 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
Продолжение публикаций, начатых в №№ 9 [377] 1.11.2020, 1 [379] 1.01.2021, 4 [382] 1.04.2021, 6 [384] 1.06.2021. Другие мои материалы о Зелинском см. в №№ 8 [281] 10.07.2014, 9 [282] 05.08.2014, 13 [301] 10.11.2015, 6 [339] 30.05.2018. Для удобства поиска и чтения предлагаем адрес авторской странички О. А. Лукьянченко в журнале relga.ru с активным перечнем упомянутых публикаций. Словами, вынесенными в заголовок, завершается «Автобиография» Ф. Ф. Зелинского (оригинал на немецком языке; русский перевод А. И. Рубана см. в альманахе «Древний мир и мы», вып. 4. СПб.: Bibliotheca classica Petropolitana; Дмитрий Буланин, 2012, с. 46-172). Те же слова дважды повторяются в финале последней из его «Аттических сказок» – «Каменная нива». Контекст подсказывает, что этой метафорой Зелинский обозначает учеников и последователей дела его жизни – тех, кто будет развивать его идеи и нести их в будущее. Но, вероятно, с не меньшим правом мы можем отнести эти слова и к его родным детям. 1 Дети занимали важное место в жизни выдающегося ученого и писателя. Ему самому досталась полусиротская пора взрастания: мать ушла из жизни, когда мальчику было около четырех лет; отец – когда Фаддею не исполнилось и четырнадцати. Стремление дать собственным детям то, чего лишен был их родитель, и потребность в их ответной любви и ласке – вот основная направленность его отцовских чувств.
Но Зелинский не был бы Зелинским, если бы и в сфере личных отношений не опирался на представления античности, определявшие круг его научных и творческих идей. И эти представления выходили за рамки моральных норм его времени. Для того чтобы понять, если можно так выразиться, «семейную идеологию» Зелинского, следует обратиться к его статье «Трагедия верности», впервые опубликованной в журнале «Вестник Европы» (1912, № 11. С. 135–182), а затем ставшей вступительным очерком к русскому переводу «Трахинянок» Софокла (новейшую публикацию статьи см. в составленном мною сборнике: Ф. Ф. Зелинский. Софокл и его трагедийное творчество. СПб.: Алетейя, 2017. С. 374–414). Поводом к созданию статьи стали драматические события, о которых Зелинский рассказывает в XIX главке «Автобиографии». Осветим их вкратце на основании других источников. Для начала процитируем широко известные мемуары Н. П. Анциферова (Из дум о былом: Воспоминания / вступ. ст., примеч. и аннот. указ. имен А. И. Добкина. – М.: Феникс: Культур. инициатива, 1992): «В 1911 году… распространился слух о “жертве Зелинского”. Одна из близких его учениц родила от него ребенка… Слух о грехопадении Пана Тадеуша получил широкую известность. И мы, студенты, почитатели Зелинского, были глубоко возмущены поступком профессора. Зелинский счел нужным публично оправдаться. Но как? На Бестужевских курсах была объявлена его внекурсовая лекция: “Трагедия верности”. Курсистки всех факультетов переполнили зал. Зелинский на нескольких примерах греческих трагедий противопоставил понятия мужской верности и верности женской. Женская верность – отрицательная. Ибо женщина, для того чтобы быть верной, должна отречься от всех соблазнов иной любви. Верность мужская – положительная, ибо мужчина способен быть верным одновременно многим женщинам, не отказываясь от многочисленных воплощений своего Эроса. Эта “философия петуха” была подана с таким достоинством и талантом, что произвела не отталкивающее, как следовало ожидать, а положительное впечатление. И группа курсисток поднесла Зелинскому букет лилий – знак его оправдания». Далее из рассказа мемуариста выясняется, что упомянутой «жертвой» Зелинского была Людмила Федоровна Завалишина и что Зелинский является отцом ее сына Вали: «Завалишина вместе со своим учителем переводила “Баллады-послания” Овидия. Работа сблизила их. Для нее Зелинский стал подобием Зевса, божества, оплодотворившего Леду, Европу, Данаю и других многочисленных юных гречанок. Иметь от Зелинского сына ей казалось величайшим благом». Мемуары Н. П. Анциферова, при всей их живописности, не всегда точны. Не совсем верно передает он и основные положения статьи «Трагедия верности». В ней Зелинский анализирует представления древних греков, исходя из предпосылки, что «…античная точка зрения есть в то же время… и точка зрения биологическая…» «…Афродита, – писал Зелинский, – прежде всего определила, чтобы женская особь, однажды оплодотворенная, вплоть до выделения плода уже не могла быть оплодотворена другой мужской особью. Из этого физиологического корня вырастает психологический цветок исключительной любви женщины к своему избраннику, вырастает то чудное сознание, которое на трогательном языке жены-голубицы выливается в следующие слова: я не могу полюбить другого, не разлюбив его. А из этой чисто женской психологии вырастает и тот чисто женский нравственный долг, который мы называем верностью – прибавим для ясности: отрицательной верностью… Мужской особи Афродита определила, чтобы, оплодотворив одну женскую, она не лишалась склонности оплодотворить и другую, и так далее. А то, что в биологии именуется склонностью, в психологии дает волю, в нравственности – долг. Значит ли это, что от него никакой верности не требуется?.. Не совсем. Сравнительная беспомощность отягченной ребенком матери налагает на отца долг заботы об обоих. Отсюда голос совести, говорящий благородному, т. е. естественно чувствующему мужчине: полюбив – не разлюбляй. Но это уже не отрицательная, а положительная верность». (Курсив Зелинского. - О. Л.) В XIX главке «Автобиографии» Зелинский, рассказывая о своих тяжелых переживаниях той поры, называет имя Стеня, принадлежащее верной ученице профессора, которая, однако, в трудную для своего учителя минуту вместе с группой подруг покинула его. Речь идет о Стефаниде Дмитриевне Рудневой (1890–1989) – курсистке-бестужевке, одной из основательниц балетной студии «Гептахор», созданной вместе с подругами Наталией Александровной Энман (1890–1961), Камиллой Васильевной Тревер (1892–1974) и другими под влиянием идей Зелинского и балетного творчества Айседоры Дункан. Название было дано студии Зелинским в 1918 году по числу участниц – семь. В мемуарах Стефаниды Дмитриевны (С. Руднева. Воспоминания счастливого человека. Авт.-сост. А. А. Кац. М.: Изд-во Главархива Москвы, 2007. 856 с.) содержится богатейший материал, относящийся к Ф. Ф. Зелинскому, которого автор называет Учителем с большой буквы. «Фаддей Францевич, – пишет она, – обладал способностью всякий житейский, обыденный вопрос поднимать на другую, более серьезную, принципиальную и идейную высоту, обобщать и включать в цепь больших и серьезных проблем и вопросов. Всегда было чувство, что он смотрит на всё “с горы” и видит дальше, чем другие… Фаддей Францевич был человек глубоко идейный, убежденный в правоте своих жизненных правил; он твердо верил, что культурный человек обязан содействовать улучшению человеческого рода всеми средствами, в том числе и оставляя после себя потомство. Он считал право на неограниченное деторождение – неотъемлемым правом культурного здорового человека. Когда мы пришли к нему с нашими сомнениями и вопросами, он решительно и прямо высказал нам свои идеи так, как всегда умел это делать. Он показал нам портреты своих внебрачных детей, которых он любил и которыми гордился – особенно сыном. Всё было озарено светом, осмысленно и прекрасно…» Так что определение Анциферова «философия петуха» вряд ли соответствует сути поведения Зелинского. Вероятно, правильнее, опираясь на процитированное выше мнение Л. Завалишиной, назвать его теорию «комплексом Зевса», основанным на стремлении улучшить человеческую породу. Это стремление было очень важным для Фаддея Францевича. Через двадцать с лишним лет он напишет младшей дочери Ариадне: «Помните всегда, что вы – Зелинские, хотя и называетесь иначе. Значение имени чисто внешнее, а значение наследственности крови – очень большое. Помню, когда вы были еще очень маленькие, ваша мама говорила мне, что, когда она возила вас к вашим двоюродным сестрам, вы производили впечатление, точно дети другой, лучшей породы…» Из писем Фаддея Францевича отчетливо видно, что в своих отцовских чувствах он не делал разницы между детьми, рожденными в браке, и детьми внебрачными. Так сколько же детей было у Зелинского?.. 2 Старших детей, от брака с Елизаветой Васильевной, урожденной Гибель (1861–1923), она же Эльжбета, Луиза, Люция, Лили, было четверо: сын Феликс (1886–1970); дочери Амата (1888–1967), Корнелия (1889–1970) и Вероника (1892–1942). О Феликсе и Амате подробно рассказано в предыдущих очерках. Менее обстоятельно – по объективным причинам – приходится говорить о второй дочери. Корнелия, в семейном кругу Нелли, родилась на Троицу 1889 года (9 / 21 июня). Училась в родной для всей семьи петербургской школе св. Анны (Анненшуле), затем поступила вслед за Аматой на Высшие женские историко-литературные курсы Раева, только не на историко-филологический факультет, а, как признавалась сама - из упрямства, на юридический. Обе сестры посещали лекции отца, о которых Нелли спустя почти полвека вспоминала: «Он всегда говорил свободно, лишь в крайнем случае клал перед собой на кафедру маленький листок – план своей лекции. Я любила наблюдать за ним, когда он готовился к лекции в своем рабочем кабинете. Шагая взад и вперед по просторной комнате, он полностью погружался в свои мысли и складывающуюся в его мозгу лекцию сопровождал мимикой и жестами. Я как сейчас вижу: вот он внезапно останавливается и, подчеркивая свою мысль, энергично выбрасывает вперед указательный палец. При этом он очень не любил, чтобы ему мешали. В остальном мой отец выгодно отличался от других ученых мужей, превращавших свой рабочий кабинет в неприступную крепость с обитыми ватой дверями. Его размышлениям наше присутствие не мешало». Получив высшее образование, Корнелия коренным образом изменила свою судьбу, выйдя замуж за японца по фамилии Канокоги. Прибавив ее к своей собственной, она покинула Россию навсегда и поселилась в Токио. Для родителей это был непредвиденный и весьма болезненный удар. Как вспомнит Нелли на закате жизни в письме Амате, «много лет назад наш отец добивался от меня признания, что я жалею о том, что, как он выразился, закупорила свою жизнь. Нет, я не жалею, и ничего с этим не поделаешь. Жизнь не поскупилась для меня на множество прекрасных мгновений». Однако в том же письме она признаётся старшей сестре: «Мое супружество с самого начала складывалось неудачно, но я не хотела никому в этом признаться, часто даже себе самой». Со временем отношения между отцом и дочерью восстановятся, хотя встретиться им не доведется. Именно она опубликует (на немецком языке) первый биографический очерк об отце в журнале Paleologia № 1 1952. И именно в ее семье будет сохранен экземпляр Автобиографии 1924 года, на которую мы ссылались выше. В 1914 году у Корнелии родился сын Тахэкико, он же Хико, а в 1917-м дочь Айяко (Айя). В конце 30-х годов Айя приедет в Варшаву, где до начала войны будет жить с дедом и тетушкой Вероникой. Ее имя не раз встретится в письмах Зелинского этой поры. Так, 23 июня 1937 года он сообщает Ариадне о полете с внучкой «в Краков, на заседание тамошней Академии Наук, коей я член, как, впрочем, и полудюжины других»: «Боялся за внучку, для которой это был первый лёт; но она жалела лишь о том, что он так скоро кончился. Да, теперь, как живем тройкой, в доме веселей, но и забот приспело». При драматических обстоятельствах происходило возвращение Айи на родину с началом второй мировой войны, о чем Вероника сообщала из Шондорфа Вяч. Иванову 22 января 1940 года: Дело касалось нашей японской барышни, я боялась, что она застряла в Лондоне, и надеялась через Вас навести справки. Но скоро оказалось, что она уже проехала через Лондон и даже благополучно доплыла до своей Японии. Она летом уехала от нас к своему дяде (моему брату, у которого мы сейчас обретаемся), чтобы на прощанье провести у него еще месяц, другой. И пришлось ей сломя голову сняться с места, сесть не на тот пароход, на который был взят билет, и ехать не кругом Азии, а через Америку. И продолжалось это плавание два с половиной месяца. Едва ли ее еще увидим, жалко. А там между тем племянник мой, брат нашей девочки, женился на очень миленькой японочке и недавно у него родилась дочка; уверяет моя сестра, что унаследовала наши глаза и нос. Таким образом папа попал в прадеды. Первая правнучка Зелинского получила имя Харуми. Именно ей, единственной из его потомков, предстояло в 1997 году принять участие в открытии Шондорфского мемориала, о котором подробно рассказывает мой очерк в RELGA № 8 [281] 10.07.2014. 3
В 1922 году вместе с отцом переехала в Варшаву, где стала убежденной патриоткой своей новой родины (в отличие от Феликса, который, живя в Германии, до конца дней сохранил любовь к России, а русский язык продолжал считать родным). Почти всегда сопровождала профессора в его многочисленных поездках. Отец называл ее своим ангелом. Смерть Вероники 22 декабря 1942 года, в возрасте 50 лет, стала для него невосполнимой утратой и приблизила конец собственной жизни. 4 О внебрачных детях Зелинского известно очень мало или вовсе неизвестно, и сведения, приводимые исследователями, разноречивы. Попытаемся систематизировать имеющуюся информацию и добавить к ней новую. В России видным деятелем культуры в 20–30-е годы прошлого века был Адриан Иванович Пиотровский – сын Фаддея Францевича и Веры Викторовны Петуховой. Анкетные сведения о последней приводятся в справке, составленной на основании документов, хранящихся в архивах Санкт-Петербурга. Вера Викторовна Петухова родилась 1 (13) сентября 1874 г. в Виленской губернии. В 1892 г. окончила Виленское высшее женское Мариинское училище и в том же году поступила на историко-филологический факультет Санкт-Петербургских высших женских (Бестужевских) курсов. После окончания их с отличием в 1895 г. была оставлена при курсах для ведения практических занятий по латинскому языку. С 1900 г. стала «самостоятельным преподавателем» на Высших Женских курсах, где и работала на протяжении многих лет вместе с Зелинским. Их сын Адриан (Адя, как любовно называл его отец) появился на свет 8 (20) ноября 1898 года (по одним сведениям, в Вильно, ныне Вильнюс, Литва), по другим в Дрездене (Германия). Сразу после рождения был усыновлен теткой Евгенией Викторовной Пиотровской и ее мужем Иваном Осиповичем Пиотровским, от которого получил фамилию и отчество. Однако в воспитании и всестороннем развитии сына отец принимал самое активное участие, причем делал это, ни от кого не скрываясь. Мальчик учился в одной из лучших гимназий Петербурга – немецкой Петришуле. В 11-летнем возрасте был участником знаменитой экскурсии 1910 года в Грецию. И позднее летние каникулы проводил в заграничных поездках вместе с отцом. С 1916 года учился на отделении классических языков филологического факультета Петроградского университета, следуя тем самым по стопам отца. В студенческие годы начал переводить древних авторов. В течение последующей жизни перевел с древнегреческого элегии Феогнида, комедии Аристофана, трагедии Эсхила, «Царь Эдип» Софокла, «Ипполит» Еврипида, «Третейский суд» Менандра; с латинского комедии Плавта, лирику Катулла. Большое волнение родителей вызвало участие юноши в военных действиях. В коротеньком письме от 29 марта 1918 года, посланном из Петрограда Варваре Дмитриевне Рудневой, матери Стени, отец не может скрыть своих чувств: «Ваше письмо принесло мне счастье: одновременно, буквально одновременно с ним мой Адя вернулся, бежав вместе с товарищем из германского плена. Я все еще не могу прийти в себя от радости». Адриан, в отличие от отца, сочувственно отнесся к большевистскому перевороту и связал свою судьбу с революционной Россией. Его карьера развивалась успешно. Поэт Георгий Иванов вспоминал о своем отъезде в эмиграцию: «Командировку, по которой я уехал, мне дал некто Пиотровский. Ему было двадцать два года, он заведовал художественным отделом политпросвета. Побочный сын прославленного ученого, эллинист, поэт, мечтатель... он бредил мировой революцией и знал наизусть всего Теофиля Готье, занимал солидный комиссарский пост и не имел теплого пальто». Тогда, в 1924 году, Адриан был директором Государственного института истории искусств, где вел курс по истории античного театра, а с 1928 года стал художественным руководителем Ленинградской фабрики «Совкино» (впоследствии киностудия «Ленфильм»). В 1935 году получил почетное звание Заслуженного деятеля искусств РСФСР. Отцовское отношение к Адриану, однако, не изменилось. В письме Вячеславу Иванову из Шондорфа от 12 сентября 1925 года Зелинский поясняет: «А что касается Ади, то это – мой средний сын, ЗАГСом в этом качестве не признанный, но добрым друзьям достаточно известный. А для ЗАГСа он – Адриан Иванович Пиотровский и жительство имеет Санкт-Петербург... то бишь Ленинград, Каменноостровский пр. 19. Этот проспект, впрочем, теперь тоже именуется иначе – проспектом Красных Бурь, или чем-то в этом роде. Но письма доходят и по старой номенклатуре. Для меня, старого Глостера, он оказался не Эдмундом, а совсем в другом стиле. Правда, он очень податлив по отношению к окружающей среде, чем и объясняется его “сочувствие”. Но в общем мальчик хороший, а посему прошу любить и жаловать». Дальнейшая участь Адриана, как мы уже знаем из предыдущих очерков, оказалась трагической. В период большого террора он был арестован по обвинению в шпионаже и диверсии и расстрелян 21 ноября 1937 года. Несчастная мать ненадолго пережила сына. Будучи старшим преподавателем кафедры классической филологии Ленинградского университета, она до конца февраля 1942 года оставалась в осажденном городе и умерла вскоре после эвакуации от последствий блокады. До 2013 года мне ничего не было известно о потомках Адриана Ивановича, пока я не получил сообщение от Дмитрия Александровича Пиотровского, представившегося его внуком. Позднее он прислал мне копию свидетельства о рождении своего отца Александра Адриановича, появившегося на свет в Полоцке 26 октября 1922 года. Матерью новорожденного указана Фаина Альбертовна Шварцман. В Википедии, других сетевых и иных источниках данных об этих людях мне пока найти не удалось. 5
Имеются также сведения, что в период гражданской войны Ирина училась в Томском университете, где ее опекал преподававший там Эрих Диль, ученик Фаддея Францевича, один из деятельных участников экскурсии в Грецию 1910 года, о которой поместил развернутый очерк в журнале «Гермес» (1910 №№ 18–20; 1911 №№ 1–2). В 1921 году оба вернулись в Петроград. Предположительно (опять-таки!) Ирину можно увидеть на коллективной фотографии преподавателей и студентов историко-филологического факультета Петроградского университета от 25 августа 1921 года. 6 Вернемся теперь к упоминавшейся в начале моих заметок Людмиле Федоровне Завалишиной (1885-1931), матери младшего сына Зелинского Валентина. Она происходила из дворянского рода, история которого подробно освещена в книге Надежды Иосифовны Завьяловой (Завалишины. По материалам государственных архивов и семейного архива Завалишиных. М., 2012). Отец Людмилы Федор Иванович Завалишин (1853-1919) был морским офицером, активно участвовал в революционно-террористической деятельности «Народной воли», за что был арестован, привлечен к суду и сослан в Сибирь. По окончании срока наказания служил акцизным чиновником, часто меняя место проживания. Людмила появилась на свет в Омске, а училась в Петрозаводской и Пензенской гимназиях. Затем поступила на Высшие женские (Бестужевские) курсы, где преподавал Зелинский; окончила их в 1911 году по группе всеобщей истории.
Близкие отношения с Зелинским завязались у Людмилы в начале 1910 года, незадолго до упоминавшейся экскурсии в Грецию. Оттуда они вдвоем уехали в Италию. Весной следующего, 1911 года, как пишет С. Руднева, «в мае Фаддей Францевич сообщил нам, что Людмила Завалишина ждет ребенка и просил меня быть его “крестной матерью”». Мемуаристка подробно рассказывает о дальнейшем развитии событий, поскольку ей довелось стать их непосредственной участницей. «Вскоре после этого он обратился к Камилле [Тревер] с просьбой поехать летом в Швейцарию, где будет жить до родов Людмила Завалишина. Камилла отказалась (она не могла бы объяснить этой поездки своим родителям, не знавшим всей ситуации). Фаддей Францевич был в отчаянии: он не мог оставить Людмилу одну, а больше ему было некого просить о помощи. Я предложила поехать. Он был в первую минуту поражен моей готовностью и радостно согласился… В начале лета 1911 г. я несколько дней прожила с Людмилой Завалишиной в Луге… затем я проводила заехавшего за ней Фаддея Францевича и ее на Запад… В июле я поехала в Швейцарию… До этого лета я очень мало знала Людмилу Завалишину и полностью доверяла оценке, которую ей давал в своих речах Фаддей Францевич. Здесь мне неожиданно открылась безнадежно мещанская сущность ее мироощущения. То, что для нас, благодаря Фаддею Францевичу, было озарено высоким идейным светом, для нее было обыденно-житейским, приземленным и бесполезным. Это выражалось во всем – большом и малом, в манере общения с Фаддеем Францевичем, разговорах, эмоциях, требованиях и укорах… Во время пребывания моего с Людмилой Завалишиной я мучительно переживала этот разрыв, тем более что Фаддей Францевич был неспособен бороться с этим в ней и сам снижал свой уровень… Осенью 11-го года общественная атмосфера вокруг Фаддея Францевича стала очень сгущаться. Пошли сплетни, слухи, анонимные письма. Фаддей Францевич негодовал и возмущался и терял почву под ногами. Последний для него и нас светлый день был в ноябре, когда пришло известие о рождении маленького Вали». Младший сын Зелинского родился в Мюнхене в ноябре 1911 года. Далее, по словам С. Рудневой, произошли два драматических события, которые и привели Зелинского в состояние тяжелой депрессии, о котором он вспоминает в Автобиографии. «Нам было невыносимо тяжело, – пишет Руднева. – Мы чувствовали, что теряем тот высокий образ Учителя, которым жили эти годы, которым научили жить младших товарищей… Его надо было спасти, во что бы то ни стало – мы решили на время уйти от Учителя, чтобы не потерять его навсегда. Фаддей Францевич тяжело пережил наш уход. Конечно, из свалившихся на него ударов наш был из решающих. Теперь, когда я думаю об этом, я поражаюсь нашей жестокости и нашей решимости. Но завершающий удар нанесла Фаддею Францевичу сама Людмила Завалишина. Не получив помощи от своей семьи и испугавшись тягостей положения “одинокой матери”, она ушла от него, вышла замуж и уехала, увезя с собой сына. Так ребенок, которого он так ждал и радовался которому, был для него навсегда потерян». Свои чувства этой поры Ф. Ф. Зелинский выразил в письме С. Д. Рудневой и Н. А. Энман от 4 февраля 1912 г.: «Конечно, дорогие мои Стеня и Наташа, если ваше душевное спокойствие того требует, то вы должны уйти от меня. Моя жизнь теперь сплошное черное горе, и нельзя требовать, чтобы вы ради нее жертвовали своим светом. Вашему возврату я буду рад, но не надеюсь на него, хотя и верю в искренность вашей надежды. Дело в том, что та “неприемлемость”, которую еще недавно вам так легко было рассеять откровенностью, в молчании разлуки будет накопляться и накопляться. Вы сами будете этому бессознательно содействовать, желая бессознательно оправдать перед самими собою ваш уход. Таков физический закон, он сильнее нас. Людмиле родственники отказали во всякой помощи. Итак, простите, и да будет счастье вам более верным другом, чем вы были мне». Надежда Иосифовна Завьялова считает слова Зелинского о том, что родственники отказали Людмиле во всякой помощи, несправедливыми. В ее книге воспроизводится семейное фото Завалишиных, относящееся к 1913 или 1914 году, на котором среди десятка персон мы видим и Людмилу, и маленького Валю на руках у деда Федора Ивановича. Мужем Завалишиной стал ее товарищ по университету и сын соратника ее отца по революционной деятельности Анатолий Эсперович Серебряков (1890–1938), при советской власти неоднократно подвергавшийся репрессиям и погибший в сталинских лагерях. В книге «Завалишины» сообщается, что уже в 1913 году Людмила Федоровна носила фамилию мужа, а ее сын, урожденный Валентин Фаддеевич Зелинский, стал Валентином Анатольевичем Серебряковым. О подробностях их совместной жизни известно мало. Как указано в книге Завьяловой, Анатолий, окончив в 1915 году университет, «был оставлен на кафедре всеобщей истории и одновременно преподавал историю в Коммерческом училище…», а Людмила в мае того же года вместе с сыном переехала (отчасти из-за ребенка, отчасти из-за нездоровья, как следует из ее письма от 29 марта, на которое ссылается Н. И. Завьялова) к отцу в Астрахань, где и оставалась до конца своей жизни. Таким образом, с мужем ей фактически пришлось расстаться и, после кончины отца в 1919 году, растить ребенка одной.
Судя по внешней биографической канве, жизнь младшего сына Зелинского сложилась удачно, а его достижениями отец мог бы гордиться. Валентин, как и отец, стал профессором, доктором наук, правда, в сфере весьма далекой от классической филологии. Окончив медицинский институт в Астрахани, он затем долгие годы посвятил организации и развитию здравоохранения в Узбекистане и Таджикистане, издал массу книг и брошюр на самые разные медицинские темы. Официальную, хотя и не всегда точную информацию о В. А. Серебрякове можно найти в Интернете. Вот, к примеру, цитата с сайта Таджикского государственного медицинского университета, где рассказывается о кафедре общей гигиены и экологии: С 25 августа 1948 по 11 марта 1956 года кафедру возглавлял кандидат медицинских наук Валентин Анатольевич Серебряков, который одновременно был директором Таджикского института эпидемиологии, микробиологи и санитарии… А вот сведения с сайта Астраханского государственного медицинского университета (где годом рождения ошибочно указан 1908-й):
В 1970 году профессор Серебряков В. А. приехал в Астрахань и по конкурсу был избран на должность заведующего кафедрой общей гигиены. Создал свою научную школу по проблемам питания… В 1991 году профессор Серебряков В. А. ушел на заслуженный отдых. По сведениям Н. И. Завьяловой, у Валентина Анатольевича было 5 дочерей и множество внуков. Завершил он свой славный жизненный путь в 1992 году (по другим источникам – в 1991-м или 1994-м; дата требует уточнения) и похоронен в Астрахани. 7 Вернемся к отцу, потерявшему связь с сыном фактически сразу после его рождения. Последовавший к началу 1913 года выход Зелинского из духовного кризиса был обусловлен не только восстановлением нормальных отношений с учениками и коллегами, о чем он пишет в Автобиографии, но и с не менее существенным в его жизни событием: в январе этого года родилась Тамара (1913-2005), его старшая дочь от женщины, которую Фаддей Францевич в письме Ариадне от 1 февраля 1936 года назвал своей последней любовью. Звали ее София Петровна Червинская (1892–1978). Она была дочерью известного деятеля земской статистики, в прошлом литератора народнического направления, Петра Петровича Червинского (1849–1931) и Софьи Ивановны, урожденной Касперовой, предками которой были выходцы из крымских армян, служившие в русской армии: дед Иван Петрович Касперов (1740–1814) имел чин генерал-лейтенанта и в начале XIX века занимал высокую должность наместника Кавказского края. София окончила в Петербурге немецкую гимназию, а затем поступила на Высшие женские (Бестужевские) курсы. Зелинский состоял в попечительском совете гимназии и уже там обратил внимание на способную ученицу, прекрасно успевавшую по всем предметам, но отличавшуюся при том шаловливым нравом и неоднократно распекаемую на педсоветах за свои проказы. С. Червинская была в числе участниц экскурсии в Греции летом 1910 года. Фаддею Францевичу запомнилась ее невольная шалость, о которой он впоследствии рассказывал младшим детям Тамаре (Тамарусе) и Ариадне (Адочке): их будущая мама случайно отворила дверь каюты профессора, и в его памяти навсегда запечатлелись капли вишневого сока на воротнике белой блузки… Если сопоставить дату цитировавшегося выше письма Зелинского Рудневой и Энман (4 февраля 1912 г.) с датой рождения Тамары (17 января 1913 г.), правдоподобным будет предположение, что началом близких отношений Фаддея Францевича с Софией Червинской можно считать весну 1912 года. (На всякий случай замечу в скобках, что после разрыва с Людмилой Завалишиной прошло почти полгода.) О том, как развивались эти отношения, вспоминает младшая дочь Ариадна (1914-2012): «Отец окружил новую семью заботой и любовью. Была снята прекрасная квартира, нанята прислуга, таким образом, мама была свободна от бытовых забот и могла продолжать учебу. Лекции Фаддея Францевича пользовались большим успехом не только в России, но и за рубежом. В свою морскую поездку во Францию он взял с собой маму и маленькую Тамару. Позднее в одном из писем он подробно рассказывал об этом путешествии, во время которого у Тамары прорезался зуб. Его попутчики шутя поздравляли его с “зубастой” дочерью. Когда появилась его самая младшая дочь, то есть я, он любил меня не меньше, чем Тамару. У нас были замечательные массивные золотые кресты с выгравированными на них надписями “Спаси и сохрани”, именная серебряная посуда, дорогие ожерелья, у меня вишнево-красное гранатовое, у Тамары голубое, прекрасные книги… И много чего еще у нас тогда было. Отец делал всё, чтобы наше детство было счастливым, и готовил нам блестящее будущее. Но все мечты разрушила Советская власть…» В 1917 году, в период бурных революционных событий, София Червинская получила диплом выпускницы Бестужевских курсов. Во время гражданской войны она с маленькими дочерьми жила на юге России – в Анапе, где работала учительницей гимназии. Ариадна вспоминала, что в 1919–1920 годах, во время большого заграничного путешествия Зелинского, семья получила от него посылку. Но ее содержимое по пути к адресату было заменено… камнями. В Петроград София Петровна с детьми вернулась осенью 1920 года – тогда же когда и Зелинский. Несомненно, эти два события были взаимосвязаны. Вот как она писала об этом возвращении в своих неоконченных воспоминаниях: «После трудного, очень трудного пути, длившегося 11 дней, с тяжелой пересадкой в Ростове-на-Дону и более легкой пересадкой в Москве, я добралась, наконец, до Петрограда. Со мной было много вещей и двое детей (старшей было 6 лет). Я вышла с вокзала на Знаменскую площадь (вокзал ранее назывался Николаевским, теперь Октябрьским), в полной надежде нанять извозчика-ломовика, чтоб доехать с детьми и с вещами до бывшей нашей квартиры на Большой Спасской улице Петербургской стороны – маршрут немалый – весь Невский проспект, затем через Васильевский остров и Тучков мост, мимо Петровского парка на нашу улицу. Передо мной открылась картина, от которой я невольно содрогнулась: ни трамваев, ни конок, ни извозчиков, толпы людей, измученных, куда-то спешащих. Ко мне подошел человек, бедно одетый, с длинным серым шарфом, обмотанным вокруг шеи (погода была холодная и ветреная), перед ним стояла довольно большая тачка. Он сказал мне, что он бывший ломовой извозчик, но от всего его имущества у него сохранилась только тачка, на нее можно сложить вещи, а идти придется пешком – транспорта нет в городе. И мы пошли. Он рассказал мне, что пайки очень голодные и получать их трудно, свободная торговля запрещена, за продуктами в районы ездят “зайцами” с постоянным риском, что добытые с трудом в обмен на последнее тряпье продукты питания надо прятать от глаз милиции, иначе они будут отобраны безвозвратно. Детей он усадил на тачку, одной из них [Ариадне, по ее собственным словам – О. Л.] намотал свой шарф, видя, что она мерзнет от ветра. Меня это очень тронуло. Всю дорогу мы разговаривали и расстались очень дружески. Квартира моя оказалась занятой, и вся обстановка экспроприирована матросом с женой, не исключая и детских игрушек, что очень огорчило моих детей. Они горько заплакали. Я позвонила по телефону Фаддею Францевичу. Он пришел очень скоро со студенткой Бестужевских курсов, которая приняла в нас большое участие и рассказала мне о новых условиях жизни, совершенно не похожих на прежние. Надежда Михайловна (так ее звали) должна была на другой день ехать за нами в Анапу со всеми необходимыми для этого путешествия документами. Я была очень рада, что успела предупредить ее отъезд. Решено было прежде всего, что самый естественный выход для меня будет работать в детдоме, так как там будут и дети при мне, и в продовольственном отношении мы будем обеспечены, что по тем временам было очень важно. Меня устроили в один из очень хороших детдомов – бывший немецкий церковный приют. Трудности путешествия из Анапы в Петроград не прошли для меня даром – я сильно заболела… Доктор детдома определил у меня тиф… Фаддей Францевич навещал меня каждый день и приносил мне для чтения романы Вальтера Скотта (для успокоения нервов), и в этом он оказался вполне прав – это действительно оказалось успокаивающим и отвлекающим от тяжелых и навязчивых мыслей и воспоминаний чтением – прошлое начало становиться прошлым, а не мучительным и неотвязным настоящим…» Нужно отметить, что и сам Зелинский в ту пору, как и вся интеллигенция, жил в тяжелых материальных условиях. Н. П. Анциферов приводит такой выразительный эпизод: «Петроград был еще во власти разрухи и голода… Летом 1921 года в Институте Искусств состоялся вечер, посвященный юбилею Данте (600 лет со дня смерти). Среди ораторов был и Зелинский. Он исхудал. Его волнистые волосы торчали беспорядочными прядями. Долгополый сюртук висел на нем, как на вешалке. Из порванного башмака торчал белый носок, замазанный чернилами. Зелинский говорил медленно, с трудом. Он говорил, что наша жестокая эпоха дала нам все возможности понять творения Данте. Что мы живем в cita dolente. Что мы поняли, как горек хлеб, который нам дают чужие руки, и как тяжки ступени лестницы, по которой нам приходится подниматься за его получением…» А старшая дочь Амата в неопубликованных заметках об отце рисует такую яркую картину этого периода: «Зимой 1921 года Фаддей Францевич получил ордер на 15–20 кубометров дров; за ними надо было идти на 19-ю или 21-ю линию» (Васильевского острова. – О. Л.). Он запомнился дочери «в старой шубе, с заиндевелой бородой». «Дрова для буржуйки требовались короткие, и каждое утро Фаддей Францевич в подвале рубил поленья и приносил в двух корзинах наверх». К лету 1921 года Софья Петровна оправилась от болезни. «Мне полагался месячный отпуск, – продолжает она, – и я решила провести его у моей кумушки (крестной матери Тамары. – О. Л.) в Полоцке. Она усиленно приглашала меня туда и написала, что там тоже есть детдом при бывшем монастыре Спасо-Евфросиниевской обители и что заведует детдомом монахиня, очень умная и уважаемая в городе. Выехать из Петрограда оказалось не так легко. Надо было ходить на перекличку ежедневно, пока случайно не попадался билет в нужном направлении. Ведь транспорт был в жалком состоянии и жизнь страны после семи лет ужасных войн была еще совсем не налажена… Я не упомянула еще об одном важном событии в жизни моей семьи. Фаддей Францевич усыновил наших детей, дав им и мне свою фамилию. Этот документ мне прислали позднее в Полоцк. Настал день отъезда. Провожал нас Фаддей Францевич. Сначала нам сказали, что нас повезут в пассажирском поезде в детском вагоне, чему мы все обрадовались, так как ехать надо было сутки, но оказалось, что поезд наш кому-то понадобился и нас посадили в обыкновенный товарный (кажется, его называли тогда “Максим Горький”, без каких бы то ни было удобств, даже самых элементарных). Путешествие предстояло суровое и рискованное, но все мы понимали, что всякие хлопоты были бы бесполезны. Поезд наш тронулся, и мне запомнился на всю жизнь этот момент – Фаддей Францевич шел за поездом и горько-горько плакал. Оказалось, что это действительно было последнее наше свиданье, и много испытаний ждало нас впереди, испытаний суровых!..» Свои воспоминания София Петровна Червинская писала в 70-е годы ХХ века, но даже тогда не решалась сказать всю правду. Истинную причину отъезда семьи в Полоцк Ариадна Фаддеевна объясняет так: «Из рассказов мамы и писем отца известно, что он перед своим окончательным отъездом в Варшаву решил отправить нас до времени, когда он устроится на новом месте, к крестной Тамары в Полоцк. Впоследствии мы должны были уехать к нему в Варшаву. Все необходимые для этого документы были им подготовлены и находились у мамы. Но по приезде в Полоцк случилось то, чего никто предвидеть не мог и что в корне изменило нашу дальнейшую судьбу. Мама была верующей и часто посещала церковь в Спасском монастыре в Полоцке. Там она познакомилась с одной из монахинь (матушкой Ларисой) и всецело подпала под ее влияние. Она отказалась ехать в Варшаву и решила уйти в монастырь, взяв с собой и нас с сестрой. Это было тяжелым ударом для отца». Полоцк в то время был пограничным с Польшей городом, и, по мысли Ф. Ф. Зелинского, организовать переезд Софьи Петровны с дочерьми в Варшаву отсюда было проще. Сам он окончательно обосновался в польской столице в мае 1922 года, и сразу началась его переписка с Полоцком… Переписка продолжалась более 15 лет и шла очень интенсивно. Однако большая часть полученной младшими дочерьми и их матерью корреспонденции не сохранилась: была уничтожена или попала в руки органов ГПУ-НКВД. Всего младшей дочери удалось сберечь до настоящего времени 45 почтовых отправлений Ф. Ф. Зелинского (8.05.1922–28.07.1937). Полностью они опубликованы в переводе на польский язык в юбилейном издании: Tadeusz Zielinski (1859–1944). W 150 rocznice urodgin. IBI «Artes Liberales» UW, Komitet Nauk o Kulturze Antycznej PAN, Warszawa, 2011. Русскую версию в PDF можно найти на сайте журнала «Новая Польша» 2009 №7-8: https://www.novayapolsha.pl/publications/archive/2009 О дальнейшей судьбе младших дочерей Зелинского и их матери вкратце рассказано в моих предыдущих публикациях о Зелинском. В конце 90-х годов ХХ века Ариадна Фаддеевна написала мемуары, сокращенный вариант которых был напечатан в ростовском журнале «Ковчег» - №№ VII (2005), VIII (2006) и XXXVI (3/2012). В Сети доступен только последний из указанных номеров: https://litbook.ru/article/1601/ Эту публикацию настоятельно рекомендую как яркое дополнение к настоящему очерку. Итак, теперь мы можем ответить на поставленный в конце 1-й главки вопрос: сколько же детей было у Зелинского? Нам известны девять: три сына - Феликс, Адриан, Валентин; шесть дочерей - Амата, Корнелия, Вероника, Ирина, Тамара, Ариадна. Из них дали новые «колосья»: Корнелия в Японии; Адриан, Валентин, Тамара и Ариадна в России. Род Зелинских продолжается. _______________________ © Лукьянченко Олег Алексеевич |
       
|
