрела на часы своими подслеповатыми глазами, а определяла время по солнцу, по свету и ещё по многим природным приметам. Старые часы ей кто-то подарил (вероятно, не решившись выбросить). Они ей нужны были не для определения времени суток, «а чтобы тикали», так говорила. Жители деревеньки понимали, что часы как-то ликвидируют затянувшуюся тишину этой хибарки и сглаживают одиночество хозяйки. В светёлке всегда было прибрано, некрашеный пол выскоблен речным песком «до бела», немногочисленные глиняные крынки, вымыты и уложены на полке около печи. Все пожитки Яколёвнушки, не то чтобы скромно говорили об её бедности, а как бы однажды стоном-выдохом крикнули о её нищете и замолкли на всю оставшуюся длинную жизнь… И вот в такой избушке, не знавшей ремонта, прожила всю свою жизнь самая пожилая из трёх деревенских жительниц. Я даже не знал полного её имени. Все звали её по северному обычаю то Яколёвной, то Яколёвкой, а то и Яколёвнушкой. Яколёвна пережила времена самодержавия, Первую мировую войну, в которой потеряла мужа, Революцию, интервенцию Севера, Гражданскую войну, коллективизацию, Финскую и Вторую мировую войну. Всю жизнь она занималась крестьянским трудом. С образованием колхоза – до глубокой старости работала в колхозе, причём за «трудодни», то есть не получала никаких денег, а только продукты питания - такая была система оплаты в колхозах. Она одна вырастила дочку, которая уехала в областной город. Там дочка состарилась, не выходя замуж, стала пенсионеркой и в деревню приезжала нечасто. Говорили, что дочка звала жить Яколёвнушку к себе в город, но та наотрез отказывалась. Фактически Яколёвна всю свою жизнь, безвыездно прожила в этой деревне, в этой избушке. Когда преклонного возраста Яколёвна уже не смогла работать, щедрое и заботливое государство рабочих и крестьян назначило ей пенсию в пять рублей в месяц. Яколёвна не знала грамоты. Пенсию она получила после хлопот правления колхоза, и то пенсию «по утере кормильца», то есть за убиенного мужа. Жила Яколёвна скромно, довольствовалась малым. Весной, летом и осенью возилась в маленьком огородике, питалась тем что вырастит, да молоком от козы. Колхоз помогал ей, выделяя для козочки сено, а весной пахали плугом её огородик. Северные люди умеют помнить добро… А в зимнюю пору мамаши из соседней деревни и посёлка леспромхоза нанимали Яколёвнушку нянчиться с малышнёй, расплачивались тем, что кормили старушку и дарили ей поношенную обувь и одежду. Так почти два десятка лет Яколёвна работала нянькой «по вызову». Несколько поколений ребятни вынянчила Яколёвнушка. К моей бабушке Яколёвна относилась очень уважительно. Когда-то мой дед, когда ещё был жив, годами обеспечивал Яколёвну дровами из лесу. Затем эстафету деда по доставке дров принял мой дядя, пока не уехал в другое, дальнее село. В северных деревнях без дров жить невозможно – край суровый. Зимы длинные и холодные. А в избе должно быть тепло – печи топят два раза в сутки. После моего дяди дрова из лесу для Яколёвнушки стал заготовлять наш родственник – Иван Фёдорович. Он жил на центральной усадьбе, что в 3-х верстах от нашей деревни, имел большую семью из 5 ребятишек, большое подсобное хозяйство. Он был трудягой, сейчас назвали бы «трудоголиком», работал в колхозе и в леспромхозе по 20 часов в сутки, был искусным плотником и столяром. Работал без выходных и отпусков и слыл отменным хозяином. Обычно дрова в лесу заготавливают в марте, когда снег в лесу становится твёрже, покрывается коркой - «настом». По насту легче вывозить на лошадях брёвна из лесу. Сани не проваливаются в глубокий снег. В марте и день становится светлее и длиннее и можно больше выполнить работы «засветло». Но в том году весной по неизвестной причине Иван Фёдорович дров для Яколёвнушки не привёз. Наступило лето, топить печь ежедневно - отпала необходимость. Июльским тихим жарким вечером Яколёвнушка кормила кур. Вдруг звенящую тишину забытой деревеньки нарушил рокот автомобиля. Грузовик подъехал к избушке Яколёвны. Из кабины вышли Иван Фёдорович и водитель. Открыв деревянные борта грузовика, они принялись скидывать на землю тяжеленные и толстенные сосновые сырые чурки дров. Пот струился по их лицам. Яколёвнушка причитая благодарности и хвалы Богу, вынесла работникам медный ковшик холодного квасу, при этом виновато сказав: «А бражки то нетууу..». Водитель махом осушил ковшик. Иван Фёдорович – отказался. Яколёвна, поманив крючковатым пальцем Ивана Фёдоровича во двор, достала из кармана передника узелок из носового платка. Дрожащими руками развязала его. В узелке оказался новенький, предательски хрустящий на весь двор, зелёный «трёшник» - ассигнация номиналом в три рубля. Для Яколёвны – эти деньги были всей её наличностью, почти целым состоянием, почти месячной пенсией. Трясущимися пальцами, с беззубой улыбкой она протянула Ивану Фёдоровичу своё единственное и самое ценное на сегодняшний день. При этом она на распев произносила: «Храни тя Осподь, Иванушко Фёдорыч, прими за труды свои…» Пикантность этой сцены и ситуации состояла в том, что ни мой дед, ни дядя, ни сам Иван Фёдорович денег за дрова с Яколёвны никогда не брали. Край наш лесной. Дрова для нужд колхозников выписывали попенно. То есть после рубки деревьев, лесничий, такой же деревенский мужик, считал пни и выписывал документы на небольшую плату, доступную всем (в соответствии с законом). Труд по раскряжёвке бревен и колке дров - мужики просто дарили Яколёвне. Вывозили брёвна из лесу на колхозных лошадях, также бесплатно для колхозников. Так десятками лет Яколёвна получала бесплатно дрова. А нанять автомобиль – считалось дорогим удовольствием. Машины для вывозки брёвен были только в леспромхозе, где приезжая шоферня зарабатывала на этом дополнительный магарыч. Расплатиться с ними, можно было, выставив им 2 бутылки водки. Примерно 6 рублей деньгами – огромные деньги для неимущих старушек! Но в этот раз был особый случай. Иван Фёдорович нанял машину и должен был расплатиться с водителем. Почти 90-летняя старушка рассчитывала, что Иван Фёдорович, откажется от денег. Но тот взял «драгоценный трёшник» и тут же отдал его шофёру. Скривив постную потную рожу, шофёр тихо матюгнулся, но вовремя посмотрел на Ивана Фёдоровича и как бы запнулся, вовремя умолк под твёрдым взглядом нашего родственника. Водитель был из приезжих – вербованных, но знал Ивана Фёдоровича, знал его непререкаемый авторитет бригадира вальщиков леса, знал, что даже директор леспромхоза здоровается с бывшим фронтовиком-разведчиком, только за руку. О физической и нравственной силе Ивана Фёдоровича, его справедливости и честности в ближайших деревнях ходили легенды. Вероятно, перед вывозом дров они договаривались о большей сумме, которой на данный момент ни у кого не было… Водитель молча хлопнул дверцей и укатил. А Иван Фёдорович, как будто ничего и не произошло, принялся катать чурки и укладывать их в штабель для просушки. Спустя пару дней, Яколёвна зашла к нам во двор. Бабушка пригласила её в дом, но та отказалась. Затем Яколёвнушка, несмело начала бесхитростное повествование: «Намедни Фёдорыч-то нежданно дрова привёз (делала при этом ударение на первом слоге), хорони его осподь! А сегодня я была в сельпе, за спичками ходила, а он проезжал мимо крыльца сельповского на телеге. Я ему – «Доброго здоровьюшка, Иван Фёдорыч! А он только головой кивнул, да как лошадь понюжнёт! Да и укатил, подняв пылишшу! Обиделся - думаю... Мало денег-то я ему дала». Моя бабушка дипломатично промолчала… «Наверное пятёрку денег-то надо было дать» – продолжала соседка – «а у меня только трёшник от пензии-то и остался». Бабушка опять промолчала. Иван Фёдорович был мужем племянницы моего деда. По северным понятиям – очень близкий родственник, действия которого бабушка не могла обсуждать, какими бы эти поступки ни были. Многих в деревне Иван Фёдорович снабжал на зиму дровами. Но тут был особый случай, Иван Фёдорович, должен был заплатить пришлому чужаку – водителю свои деньги. Причём заплатить не за родственницу…Обе старушки это понимали… Яколёвна говорила, а бабушка молчала. Яколёвна хотела получить моральную поддержку, совет от своей ближайшей соседки. Она хотела выговориться, и чтобы бабушка одобрила её действия. Яколёвна продолжала: «Я со следующей пензии подам ему ещё два рубля… Но рубли давать как-то нехорошо.. Мало как-то… Подам ещё один трёшник… Но опять же, шесть то рублей - это многоооо…, больше пятёрки-то…. Была бы пятёрка-то сразу, сразу бы и подала.. А то вот… Осрамилась…». Бабушка молча порылась в кармане передника. Извлекла оттуда такой же узелок из носового платка. Кошельков эти старушки не имели. Развязала узелок, помогая себе зубами, так туго был завязан. И извлекла из него звенящую мелочь и помятый, старый «трёшник» и протянула Яколёвне: «Возьми Яколёвнушка и, отнеси Ивану Фёдоровичу. Не надо ждать целый месяц. Скоро август, дожди и сиверко подует, надо печь топить, а у тебя дрова-то не колоты…» «Ой, да что ты Тимошина, да сама-то как…?» - запричитала Яколёвна. «У меня внук на лето приехал, а с ним и пятёрку денег дочка послала, так что проживу», – отвечала бабушка. «Бери и отнеси Фёдоровичу», – добавила она. Немногословный диалог, свидетелем которого я был, закончился. Яколёвка, несмотря на то, что день клонился к вечеру, быстро собралась и по тропинке юрко засеменила короткими, похожими на колёсико, больными, покрытыми выпуклыми синими жилами ногами. Она спешила, чтобы протопать три версты и отдать злополучную трёшницу Ивану Фёдоровичу. По пути шёпотом благодарила Бога за совет, за помощь и за доброту соседки и её родственника. Через пару дней вся деревня снова слышала шум автомобиля. На этот раз немногочисленные жители деревни «выкатили» на улицу. Вечерело, но солнце летом на севере светит долго – полярный день. Та же машина, с расхрястанными деревянными бортами подъехала к дому Яколёвны. Из кабины выскочил тот же водитель и молча, открыв борта, принялся сваливать чурки. Ивана Фёдоровича с ним не было… Обычно одной машины дров не хватало, чтобы прожить зиму в тепле. Но Яколёвнушка планировала экономить дрова и, о второй машине дров и не мечтала, и что самое главное и… не договаривалась. Она как всполошившаяся курица - наседка бегала вокруг машины и «кудахтала» и хлопала себя руками по бокам. «Мил чоловек! Да что ж ты творишь от !» - искренне возмущалась она - «Да нету у меня больше денег тооо!... Да чем же я с тобой расплачусь тооо… Аспид ты этакой!..» - причитала она. «В жизни в долгах не хаживала, а тут срамота-то какаяяяяя! » - чуть не плача голосила Яколёвнушка. Водитель продолжал кидать тяжеленные, смолистые, покрытые красной корой свежие – сырые сосновые чурки. Бабушка молча подтолкнула меня – «помоги мол.» Для меня – мальчишки, это работа была как интересная игра. Вслед за мной, в машину неуклюже влез полноватый мальчишка-сосед Серёжка. Смеясь и дурачась вдвоём с Серёжей, мы довольно быстро скатывали чурки. Через час машина опустела. Яколёвнушка немного угомонилась и вынесла шофёру квасу. Осушив ковшик, тот сказал Яколёвнушке: «Успокойся мать! За всё уже заплачено». Хлопнул дверцей и укатил восвояси, нарушая тишину деревни рёвом двигателя и клубами пыли, смешанной с бензиновым чадом. Так мы никогда и не узнали, как расплатился Иван Федорович с водителем за дрова. Но старушки больше и не обсуждали меж собой этот вопрос… Некоторое время спустя, подсохшие чурки Иван Фёдорович все расколол. Работал колуном сноровисто, до «поту», несколько вечеров подряд. А затем мы всей деревней помогли Яколёвнушке разобрать колотые дрова из нескольких куч и сложить поленья в длинные, белые невысокие поленицы вдоль огорода, около избушки. P.S. Через год не стало моей бабушки. Она умерла в Архангельске, приехав к нам в гости. Она не мучилась, умерла мгновенно от остановки сердца. Вероятно, у неё был инфаркт миокарда. Я уже работал врачом, когда узнал от деревенских жителей, что Яколёвнушка жила в деревне почти до столетнего возраста. Она ослепла. Её престарелая дочка забрала свою маму на жительство в город. Там Яколёвнушка пережила и свою дочку, та умерла раньше её. Дальнейшая судьба этой старушки мне неизвестна…. ____________________ © Белобородов Олег Аркадьевич |
       
|
