Прежде чем начать эту историю, стоит сделать кое-какие замечания филологического свойства. Недавно довелось мне где-то прочитать, что употреблять слово «пожарник» по отношению к людям, занимающимся ликвидацией огненных бедствий, неверно: правильным является слово «пожарный» – именно оно обозначает тех, кто тушит пожар, тогда как пожарниками надо называть поджигателей. С научной точки зрения это, может быть, и справедливо, да только в обыденной речи слово «пожарный», по-моему, давно не употребляется. Однако ж применительно к капитану Михалкину, наверно, больше подошла бы научная трактовка, а впрочем, выводы делайте сами…

Михалкин принадлежал к той категории офицеров, которую Юра Зайчиков про себя назвал «пожилыми капитанами». Всем им набегало за сорок, дальнейший служебный рост по тем или иным причинам не светил, хотя службу они знали, что называется, от и до. Но им не повезло: у кого-то не нашлось в верхах достаточно мохнатой руки, чтобы переложить личное дело в нужном направлении; кто-то вовремя не лизнул задницу близлежащему начальнику; кто-то выглядел чересчур умным – как, например, Кабиров, который частенько вёл крамольные речи типа того, что какие ж, мол, у нас выборы, ежели ставят перед тобой одну куклу и предлагают: выбирай, – возможен ли служебный рост при такой политической незрелости!..

Но капитан Михалкин ни под один из этих разрядов не подпадал, и его продвижение тормозилось самой заурядной и общепонятной причиной: он сильно зашибал. Конечно, этим в армии, как и на гражданке, особо никого не удивишь: в полку не пил только один офицер – начальник артиллерийской службы подполковник Громов, и хоть он выступал против алкоголизма с суровых идейных позиций, все знали, что просто у бедняги язва желудка. Но Михалкину не везло с соблюдением важного этического принципа: пей, да не попадайся, – а он вечно влипал в какие-то неприятности с гражданскими, и начальству приходилось заминать и улаживать.

Имея характер мнительный и вспыльчивый, Михалкин мог учудить такое, чему и сам потом не верил. Так, например, в тех редких случаях, когда его посылали в наряд начальником патруля, он держал пистолет не в кобуре, опасаясь, что его оттуда похитят, а прятал в специально пришитый чехол подмышкой и, фланируя по городским улицам, не вынимал оттуда, то есть из подмышки, руку, готовый в любой момент выхватить оружие и пустить его в ход.

Несколько раз он затевал пальбу прямо в центре города, натыкаясь на группки молодёжи, которые, по его мнению, что-то против него, Михалкина, замышляли; стрелял он, правда, в воздух, но панику наводил крутую, так что командиры посылали его патрулировать в самых крайних случаях, причём решили было пистолет вообще ему не выдавать, но это капитан счёл оскорбительным для своего офицерского достоинства, и тогда пистолет ему всё-таки доверили, но не дали к нему патронов.

Тут, вероятно, Михалкин подивился начальственной наивности, потому что у любого строевого командира, если он падок был на пиротехнические эффекты, всегда имелся в заначке свой личный боезапас, и Михалкин ничуть не ощутил себя обезоруженным. Загремев в одно из воскресений в патруль, он забрёл на огонёк в ресторан «Центральный», посидел в дружеской компании, быстренько дошёл до кондиции… Потом чей-то взгляд за соседним столиком показался ему косым – капитан вынул из гнезда свою пушку и для острастки повёл поверх голов прицельный огонь по стеклянным свечам люстры. 

Наверно, не стоит подробно описывать звуковое оформление разыгравшейся сцены – каждый сам легко представит себе это попурри из пистолетных выстрелов, звона и хруста гаснущих одна за за другой свечей (стрелял Михалкин, как и положено строевому командиру, с отменной меткостью), истерических взвизгов посетительниц и официанток и т. д. Как говорится, навёл шороху, и этот его «подвиг», получивший широкую, понятное дело, огласку и стоивший нескольких чувствительных втыков верхушке гарнизонного начальства, вынудил последнее полностью лишить Михалкина доступа к любому огнестрельному оружию…

Известен был капитан также тем, что имел жену на тринадцать лет моложе себя, и злые языки разносили по городу, что, мол, и бьёт она его, и в спальню он к ней входит, предварительно постучавшись и испросив разрешения, – да мало ли; Юра Зайчиков, как и большинство его сослуживцев, разумеется, сам ничего этого не видел, но кто, внимая молве, корректирует её нехваткой личных впечатлений: раз все говорят, значит, скорее всего, так оно и есть.

Пожилые капитаны, повторимся, знали службу как свои пять пальцев, и потому утруждать себя ею было ниже их достоинства, а так как никаких стимулов существенных начальство для них изобрести не могло, то и старалось спихнуть на такие должности, чтоб и их особо не тревожить, и себе не создавать лишних проблем. Михалкина же, как наиболее отпетого, определили на самую бесхлопотную службу – начальником пожарной охраны. Санаторный характер этой службы вошёл в поговорку: «спит как пожарник» – говорили о тех, кто круглые сутки вёл упорную борьбу с подушкой (вот, кстати, – «пожарник», а не «пожарный» – ещё одно подтверждение оторванности умозрительных теорий от реальной речевой практики).

Городские жители, впрочем, могли бы подумать, что огненная стихия бушует на военных объектах чуть ли не каждый день, потому что мощная красная машина, пугая всех рыдающей сиреной, регулярно около полудня пронизывала главные городские магистрали по направлению к центру; но предположить такое могли лишь горожане, не сведущие в тонкостях гарнизонного быта, – военнослужащие же, шарахаясь от фонтанов брызг, выстреливаемых из луж на пути красной машины, чертыхались и обменивались понимающими ухмылками: опять этот сумасшедший Самощенко за пивом гонит. Самощенко был водитель – единственный подчинённый капитана Михалкина, сплавленный к нему за неисправимое лихачество, не позволяющее доверить подобному шофёру более часто используемое транспортное средство.

Если не считать этих помпезных рейсов за пивом, служба Михалкина с Самощенкой протекала без шумных эксцессов, и все надеялись, что тут он громкого скандала учинить не сможет… 

Юра Зайчиков с приязнью относился к капитану Михалкину. Не потому, что одобрял его образ жизни и пресловутые подвиги, большая часть которых совершилась к тому же ещё до начала Юриного лейтенантства. Просто, во-первых, Юра Зайчиков был дружелюбно настроен по отношению ко всем людям, а во-вторых, капитана Михалкина – грузного, мешковатого, обрюзгшего, неряшливого и очень, судя по его загнанному выражению глаз, несчастливого – ему, Юре, почему-то было жалко.

До Дня Советской Армии Зайчикову не доводилось близко сталкиваться с капитаном Михалкиным, а в предпраздничную ночь Юра заступил в наряд начальником первого караула. Наряд хлопотный: много охраняемых объектов, в том числе гауптвахта, много подчинённых, много проверяющих – поэтому нечего удивляться, что службу выпало нести именно Зайчикову: он был «молодой», к тому же двухгодичник, а по отношению к таким жёстко выдерживался принцип: чур, за новенького.

Капитана Михалкина привезли в третьем часу ночи, в самую ту пору, когда уж невмоготу противиться сну, и хоть Юра на первом лейтенантском году стойко не позволял себе ночью спать в карауле, как раз у него мысли слипались и сладкие неармейские видения перед полузакрытыми глазами в полусне-полуяви бродили расплывчато… когда загремело за забором, зарычало, голоса высокие заколыхались, и Юра Зайчиков, в полной уверенности, что приехал проверяющий, на бегу глаза продирая и обмундирование заправляя, зацокотал подковками тяжёлых своих юфтевых сапог по металлическим ступенькам. Ничуть не сомневаясь, что кто-то рангом не ниже коменданта прибыл проверять несение караульной службы, Юра издали различил две звезды на погонах офицера и, на ходу прибрасывая правую к виску, начал рапортовать:

– Товарищ п-полковник, за время несения караульной службы в карауле происшествий не случилось, начальник караула лейтенант Зайчиков… – И вместо напыженной личности коменданта гарнизона подполковника Шмурлова увидел вдруг молодую физиономию лейтенанта из «летунов», который, досадливо кривясь, махнул рукой:

– Брось дурочку валять – иди принимай своего кадра.

Маленькое отступление-комментарий для читателей, далёких от армейской специфики. Спеша встретить прибывшего, полусонный Зайчиков, как мы уже сказали, предположил, что это высокое начальство, и с перепугу две маленьких лейтенантских звёздочки принял за большие, подполковничьи, а докладывая, чтоб заранее задобрить начальника, ещё и сглотнул приставку, повышая того в звании, – поэтому появившийся во дворе лейтенант из патруля подумал, что начкар дурачится скуки ради.

Протерев кулаком глаза, Зайчиков окончательно врубился в происходящее и увидел такую картину. В кузове грузовика у ворот двора караулки, в окружении двух патрульных солдатиков, возвышался капитан Михалкин – в позе римского сенатора на Форуме, закутанный в заменяющий тогу обрывок простыни, в длинных и широких трусах, известных под названием семейных, и, как выяснилось при более пристальном рассмотрении, босиком. Михалкин потрясал свободной рукой и громовым командным голосом крыл почём зря «этих паскуд-летунов». Ночь была, надо сказать, не очень холодная – Юг, конец зимы – ну, этак градусов пять мороза, наверно, – но на Михалкина они никак не действовали, собственные филиппики так распалили его, что он и простыню сбросил, выпятив пузо и грудь, поросшие седоватой шерстью, и продолжал грозить летунам страшной местью за их сегодняшнее беспардонное с ним, Михалкиным, обращение. Негодование капитана усиливалось именно тем обстоятельством, что его скрутили и доставили на губу летуны, то есть военнослужащие авиационных частей, а между представителями различных родов войск, как известно, всегда идёт соперничество и существует скрытая неприязнь.

Заметив Юру, Михалкин просиял, будто лучшего друга увидел:

– Зайчиков!.. – отчаянно завопил он, – выручай! Эти гады меня, офицера, ночью, из собственного дома, из постели вытащили. Да я их всех завтра же к коменданту!..

Слабо понимая, что происходит, Юра вопросительно взглянул на начальника патруля. Суть происшествия оказалась вот в чём. Накануне праздника пожарник капитан Михалкин задумал поджечь своё жилище. Можно было догадаться, что причиной тому послужила обострившаяся обстановка в семье. Михалкин заранее заготовил несколько бутылок с бензином и поздно вечером, когда все домашние легли спать, облил полы, стены, мебель, а затем чиркнул спичкой. Однако, вопреки его ожиданиям, бензин отказывался вспыхивать. Более того, каждая вновь зажжённая спичка от соприкосновения с горючей жидкостью шипела и гасла. Никакого нарушения законов природы тут не было. Просто десятилетний сын капитана разгадал отцовский замысел и заменил бензин в бутылках водой. Неудача с поджогом разъярила пожарника (наверно, не стоит уточнять, что все эти действия он производил уже в сильно нетрезвом состоянии), и его гнев нашёл исход в схватке с мебелью: он схватил хлебный нож и принялся кромсать всё подряд.

Перепуганная жена вызвала патруль, муж оказал сопротивление (нож, правда, к тому времени уже сломался); когда его усмирили и попытались одеть, воспротивился этому категорически, почему и был привезён отдельно от своего обмундирования – завёрнутое в шинель, оно лежало в углу кузова.

– Оденьтесь, товарищ капитан, вы же простудитесь! – пролепетал обалдевший от происходящего Юра, когда Михалкина принудили спуститься из кузова на землю. Но тот уже забыл о Зайчикове и громогласно грозил своим притеснителям неизбежными завтрашними карами.

В помещении офицерской гауптвахты Михалкин угомонился, поскольку вызывавший его ярость патруль, сдав дебошира в руки Зайчикову, с облегчённой душой уехал, – угомонился, но одеться не захотел, так и залёг голяком на топчане.

Через полчаса Зайчиков навестил его и застал уже в ином состоянии. Хотя внутри караульного помещения поддерживалась предписанная уставом температура в восемнадцать градусов по Цельсию, капитан в полной зимней форме с затянутым снаряжением возлежал на топчане, и его колотило так, будто топчан снизу долбили отбойными молотками.

– Слушай, Зайчиков, – взмолился он, – замёрз я, дай шинель укрыться.

Юра укрыл его своей шинелью, и бедняга вроде бы успокоился. Но ненадолго. Примерно через час он приплёлся в комнату начальника караула, мгновенно заполнил её кубатуру крепчайшим сивушным духом, жадно ухватил мутно-жёлтый графин с щербатым горлышком… Дальше последовало зрелище, которое Юра счёл за готовый цирковой номер: капитан Михалкин задрал голову, вознёс над ней опрокинутый графин и чуть ли не с полуметровой высоты направил водяную струю себе в рот. Кадык его поршнеобразно заходил ходуном, послышался звук: «а-ля-ля-ля-ля», похожий на тот, что издаёт уходящая из раковины в канализацию жидкость, и в считанные секунды налитый до краёв двухлитровый сосуд опустел.

Михалкин поставил графин на стол, часто задышал, отчего концентрация спиртовых паров в атмосфере достигла запредельного уровня, и вдруг отчаянно выкатил глаза на Зайчикова:

– Сколько время?!

– Пятый час, – отозвался Юра.

– Мать моя женщина!.. Я же должен с двух до трёх пожарные посты со Шмурловым проверять! – и он пронзил Зайчикова таким страдальческим взором, что отчего-то показался Юре похожим на безумного короля Лира…

Между прочим, кончилась эта история вполне благополучно для Михалкина. Комендант, как выяснилось, не дождавшись капитана, проверил посты сам и нашёл их в удовлетворительном состоянии. Утром Михалкин от Юры позвонил коменданту и покаялся – и тот его простил, распорядившись, однако, о некоторых мерах предосторожности на будущее: в частности, всем складам горюче-смазочных материалов категорически запретили снабжать Михалкина бензином; кроме того, на самощенковской пожарке приказано было демонтировать сирену, и с той поры он ездил за пивом хотя и с прежней скоростью, но без пугающих население звуковых эффектов.

____________________

© Лукьянченко Олег Алексеевич