Главная
Главная
О журнале
О журнале
Архив
Архив
Авторы
Авторы
Контакты
Контакты
Поиск
Поиск
Обращение к читателям
Обращение главного редактора к читателям журнала Relga.
№05
(407)
21.07.2023
Творчество
Сестричка. Рассказ
(№10 [388] 07.10.2021)
Автор: Вениамин Кисилевский
Вениамин Кисилевский

Мысль сейчас выскажу банальнейшую. И в той же мере бесспорную, столетьями выверенную. Старым быть плохо. Во всём плохо, чего ни коснись. Нет у старости ни единого, что бы там ни вещали всякие радетели и доброхоты, преимущества. Ну не считать же таковым вероятность, к тому же, кстати сказать, всё менее реальную, что тебе в трамвае место уступят. Вот разве что возможность, долго прожив, увидеть внуков своих взрослыми.  Впрочем, о такой удаче тоже однозначно судить не берусь, не в эмпиреях витаю, насмотрелся и наслушался вдоволь, затруднишься порой сказать, удача ли это. Мне, может быть, просто больше чем другим повезло. 

Перечислить, хотя бы бегло, навскидку, самые подлые напасти, отравляющие жизнь старикам, – труд непосильный, да и бессмысленный. Что хрен, что редька. Но, конечно же, конкурентов себе здесь не знает здоровье. Верней, нездоровье. Беседуя о том – а куда ж от этих разговоров денешься, у кого что болит, как говорится, – с приятелями своими, такими же стариками, в одном мы всегда сходимся, два Божьих дара считаем самыми ценными, с любыми другими несравнимыми. Чтобы миновали нас две самых страшных человеческих беды: до последних дней ясный разум не утратить и никому в тягость не быть, не зависеть от чьей-то милости.  Остальное, мол,  пережить, перетерпеть можно.

Что тут скажешь? Перетерпеть, конечно, можно, да не от тебя это зависит, выбирать-то не приходится, но когда вцепилась, ест тебя поедом какая-нибудь боль, лекарствам мало или вообще неподвластная, света белого не видишь… Какие уж тут дары, что угодно отдашь, лишь бы от неё избавиться… Сказал о боли «какая-нибудь» не случайно, потому что столько их, самых изощрённых, разнообразных, человеку в наказание дадено, что и сравнить не с чем. Старые болячки, новые болячки, вЕдомые и невЕедомые, «привычные» и «сюрпризные»… Легко сказать…

А ещё – одиночество. С физической болью никакого будто бы сравнения, а достает ведь порой не меньше. У одиночества тоже всяких видов и подвидов, как кольев негодных в прохудившемся заборе. Тут многим на зависть мне повезло: и сын у меня есть, и дочь, и внуков двое. Не зачах мой род, и погрешил бы я против истины, сказав, что забросили они меня, не надобен им стал. Но живу, если кота не считать, одинёшенек, так уж выпало. Дочь с внучкой далече, в другой стране, зато сын с внуком при мне, и недалеко совсем –  три остановки всего, пешим ходом меньше получаса. Видимся мы, правда, нечасто, навещают они меня совсем редко, перезваниваемся в основном. Верней сказать, это я им звоню, интересуюсь. Что, в принципе, логично: у меня времени свободного навалом, не в ущерб чему-либо, а они люди занятые, себе не принадлежащие, работают, учатся. Блажь как-то в голову мне пришла, настроение плохое было: а вот если не стану им звонить пока сам звонка от них не дождусь, сколько времени пройдёт, пока они обеспокоятся, сами инициативу проявят? Но не рискнул. Не то чтобы себе дороже, просто не раз уже в долгой жизни своей получил возможность убедиться в справедливости поговорки «меньше знаешь – крепче спишь». Сплю я, правда, в последнее время особенно,  совсем худо, но речь сейчас не об этом.

Другая у меня жизнь теперь. Уже полтора года другая. С того дня, как не стало Поленьки моей. Если говорить об удаче, то человек я скорей удачливый. Как и у каждого, всяко в жизни моей бывало, когда больше везло, когда меньше, горького тоже хлебнул немало, но всё-таки совсем уже непоправимых, гибельных обломов не случалось, обошлось, более или менее ровно стезя моя шла, без крутых загибов. Раньше об этом как-то не думалось, это сейчас, долго пожив, убедился я, сколько и каких страшных бед может обрушиться на человека. Есть с кем и с чем сравнивать. Но один раз повезло мне редкостно, самая большая удача моей жизни.  Встретилась мне Поленька, без малого полвека вместе прожили, и не было дня, когда бы хоть на долю секунды пожалел я об этом…

Нет теперь со мной моей Поленьки. Оказалось, что способен я жить и без неё, о чём прежде и помыслить не мог. Скажи мне кто тогда, полтора года назад, что когда-нибудь смогу, сумею не то что засмеяться – улыбнуться просто, святотатством показалось бы. Что буду я обыкновенно есть, пить, гулять, с кем-то общаться, чему-то радоваться, футбол по телевизору смотреть, из-за ерунды такой переживать… Но это другая теперь жизнь, совсем другая. Плохая. Очень плохая. И очень непростая. Во всех смыслах. Кое-как приспособиться к ней можно, вот только примириться с ней нельзя. А ещё когда не спится,  когда хворобы цепляются, один на один ты с ночью… Утром порой глаза раскрывать не хочется, до того тошно делается, такие крамольные мысли в голову лезут – сам себя боишься. Уж лучше не думать об этом, не вспоминать… 

Мне семьдесят семь. Много? Внукам, да и детям тоже, моим и не моим, наверняка видимся мы зажившимися стариканами, этакими Мафусаилами, дедами Ноевыми, существами едва ли не растительными. И потребности у нас, я не исключение, должны быть, соответственно, такими же вегетативными: ноги ещё носят, желудок еду приемлет, мочевой пузырь и кишечник худо-бедно с обязанностями своими справляется – чего ещё такому одру для счастья надобно? О том, чего нам ещё надобно и чего не надобно, мог бы я немало порассказать, но, повторюсь, не о том сейчас речь. И жаловаться не хочу. Не хочу и не люблю. К тому же по большому счету жаловаться мне, если Поленьку за скобки вынести, грешно, многие позавидовали бы. Кабы не треклятые камни в почке, колик этих я донельзя страшусь, существовал бы я (хорошее слово отыскал: «существовал») вполне сносно. И жить мне всё ещё интересно. Точней сказать, интереса к жизни ещё не утратил.

Согласен, пусть не тот уже интерес, на подъём я стал тяжеловат, всё сильней диван к себе притягивает, от людей быстро устаю, круг общения сужается, всё чаще заставлять себя приходится из дому выйти. Не последнюю роль тут играет, что затворничество нынче уже не былая проблема, скукой не изведёшься: в телевизоре не счесть программ, чего только душенька пожелает, одних любезных мне спортивных каналов у меня четыре, одного Интернета хватило бы, чтобы круглыми сутками ни на что другое не отвлекаться. К хорошему ведь привыкаешь быстро – не ввязываясь сейчас в бесполезную дискуссию, насколько это хорошо.

И, конечно же, книги, о них разговор особый. Книгочей я давний и преданный, бытия своего без чтения себе не представляю, к тому же читать с экрана так и не приспособился. Ну, какую-нибудь статью или рассказ небольшой без большого труда осилю, но чтобы повесть или, тем более, роман там вычитывать – не для меня это. Утомляюсь быстро, внимание рассеивается, ход мысли теряется. К тому же с детства привык читать лёжа. И вообще сам этот процесс, не процесс даже, а ритуал: держать, чувствовать книгу, перелистывать страницы – удовольствие несравнимое. Но если бы только это. Разве сравнить нынешнее чтение с прежним? Господи, каких трудов, какой изобретательности раньше стоило заполучить, «достать» желанную, дефицитную книгу или толстый журнал с «громкой» публикацией хоть на день-другой, близкое знакомство в книжном магазине или библиотеке за большое везение почиталось. Причём книгу заполучить-достать, естественно, «легальную», то бишь изданную в советском издательстве, о каких-либо других и не помышлялось, лишь по забугорному «Голосу» что-то смутно сквозь треск с пятого на десятое доходило. Самым ушлым подпольный «самиздат» изредка перепадал, уголовное, кстати сказать, преступление, можно было и срок схлопотать. Сейчас, кстати сказать, мало кто вообще поймёт, что такое «самиздат». 

Подписными изданиями в шкафу гордились наравне с хрустальными вазами. А сейчас зайди в любой книжный магазин – глаза разбегаются, весь книжный мир в прямом и переносном смысле слова тебе принадлежит. От одних названий на обложках и фамилий авторов голова закружиться может. Но я книги покупаю очень редко, что называется, по большим праздникам. Дорогие они, не по мою пенсию. Я в библиотеке книги беру. В книжный магазин зайдёшь – почти никого там, кроме продавщиц не встретишь. Но ведь и в библиотеке, когда заходишь, людей не многим больше, молодых вообще по пальцам одной руки сосчитать. Неуклонно скудеет, увы, читательское племя, впору Красную книгу для них заводить. И чем дальше, тем хуже будет, с достоверностью могу по внукам своим судить, а они ребята далеко не глупые, способные.

Боюсь я впасть в самый затхлый стариковский грех: брюзжать, поучать, нынешнее молодое поколение хаять, с непременным запевом «вот в наше время»  И, того хуже, доказывать (кому доказывать?) – что мы и в наши седые годы на многое ещё сгодимся, не колодцы мы высохшие, не склеротики безнадёжные, кое-кому из этих молодых да прытких ещё фору дадим. Тем более что благодарных слушателей найду лишь среди своих ровесников плюс-минус десяток лет. Пусть и есть на что, если потребуется, сослаться. Я даже кое-что себе в записную книжку для памяти выписал. Самому с трудом верилось. Марк Катон, римский сенатор, например, выучил греческий язык в 80 лет. Сократ только в возрасте 70 лет научился играть на многих музыкальных инструментах, и овладел в совершенстве. Микеланджело создал свои самые значительные полотна в 80 лет. В 80 лет Гёте закончил «Фауста», а немецкий историк Леопольд Ранке  свою «Мировую историю» – в 91 год. Не слабо, да? Скажете, что ставить это себе в заслугу всё равно что похваляться победой своей футбольной команды, «мы пахали»? Но тем не менее.

И напоследок (на какой последок?) – общение. Возможность общаться с близкими, интересными, нужными тебе людьми, в оптимальном варианте – дружить. Тут тоже особое везение нужно, не как в выборе спутника жизни, конечно, но около того. Убеждён я, что если не всему (вариант подзабывшейся горьковской цитаты), то уж большей мере всего, что есть во мне хорошего, обязан я везению с обретением хороших друзей. Друзей детства, юности прежде всего – дворовых, школьных, институтских. На ещё одну поговорку сошлюсь: с кем поведешься, того и наберёшься (Боже, избавь меня от искушения продлять эту тему, не заговорить о детях своих и внуках).  И ещё одна прописная истина: чем старше делаешься, тем меньше вероятность найти доброго, сердечного друга, особенно такому как я, давно уехавшему из  родного города, где рос и учился. А не повезло мне, верней сказать, в последние годы растаяло это везение, потому что, снова цитируя классика, одних уж нет, а те далече. Но об этом тоже не хочу распространяться, настроение себе портить…

А вот о хорошем. Раз уж вольно или невольно банальности изрекать приходится, скажу ещё, что не только приятно, но и во всех отношениях полезно в такие зрелые (перезрелые) годы задружить с молодым, умненьким и, словечко это сейчас расхожим стало, креативным человеком. И таковой у меня паче чаяния недавно появился. Мой сосед, на одной лестничной площадке живём, Миша. Он журналист, работает на телевидении, хороший парень. Раньше мы всего лишь по-соседски с ним здоровались, повстречавшись, но как-то он случайно заглянул ко мне, стульев ему для гостей не хватило, увидел, какая у меня библиотека, завосторгался, попросил разрешения позже наведаться, разглядеть поближе. 

С того всё и началось. Оказался Миша к вящей радости моей таким же завзятым книголюбом, к тому же эрудитом, остроумцем, ещё и большим оригиналом и выдумщиком, общаться с ним одно удовольствие. И что такая пропасть лет между нами, и что я генетический технарь и реалист, а он чистой воды гуманитарий и авторитетов для него не существует, нисколько нашему общению не мешало.

В тот вечер, когда прихватило меня, он как раз у меня сидел. Обсуждали мы с ним вопросы, с которыми будет он обращаться к прохожим на улице, а потом ответы эти он скомпонует, телерепортаж сделает. Идея, конечно, оригинальностью не блещет, не с бородой даже, а с бородищей, но зато беспроигрышная, в нынешней транскрипции – рейтинговая. И что тему он выбрал такую же бородатую, несчётно обыгранную, интереса к ней не убавляло. А если повезёт ему встретить и разговорить каких-нибудь совсем уж отмороженных недоумков или маргиналов, успех передаче обеспечен. Собирался Миша развеять в тот же несчётный уже раз миф о том, что мы-де самый читающий в мире народ. Позлословить. Это у нас сейчас прямо пиршество мазохистское какое-то: хаять себя, идолов своих пинать да болячки расковыривать, чуть ли не профессией для некоторых самых ретивых или непримиримых сделалось. Одним словом, идея Мишина была незатейлива: задавать вопросы, ответы на которые не знать зазорно даже совсем уж дремучим типам, изумляя их несусветными ляпами будущих зрителей и слушателей. 

Дабы упростить эксперимент и повыгодней товар лицом показать, оселком своим Миша выбрал Пушкина, ну куда ж без него, «наше всё», тем смешней будет и наглядней. Впридачу к Пушкину – тех, чьи хрестоматийные опусы не знать просто неприлично: Толстого, Чехова. Для более продвинутых – Булгакова, например, или Ильфа с Петровым. И  тот же испытанный метод: напропалую путать корифеев друг с другом, перевирать названия книг, литературных героев, эпохи, биографические факты. А попавшиеся на крючок, не замечая подвоха, по недомыслию своему или вообще не понимая о чём речь, должны были потешать публику. Не исключалось, впрочем, что скудость интеллекта тут не всегда первенствовала, не каждый, вот так застигнутый врасплох, способен быстро сориентироваться, сообразить. Больше того, не каждому могло прийти в голову, что приличный с виду молодой человек с камерой, трезвый и вежливый, решил поиздеваться над ним, выставить посмешищем на всеобщее обозрение.

Подобные сценки видать мне доводилось, некоторые были действительно уморительны. Не смущало и не настораживало подопытных кроликов, что, например, того же Пушкина называли Александром Ивановичем, приписывали ему авторство «Мёртвых душ», амурную связь с Екатериной Великой, убивали его на дуэли с Лермонтовым. Но меня это скорей не смешило, а удручало, порой даже пугало.

Откровенно сказать, мне эта Мишина затея не очень-то понравилась, пусть и не так уж была она плоха с педагогической точки зрения. Потому что если хоть одному из десятка или даже из сотни тех, кто посмотрит такой сюжет, неуютно, а в оптимальном варианте стыдновато станет, что забыл, когда в последний раз в книгу заглядывал, - дело по идее благое. Но ведь была у этой медали и другая сторона. Тем бедолагам, над чьей тупостью потешались телезрители, надо ж потом как-то дальше жить, работать или учиться, смотреть в глаза людям близким и не близким, будут их узнавать на улице, пальцами в их сторону тыкать, хихикать. Жестокая забава. Эти свои сомнения я Мише и высказал, но он  сходу их отверг. Во-первых, возразил мне, потом станет он тщательно отбирать, сортировать заготовленный материал, дабы незаслуженно кому-нибудь не навредить. А во-вторых, не надо и не собирается он щадить наглых и много мнящих о себе придурков, едва ли не в заслугу себе ставящих свое вопиющее невежество, проучить таких даже необходимо. Не говоря уж о тех, кто распоследними чучелами счастливы будут выглядеть, лишь бы их показали по телевизору. И уговорил меня всё-таки Миша, к тому же самому любопытно было попридумывать вопросы посмешней, позанозистей.

Но вскоре не до всех этих игрищ и вообще не до Миши мне стало, случилось то, чего я больше всего боялся. С самого утра расслабиться не давало. Уж мне-то все эти ощущения давно и хорошо знакомы были: ноющая такая, тянущая боль в пояснице справа, несильная, вполне терпимая, но пугающая, грозящая в любой момент разбежаться, вгрызться в меня как собака бешеная. Пытался я обмануть судьбу, надеялся, что авось обойдётся как-то, бывало ведь так уже, таблетки глотал, в ванне горячей полежал, двигаться меньше старался. А она, боль эта, то затихала, то вновь напоминала о себе, то милостивей, то настырней делалась, в кошки-мышки со мной играла, резвилась.

Кто переживал когда-нибудь почечную колику, тому ничего объяснять не нужно, а кто лишь понаслышке о ней знает, всё равно не поймёт.  К Мишиному приходу окончательно проснулся, зашевелился камешек мой сволочной, но запредельной яри пока не обрёл, сомневался он будто, и я всё ещё надежды на избавление не терял, крепился, Миша по крайней мере не замечал, что не по себе мне. А потом началось – вдруг, сразу, словно нож в спину вогнали. И теперь - никаких уже «авось», нужно звать «скорую», и очень повезёт, если одной «скорой» всё обойдётся. Ещё и поздним вечером, на ночь глядя. Почему, хотел бы я знать, большинство напастей обрушивается на человека по ночам? Кто этим ведает? Дурак я и трус, отказался от операции, когда в больнице прошлой весной лежал, уже ведь ясно было, что раздробить камень не удастся и сам он не выйдет, неизвестно на что понадеялся. Сейчас бы горя не знал…

Миша перепугался, от растерянности не сразу вспомнил номер телефона «скорой», звонил, орал в трубку, я стоял на четвереньках, казалось, что в такой позе боль терзает меньше, старался громко не стонать. «Скорая», надо отдать ей должное, приехала быстро, получаса не прошло, но тут, правда, как для кого считать каждую из этих минут, секунд. Врач, пожилой хмурый мужчина в измятом халате (это меня несколько утешило, с подозрением отношусь к нынешним молодым эскулапам), осматривал меня, недовольно морщился. Службу свою, по всему было видать, знал он хорошо. Впрочем, диагноз не вызвал бы затруднений даже у нерадивого студента. Сделал он мне обезболивающий укол и сказал, чтобы я собирался, отвезёт в больницу, дома оставаться для меня небезопасно. Я противиться не стал, поверил ему безоговорочно, хотя больничную муть органически не переношу. Миша порывался сопровождать меня, еле я от него отбился. В одном повезло – не заявись ко мне Миша, не знал бы, куда девать своего кота…

Сказанное мною чуть раньше об отсутствии смысла объяснять все прелести почечной колики человеку, её на себе не испытавшему, в той же мере могу отнести к мытарствам оформления в приёмном покое больного, доставленного «скорой». Особенно если никого из близких рядом, некому за бедолагу похлопотать, а всё это ещё и усугубляются, как у меня было, «ненавязчивым сервисом» отвозившей меня в палату недовольно бурчавшей санитарки, называвшей меня «дедом» и на «ты».

И снова о везении. Мне действительно повезло, отлично знаю, какими тягостными могли быть варианты. Начать с того, что в урологическом отделении, по счастью, отыскалось свободное место, не пришлось мне лежать в коридоре. Палата была на четверых, и все трое «сокамерников» моих, как вскоре выяснилось, оказались людьми симпатичными и без выкрутасов, что, кто на себе испытал, знает: дело далеко не последнее, тем паче в урологии. Необходимо также отметить, что по какому-то удивительному совпадению попал я в палату, в которой лежал в прошлом году, что посчитал я хорошим предзнаменованием. Но главное везение: дежурил врач, который вёл меня тогда, вспомнивший меня и вниманием не обделивший, не секрет ведь, как стариков у нас в больницах жалуют. И специалист он классный, мой болевой приступ удалось ему сравнительно быстро купировать, за ночь дважды, что врачебному подвигу сродни, наведывался ко мне, наблюдал.

И ещё обратил я внимание на дежурившую в ту ночь расторопную сестричку, из новеньких, раньше её в отделении не было, я бы запомнил. Танечка. Не Таня, а Танечка, из тех, кого звать хочется только ласковым, уменьшительным именем, и не обязательно сочетается это с юным возрастом, миловидностью или весёлым нравом. И не сестрой её звать, а сестричкой. Я пролежал в отделении три недели – сначала доводили меня до кондиций, готовили к операции, потом операция, послеоперационный период, проходивший, увы, не так гладко, как хотелось бы. Но об этом я тоже долдонить не стану, потому что вовсе не для того  взялся рассказывать эту историю. Потому что посвящается она сестричке Танечке, и всё, что говорилось мною раньше, не более чем прелюдия к ней.  Догадаться о чём, вообще-то, не трудно, не случайно же дал я этому своему рассказу такое название.

Многие сейчас, возможно, подумали, что ждёт их слюнявая историйка о том, как влюбился великовозрастный, чтобы не сказать «старикашка», тип в юную обольстительную деву. Неувядающий сюжет, тысячно перепетая ария о любви, которой все возрасты покорны, тем более что имена героинь совпадают. Нет, не влюбился я в Танечку, хотя, отрицать не стану, глянулась она мне и как представительница прекрасного пола тоже – тоненькая, ладненькая, улыбчивая. Не то чтобы так уж внешне была хороша, придраться при желании было к чему: бровки хиленькие, носик уточкой, подбородок вяловат. Зато глаза – на загляденье, простите за невольный каламбур. Глаза чисто серого, неразбавленного цвета  встречаются совсем редко. И это очень красиво, завораживающе, а уж такие как у Танечки, светло-серые ─ вообще подарок судьбы. Но не в цвете только прелесть была. У неё были спокойные глаза, если правомерно такое для них определение. Точней сказать, не они были спокойными, а как-то сразу успокаивали, утешали  глядевших в них. Рождали надежду, что ничего плохого, самого страшного не должно случиться, всё ещё, даст Бог, образуется, сбудется. При таких глазах да при такой как у Танечки улыбке всё остальное не так уже существенно. И конечно же нравилась, а кое-кому и больше чем нравилась, она всему мужскому сословию нашего отделения, от мала до велика. Впрочем, «от мала» – это я лишь для красного словца сказал, урология ведь, я там еще не самый старый был. Верно и то, что к таким как эта Танечка ничто сомнительное, двусмысленное не липнет, даже просто слово нехорошее произнести язык не повернётся.

Соседом моим по палате был, очередное везение, немолодой, почти ровесник мне, профессор, филолог, очень скрасивший моё больничное бытие, эрудит и юморист, рассказчик замечательный. Как-то завёлся у нас разговор о превратностях любви, спросил он, помню ли я картину Василия Пукирева «Неравный брак». Я вспомнил, она ещё, если не изменяет мне память, у нас в школьной литературной хрестоматии красовалась. Как свидетельство тяжкой и бесправной женской доли в жестокие царские времена. Изображено было венчание совсем юной, очаровательной, горестно понурившейся девицы со старым, самодовольно ухмылявшимся расфуфыренным вельможей. Сразу делалась понятной задумка художника: наглядно показать, как деньжищи похотливого старца способны уничтожить, растоптать любые нравственные ростки, а купить-де в те жуткие времена можно было что и кого угодно, девица-красавица не исключение.

− И о чём, признавайтесь, вы бы подумали, попадись эта картина вам на глаза сейчас? – лукаво сощурился он.

− Скорей всего о том же, что и раньше, − пожал я плечами. – Посочувствовал бы девчонке.

− Боюсь, не только об этом, ─ ухмыльнулся он. ─ Девяносто девять из ста, что втайне позавидовали бы старому повесе. И не только тому, что вскоре ожидает его брачная ночь с юной красавицей. 

− А чему ж ещё, по-вашему? – не понял я к чему он клонит.

− А тому, что старикан этот, а на вид ему не меньше восьмидесяти, ещё способен заниматься любовью с такой кралей, не оскудел ещё, зачем бы иначе на ней женился. И о всяких там аденомах простаты наверняка понятия не имеет. Станете отрицать?

Я отшутился, вообще развивать эту тему не испытывал желания. И по странной какой-то ассоциации, потому, может быть, что недавно вышла она из нашей палаты, попытался вдруг представить себе на месте этой пукиревской невесты светлоглазую Танечку. Но даже вообразить такое было невозможно, святотатством казалось. А если уж говорить о зависти, то тайно завидовал я самому профессору. Нет, не тому, что живчик он и оптимист, и не тому, что хвороба его с моею была несравнима, меньше досаждала и излечивалась кардинально. Завидовал тому, какая большая и дружная у него семья, любящая, в чём ни на секунду нельзя было усомниться, жена, разве что с ложечки его не кормившая и которую чуть ли не силой приходилось ему выпроваживать из палаты, ей под стать дети и внуки, каждый день навещавшие его, целовавшие при встрече и на прощанье. Палата наша могла бы при желании в столовую не ходить, всякой всячины приносилось ему столько, что холодильник не вмещал. И как ни упрашивал их профессор не таскать ему столько всего, пропадает ведь, портится зазря – всё впустую. Не мог он лишить их удовольствия чем-нибудь одарить, порадовать его. И цветы в палате не переводились. 

Мне было с чем сравнивать. Сын за эти три недели навестил меня трижды, жаловался, что работы навалилось невпроворот, света белого не видит, побаловал апельсинами. Внук – лишь однажды, томился, не знал, как себя вести, о чём говорить, брезгливо принюхивался, больничная обстановка угнетала его. Но не забывал меня Миша, приносил в термосе сваренные женой ещё горячие супы и бульоны. Не моей невестке чета, к тому же так у меня и не побывавшей. Я в еде стал непривередлив, приспособился, когда без Поленьки остался, не воротило меня от бездарной больничной пищи, да и какой там аппетит, не до того было. А о том, какие от всего этого мысли невесёлые, особенно по ночам, когда не спалось, в голову лезли, тоже лучше умолчу, вот только стыдно немного было перед тем же профессором. Словно уличён был в чём-то предосудительном…

У меня, сколько помню себя, всегда были нелады со сном. Когда на пенсию вышел, проблемы эти ещё больше возросли, а уж после ухода Поленьки – и подавно. Но одно дело маяться бессонницей дома, и совсем другое – в больнице. К тому же обязательно кто-нибудь из моих менявшихся палатных соседей надсадно храпел. Нередко выходил я ночью в коридор, сидел на диванчике, думал о своём, вспоминал, наблюдал за ночной жизнью отделения. На весь этаж, девять палат, оставалась всего одна сестра. Бывали ночи поспокойней, когда и прикорнуть ей удавалось, случались такие, что не присесть. Одних этих капельниц хватало, чтобы с ног сбиться. Танечка ночами дежурила чаще всех, иногда по нескольку ночей подряд. Я потом узнал, что сама об этом просила. Дома у неё оставались полупарализованная после тяжёлого инсульта мама и две младшие сестрёнки тринадцати и восьми лет, которых нужно было кормить, обихаживать, помогать с уроками, проследить, чтобы не натворили чего; маме вместо няньки, сёстрам вместо мамы. Узнал я об этом однажды ночью, когда она, нечастый случай, посидела недолго, набегавшись, со мной в коридоре, разговорились мы.  

Не раз доводилось мне слышать фразу «врач от Бога», но никогда – «медсестра от Бога». А сестричка Танечка была медсестра от Бога, и удивляться лишь оставалось, как у неё, такой хрупкой, достаёт сил ночь напролёт не давать себе отдыха, как её одной хватает на всех. Даже когда в отделении особо тяжёлых, требовавших неусыпного внимания больных не было, не пользовалась она возможностью подремать, наведывалась к тем, кому не спится или страшившимся завтрашней операции, шепталась о чём-то с ними. И руки у неё тоже были от Бога – ловкие, умелые, в самые безнадёжные вены умудрялась попадать. Танечка не просто скрашивала нашу постылую больничную жизнь − ей благодаря, не по себе одному сужу, легче справлялись мы с нашими недугами, скорей шли на поправку. Не надо, снова повторюсь, объяснять вкусившим прелести больничной жизни, чего стоит путная, добросердечная медицинская сестра, а прочим это ни к чему. Как и то, что Танечки такие в наших лечебницах встречаются, увы опять же, удручающе редко, на вес золота они. Все мы радовались, когда Танечка дежурила, ждали её с нетерпением. 

Вот и мне перепало несколько раз побыть с ней наедине, пообщаться, скрашивала она и мою ночную бессонницу. И я, перед самой выпиской уже, упомянул как-то в разговоре с ней, к слову пришлось, Акакия Акакиевича.

─ Это из какой палаты? – удивилась она. – Что-то не припомню такого. 

− Вы действительно не знаете, кто такой Акакий Акакиевич? ─ осторожно спросил я. – Не читали?

─ Да когда ж мне читать? – усмехнулась Танечка. ─ Мне бы успевать со всеми делами своими управиться. Даже телевизор дома посмотреть некогда, ни одного сериала толком не видела. – Потом добавила: ─ А по правде сказать, читать меня сроду не тянуло, забыла, когда в последний раз книжку открывала. Даже про Гарри Поттера этого, которого все читали, не поманило, сестра моя книжку про него приносила, взяла у кого-то. – Засмеялась: − Я уж лучше, если возможность есть, посплю, это любой книжки полезней…

Забирал меня из больницы Миша. Пока ехали, рассказывал мне, какой роскошный, сам не ожидал, получился у него клип, каких, повезло ему, великолепных дебилов удалось найти и раскрутить. Вчера как раз всё смонтировал, ребятам показал, все со смеху попадали. Не терпелось ему и меня потешить, позабавить. До того не терпелось, что сразу повёл меня к себе, усадил, включил компьютер.

Потешиться в самом деле было чем. А того больше – подивиться, какими воистину дебильными могут быть люди, впору было подумать, что вообще никогда ни чему-нибудь, ни как-нибудь не учились, за партой даже не сидели. Причем выглядели они все без исключения нормально, впечатления умственно отсталых уж никак не производили. Некоторые ответы на его вопросы были просто уникальными по своей анекдотичности. К примеру, один весёлый парень с «интеллигентской» бородкой согласился с Мишей, что Лев Толстой был женат на Наташе Ростовой. А ухоженная дама с собачкой не засомневалась, что Пушкин стрелялся на дуэли с Онегиным. Я смотрел, слушал, головой покачивал.

И вдруг увидел на экране сестричку Танечку. Миша остановил её, попросил уделить ему пару минут, у него всего несколько вопросов, та ответила, что спешит, нет у неё сейчас времени. Миша скорбно посетовал на людскую неотзывчивость, срывается-де у него ответственное редакционное задание, по головке за это не погладят, трогательно пролепетал выручальное «ну пожалуйста».

− Ладно, − сдалась Танечка, − начинайте задавать свои вопросы, только не очень долго, пожалуйста.

И он начал задавать. Да как ещё… Незаметно, умело втягивал беседу с ней в нужное ему русло.  Не хочу я повторять ни вопросы эти, ни Танечкины ответы на них, беда просто. Могу лишь вспомнить классика: всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно. А уж Миша покуражился всласть, благо для задумки своей собеседницу нашёл отменную. И компонуя потом этот свой репортаж, диалог с Танечкой сделал он завершающим, апофеозом всего этого театра абсурда. Дискуссией о том, надо ли было Лермонтову участвовать в революционном движении, чтобы из-за своих убеждений погибнуть, таким молодым, от белогвардейской пули…

− Вы в какой отрасли трудитесь? – полюбопытствовал Миша.

− В медицине, − ответила она, взглянула на часы, охнула, убежала.

─ Поздравляю вас, болящие и скорбящие, − беспросветно вздохнул Миша, глядя ей вслед, ─ ваше здоровье в надёжных медицинских руках… 

─ Вам не понравилось? – заметил он, как изменилось вдруг моё лицо.

Я досадливо поморщился, не зная, как вразумительно, необидно объясниться с ним. Знал только, что в любом случае не уйду отсюда, пока не уговорю его убрать разговор с Танечкой, не предам я её.

─ Да не в том дело, понравилось мне или не понравилось… ─ нащупывал я понадёжней тропку, чтобы не запутаться в словах. – Тут столько всего… ─ И понёс затем сущую околесицу: − Не нужно это… То есть нужно, наверное, но не так это нужно…

Проще всего было бы прямо сказать ему, кто и какая эта девушка, что она значит для меня и не только для меня, попросить его сделать мне по дружбе одолжение. Хоть и не мог я не понимать, в какое тяжеленное положение поставлю его: уберёт он Танечку, главный его козырь, – вся работа пойдёт насмарку. Или всё-таки попытаться переубедить его? Как переубедить? Доказывать, что литературное Танечкино убожество уж никак не мешает ей быть хорошим человеком и прекрасным работником? И – о чём сразу не подумалось – одной ли Танечке не мешает? Той же даме с собачкой тоже? Вообще не принципиально это? Что же тогда принципиально? И за что, как говорится, боролись, за что ратуем? И кто, кстати сказать, ратует? И для кого? Не касаясь уже этической стороны его фильма.

─ Ничего не понял! – в недоумении даже затряс он головой. - Что значит «нужно, но не так это нужно»? А как нужно?  

Кабы знать…

_______________________

© Кисилевский Вениамин Ефимович

Чичибабин (Полушин) Борис Алексеевич
Статья о знаменитом советском писателе, трудной его судьбе и особенностяхтворчества.
Почти невидимый мир природы – 10
Продолжение серии зарисовок автора с наблюдениями из мира природы, предыдущие опубликованы в №№395-403 Relga.r...
Интернет-издание года
© 2004 relga.ru. Все права защищены. Разработка и поддержка сайта: медиа-агентство design maximum