*  *  *

Пыль во рту летящей птицы.

Круглый лёд в зобу леща.

Прошуршали наши лица,

как тряпички трепеща.

 

То сама себя капризней

(слаще лытки мотылька),

то, в отличие от жизни,

смерть по-прежнему легка,

 

но не так великолепна,

как над нею облака…

Слеплен хлеб. Судьба ослепла.

И смола – из молока.

 

И, пока под куст капустный

наших деток прячем мы,

«Это вкусно, это вкусно», –

воют волки тёплой тьмы.

 

*  *  *

Четвёртая сирень, а третьей не бывает.

Растущий в небе лес не делится на пять.

Могу предположить: он держится на сваях –

без них на небесах ему не устоять.

 

С какой такой, скажи, любвеобильной злости

нечётные шмели клюют сухой нектар,

и птицы голосят, не замечая вовсе,

что изо рта у них с зимы клубится пар.

 

Я пальцем очертил пространство возле клёна,

где нам вдвоём давно уже стоять пора

(полученный овал на воздухе зелёном

мерцал, пока его не скрыла мошкара).

 

Живи теперь со мной. Ты больше не помеха

моей любви к тебе. Возьми зубную нить,

шмеля к ней привяжи и пчёлам на потеху

до ангела его попробуй раскормить.

 

Полвека мы с тобой бессмертны не по чину.

А Тот, кто свил тебе из женщины гнездо,

успел меня упечь в жемчужину мужчины.

Убожество чудес – убежище Его.

 

Меня мудрее нет. Я лишь одно не понял:

зачем в четвёртый раз, по небу семеня,

огромный пёс бежит, как маленькая пони,

и зреньем боковым фиксирует меня?

 

*  *  *

Кружился снег на сорванной резьбе,

покуда сам с неё же не сорвался.

Прошедший год моей любви к тебе

опять ничем не ознаменовался.

 

Боялись смерти. Ездили в концерт,

где дирижёр размахивал, как пьяный,

с застывшим выраженьем на лице: 

«Не рой другому оркестровой ямы...»

 

По телику продажная Москва,

как жаба, на кремлёвском бенефисе

всё мечет, сохраняя «статус ква»,

икру, напоминающую бисер.

 

На холмах Грузии по-прежнему холмы.

А на Урале – горы из пластмассы.

Тут на зиму (в отсутствие Куры) 

я делаю словарные запасы.

 

Роскошный август, благородный март

и февраля неуязвимый шорох,

когда на теле в стиле body-art

отчётливее складки, чем на шторах.

 

В обмен на смерть любая жизнь легка,

земля мягка, – мы это знаем твёрдо,

два некрасиво спящих старика,

храпящие во сне поочередно,

 

где, наблюдая всполохи огня,

мы чувствуем, хотя не понимаем,

что бог ещё не создал сам себя,

и, значит, рай его необитаем.

 

В ответ на то, что время – не вода,

а женское пальто на венском стуле,

бегут по льду февральского пруда

круги от гальки, брошенной в июле,

 

ведь образ Вальки, брошенной весной,

по-прежнему во мне неописуем...

Ты не бери меня на «боже ж мой»

и не зови ни в сумерках, ни всуе.

 

*  *  *

Уж если берутся деревья цвести

на свой деревянный манер,

то делают это от ненависти

к любому из нас, например.

 

А тонкую зелень, и клейкую злость,

и в бешеной пене кусты

природе зачем-то опять удалось

одеть в камуфляж красоты.

 

Во что я не верю, так это – во всё

и без исключения всем:

деревьям, читающим басни Басё

утра без пятнадцати в семь;

 

и даже дождям, обучившим листву

шипеть, парадируя страсть;

и смерти хотя бы уже потому,

что жизнь её не удалась;

 

и женщине малознакомой за то,

как та, опуская глаза,

гуляла в недемисезонном пальто,

жестокая, как стрекоза;

 

и богу, забывшему имя своё

уже в девятнадцатый раз,

и плохо просверленным дыркам над «Ё»,

откуда он смотрит сейчас,

 

как, перекрестив по инерции рот,

я птицу за четверть часа

создам, а потом отфильтрую полёт,

чтоб изобрести небеса,

 

где ангел родится с глазами без век,

а значит, без страха в глазах,

где сможет прижаться к нему человек

хотя бы на первых порах.

 

Так высоковольтные воют шмели

в подолы цветов не таясь,

и пачкают нежные пальцы свои,

в их нижнем белье копошась.

 

*  *  *

Науськать что ли муравья

вступить со мною в пренья,

когда меня возьмёт земля

к себе на иждивенье?

 

Я горд, что жил с густой травой

в одно и то же время,

и видел, как кривой косой

ей били под колени.

 

Сам, будучи почти птенцом,

заласканною плаксой,

я брал синицу за лицо,

поймав её за лацкан.

 

Изобретая летний звук

поджаренной глазуньи,

скворчал кузнечиками луг,

залитый их глазурью.

 

Кронштейны, втулки, вензеля

в капустнице и совке

я различал при свете дня

по заводской штамповке.

 

Я был съедобен до поры,

коль на меня во мраке

точили часто комары

свои дебержераки.

 

Вдоль рыбы плавала вода,

и мне, такому крохе,

казалось счастьем иногда

быть частью их эпохи.

 

Припоминаю и про то,

как от февральской бури

я драпал в драповом пальто,

тем самым каламбуря,

 

как застекляли нашу глушь

собой дожди исправно,

внедряя эру грязных луж –

прекрасных, как ни странно, 

 

чтоб, наглотавшись ими всласть,

с неимоверной силой 

жизнь пела, плакала, лилась,

а не происходила.

 

Про то, как редкая похотливая птаха долетит до середины Днепра моего устаревшего паха

Ребристыми твёрдыми ртами

касались мы в пятом часу,

когда целовались котами,

обоих держа навесу.

 

По воздуху птицы шагали,

пока он сквозь них не пророс.

И выли сверчки по-шакальи

над хворостом серых стрекоз.

 

В пальто из промышленной ваты,

в сухой тишине серебра

стояла ты продолговатой,

вся стругана не из ребра.

 

Раздевшись до штопаной блузки,

ты шла прижиматься ко мне.

Господь, некрасивый и узкий,

ударил меня по спине.

 

Практически без напряженья,

под кошек пугающий мяв

Он выдавил два наслажденья,

как тюбики, ангелов смяв:

 

загнул их в такую валторну,

в такую спиральную жуть,

что те изначальную форму

уже не сумеют вернуть.

 

И сразу же хлопнула фортка,

и в комнате стало темно,

и слёзы твои, идиотка,

почти застеклили окно.

 

За ним не канючили кони

солидную меру овса,

и грудь у меня на ладони

опять уместилась не вся.

 

Счастливее, чем полудурки,

мы лыбились, а на полу

два ангела, словно окурки,

от злости шипели в углу.

 

Давай их накроем рогожкой

и выбросим, как воробьих,

а то наши тёплые кошки

неправильно смотрят на них.

 

Про то, что всё может стать жизнью – даже смерть, невзирая на то, что всё становится смертью – даже жизнь

Ты что, дурак? Опять расселся тут?

В траве – жучьё. Теплоцентраль. Бродяги.

Метель ментов (они нас заметут).

В ларёк – не видно кто – сгружает фляги.

 

И этот звук похож на гимн страны,

где воскресают мёртвые со скуки,

чтоб к женщинам подкрасться со спины,

в копну волос по локоть сунув руки.

 

Спроси: зачем? И я предположу:

так добывают перхоть снегопада –

она придаст любому миражу

погоду рая на просторах ада,

 

где все сидят на корточках, в грязи,

а мимо них походкою невинной

идёт Мария с плёнками УЗИ,

где чётко виден крестик с пуповиной.

 

Пока в тебе не выключили свет,

пока ты прожигаешь дыры взглядом

сквозь небеса, которых, кстати, нет

(они лежат разобранные – рядом),

 

важней тебя то пыль со щёк щегла,

то волосатых рыб ночное бденье,

то женщина, которая легла

плеваться мотыльками наслажденья;

 

то пустота в скафандре воробья

с несеверокавказскою горбинкой

следит за тем, как наблюдаю я

кузнечиков, измученных лезгинкой,

 

как рыжий Бог на Сталина похож,

особенно когда накинет китель,

как к демону (навряд ли это ложь)

приставлен ангел с опцией «хранитель».

 

Смерть – идеально сделанный батут:

подбрасывает вверх людскую серость.

А я, дурак, на нём разлёгся тут,

и жизнь моя вокруг меня расселась.

 

Поэт изобретает немоту,

хотя при этом выглядит нелепо:

мычит с щекотной бабочкой во рту,

пока она его возносит в небо.

______________________

© Кальпиди Виталий Олегович