 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
Как-то, работая над «Рамоной» (о любви двух паровозов) и уходя от нас, ему было хорошо в нашем доме, кажется, и Резо заглядывал к нам изредка, он спустился на один пролет – я стояла на площадке, провожая его, – затем остановился, поднял голову и спросил – так спросил, словно от моего ответа зависела судьба спектакля (это он умел: разыгрывать – не в смысле розыгрыша, а жизни как искусства): - Инна, как вы думаете, паровозы могут говорить? Мне не надо было думать, потому что из его мира я и не выходила. Я даже недоумевала: - А кто ж еще, кроме них? И, словно успокоившись, что сделал правильный выбор в отношении паровозов, Резо продолжил спускаться дальше. Цвет небесный, синий цвет... Голосом Габриадзе. В переводе Пастернака. На свой лад переведшего стихотворение поэта-романтика Николоза Бараташвили. Как найти/обрести слова любви, чтобы они были особыми? Да нет, когда горе, любовь, всё особое часто кажется вычурностью. Ну нет слов. Вообще. А потом собираешь их, как камушки, стекляшки на берегу моря, присказка к сказке, подступ к вечности – воде, отражающей небо. Это цвет иных начал... Кстати, дом, где жила семья Николоза Бараташвили, буквально рядом с епархией Габриадзе: его театрами и ремесленными, перехода из здания в здание, кафе, башней, Пасхальной площадью... Два шага. Башня, театр – церковь VI века – и дальше по дороге – дом. Говорят, отец Николоза промотал всё состояние и был так криклив, что слышал почти весь Тбилиси. А Габриадзе всегда говорил тихо. Тихо. И даже без улыбки замечал такое, от чего на моих глазах половина цвета минимум российской интеллигенции или интеллектуалов сползали под стол от хохота. А грузинская часть улыбалась себе, привыкшая... Как Габриадзе таким своим тихим голосом с интонацией «я – человек маленький», типа что могу поделать, уделал Познера, еще до всего?! А?! Никто так и не понял, как он просто сделал его? О-о, а я видела, как он молча мог поступать с теми, кто ему не нравился – и справедливо, как бы ни вклиниться в его круг. О, я видела, как тихо, умело он их не замечал. Даже если чуть за грудки не трясли и пытались нырять в лицо. Он мог. Но когда рядом были свои – то есть те, кто врубался с полуслова, полувзгляда, не писал и не говорил заведомые глупости, не наглел... С понимающими – посвященными – он был неподражаем. О нем нельзя рассказать, его нельзя показать – в него надо войти, как входишь в мир, предназначенный для более светлого, сложного – кстати, да, сложного – никак не игрушечного, не кукольного, но и не строго научного, за которым даже тени юмора не замечается. Какой же это мир, если в нем нет улыбки? Какой же это мир, если нет печали? Которая светла, светла, светла... Иначе говоря, в мир предназначенный, явно светлый, освещенный и освященный иным светом – не тот, который в нас или в котором мы. Мир, где все и всё немножечко лучше, чем есть на самом деле. Впрочем, что такое «самое дело»? Мир, намного более интересный, чем предоставляет нам любая догматическая религия. Искусство всегда богаче её. Великие – люди сложные, но то, что они творят, они ведают, и в этом, возможно, главное их отличие от остальных. Люди странноходящие, никогда не в ногу. Ни с кем на Земле. И только они правы. «Пхали – это же не еда, это – жанр», – невзначай подмечал Габриадзе. Вздохнет. И скажет нечто совсем противоположное только что сказанному. И всё, ты полностью выкинута из пределов мира, причем равно как от смеха, так и от грусти и остроты́ – не остро́ты – подмеченного. Сидим, он рисует свою будущую башню, будку для кассира или чего там еще... Огромный иерусалимский (так он говорит) камень для башни (от которого отсечется лишнее) – у другого здания. Части его он мне подарил, я раздарила друзьям... Камушки... Фактически ничего вещественного от него у меня не осталось. Только неясные вспышки неуслужливой памяти, за которую пытаешься схватиться рукой, как за сон, и – оказывается, просто сжимаешь кулаки. ...Сидим в его ремонтирующемся кафе. Одновременно видим: за окном идет мужчина, ну такой весь из себя – темно-синий пиджак с золотистыми пуговицами, с иголочки, седая шевелюра изысканно зачесана. Весь из себя, весь прям, не хухры-мухры, одним словом. «Ой, какой положительный персонаж, – невозмутимо, незлобливо и мгновенно отмечает Резо, – а познакомишься поближе – узнаешь, что жену бросил». В другой день уменьшается в окне, уходя вдаль, худой высокий чуть сутулящийся парень с огромным рюкзаком на спине и кепкой. «Вот внутренний эмигрант пошел», – бросает Резо, практически не отвлекаясь от рисования. Все люди, попадавшие в его поле зрения, мгновенно превращались в персонажей. Нет, не весь-мир-театра, не зло осмеянных, не кукол... В строчки, краски, штрихи его большого фантастически реального полотна, сотканного из слов, рисунков, выдумок. Реальность «всё-включено» – в плане чувств, образов, импульса думать дальше и реагировать, в плане понимания... В общем, другой план, чем планируемый нами ежедневно. Да, кстати, почему я у него начала работать, помимо прочего? Я настаивала на том, что это не театр марионеток, и что он делает – совсем не куклы. До сих пор так думаю. Это – стихотворения. (В моем первом интервью с ним: «- Вы знаете, у Вас на спектаклях... Хотя мне кажется, слово не то... - Правильно вам кажется. - На Ваших стихотворениях, скажем так, если смешно, то только потому, что больно. Вспоминаю слова Ромена Гари: "Если бы смерти не существовало, жизнь утратила бы свой комический характер" – Да вообще смысл утратила бы. Когда думаешь, и особенно с возрастом, поражаешься, как это прекрасно придумано и сделано: и рождение, и смерть. Как всё соразмерно. Вы представляете жизнь две тысячи лет назад? Современная перестройка показывает, насколько мне неинтересно, что происходит. Абсолютно не трогает, не волнует, не мое это дело. Даже красоту в других соразмерностях нахожу, в других понятиях, в другом цвете. Вы представляете человека XII века – что за кошмар для него тут творится!..») Он создает великие стихотворения. Ну и еще многое, и Резо отвечал, что я умная, ага... И что понимаю. Всё понимаю. Штука в том, что было приятно, но я не столь дорожила его словами – а они на вес золота, он ох как далеко не каждого принимал, будь они известны или не известны – независимо от того. Но в том, что мне было важно находиться рядом – его мир был гораздо интенсивнее и интереснее всей остальной реальности. Он шутил как бы походя, не хохоча и даже без особой улыбки. Так, слегка, кончики губ... Правда, когда он улыбался... Есть то, о чем я никогда публично не расскажу. Нееет, не надо сразу искать за этим чего-то такого. Но – есть. Расскажу – близким, кому правда интересно. Есть многое, что хотела бы рассказать публично – да не помню. Вот ковер у нас старосоветский на стене висит, пыль собирает, в дырках хвостатолапых. И убрали бы его сто лет назад, но как-то Габриадзе пришел к нам, и ему так понравился ковер. Мама, бабушка и ковер... Как хорошо, что у вас остался ковер. Пил кофе и на ковер поглядывал. И улыбался. Такому привычному его детству уюту. И он остался. Ковер в смысле. Висит, родимый. Только поэтому. Я разрисовывала карандашами осыпающиеся краской деревянные старые косяки дверей у себя дома, проходы – выцветшие остатки напоминают о былом тщании, чего только не делала под его влиянием. Работать у него – запредельно. Мне было легко. Другая реальность, повторю, казалась приложением к этой. Но и нелегко. Иногда он требовал невозможного, если дело касалось дела, и это невозможное надо было сделать. Ну вот... как-то делалось. Не все время ж отдаваться и сдаваться-то этой реальности... «Знаешь, почему мы такие счастливые?.. Вот смотри... Сыр (показывает на имеретинский сыр), помидор (грузинский розовый помидор на столе)... Оно все здесь выросло, сделано. Своими руками выращено. Натуральное... Без всех этих (забыла точные слова). Мы еще можем это есть. Не все уже могут, а у нас есть. И пока мы это едим, мы счастливы...» Да, да, как вспомнил Игорь Померанцев свою беседу с ним, Габриадзе и мне что-то подобное говорил, что грузинское вино еще и Одиссей мог пить... [А Медея же оттуда, с его мест, старого кутаисца, Кутаиси ведь Айа, Кутайа по-древнему, Западная Грузия], и про лозу что-то такое говорил, что она декадент, и про бокал на высоких ножках... А уж про тишину картин Пиросмани... Или мне уже кажется? Он же не повторялся... Но и не изменял своим фантазиям. Вот его мир. Мир лозы – изгибающийся, уходящей туда, в начало начал, мир с перцем и пряностями, мир с настоящим, сделанным своими руками, живым, из земли и неба, в котором летят... Грузин с армянином, Рабинович с чижиком и попугаем Борей, муравьихой, нашедшей дочь, влюбленные паровозы, свободный Пушкин со всеми своими метаморфозами, Савва и лев, ангел, вся семья и вся родня, самые кривые, маленькие и уже ставшие ненужными («Там, наверху») часы и бог знает еще кто. Понимаете, да? Старые технологии грузинского вина, его мог пить Одиссей. Нет, понимаете, да? Вокруг него всё превращалось в миф, созданное им обрастало историями само по себе, и некоторым из них я сама была свидетелем. Подобное порождает подобное. Всё настоящее требует продолжения, и жизнь сама продолжала творить неописуемо смешные или трогательные истории в духе Габриадзе, он даже об этом не знал. Жизнь его продолжала. Тянулась старой клячей за его искрометными выдумками, стараясь подбрасывать свои. Иногда я рассказывала ему, что запоминала. Мы пили чай из этих стаканчиков-кувшинчиков... ну как их... господи, как их... чай из Баку привозили. С чабрецом вроде как. Вприкуску с рафинадом. И он рассказывал, рассказывал, а я... Нечестно было бы тихо включать диктофоны, без его позволения. Нечестно. Но надо было... Хотя кажется, не все тех.средства были в моем распоряжении. Тут стоит становиться бессовестным ради сохранения бесценного. У меня не получилось. У нас даже общей фотографии нет. Понимаете? Он у нас дома сидел, бывал, а я даже рот не раскрыла про фотографию! Мне казалось дурновкусием, пошлостью. А показаться «дурновкусной» при Габриадзе?! Ну уж нет. Осталось только то, что осталось – обломки, осколки, всплески, вспышки в области памяти. Хоть плачь, что так мало помнишь о хорошем и хорошее. «Пусть ваши слезы будут только от лука»... Латинское выражение Резо Габриадзе. Ну то есть переведенное на латинский. То есть он сказал. А если он сказал, значит это больше, чем факт. Не люблю слезливых... этих... эмоджи... Вот что ставить, когда сказать нечего? Они словно дисквалифицируют, девальвируют само понятие горя. Ну сама ставлю, что ж делать. Умные люди ставят – тоже поставлю. Раз все умные ставят, я тоже кликну («я-человек-маленький-что-я-могу-поделать»). Но как-то стыдно нажимать на эти якобы-слёзки. Помню, Габриадзе отзывался обо всех сериалах-передачах, где включен в конце сюжета зрительский смех. «Почему за меня кто-то должен смеяться?» Ушел в день рождения Пушкина, отправивший в свое время его за границу в своей книге. С его уходом для меня – для меня! – моя Грузия потеряла разнообразие, изобретательность, тот грустный юмор и веселую легкую грусть, где нет острых углов, но есть клонящиеся каждому встречному башни. («В каждом городе должна быть своя башня», - говорил мне Резо). С ним закончилась та моя Грузия, которую я любила немного больше: более медленная, менее истеричная, но артистичная, умеренно-религиозная без «обрядолепия» и обрядоверия... Та оптика, где миф оказывается больше реальности, тот «веселый трагизм» (слова Мамардашвили), что обычно был присущ грузинскому народу. Ну и его особое, габриадзевское, мироощущение. Да, есть сакрально-прагматичное искусство вина, да, есть уникальные танцы на кончиках пальцев, да есть пейзажи, да есть лес-дорога-храм, да, есть еще местами улыбающееся нетуристически (футуристически, гм) гостеприимство. Но вот этого искрометного непредсказуемого в хорошем смысле разнообразия... Всё поблекло. «Ойкаккрасиво» и «ойкаквкусно» совсем не цимес, не мугам (местный сленг=цимес), не изюминка этого города. Из города, из страны вытащили изюминки. Кишмиш, не кышь, мышь, махни хвостиком, а? Всё превращается или в бизнес, или в глянец, или в скучные или – того хуже – придуманные – рассказы гидов или историков. Дайте мне другую интонацию! Мне здесь больше неинтересно. Теперь я говорю его же словами: «...мне неинтересно, что происходит. Абсолютно не трогает, не волнует, не мое это дело...» У меня есть бездомные звери, и это – единственное, что отчетливо узнаваемо в этой стране. Их лица. Я как-то видела, как по карнизу театра Резо Габриадзе шла кошка, прямо под его словами «Пусть ваши слезы будут только от лука». Высоко-высоко. Шла себе серая полосатая кошка. Она у меня где-то сфотографирована, но издалека. Вот таким теперь и станет этот город. Город трогательных ра-зли-чи-мых животных, иногда похожих на героев с т и х о т в о р е н и й Резо Габриадзе. И окончательно неразличимым для других лиц. И все животные, наделенные вечной душой, все! – посчитаны («А муравьев кто-нибудь посчитал?» Да! Да!!! Все животные посчитаны, все сохранены, ведь правда?) Моего Тбилиси больше нет. И моей Грузии. Почти нет. Кладбища не люблю. Особенно районы, где они располагаются. А дома... Здания... Церкви... Да нет. Цвет небесный, синий цвет... ცისა ფერს, ლურჯსა ფერს, პირველად ქმნილსა ფერს და არ ამ ქვეყნიერს, სიყრმიდგან ვეტრფოდი. Знаете, как дословно первая строфа? Небесный цвет, синий цвет, Цвет первого творения (сотворенного, существа) И не этого мира цвет, С детства полный нежности, любви. Подпрыгните, говорится на его башне. И кто знает, что дальше, – знает, что узнает. Уж сами приезжайте и поймете. А он уже подпрыгнул, да так высоко, что Земле нелегко. Как жаль тех, кто не знает или не понял, что такое планета Габриадзе. И не поймет. Как горько тем, кто прикоснулся к этому миру. У меня нет слов – рассказать его. Его надо не просто увидеть, но войти и врубиться так, что обратно и не выпилишь. Его масштаб, его язык – грузинский, русский, художественный, архитектурный, мифологический, фантазерский, интонационный... Всё, что здесь написано – прилагательные, эпитеты, вторичные по сравнению с главным словом, без всякой гиперболы и придыхания, без восклицательных знаков и хорошего отношения. Гений. В самом насущном, многослойном, многообразном и единственно возможном смысле слова. _____________ ©️ Инна Кулишова Справка из Википедии:
Скончался 6 июня 2021 года после тяжёлой продолжительной болезни. Похоронен 10 июня в Мтацминдском пантеоне.
|
       
|
