Главная
Главная
О журнале
О журнале
Архив
Архив
Авторы
Авторы
Контакты
Контакты
Поиск
Поиск
Обращение к читателям
Обращение главного редактора к читателям журнала Relga.
№05
(407)
21.07.2023
Культура
Мужские раздумья о женской прозе
(№12 [390] 07.12.2021)
Автор: Дмитрий Пэн
Дмитрий Пэн

БЕЗ ДАМ НА КОРАБЛЯХ СРЕДИ СТИХИЙ  МИРСКИХ И МОРСКИХ 

Проблематика, поэтика и биография автора – вот что делает прозу женской и вызывает мужские раздумья. Интересная женская судьба и сам стиль,  заманчивый именно по-женски, заставляют читать, анализировать  и откликаться на то, что прочитал и проанализировал,  критика, задумывающегося над книгами женской прозы, прозы, проблемы которой не назовёшь  мужскими. Всего три признака пробуждают  вдохновение и подвигают браться за перо, морща лоб и поднимая глаза к небу. Если признать содержание с его проблемами формой внутренней, художественной, то таких признака остаётся  два: признак стилевой и признак биографический. Одним словом, автору достаточно быть женщиной или владеть женскими чарами слога, тогда внимание мужской критики, увлекающейся женской прозой, гарантировано.   

Думать и даже избираться в думу для принятия коллегиальных решений перестает быть мужской прерогативой, хотя ещё Аристофан тему женщин в народных собраниях представлял очень даже иронично, выводил на всеобщее обозрение для насмешек. Но вот в некоторых странах теперь подчас  в кабинетах министров, оказываются одни женщины, правда, под началом мужчины. Так, к примеру, произошло не так давно в Испании. А в Чили сторонники  Альенде в своём поражении по праву  обязаны  винить вовсе не лётчиков. Лётчики  с медвежьей неуклюжестью лишь поставили напоминающую кляксу точку в  правлении симпатичного, но недостаточно волевого и сильного левого президента. В Чили политический путь Альенде пошёл к своему перигею, к своей нижней точке, под грохот не бомб, а грохот утвари кастрюльного бунта, чисто дамской политической манифестации. Но женщины в парламентах, в академиях и  учёных советах всё ещё редкость. Просто же  сочинять и публиковать прозу давно перестало быть занятием преимущественно мужским, что и говорить о поэзии, в которой  античная Сапфо вовсе не считала, что научила женщин говорить.   Француженка Жорж Санд и славянка Марко Вовчок еще предпочитали для общения с читателем мужские имена, но это было в давнем девятнадцатом веке, когда сам замысел разместить имена женщин на литературных указателях среди путей-дорог мог кое-кого и шокировать. Без волнующих сердца прекрасных дам,  наполняющих паруса вдохновенья и возносящих  на крыльях мечты и грёз, не найти успеха  мужскому племени на путях своих над безднами  мирскими и морскими.  

ИМЕНА ДАМ НА ЛИТЕРАТУРНЫХ УКАЗАТЕЛЯХ 

В двадцатом веке общество не считало занятие сочинительством среди женщин делом необычным. Женские позиции в литературе прочно утвердила мадам де Сталь, женщина-эстет. И здесь мужчинам есть, о чём подумать. Право судить  о прекрасном в искусстве и в жизни мужчины делят  с женщинами. Право и водителя муз Аполлона, и ученика муз охотника Амето, увы-увы, утратило  свою мужскую монополию. Теперь это  занятие не одного только сильного пола. Рассуждать о расе, среде и моменте оказалось под силу и слабому полу, поднимающему вопросы общечеловеческие,  а не замыкающемуся в узком кругу своих проблем. Император Франции в давнем девятнадцатом веке Наполеон, кстати, слабый прозаик, не шокирован женщиной-эстетом. Бонапарт видит в женщине-эстете своего личного врага. О! Бедная банкирша Жермена де Сталь!  Доходит история борьбы полов и до такого. И не в одной эстетской Франции до такого эта история доходит. Задолго до потрясшего Европу Бонапарта россиянка на троне Екатерина Великая  даже Вольтера в роли придворного философа долго не потерпит.  Шуты, фавориты, но не более того, –   таков  удел мужчин под началом женского скипетра.  И это не худший пример. Рене Декарт смог чему-то научить шведскую принцессу разве что на примере собственной печальной кончины. А чему научить? Осторожной предусмотрительности. Не ездить по утрам в карете без особой нужды, да ещё при плохой погоде, что опасно простудами. Но не будем излишне драматизировать тему думающих мужчин и заставляющих их задуматься  женщин. 

Итак, вниманию читателей предлагаются мужские раздумья критика над женской прозой. На дворе 21-й век. Сами проблемы пола приобретают свежую пикантность. Мужское и женское начала скрываются под маской общего для них родового понятия. Это понятие приодето в модные наряды научных слов-терминов «гендерный», «гендерность». Поросль таких и подобных им слов  вечно из века в век радует глаза человечества свежей зеленью  фиговых листочков для понятий  «секс» и «сексуальность». Мужские и женские журналы на равных правах соревнуются в откровенности своих страниц, уже не прибегая к эвфемизмам метаязыков науки. А между тем излишний, что называется, сексизм обществом не поощряется. Нет ли в мужских раздумьях над чем-то женским излишнего сексизма? Да прилично ли это, по-мужски раздумывать о женской прозе? Не о своём, мужском, между нами, мальчиками, а публично, о чужом,  женском? 

ФОРТИФИКАЦИИ ПРИКРЫТИЯ ЖЕНСКИХ ПОЗИЦИЙ В ИСКУССТВАХ И НЕ ТОЛЬКО 

Разумеется, прилично, уважаемая публика. И на страже правил приличия здесь не одни лишь листочки фиговые приспособить можно. Настоящие фортификации возвести не грех. Свобода мысли и свобода слова –  важнейшие ценности современного демократического общества. Человечество боролось за эти права, они – важнейшие достижения современного общества, плоды исторических побед.  Игорь Кон в философии и Хью Хефнер в журналистике утвердили интересующую нас проблематику от минувшего века, успешно перешедшего в нынешний, до века сегодняшнего, который, не усомнимся в этом, счастливо приведёт и к началу века завтрашнего. 

Игорь Кон многим скромнее Зигмунда Фрейда и совсем далёк от тех дебрей, в которые способен увести специалист по дамским неврозам Абрам Моисеевич Свядощ. Мы же, и до Зигмунда Фрейда не доходя, скромно потупив глазки, остановимся на Эрихе Фромме. Противопоставив биофилов некрофилам, этот психолог на уроках одной из мрачнейших эпох нового средневековья, объявленного Николаем Бердяевым, любовь к жизни сделал для нас краеугольным камнем воззрений на мир, хотя печи крематориев своим жаром и были парадоксально в диалоге с чистым  хладом альпийских кино-баллад Лени Рифеншталь. Однако не станем искать в отблесках закатов и рассветов на альпенштоках калейдоскопических бликов пламени  из печей крематориев, из костров для книг, из факелов  массовых ночных шествий. Стихия огня рождается из одной искорки набирающего силу прожорливого пламени, а стихия воды заканчивается на одной капельке в пустыне, изнуряемой жаждой земли. Но в горах, среди снежных вершин из капли рождается совсем иное, так и по обугленным пожарищам может пробежаться последняя искорка. Такова диалектика стихий природы в нашем мире. Помня о ней, изберем своей точкой опоры любовь к жизни, а не к тому, что жизни противоположно.

В отличие от Виктора Франкла Эрих Фромм не узнал на личном опыте ужаса концлагерного существования, не известен он и, как Фрейд, в качестве практикующего клинициста и психоаналитика с частной практикой. Идея Эриха Фромма о разделении людей на биофилов и некрофилов имеет отчасти неофрейдистский характер и в своей сущности базируется на учении Зигмунда Фрейда, выделяющего два основных влечения человеческой природы, а именно либидо и танатас ─ влечение к жизни и влечение к смерти.  Фромм социальнее Фрейда. Фрома интересуют общественные типы, а не вертикальные процессы  психодинамики личности. Мы тоже постараемся не заглядывать в подполье того, что Игорь Губерман назвал «чёрным ящиком» с его чудесами и трагедиями. И женская проза для нас феномен, явление, которое полно жизни и окружено любовью к жизни, исполнено влечения к жизни, именно жизнь и сосредотачивает  в себе. Именно жизнь и влечёт в этой прозе критика.  

Даже если критик –  это ищущий турнирных поединков рыцарь, то  не копья соперников влекут его,  а улыбка, взгляд и жест одаряющей розой прекрасной дамы, которая намеревается вознаградить своим прекрасным цветком  счастливого победителя. И  критик-дракон, в котором жив змей-искуситель, вознаграждённый за свои хитрости парочкой голов и хвостов, никак не ищет себе, да и кому бы то ни было погибели, раскрывая том женской прозы.  Языки драконов страшнее пушек и пистолетов, что и говорить про турнирные копья. И рыцари,  и драконы, если они интересуются женской прозой, –  биофилы. 

Философия и прочие научные гитики… Сказки о рыцарях и драконах… Да критика ли это? К чему туманы напускать?  Огороды городить к чему?   В критике нет нужды ставить дымовые завесы и картонными рощами картонные деревни обсаживать. Достаточно судить о прочитанном. И судить просто, категорично. «Да» и «Нет» –   два суждения критика. Можно представить себе такое, к примеру, встречное рассуждение у некоторых уважаемых представителей нашей достойнейшей читающей публики. Можно представить и продолжение подобных рассуждений. «Да» и «Нет» –  вот необходимые и достаточные суждения критики.    Иных простых категорических суждений литература в своей истории не предусмотрела. Никаких усложнений этой категорической простоты. Никаких от этой категорической простоты отвлечений.  А чему эти «Да» или «Нет»? «Всему в целом» или «Чему-то отдельному, в частностях и конкретностях своего целого». Цель копьём на скаку не по центру тяжести соперника, а ниже или выше, да при этом правее или левее, тогда наверняка повергнешь соперника. Логика выбора целевой точки приложения удара не хитра и состоит в конструировании рычага  из турнирной встречи приложения сил. И никаких Фроммов с Фрейдами. Так и слышится такой голос скептический духа отрицанья, духа сомненья. Прости дорогой дух. Прости, та  часть  достопочтенной публики, которая преисполняется в этих умозрительно предполагаемых нами встречных рассуждениях. На наш взгляд.  Филология – обитель любви, а не ума. Да, критика утверждает. Да, критика отрицает.  

Но не слишком ли всё просто, механистично?  Не грешит ли здесь модель творческого общения художников слова и их критиков, критики как таковой механицизмом, редукционизмом, односторонностью? Не слишком ли примитивно само такое представление о критике? Не слишком ли агрессивно? И не падут ли демоны всех времён подобно их собратьям у Лермонтова и Врубеля, превращая аристократическую  турнирную архаику в простонародный комикс? Не грустно ли такое превращение  и самого искусства  в нечто наподобие весёлых картинок?     Простота быстро усложняется в своём развитии. В разнообразии сопряжения даже с другим таким же простым простота и вовсе исчезает.  Сложности труднее упростить, чем простое усложнить.  Что и говорить. Агрессивности здесь и не предполагается. Литература и мускулатура  только рифмуются в незатейливом буриме. Так что игры словес ничем никому не грозят. Надо лишь  понимать, что слова – это  слова, слова и  только слова. Рыцарские турниры и битвы с драконами – игры воображения. И адреналином да тестостероном здесь даже не пахнет. Игры слов – умозрительная сфера общения. Так что не убоимся «Да» и  «Нет» во всей кажущейся бедности их разнообразия и развития. Критика  – это логика отрицания и утверждения, но ген логики живёт в естественно рождаемом организме, самом существе эссе, которое в самой историчности каждой единственности своего рождения богато конкретикой, и конкретикой, прежде всего, художественной, многообразной уже в самом многообразии художественных направлений и стилей. 

И уж если художникам абстракционизм дозволителен, то и критикам все «-измы» под   силу. И что есть, к примеру, критический реализм? Впадающий в критику от утомления действительностью художник, который уж не в силах сопереживать и диссонировать? Соблазнённый искусствами и вовлечённый искусствами  в  сопереживание критик? Критика – это в своём потенциале такое же художество, что и предметы критики. Одно уж представление умозрительного идеала, которое необходимо критику для оценки произведения, –  процесс творческий.  

При этом нужно учесть, что критики и художники слова не машины. Женщины, разумеется, тоже не машины. Чтобы там не говорили, некоторые философы, которые в человеке готовы были увидеть не только машину, но и растение. Женщины – это люди, возвышенные и прекрасные в своём чувстве. Но и критики – люди не последние среди прочих достойных персон человеческих. Критики имеют право не только на сравнения и метафоры в их элементарном виде. Фантазировать и представлять, что бы то ни было, критикам не запрещено.  Собственно именно с мечтаний литературных   и начался гений Белинского. При этом страсть и даже пафос, то есть патология страсти, великому критику не вменялись в вину. 

Вот даже рассудительные судьи стучат молотками, что те аукционеры… Критик же – это скорее организм, существо вынесения суждений, а не машина правосудия.  Право на эту чувствительность и чувственность,  страсть и пафос – это важнейшая типологическая черта персоны критика. Белинского, человека скромного и даже застенчивого, читают и обсуждают в тавернах, и читают с пылом и страстью при его посредстве  современную литературу. Конечно, и литературу прошлых, давних времён, как и стран нынешних, но удалённых так воспринимать можно, при содействии и посредстве неравнодушного к ней, чувствующего, живого во всей его непосредственности критика.  

Переход в представлениях о критике к временам и пространствам отдалённым  пробуждает воображение вашего покорного слуги, достопочтенная публика. Воображение же, уж если оно  пробуждено,  остановить просто невозможно. Античный критик и даже служитель святейшей инквизиции в роли критика являются без приглашения. В очереди за ними теснятся критики партийные. Нам во всей этой пестроте милее всех критик-сюрреалист и критик-структуралист. 

Первый поднимается над реальностью, второй ничего не уничтожает в ней, довольствуясь всего лишь отношениями меж теми или иными элементами, но не сосредотачивает своего драгоценного внимания на самих элементах. Сюрреалистов много. И, к примеру,  Рене Магрита не сравнить с Морисом Эшером. Подлинные художники всегда по-настоящему оригинальны. Квинтэссенцией сюрреализма в его  самом известном воплощении стал для ХХ века испанец Сальвадор Дали из Фигераса.  Он известен не только в Европе, но и Америке. Зарекомендовал себя не только в станковой живописи, но и искусстве интерьера, кино, костюма. Главное отличие сюрреалистов от других художников можно свести к формуле  «сюр» (над). Сюрреалист поднимается над реальностью. Кто-то вправе иначе понимать это направление в искусстве, но мы именно так определимся в употреблении используемых терминов.

Подняться над реальной действительностью, в чём бы она ни состояла, вот задача подлинного сюрреалиста, но, если он критик, то не может отказаться и от своих «структур», как Архимед от своих кругов, которые попросил не трогать заносящего над ним меч воина. Разумеется, структуры – это метафора архимедовых кругов для нас в наших раздумьях. Но,  как всю научную методологию классического естествознания можно упокоить на Архимеде и эвклидовой геометрии, так и структурализм даёт в основу свой краеугольный камень всему гуманитарному знанию. Клод  Леви Стросс даже колдунов разделил на идеалистов и материалистов, сняв в дуализме магии тропическую печаль противостояния двух основных философских направлений. Сам принцип оппозиций, извлекаемый и экстраполируемый структуралистами из фонетики, методологически примиряет и философию как таковую с теософией, обнаруживая начало в слове, а в начале самого слова вязь фонетических оппозиций, противопоставлений. Если критик научен, то лишь настолько, насколько он владеет методологией  структурализма.      

Обманчивая видимость  наших ощущений может быть показана во всех ухищрениях её иллюзорности. Движущие силы нашего поведения, а с ним и всей социальной истории, могут быть продемонстрированы без покровов таинственности. Даже измерители времени, этой самой неуловимой из форм бытия, лучше продемонстрировать в их наглядной противоположности измеряемому. Так, метроном у Феллини противопоставлен музыке, оркестру и самому дому  музыки. И здесь великий итальянский режиссёр сюрреалистичен. Сам же метроном появляется в кинокартине итальянца вдохновением едва ли не самого Иеронимуса Босха из далёких во всех отношениях Нидерландов.  Часы у Дали противопоставляются  времени. Они трансформируемая в своей консистенции, почти жидкая пластичная субстанция. Оно едва ли не превращается в стекло окружающего  их  ничто, почти  уподобленное жаркой пустоте самой пустыни. Так и зеркало, всего лишь измеритель времени, и само время от почтения, граничащего с брезгливостью,  до удивления, переходящего в отвращение, оно в гримасах и жестах двух служанок, обихаживающих героиню портрета кисти Бернардо Строцци «Старая кокетка». И в этом портрете итальянец  Бернардо Строцци  (1581 – 1644) тоже сюрреалист. Мы любим Дали. Галантный испанец учит смотреть на женщину и видеть её в абсолюте идеала над реальностью. Мы учимся у Строцци не уподобляться его героям. Но так ли мы любим своих  учителей? Хорошо, если уважаем. Структурализм можно любить и не любить, уважать и не уважать. Но если ты критик-гуманитарий, то ты – структуралист.           

Критик не художник, не график и  не живописец. Лаки, краски, грунты, холсты и кисти не инструменты критика. Слово. Слово –  мановение крыльев  критики. Не из мазка Ван Гога, как поётся, вихреобразного выводить нам принципы эстетики творческой и биографической этого мастера, а из блеска, блистательности слова  литературной мечты. Но слово тонкая материя. Не каждому дано её, эту материю, уловить, а уж прясть из неё пряжу, кроить и ткать наряды тем паче.   Даже название общей науки о слове, лексикологии  понятно далеко не каждому. Только перечень наук специальных способен занять изрядный том, если сопроводить каждое из названий дефиницией. Терминологический словарь-справочник лексикологии – фундаментальный научно-методологический труд даже в своём замысле.   

Рассудительный Николенька Чернышевский, исполненный внутренних движений борьбы Аполлон Григорьев – они не таковы, каков блистательный организатор общества одиннадцатого номера и в самом своём слове. Особая статья, целое направление научных изысканий – слово сюрреалиста. Конечно, каждый, кто немного знаком с литературой как таковой вспомнит и, может быть, скажет вслух, что и здесь надо, такова жизнь, искать женщину. И женщину красивую, прелестную, не будем таиться, соблазнительную. Её имя? О, оно известно в департаментах внутренних дел. И не одной России. Не пугайтесь, дорогие и нежнейшие создания, кои, надеемся, есть и среди нашей достопочтенной читающей публики. 

ПРЕКРАСНАЯ ДАМА? ТАИНСТВЕННАЯ НЕЗНАКОМКА? ОТКРОЕМ ИМЯ ИЗБРАННИЦЫ МУЖСКИХ РАЗДУМИЙ КРИТИКА 

Не будем держать тебя, любезная публика, в истончающем нервы напряжении недосказанности и несказанности. Женщина, как известно, любит ушами. О, эта женщина умеет любить. Она способна оставить всё и забыться в чарах влекущего её голоса. Даже не видя предмета своей страсти, она способна пройти у края, разверзающихся бездн падения и не пасть. Любовь окрыляет, но глубокая страсть укореняет даже среди скалистых отрогов. И окрыляющая любовь порой низвергает  в катастрофические бездны, а страсть удерживает над пропастью. Так горная сосна в пароксизме иссушённого жаждой лета впивается изнурёнными корневищами в тело почвы. И голос, дающий любовь, словно тень в раскалённый полдень среди каменного чрева гор. Женщина любит ушами. И мы её нашли посреди столицы всех женщин мира, посреди Парижа. Но встречается она и в лесах-степях России. Там ведь тоже немало крутых мест, с которых и упасть невзначай, особенно в ночной тьме, очень даже опасно. Костей не соберёшь. И даже если подчас в тебе находят сходство с неуклюжим русским медведем, ты женщина, потому что душа  – это всегда женщина, а ты душа русской прозы, рождающей Василия Аксёнова и Фазиля Искандера, Бунина и Набокова, Чехова и Гаршина. И душа эта очарована грациозным в своих балансах  жизни и смерти эквилибристом-тореадором испанской речи. Переливы рек Испании, они и посреди Парижа чаруют и манят.  Трудно представить то волшебное впечатление, которое способны произвести они посреди лесов и степей России.

Эти переливы речных волн способны одними серебристыми бликами над толщами вод поверх каменистого дна, то истончающимися до ничего, то превращающимися в прожорливые водовороты,  сотворить фантасмагорические видения и каменного чрева Парижа, и каких-нибудь «графских развалин» далёкой России. Да, России, страны, вечно лежащей в развалинах, принадлежащей народу, вечно предающемуся ностальгии.

Но всё-таки кто эта искомая нами женщина, эта душа русской прозы, именем  которой мы так долго интригуем, стараясь удержать  внимание любезно нас терпящей  уважаемой публики. До неприличия долго блуждая в каких-то лабиринтах внимания, то ли в подземельях мрачного Аида, куда за  Эвридикой спускался Орфей Кокто, то ли на самом Миносе, где скрывается свирепый бык. А может,  за кулисами магического театра Германа Гессе? Или в подобном кошмару сне? Представьте,  зритель открывает дверь в ложу, заходит и намеревается расположиться в кресле. Кресло оживает и уподобляется крокодильей пасти. Тут и распахивается занавес, сценографию которого можете представить по своему вкусу. Ожившая пасть крокодила застывает неподвижно. Вы облегчённо вздыхаете. Мало, что могло померещиться. Но не тут-то было. Кошмар продолжается. Вы не в ложе театральной, а в мрачной и тёмной камере кенотафа – гробницы фараона, но не настоящей, а ложной, предусмотрительно устроенной хитрыми жрецами-строителями городов мёртвых для обмана и уловлении грабителей, расхитителей сокровищ покойных фараонов. В этом крокодильем кресле вас даже могут забальзамировать и мумифицировать для потехи хитроумных архитекторов-устроителей этого аттракциона истории. Не хотите побыть в роли фараона? Впрочем, что спрашивать, отказываться-то поздновато. Вот вам и вариация магического театра для степных волков, желающих построить свою личность. Но возвращаемся в реальность. Подальше от тёмных фантазий с подземельями. Слишком далеко заводят ассоциации. Мы ведь собирались познакомить нашего любезного читателя, милую нашему сердцу публику с очаровательной душой русской прозы, а не с мумией, да ещё чудовищно являющейся именно Вами, любезный мой читатель, милая моему сердцу публика. 

Всё, хватит. Надо соблюдать меру. Интрига внимания не просто затянулась, а превращается в скверную шутку. Женщина, которую мы так долго искали и тайной которой мы так долго интриговали, превратив в метафору, в аллегорию души русской прозы, это мужчина. Имя его  вы, разумеется, разгадали по многочисленным намёкам. И мы не стали внезапно произносить его сразу, дабы не повергнуть в глубокий шок неожиданности. Произнесём сейчас, предлагая и вам повторить это магическое для российской словесности имя полностью, во всём артикуляционном богатстве его фоники: «ИВАН СЕРГЕЕВИЧ ТУРГЕНЕВ». Испанский же тореадор –   это далеко не намёк-подсказка, а хитро уводящий в сторону жест. Испанский тореадор –  это блистательная певица Полина Виардо. Вот вам один из фокусов литературного аттракциона сюрреалистического письма. В нашей вольной вариации – это, конечно, не автоматическое письмо Андре Бретона, это скорее произвольный беглый рисунок в стиле одного из развлечений друзей круга Полины Виардо. Это развлечение состояло в набрасывании карикатуры, шаржа человека, не существующего в реальной действительности, но в роли его мог оказаться и случайный прохожий, увиденный из-за окна. Затем рисунку сообща придумывался характер, а потом даже биография. Забавная игра. Не правда ли? Особенно если представить себе, что и было, в самом деле, такую вот лукавую улыбку Клио, музы истории, один из потешных рисунков удивительно похож на Леонида Ильича Брежнева.  Вот она, где потеха. Старый добрый Бармалей, обожал журнал «Цирк». Только его, можно сказать, и читал. У сильных мира сего немало причуд. А что им ещё остаётся, когда причуды шаловливой Клио они узнают, в прямом смысле слов, на собственной шкуре.  

Слово для сюрреалиста – это, в нашем понимании, аттракцион письма. Пульс бытия, рождаемый ритмами жизни среди тропизмов и миазмов механического спрута рефлексии Бессознательного, над безднами Подсознательного сам по себе зрелищен и чудом своим порождает театр и публику. Этот пульс и есть слово. Оно органично в самой своей артикуляции, фонике и графике. Выявление его в современной цивилизации требует немалых усилий, само по себе искусство. Представьте себе мотоциклиста из «Песенки дада» Тристана Тцара. Его любовь – мотоциклистка, которая ни оптимистка, ни пессимистка. Она несётся по магистралям столицы в шлеме и очках, вся в коже, словно жук в хитине, а в стёклах её очков мелькают вспышками витрины, вывески и названия на зданиях, цифры  и числа с номеров встречных автомобилей. Не приведи господи обычному обывателю повстречаться с такой парочкой. Под зеркальным облаченьем жука мохнатые наши обезьяньи предки, а зеркала очков и мотоциклетного обзора лишь современная модификация палиц, сучковатых дубин. Но это и есть слово прочтения. Отрицать это слово ещё большая дикость, чем отсылка  в трёх шикарных чемоданов трупов мужем мотоциклистки, думается, предпочитающим для передвиженья шикарные автомобили. Но, поверьте, что, уединись дадаист с дадаисткой в лимузине, на мотоцикл воссядет муж. Найдётся  и для чемоданов эквивалент. Конечно, всё, а среди прочего и сюрреализм в его дада-ростке и Гала-Дали-плодах, мы принимаем с гуманистическими поправками. Собственно сюрреалистическое письмо – это методологически необходимый предмет наших мужских раздумий о женской прозе. Однако, не слишком ли утомляем мы внимание нашей почтенной публики, любезного нам читателя, и не только лишь любезного, но и милого нам уж самим своим вниманием  к предлагаемым раздумьям. Не плутая в методологиях раздумий и проявляющего их письма, поторопимся поближе подойти  к   предмету письма и раздумий, зримо  и всячески иначе воспринимаемому почтенной публикой не в одних лишь философских отвлечениях, но и в непосредственных личных ощущениях.

МОЁ ОТКРЫТИЕ АМЕРИКИ ЖЕНСКОЙ ПРОЗЫ 

Многие имена российской женской прозы достояние истории. Вряд ли кто-то из наших современников читал в детские годы Лидию Чарскую, но возможно, что наши бабушки и даже мамы были  знакомы с девочками в панталончиках этой когда-то популярной писательницы для детей и юношества, но танцующие чарльстон, а затем буги-вуги и твист и поколения уже такими литературными древностями не интересовали. Девочки в мини-бикини девочек в панталончиках их читательской памяти стёрли окончательно.  А ведь Чарскую  можно считать пионером российской женской прозы. Ведь ни юмористку Тэффи, ни символистку Зинаиду Гиппиус, ни даже первопроходца лирической журналистики  и автора прозы милосердия «Спутников» Веру Панову к феномену женской прозы никто не отнесёт. Интеллектуалка, производственницу, автора «Кафедры» Ирину Грекову тоже. Классики литературы  новой волны Татьяна Толстая и наряду с пьесами пишущая и прозу Людмила Петрушевская  достойно завершают прошедший век наравне с мужчинами. В криминальной прозе и детективе, в фантастике мало кому в голову придёт выделять особым разделом именно женскую прозу. Те, кто сотрудничал с журнальными отделами критики, возможно, помнят негласное правило не быть  излишне придирчивым к прекрасной половине человечества. Но нет правил без исключений, а литературный этикет и правила – это, отнюдь, не литературные законы.

В литературном сознании автора предлагаемых раздумий с юности утвердилась идея вот чего (и утвердилась вопреки  совершенно очевидному). Со времён Александры Михайловны Коллонтай, родством с которой мы обязаны популярности короля поэтов эгофутуриста  Игоря  Северянина,  по своей сущности именно женская проза – это такие шедевры, как «Гадюка» Алексея Толстого и  «Сорок первый» Бориса Лавренёва. Все женские проблемы любви и эмансипации, места в обновлённом мире женщины, диалектика сознания социального, общественного и полового, биологического в этих сугубо мужских шедеврах. И если рассуждать биологически логично, то ведь, к примеру «Срочный фрахт» должен был написать мальчик-подросток, а не зрелый мужчина 34-х лет, именно столько было во время издания этого рассказа его автору Борису Лавренёву.  И даже дружба со студенческой скамьи с женщинами-писательницами, даже последующее литературно-профессиональное общение с этими почтенными особами не меняли  у вашего покорного слуги, любезные читатели предлагаемых раздумий давнего, до нынешних раздумий сформированного предубеждения. Сформировалось это предубеждение  у книжных полок в детские и отроческие годы, у семейного книжного шкафа, увы, те же годы раздумывателем и распиленного на два стеллажа, поначалу использованных для экспозиции эскизов африканских масок (ещё тот литературный эксперимент!).  Сформировалось злосчастное предубеждение прочно. Женской прозы, вроде как, нет.  Нет и точка. Думалось, что навсегда.  Но вот 28 марта 2017-го года электронный глянец журнала Елены Вышинской «SuperСтиль» дал   эссе раздумывателя, что называется, передумывателя «Два тома женской прозы». 17-й год стал для критических пристрастий вашего собеседника, любезные мои читатели, подлинно революционным: «моё открытие Америки» женской прозы состоялось.  Сейчас мы, любезные читатели, не предпрининимаем сам собой напрашивающийся экскурс в историю «новых амазонок» (так ещё в конце двадцатого века именует себя группа женщин-писательниц, которые становятся популярны во всём мире, заново переживающем расцвет феминизма). Но необходимо отметить, что именно благодаря популярности даровитых сторонниц этого  движения «амазонок», конечно, в первую очередь и впечатлению, которое производит литературно-художественное творчество былого, да  и прежнего лидера амазонок Светланы Василенко, появляются предлагаемые раздумья о женской прозе. Само понятие о «женской прозе» начинает вырисовываться в мужской голове критика, остаётся надеяться, не слишком злоупотребляющего вашим вниманием, любезные читатели. 

ИМЕНА  БЕЗ  ЛИТЕРАТУРНЫХ ИНТРИГ И АТТРАКЦИОНОВ  

Сейчас, в предлагаемых раздумьях мы ограничим круг вовлекаемых в разговор реальных и современных авторов всего тремя именами. Это Дина Гаврилова, уже во весь голос, без обиняков  объявленная, а не просто названная нами Светлана Василенко и Светлана Смирнова. Все три автора не возражали против раздумий о своей прозе вашего покорного слуги, любезные читатели, и входят в круг наших архимедово-строссовых мужских раздумий. Этими тремя литературными персонами мы первоначально и ограничились в наших раздумьях. 

Насколько наша, как сказали бы вездесущие социологи, выборка валидна  (надёжна), репрезентативна и релевантна. Мы не социологи, пусть говорят, что им заблагорассудится, не покушаясь на наши права свободы слова. Конечно, ныне княгиня Марья Алексеевна скромно помалкивает, чиркая что-то ручкой с красными чернилами в проверяемых сочинениях о Молчалине и Чацком, но мудрая Элизабет Ноэль ещё прошлым веком создала в Алленсбахе институт демоскопических исследования. С новыми временами приходят и новые сказки с разговорами об этих сказках. Да-да! Свобода слова превыше всего. И свобода слова о слове есть свобода слова! Свобода слова есть свобода слова. Пусть даже институт демоскопических исследований говорит, что ему почтенному вздумается. Даже и классическому российскому социологу при подсчёте груш может показаться, что на примере тысячи авторов говорить надёжнее. Но, помилуй нас, Боже! Где, к примеру, да и кто раздобудет  тысячу Байронов для литературных подсчётов и, к примеру, раздумий и о романтизме. Мы  помолчим, подумав, о готическом романе. И одной Мери Шелли было много для двух классиков романтизма, столь ужасная судьба ждала в грозных морях этих юных завсегдатаев «бухты поэтов». Ну, эта реплика в сторону не раздумья, а гримаса чёрного юмора. Литературные персоны, на наш взгляд, сами себе достаточны в своей универсальности. К примеру, о русской литературе можно рассуждать, довольствуясь и одним классическим автором. А Натальи Алексеевны Сухановой, автора рассказа «Делос» с традиционно женским сюжетом из родильного дома,  достаточно для раздумий о фантастике, ведь написала же эта ученица романтика Николая Тихонова и «Многоэтажную планету», утопический роман в котором фантастические перипетии достаются и на долю старушек. Так и «южный роман» Натальи Старцевой позволяет рассуждать и о приключенческой литературе, и о криминальной, и о женской, и южной вообще,  а не об одной лишь мадам Де Сталь, эстетика которой чувствуется в самой композиции,  архитектонике романа. Несколько же рассказов Елены Шавровой, малоизвестной для многих корреспондентки Антона Павловича Чехова, позволяют рассуждать не только о «чеховском круге» и «чеховской поре прозы». Но на примере Елены Шавровой можно рассуждать, с одной стороны, и поэтике женских образов Антона Павловича, о женских и чеховских традициях в журналистике и прозе, допустим,   Юга России, об артистической и, разумеется, женской прозе, а с другой стороны, о литературе женской и вообще, как таковой. Клио горда и привередлива,  даже в свои справочники и словари  она отбирает немногих. Итак, в литературе счёт ведётся не ротами и полками, десятками и сотнями лиц, в самом принципе своём не допустим. Каждый автор явление уникальное, а литература сама по себе в каждой своей уникальности явление универсальное и всеобщее. Груш много. Но в журналистике, что известно каждому любознательному студенту-журналисту, не одними только информационными процессами в городах южных, разумеется, и женскую прозу читающих, интересующимся, и двух бывает достаточно для подсчётов, Луи Филиппа – короля и Филиппона – редактора (увы, все мы немного груши). 

Парадоксы литературы как явления всеобщего позволяют и на примере женщины-прозаика рассуждать о прозаике мужчине, особенно, если он или она имеют, так сказать, литературные школы, задают своим творчеством какие-либо тенденции. Это, к слову о социологическом термине репрезентативности, который используется для критического анализа опросов, анкет и тому подобного. Литература здесь демонстрирует узость и недостаточность такого редукционизма, такой механичности. В студенческом городке старушки-вахтёрши вполне репрезентативны при участии в молодёжных опросах для литературоведа.  Думается, что даже и почтенный муж экс-студентки сгодится. Это во многом относится и к релевантности, то есть к соответствию интересам исследования, если речь идёт об исследователе-гуманитарии, а не физиологе-математике. Итак, трёх наших авторов вполне достаточно для мужских раздумий критика о женской прозе. 

На вопрос, о том,  почему именно эти, критик оставляет за собой право филолога, которое в самом слове «филология» определено, то есть право свободного чувства, которое не менее важно, чем право свободы слова. Филология наука любословия, а любовь сама по себе особа своевольная. Стрелы Амура не знают промаха, а его капризы не предскажешь. Одним словом, критик как филолог оставляет за собой право предопределяемых небесами обстоятельств. Именно на них, небесах, не только браки предопределяются, но и другие союзы, среди которых и филологические  предпочтения критиков не последние. 

Не мудрствуя лукаво, приведём и аргументы разума. Но приведём  дополнительно.  Филологи, конечно, вначале думают, а потом делают, но вначале ощущают и чувствуют, а после этого задумываются. Что это они там ощущали и чувствовали. Чтобы это всё значило?  

В некотором смысле, наш выбор исторически архетипичен. И это выбор триединства. Распутье на дороге перед витязем складывается с тремя девицами и тремя царскими дочерьми в один образ, которому и литературная классика подобрала давнее чеховское соответствие в образе трёх сестёр.  Путь же от фольклора к литературе совсем не так уж и далёк. Мы уже один раз проделали его в журнале «Дон», но тогда предмет наших раздумий была лирика Гавриила Романовича Державина.  С прозой сложнее. Ещё богатырские былины так называемого владимирского круга содержат в себе немало психологии, что показала такая исследовательница, как Тамара Ивановна Тумилевич, чем дополнила  Фёдора Викторовича Тумилевича, по работам которого видно, что, к примеру, сказки донских казаков несут в себе и сюжеты знаменитого сборника «1001 ночь», то есть общечеловеческие в своём  развитии. Песенно-былинное, богатырское начало раскрывает российского рыцаря, воина как психологически богатую, объёмную и содержательную личность. И это не только  обусловлено  уже самой ситуацией выбора пути, но и важной, очень существенной именно человеческой конкретикой. Витязь не соловей, не кот, а самое главное, не монстр о трёх головах.  Добро, духовность, то есть прямое отношение к духовному сану заложено в самом наборе имён трёх богатырей. Само богатырство, сила отходят на дальний план в образах трёх сыновей и соответствующих им парных трёх образах дочерей. Разумеется, к ХХ веку такая трианетика утрачивает саму возможность вульгарных и прямых подобий. Для критика наших времён, да ещё и структуралиста-сюрреалиста здесь наступает и просто полная свобода фантазий, чем и не помедлим воспользоваться, предупреждая, что не поведаем никаких магических формул, не дадим никаких литературных отмычек.

Светлана Смирнова привлекла поначалу литературным именем, оно идентично имени известного специалиста по редкому ныне и требующему высочайшего профессионализма жанру радиоочерку, и темой одного из своих случайно прочитанных рассказов о судьбе малой городской речушки. Публикуется Светлана Смирнова в журнале «Бельские просторы», где трудятся такие прозаики и мастера своего дела, как  Салават Вахитов и Светлана Чураева. Тема малых рек знакома автору этих строк и раздумий не только по личному опыту крымской и российской городской жизни, но и по блистательно публицистике донского журналиста Сергея Агафонова, который теме малых рек специально посвятил страничную рубрику в когда-то молодёжной, а ныне административной и законодательной газете области. Рубрики уж давно нет. Нет и некоторых рек, исчезающих одна за другой в недрах канализаций. С грустью можно предположить, что такая судьба когда-нибудь может подступить  кое-где и к  языкам малых народов. А потом, ваш покорный слуга, достопочтенная читающая публика, автор сих мужских раздумий о женской прозе,  взял в руки и книгу Светланы Смирновой «Кафе     «Связь времён»»   Портрет автора с грустным львом на обложке заставил перелистать сборник миниатюр с особым вниманием. Львов всегда, как кошек, хочется погладить. Но разве что в книжке это возможно без особого риска. Вот в Крыму, где пишутся эти раздумья, не так давно лев куснул легонько одну даму. Шуму, судебных процессов было. А на днях уж и тигр откусил пальчик мальчику, которого в клетку почему-то одной даме протянуть вздумалось. Но это всё не в книге, о которой речь, это о реальности крымской, в которой критик, уже не мальчик, но муж, проживает. Был в книге, которую взял в руки, достопочтенная  публика, критик-эссеист,  и рассказ, прочитанный им недавно  в одном из перелистанных журналов, но не «Бельских просторов». Именно в этом рассказе герой заходит в лавку и покупает картину, на которой живёт, играет бликами под мостиком речка. Речки, да и мостика давно уж нет. Об этих мостике и речке напоминает герою Светланы Смирновой купленная картина. Раздумья сами собой одно за другим затеснились в моей голове, позволяет себе, достопочтенная публика, перейти первому лицу критик-эссеист, автор предлагаемых раздумий. Слишком личные ассоциации раздумий, чтобы доверять их даже психоаналитикам. И пусть уж не пеняют бедному критику другие дамы, пишущие другие книги, но тропинки ассоциаций своими затейливыми маршрутами повели автора этих раздумий к образам Светланы Смирновой. Конечно, может быть, даже и в Башкирии «глянется», взволнует и другая книга другого автора. Но сейчас и на ближайшее время душе башкирской женской прозы всецело отдана душа мужской критики, именно в прозе Светланы Смирновой.  Нельзя, конечно, не заинтересоваться и автором романа «Шурале», всё-таки его перу принадлежит и русский вариант гимна Башкирии, но в сложную вязь современной прозы, созданной не без влияния кинематографической эстетики, мы повременим углубляться. Светлана Чураева  –  автор «Шурале», но сама, к счастью, не сей могущественный и, прямо скажем, устрашающий тех, кто не посвящён в таинства фольклора, лесной дух. Чары Светланы Чураевой ещё скажутся на трепетной душе ещё не одного взволнованного читателя. Само открытие башкирского магического реализма уже готовится  прозой Анатолия Кима, Владислава Отрошенко, Александра Житинского, да и в самой Башкирии вызревает благодаря  прозе Салавата Вахитова и самой Светланы Чураевой.

Так получилось, что и следующий автор, проза которого вдохновила критика взяться за перо, тоже родом  из Башкирии. Это Належда Григоренко, пишущая под псевдонимом Дина Гаврилова. Открыл милую моему сердцу кошачью прозу Дины Гавриловой мой любимый журнал «Вышгород». Точнее не просто открыл, а, как думается, выпестовал своей особой атмосферой, тем миром, который создавали и поддерживали  в коллективе редакции.  Готовилась и первая публикация истории о кошке Пусе. Но, видимо, условия, предложенные редактором эстонского журнала «Таллинн» автору Пуси, оказались щедрее. Так в 2012-ом году впервые была опубликована сатирическая повесть Дины Гавриловой «Путешествие Пуси Югорской из Сибири в Мууга». Через два года в переводе на эстонский язык повесть вышла отдельной книгой с иллюстрациями Сирли Ордер. 

Сборники юмористических рассказов Дины Гавриловой «Школьные истории из прошлого века»  (2005 – поощрительный приз на эстонском конкурсе начинающих авторов) и «В бане с Нечистым», изданный в Санкт-Петербурге издательством «Реноме»,  становятся основными вехами на пути «взросления» автора, уверенно вошедшего в  литературу романом «Цвета холодных лет» (Спб.: изд-во «Реноме», 2015 ). Книг немало. Но отложим их на суд тех «немалых» премий, которые, позволим себе этот прогноз, ждут в будущем автора.  А сами сконцентрируемся через некоторое время на скромной кошачьей истории.

Третьего автора можно смело назвать генералиссимусом женской прозы. И к этому обязывает не только статус Первого секретаря Союза российских писателей, украшающий звёздным блеском эполеты отважной литературной амазонки, которая литературную технологию сочинения, написания, издания романов постигала, думается, в немалой степени на заливке катков, зарабатывая себе на хлеб после литературного института и задумывая объединить женщин-прозаиков под одной обложкой с интригующе одновременно и завлекающим, и устрашающим названием «Новые амазонки».  И дело здесь не в одном лишь знаменитом эпизоде из романа Льва Толстого «Анна Каренина», который посвящён, разумеется, именно катанию на коньках, а не заливке катков и, как еще иногда говорят на своём сленге редакторы, журнальных номеров, видимо, под влиянием компьютерной операции «заливки» контура рисунка краской. Тяжёл, ох, тяжёл путь познания таинств литературы. Не обойти на этом пути и места, дышащие хладом  алгебр гармонии отнюдь не Моцарта, но Сальери. Лев Толстой иррациональными путями подсознательный путь взаимопонимания влюблённых аллегорически  и метафорически живописал, но катков всё-таки не заливал.  Сено косил. В мужике русском философа-идеалиста Платона провидел, в купальне купаться любил, но катки заливать?! Нет, сей труд за ним вездесущие репортёры не удосужились подсмотреть и всемирно и «повсеградно» «оэкранить», как косьбу перед поездом. Думается, «заливка» – это собственно процесс «обуквления» текста, который сам собой подсознательно вызревает после проработки характеров, сюжета и основных композиционных ходов. Но это, конечно, вольные фантазии критика на темы предполагаемых приёмов «автоматизма». Конечно, с учениками гуру современной прозы автор сих раздумий общался, но до прямого «шпионажа» литературно-педагогических и литературно-технологических методик сия любознательность критика-эссеиста не доходила.               

Итак, три автора для раздумий над их твореньями  не просто названы, почти, приносим все возможные извинения, вымаливая прощение, почти бесцеремонно указаны пальцем. А ведь литературные эмпиреи, что тот воздух, полный богов. В этих эмпиреях ещё и не те  этикеты и такты прописаны-выписаны. Почитаешь иногда некоторых критиков, да так порой то жар, то в холод бросит, что мало не покажется. Ну, и мы сейчас себе кое-что горячительно-прохладительное позволим. 

ИЗБРАННИЦЫ С ЧЕМОДАНЧИКОМ… 

Недавние выборы показали, что самый высокий процент проходных баллов у своих сторонников  набрала такой кандидат в президенты, как Ксения Собчак, именно в Башкирии. Мы ни в одной партии не состоим, хотя одна из партий и удостоила нас некогда своего значка, но это давно, а другая партия в независимом некогда от России Крыму даже пригласила в беспристрастные и независимые иностранные наблюдатели. Выборы процессы увлекательные. Наблюдать просто   за общественным состоянием в их дни, прямо скажем, интересно. Не будем скрывать и то, что шансы сторонников пореформенных перемен в умонастроениях, на наш взгляд, растут и крепнут. Женская проза в этой связи тоже может быть интересна. И не только по тому, что среди её заставляющих задуматься авторов, мы увидим возможных лидеров завтрашнего дня, а нынешние претенденты в такие лидеры поторопятся заточить свои перья и поспешат в литераторы. Мы вот подумаем над тем, а не содержит ли и наш избранный для рассуждений материал в своём образном строе, в самом ассоциативном ряду неких, как модно учёным языком выражаться, гештальтов  (образов)  державности, государственности?

Замысел, конечно, совершенно сюрреалистический. Но почему бы и нет? Вот, к примеру, стремясь набрать свои проходные баллы, Ксения Собчак запустила в ходе предвыборной своей кампании такое фото. В лидерской, почти мужской позе уверенная в себе на все сто блондинка держит в руках чемоданчик с подразумеваемой возможностью столь же уверенно держать в изящных дамских ручках бизнес-леди и шоу-вумен президентский кейс. Образ такого кейса мы и сюрреалистически представим  сейчас из прочитанного.  Известный изобретатель манны небесной наших тысячелетий Андо Момофуки свою  всемирно популярную лапшу быстрого приготовления «анаком»   создал, подсматривая  за женой, как она что-то в масле дополнительно обжаривает. Так и был придуман технологически необходимый для производства «анаканома» процесс дополнительной промежуточной обжарки. И вот, что наше развращённое современными политическими процессами мужское сознание себе нафантазировало.

В соединении почвеннических образов и рококо у одного автора наше разнузданное политическими процессами сознание усмотрело нечто патриотическое, прямо скажем, он самый патриотизм и есть. И ничего иного.  Безо всякого стыда и сраму мы за него ухватились, как та самая сорока за что-то блестящее из этой самой почвы на обрыве-то, проглядывающее почти  из романов Гончарова Ивана Александровича. Памятуем, что уважаемый классик очень  своей образностью дорожил, и никому даже и прикоснуться к ней не позволял, что и поссорило его с Иваном Сергеевичем Тургеневым, но своим сорочьим носом не удержались мы, критик-эссеист, защитительно переходя к первому множественному лицу в словах, проявляющих раздумья. Великий романист полагал, что великий очеркист прибрал к рукам кое-что из наивно показанного и доверчиво прочитанного «Обрыва», да и понаделал себе таких романов, как «Дворянское гнездо». Дескать, у очеркиста пороху не хватит роман самостоятельно замыслить и осуществить. Мол, не того масштаба дарование, мол, шапка-то не по Сеньке. Собранный третейский литературный суд Ивана Сергеевича оправдал, но обида у романиста, видимо, не прошла. Недоразумение  стало достоянием литературной истории.  Памятуя эту историю, мы из найденного нами в почве «рококо»  кнопку  чемоданчика и вообразили.  А чемоданчик сам усмотрели в городке Знаменске из «Капустина Яра», раз уж там появляются ракетчики с ракетами и домики всевозможные, в коих могут и чемоданчики померещиться в литературных фантазиях впечатлительных эссеистов. Ну, а уж, кто из пёстрой кошачьей компании согласится в роли белого и пушистого на чемоданчике уютно клубком свернуться, да вздремнуть, будто  на печке, до третьих петухов? Думать особо не будем. Уж очень затейливо и причудливо, чтобы вдаваться в ассоциации и дальше фантазировать. Но сюрреализм есть сюрреализм.  Такую  сюрреалистическую картину предчувствовать вполне можно. Пушистая кошка  Пуся вполне сможет в почве над обрывом  появиться в задумчивости.  Дали такую образность не исключал. Позволим и мы себе немного эпигонства. Сюрреалистические фантазии с гештальтами из наугад развинченных  структур. Монстрики Дмитрия Пригова,  разбегайтесь по сторонам. Милицанер в красивой рубашке дело концептуализирует в «Коробке спичек» Юрия Извекова. Он парень продвинутый. На досуге и сам сюрреалист ещё тот. Далека Ксения Собчак от литературы, да и многие дамы политеса современного тоже, а надо бы поближе. Вязание и прочие рукоделия известные, благодаря Александре Михайловне Коллонтай, занятия не только женские, но и королевские, нобелевские, прямо скажем. Читайте, не чуждые политики современные дамы, книжки, успешнее в политике будете. Надо, конечно, и литературным нашим дамам на темы «женщин в народном собрании» подумать отнюдь не в насмешливом ключе, а вполне серьёзно. 

Но не будем предаваться разнузданной сюрреалистической оргии ассоциаций, да ещё и структуралистских. Уже давно  классик прошедшего века, не замеченный в излишних пристрастиях к сюрреализму, сказал:  «Что хочешь, я сравню со всем, что хочешь…»  Пусть желающие в меру своих представлений о мере и соразмерности, вкусе и норме, приемлемости и дозволенности сами сравнивают и фантазируют. Вот, например, известный критик написала роман и назвала его «Делай, что хочешь ». Не будем же мы пенять её за то, что человеку нормальному, и в голову не придёт даже представлять. Не стоит, думается, что это само собой разумеется, что художественная словесность не руководство к действию, как не называет автор своё произведение. А среди названий у некоторых дам сейчас встречаются, к примеру, «Конфуций, выйди из класса», «Убить Гиппократа».   Диссертация магистерская Николая Гавриловича не зря ведь в школе изучается. Если какой-нибудь учитель, будучи студентом, вузовскими программами пренебрегал, то школьник и без него способен  прочесть то, с чем не уподобится различным школьным стрелкам-маньякам. Даже и роман «Что делать?» в школе изучают. Никому и в голову не придёт имитировать суицид после прочтения романа Чернышевского, делать нечто подобное после знакомства с пьесой Вильяма Шекспира «Ромео и Джульетта». И даже реальная жизнь писателя не пример для подражания, что уж всякий грамотный школьный учитель всегда своим ученикам говорит, а вузовский напоминает, не боясь показаться слабоумным. Поправка на «условность» художественных образов всегда подразумевается даже тогда, когда о них говорят назидательно, приводят в качестве позитивных. Вот и сейчас, говоря о «кнопочных» образах в возможном читательском сознании, мы полагаем, что образованные люди не бросятся искать каких-либо тайных шифров и кодов для этой кнопки, да и сами кнопки жать, мыслимые и немыслимые. Книжки многие здравомыслящие люди на сон читают грядущий, для отвлечения, успокоения. Не  считать же верблюдов с этой целью. Такое «лекарство» от бессонницы уж совсем скучно и даже утомительно. Но не будем на вас, любезные читатели, навеивать и зевоту с дремотой столь рассудительными аккордами в конце наших раздумий. Мы, хоть и предупреждаем, что чтение в чрезмерных дозах даже такому знатоку романов, как Дон Кихот не слишком полезным оказалось. Но всё-таки мы не  Минздрав. Пусть уж он пишет свои заметки на обложках. Читайте, любезные читатели, женскую прозу с удовольствием. Не бросайте и наши мужские раздумья в корзину. Не подавайся в Дон Кихоты и милицанер в белой рубашке. Не ищи, не концептуализируй кнопок и таинственных коробков с ассоциациями и прозаиков, и критиков.  Переходи, любезный читатель, достопочтенная публика к чтению самих книг женской прозы, к разговору о книгах  женской прозы. Мы  конкретно остановились  на каждом авторе в отдельности, что и было опубликовано Юрием Горюхиным в его почтенном журнале «Бельские просторы». Но вначале остановимся на магическом числе самого перечня имён.    

ТРОЕ? А МОЖЕТ БЫТЬ, ЧЕТВЕРО? 

Наверное, многие помнят стихотворение кумира стадионов и вечеров в Политехническом. Посвящённое Белле Ахмадулиной и включённое в программную книгу «Ахиллесово сердце» (1966), это стихотворение  –  взволнованный монолог из далёких шестидесятых, сохраняющий для нас весь трепет, аритмично пульсирующего в своём новом ритме сердца, «ахиллесово» озадаченного  над бурным потоком современности арифметической задачкой козлика из лодочки перевозчика. Освежим строчки этого монолога в памяти с сорок первой страницы чёрной книжечки, хранимой когда-то юным читателем с отроческих лет. Давно это было. Давно написано. Давно прочитано впервые. Давно. Шестидесятые – семидесятые – восьмидесятые. Есть такой шаг времён в литературной истории:  «Нас много. Нас может быть четверо. \\ Несёмся в машине как черти. \\ Оранжеволоса шофёрша.\\  И куртка по локоть – для форса.»

Осознавая риск и правовую ответственность превышений скорости, лирический герой поэта и через десятилетия предлагает своим читателям в тиши библиотек и кабинетов почувствовать адреналиновый азарт сохраняющего свою актуальность политического шоу. Не на ярмарочной карусели с бегущими по кругу, словно во сне муляжами сказочных зверей, услужливо осёдланных и впряжённых в почти кукольные сани и кареты, а  на  реальных городских улицах. И эти улицы, как понимаешь вдруг, всегда могут превратиться и в мотодром и даже едва ли не отвесные стены цирка мотогонок. Да, захватывающе интересно, но тяжело и опасно «адреналинить» в эффектах присутствия и быть такими богами из таких машин, даже просто быть с такими, а не самими быть.  Сев в такую машину, не выйти на обычную городскую улицу:  «Что там впереди предначертано? \\ Нас мало. Нас может быть четверо. \\ Мы мчимся, а ты божество! \\ И всё-таки нас большинство».

Такие вот литературно-поэтические триумвираты из давних времён учат современных читателей соображать на троих. Но курение опасно для жизни!  Соображать-то, дорогие читатели, соображайте. Да «раскинуть мозгами» в таких соображениях рискованно в самом прямом смысле слова… Но отвлечёмся от дидактики. Всё-таки поэзия, хоть захватывающий, но аттракцион литературы. Вглядимся в лицо удалого водителя. Вслушаемся в интонации, в само дыхание этого «божественного кореша».  представим не строчки монолога архитектора российской поэзии, а самой Белки.  Ведь в самих интонациях этого «божественного кореша»,  многое предугадано. Прежде всего, напряжение мощного потока российской поэтической речи от Иосифа Бродского до Николая Шамсутдинова.  Интонации эти идут от вышедшей из берегов пушкинской Невы «Медного всадника». И на этой почти стальной лаве лишь блики лунные легки, но в глубине и лёд ломающийся,  и холод, а в ветре даже и мальстремы водоворотов и вихрей, посреди  которых в демоническом вихре способен и ворон Эдгара По своим крылом промелькнуть, из которых и демоны Лермонтова-Врубеля пасть на не скалы горные, на город, способны. И пойдут половецкие пляски. И саркастически засмеётся Сальвадор Дали, проскачет уже не в половецких плясках, сверкнёт ягодицами удалого рыцарства над ощетинивающимися  дрожью площадями, над криком Мунка, который, словно перенёс через века и страны, крик одной из теней моста Айой, теней, что даже и не успели возмечтать о счастье такой свободы слова и гласности.

Но отведём рукой обступающие нас видения, перевернём страничку 41-42 с монологом героя. Ритмы ахиллесовых сердец давно возобладали над метрами, вышли из них, как из хрустких скорлупок яиц.  Давно схватился за сердце и упал, канул в вечность на ступенях царскосельских лестниц мастер-краснодеревщик «Кипарисового ларца» Иннокентий Анненский. Ахиллесовы сердца бегут босоногой гурьбой по этим лестницам, обтекая ларец, одинокий, закрытый, мало кому интересный в этой босоногой лаве юного будущего. А где-то в городе у другого моря катится по ступеням другой лестницы коляска с младенцем. И у неё свой маршрут в мир видений и грёз будущего.  Нет, нет дорогой читатель, мы перевернули страницы.  Мы не зовём и уж тем паче не ведём тебя в кошмарные хороводы статуй  из девичьих снов нашей российской словесности… Закроем чернокожую «книжицу» витражных дел мастера в оформлении В. Медведева с послеловием В. Скорино.  Пригласим Тебя, дорогой читатель… А знаешь ли куда? Догадайся. Соображай быстрее. Да не поскользнись, на паркете-то, да на ступеньках не поскользнись. Раскидывая мозгами, да не  откидывайся-то в лету времён. Ах! Ах! Пади, больно ножки хороши!.. Не падай! Пляши! 

А ВЫ ЕДЕТЕ НА БАЛ? 

Ну, конечно. На бал женской прозы.  Кавалеры, будьте смелы. Не тушуйтесь. Выбирайте! Приглашайте ваших дам-избранниц! Никаких турниров и дуэлей! Балы! Экзамены, рейтинги и конкурсы с их проходными баллами – это для любителей первенствовать, лидировать и бороться за лидерство. Литературные балы… Звучит само слово «бал» архаично и старомодно. Даже во времена «Петербургских сборников» интересовались лотереями, а о балах не писали. Но именно балы видятся нам в наших раздумьях над женской прозой предпочтительной  формой общения. Не будем предаваться воспоминаниям о первом бале Наташи Ростовой. Все его помнят благодаря школе и обязательному среднему образованию. Сохраним сам  настрой на бальное общение, на апофеоз мира, а не войны. И в кругах вальса можно увидеть расчёты архимедовых кругов, если уж кто-то не может обойтись без ратных ассоциаций. Мы же ограничимся бальными кругами вальсирующих пар.

Критика сейчас общедоступное занятие. Она давно шагнула за пределы академических аудиторий. Школы критики и в журналах, и в новейших затеях организаторов престижных литературных конкурсов. Не хвалить и не ругать приглашаем мы, а общаться. Каждый может пригласить каждую на танец очередного танцевального тура. Так и разрешатся проблемы известного козлёнка из детской сказки, любящего всех посчитать. Лучше не посчитать, а почитать. Бал женской прозы открыт для всех. И у каждого свой выбор. Все равны. Никаких конкурсов и марафонов в борьбе за славу и её призы. Танцы в удовольствие танцующим и любителям посмотреть на танцы. Живая и артистическая хореография  женской прозы. В этой хореографии и определится качество, а не количество.  Хореографическая логика танца, в котором всегда «Нас мало… \\ И всё-таки нас большинство». 

Диалектика. Диалектика и в структурно-сюрреалистической критике остаётся диалектикой. «А, нет», - скажут некоторые, решив про себя, что уж они-то танцевать не будут. Тут мы позволим себе вспомнить слова Александра Кушнера о том, что танцует тот, кто не танцует. Так Андрей Андреевич с Александром Семёновичем и поэтически узаконят объявляемые нами бальные круги. Пишите, критики. Вы танцуете со своими избранницами на балу женской прозы. А? Не пишите. Вы всё равно танцуете на балу. Вот такая диктатура бальная. Да, это танцы всех времён и народов, реальных авторов и фигур вымысла – персонажей. Любители танцев не совсем чистых, к примеру, всевозможных литературных пируэтов и па со всевозможными «очепятками» всех возможных родов,   эти друзья-приятели могут и мазурку станцевать в своё удовольствие.  Оно, понятно, галантность предпочтительней, но мазурку никто не отменял. Этими словами о мазурке и завершаем наши мужские раздумья о женской прозе. Прозе этой мы уже писали, не скрывая своих предпочтения в «Бельских просторах»  и на других журнальных страницах. Отвлечёмся, дорогой читатель от наших раздумий о женской прозе. В мазурках мы не сильны. Мазурок танцевать не собираемся. Лучше подготовимся и к раздумьям о прозе мужской. О ней мы тоже публиковали свои заметки-отклики в «Бельских просторах» и на страницах других изданий, приближается  черёд и общих рассуждений-раздумий. 

___________________ 

© Пэн Дмитрий Баохуанович 

Чичибабин (Полушин) Борис Алексеевич
Статья о знаменитом советском писателе, трудной его судьбе и особенностяхтворчества.
Почти невидимый мир природы – 10
Продолжение серии зарисовок автора с наблюдениями из мира природы, предыдущие опубликованы в №№395-403 Relga.r...
Интернет-издание года
© 2004 relga.ru. Все права защищены. Разработка и поддержка сайта: медиа-агентство design maximum