 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
В ранней юности он мечтал стать поэтом. Посылал Блоку изданные в Калуге свои первые книжки стихов с высокопарными заглавиями: "О деве с тайной в светлом взоре", "Слова, которым нет прощения», "Пленения" и др. Очаровывался и пытался сблизиться с Маяковским. Блок мягко посоветовал не подражать и искать свой путь в творчестве. Маяковский же, скорее всего, юного "калужского шиллера" просто не заметил. Тот, однако, не унывал. Пробовал ставить спектакли в отцовских владениях – на Кондровских бумажных мануфактурах. Гастролировал с ними в близлежащий пушкинский Полотняный Завод. Изредка взимал скромную плату со зрителей. На неё вывозил фабричных артистов во МХАТ. Сам брал в уроки сценической речи у корифеев московской сцены. Слыл увлеченным книгочеем. Достоевского перемежал книжками по дифференциальным исчислениям и теории чисел. Начав среднее образование в Калуге, продолжил его в Цюрихе и закончил в Москве. С детства на слух подбирал классику на домашнем рояле. Писал на русском, думал на немецком, говорил на том и на другом, плюс ещё на французском. Говорил всегда точно, ёмко, выразительно, как это, видимо, и подобает бывшим поэтам-романтикам, во-время переквалифицировавшимся из посредственных стихотворцев в яркие и сильные математики. Те, как известно, принуждены сообщать своим словам и выводимым формулам, как изящный литературный стиль, так и непобедимую силу научной аргументации. Там – высь, поящая отравою, И злая неба синева. А в тёмном сердце – мгла кровавая, В пустой душе – одни слова. Одни слова. Давно наскучили Все пытки на костре земном. Одни слова меня замучили Неутоляющим огнём. И нищему – одно мучение, Одна заря, одни грехи: Слова, которым нет прощения, – Мои тяжелые стихи. 5.06.1914 Не простит свои ранние поэтические опусы он и много лет спустя, когда один из его учеников на мехмате МГУ решит сделать своему любимому преподавателю подарок – отыщет у московских букинистов редчайшие издания 1910-1914 годов с грифом "Калуга. Губернская Типо-Литографiя" и именем автора на обложке: "Александр Хинчин», – профессор нахмурится и раздраженно отодвинет бесценный букинистический дар со своими ранними творениями в сторону. Но это будет много позже. А пока бурные творческие поиски приводят юного калужского поэта и горячего кондровского театрала на Физико-математический факультет Московского университета. Некоторое время он ещё продолжает настраивать свою поэтическую лиру, терзаясь переживаниями о доминирующих в ту (символистическую) пору пышных и жарких апелляциях вроде: "О, звёздочка, возьми всю душу! Тебе - последний сердца крик..." Вскоре же, подпав под очарование более высокого, нежели поэзия, искусства –искусства интегрирования и извлечения логарифмов – перестаёт рифмовать и полностью отдается математическому творчеству. В дверь уже уверенно стучала Первая мировая война, за которой уже прослушивался гул Революции. А Саша Хинчин слушает отныне совсем другие голоса. Уходят с пьедестала его былые кумиры – Блок и Мяковский. Их места занимают новые – Егоров и Лузин, под началом которых он наконец-то добивается всеобщего признания как сочинитель. Его сочинение "Бесконечные ряды функций, их сходимость, почленное интегрирование и дифференцирование" отмечается в качестве лучшей на Физико-математическом факультете МГУ. Работу перепечатывает Парижская академия наук. Быть холодным. В затишье безбурном Разлюбить золотые мечты. И забыть, что в сиянье лазурном За окном золотятся кресты. Быть свободным. На холод бесстрастья Променять непостижность любви. И забыть, что на свете есть счастье. И забыть поцелуи твои. 1911
В качестве "бонуса" на общественных, так сказать, началах создаёт новую по тем временам теорию "массового обслуживания" – когда в столичных телефонных сетях возникла нужда распутывать сложные трафики городских соединений. Наконец, накрепко прикипает к ставшему, наверное, основным призванием несостоявшегося поэта поприщу – педагогике. Хинчин пишет статьи и учебники по большинству ключевых курсов высшей математики, добиваясь в них не только научной строгости изложения, но и так волновавшего его в пору ранних поэтических опытов изящества стиля. Иду. Всё жарче чудеса, Всё ослепительнее цепи. Вверху - ночных великолепий Тяжелозвёздная краса. Передо мной - объятый зноем Мой путь - светящаяся нить; Его теченья не избыть Душе, увенчанной покоем. Я знаю: светлая дорога Ведет туда, где вечен миг, Где, павши ниц, увижу лик Ещё не познанного Бога. Но вновь и вновь живая нить В душе восторги подымает, И сердце вещее не знает, Как этот трепет укротить. Апрель 1913 Имя Хинчина в математике приобретает вес. До войны он избирается в член-корреспонденты Академии наук. В университете работает рука об руку с такими светилами, как академики Лузин, Колмогоров, Александров. И с ними же в 1936-м оказывается вовлеченным в сложнейшую и довольно неприятную перипетию, вошедшую впоследствии в историю, как «Дело Лузина». Им сталинский режим в лице московских математиков открыл компанию по борьбе с «вредителями» в недрах Академии наук. Первой мишенью для атаки был избран глава сильнейшей в стране математической школы, наставник будущих научных светил – Колмогорова, Александрова, Хинчина – академик Лузин. Как это ни прискорбно, но заглавные партии в его травле, наряду с газетой «Правда» и московскими партократами, исполнили его лучшие ученики. И только вмешательство в дело академиков Крылова и Капицы избавило воспитанников Лузина от греха оказаться повинными в смерти своего учителя. Лузина не расстреляли и даже не сорвали с него академических мантий. Хотя удалили от всех дел. По этой ли причине, а может по какой другой, но Александр Яковлевич всегда был крайне скуп на воспоминания, о чём упоминал один из немногих его учеников – математик Гнеденко. Который, впрочем, тоже никогда не распространялся на эту сложную тему. Возможно – просто не знал, поскольку стенограммы заседаний Академии наук тех времен было рассекречены лишь на рубеже XXI века. О мгле, безумной изначала. О пытке до последних дней. Всю ночь до утра ты кричала Над раненой душой моей. Я знал, чему свой гений дикий Я в эту полночь обреку. Ах, я поверил в эти крики, В их нестерпимую тоску. А утром расточились краски, И без пощады, без конца – Проклятый облик пошлой маски На месте дивного лица. 27.10.1914 Скупость на воспоминания Александра Яковлевича распространялась почему-то и на его семью, не менее выдающимся представителем которой был и его отец – Яков Григорьевич, оставивший по себе в Кондрове добрую память. Более тридцати лет он трудился на местных бумажных мануфактурах, пройдя путь от молодого инженера до управляющего, заслужив своим инженерным рвением и отеческими заботами уважение сотен местных тружеников-бумагоделов. Талант инженера позволил Якову Григорьевичу стать авторитетным специалистом отрасли в целом, доктором технических наук. Впрочем, особых памятных мет о роли Хинчиных – старшего и младшего – в истории города Кондрова сегодня, пожалуй, и не найти: нет улиц с этими именами, ни школ, ни библиотек. Разве что 16 лет назад, в год 110-летия Александр Хинчина, в Калужском педуниверситете была проведена научная конференция в память о выдающемся математике. Да учреждена была стипендия в его честь для студентов-отличников. Впрочем – студентов лишь технических направлений. Хотя гуманитарии тоже могли бы присоединиться… В лазоревых снегах раскинулись крыла Твоей Всеблагости зарей призывной. И все, что в тайниках Тебе душа несла, – Затрепетало радостию дивной. Я кинул вещий взор к бессмертью снежных крыл, Пожар Твоих очей узрел оттуда; И сердце светлое очам Твоим открыл, И принял жизнь, как пламенное чудо. Апрель 1913 _____________________________ © Мельников Алексей Александрович |
       
|
