Исключительно правдивое (хотя и незавершённое) повествование о самом счастливом времени – о детских годах мальчика, родившегося в сельской местности в семье колхозника накануне Великой Отечественной войны, раннее детство которого пришлось на годы войны и радостно-неповторимое послевоенное время. 

 

                                  О ЧЁМ ЭТИ ЗАПИСИ  

Очень жаль, что всю прелесть детства мы начинаем понимать, когда делаемся взрослыми. В детстве всё было другим. Светлыми и чистыми глазами мы смотрели на мир, и всё казалось гораздо более ярким.

К. Паустовский  

Во всём виноват возраст. В это трудно поверить, но когда-то я был очень маленьким, а потом как-то вырос. И, рано или поздно, настаёт пора, когда пройденный отрезок жизненного пути из отведённого тебе судьбой всё увеличивается, а оставшийся становится всё короче, и то и дело в голове стихийно возникают яркие картины прошлого, чаще всего детства, образы родных и близких, друзей и знакомых – причём всё больше из того времени, когда «деревья были большими»… И вот теперь, когда «дряхлеющие силы нам начинают изменять и мы должны, как старожилы, пришельцам новым место дать» (Тютчев), всё чаще возникает желание рассказать об этих картинах и образах, запечатлеть их (громко говоря!) для потомков… А может, это просто желание выговориться. В общем, нечто старческое…

Похоже, мы переходим в эпоху отчуждения людей от реального общения, – мы ведь все так заняты: то работа, то телевизор, то компьютер, то айфон – живём часто в виртуальном, иллюзорном мире – до близких ли нам? – Ах, да, с ними как-нибудь потом… А потом вдруг оказывается, что их уже и нет, а поговорить хотелось бы, поспрашивать… 

«Быть может (лестная надежда!)» – кто-нибудь отложит свой смартфон и заглянет в эти строки и нечаянно окунётся в мир, навеянный старческими воспоминаниями о далёком-далёком времени – поре нашего детства

 

СТРАХ  

В детстве меня часто преследовал страх, причём совершенно необъяснимый. Я боялся самолётов, автомашин, тракторов, чужих людей… И даже Бабы-Яги. Возможно, это следствие войны, а возможно – свойство моей натуры. Не знаю. 

Баба-Яга и прочие страшилки. У нас был большой огород – сорок соток. Почти половину его в послевоенные годы папа засевал рожью. В колхозе на трудодни давали очень мало, и хлеба на весь год нам не хватало, да ещё в 1947 году был голод, поэтому и сеяли в огороде рожь. А мы любили в огороде играть, т.е. не то чтобы просто играть, там привлекало нас и то, что всегда можно было чем-нибудь полакомиться – то молодым укропом, то горохом, то паслёном, то выдернуть из земли совсем ещё тоненькую морковку, то сорвать огурчик, то поспевали жердёлы, вишни, – в общем, огороду было чем нас к себе приманивать, а чтобы мы не додумались искать чего-либо съестного во ржи, нас всячески стращали – мол, там кто-то прячется жутко опасный и может неожиданно выскочить и напасть на нас. А когда рожь начинала колоситься, посредине делянки ставили пугало от птиц – высокую жердь с прикреплёнными накрест двумя палками – вверху поменьше (для «головы») и чуть ниже – побольше (для «плеч»). На это сооружение набрасывали старые одежды, тряпки и говорили: «Это Баба-Яга!» Я всегда издали с опаской поглядывал на эту Бабу-Ягу, с крестовиной вместо головы, молча и таинственно-настороженно стоявшую в одиночестве посреди ржи, а ночью мне снилось, что я на огороде, а она, эта Баба-Яга, вдруг угрожающе поднимается над рожью и, расставив в стороны свои серо-коричневые рукава, бесшумно паря в воздухе и грозно пошатываясь из стороны в сторону, устремлялась на меня. Я пытался убежать, вернее уползти, спрятаться куда-нибудь, например между рядками картошки, но от ужаса ощущал скованность, бессилие, а жуткая Яга неумолимо приближалась и вот-вот должна была схватить меня, но чаще она вдруг выхватывала с корнем яблоню и швыряла её комлем в меня, и когда дерево с корнем готово уже было придавить меня, я, пытаясь спастись, отталкивал его, но рука падала куда-то в пустоту, и в этот момент я просыпался весь потный и дрожащий от страха… Такой сон почему-то нередко повторялся с удивительной навязчивостью! 

А ещё нас пугали рассказом о том, что из ростовского зоопарка сбежал какой-то страшный желтобрюх и что он любит прятаться в пшенице и внезапно нападать на детей. Особенно убеждённо говорила об этом тётка Галька – Кольки Павленко мать – ей не хотелось, чтобы Колька вдруг вздумал погулять где-нибудь в поле... При этом, что это за зверь такой – желтобрюх, – нам никто толком не говорил: мол, просто есть страшный такой зверь с жёлтым пузом, обожающий нападать на детей. Впрочем, Кольку желтобрюх почему-то нисколько не пугал. Он говорил: 

– А я знаю, как можно спастись от желтобрюха! От него нужно убегать против солнца – против солнца желтобрюх ничего не видит! 

Но я откровенно побаивался этого непонятного зверя – мало ли что… Лишь уже много позже я узнал, что желтобрюх – это змея, полоз, вроде бы совсем безобидный. Тем более что бегать он ну совсем не умеет! Но ведь напасть исподтишка-то может!..

Но это всё детские страшилки, призванные побудить детишек к осторожности и послушанию. Однако меня одолевали страхи и другого рода. Я боялся технических устройств – самолётов, машин, поездов. И ещё очень боялся войны.

Машины. Почему я боялся машин, не знаю. Как-то летом, когда я по обыкновению сидел в хате, пришёл папа, радостно возбуждённый, и сказал:

– Давай, пошли быстренько, там легковая машина, посмотришь поближе! – и потащил меня во двор, а потом на улицу. Увидеть легковушку в то время, особенно вблизи, была большая редкость.

Легковушка – а это была чёрная «эмка» – стояла на улице за тыном; я увидел только часть передка и большую часть ближнего к нам левого колеса с огромным крылом. Машина тихонько пофыркивала мотором, от неё шёл сладковатый запах бензина, левое крыло подозрительно-нервно подрагивало, вызывая во мне необъяснимую тревогу. Я тут же упёрся, не желая выходить на улицу.

– Ну, чего ты боишься? – воскликнул папа, удивляясь, что машина не вызывает во мне любопытства, и попытался вытолкнуть меня за калитку. – Иди, посмотришь! 

Однако необъяснимый страх сковал меня, и я не мог двинуться с места. Но папа всё-таки настойчиво тащил меня к калитке (калитку у нас называют хвирточкой, т.е. по-русски – форточкой). Поупиравшись, я, наконец, высунул голову за хвирточку. Машина оказалась огромной и, главное, – она была страшно чёрной и какой-то чужой, неприветливой! Но возле неё очень спокойно, по-свойски, крутился сосед Колька. Увидев меня, он весело воскликнул: 

– О! Иди сюда! Смотри, как интересно! Не бойся, это совсем не страшно! – Колька поглаживал дрожащее крыло, потом улегся на него, показывая, что машина совсем добрая и не кусается! – Глянь, вот я лежу на крыле, и ничего! 

Человек, сидевший в машине за рулём, смотрел на Кольку молча, с добродушной улыбкой. То есть обстановка была вполне спокойная, миролюбивая. Однако на большее, чем высунуть голову за калитку, я не отважился. Папа снисходительно хмыкнул и разрешил: 

– Ну, ладно, иди… 

Надо ли говорить, что дважды эти слова папе говорить не пришлось. 

Странно, что когда я подрос, я стал очень любить технику, особенно автомобили и тракторы. А до этого очень боялся их: услышу, как рычит идущий по улице трактор (а в те годы это были медлительные колёсные ХТЗ или ЧТЗ с огромными стальными шипами на больших задних колёсах) – услышу, бывало, рёв такого трактора – и бегу куда-нибудь прятаться, например, в сарай или под кровать!  

Самолёты. Дом, в котором сейчас жила тётка Дуська, до войны принадлежал нашим соседям по фамилии Чебак. Продав дом, они переехали в Батайск. Их сын Григорий был лётчиком, после войны он работал в Батайске на военно-учебном аэродроме и нередко, по старой памяти, прилетал на кукурузнике в Высочино. У него были родственники на Песчаном, и гораздо чаще он летал именно туда. Но, пролетая мимо нашего села, он обязательно делал два-три круга над бывшей своей хатой, причём делал это на очень малой высоте, буквально задевая верхушки деревьев. Так он приветствовал своих земляков-соседей. От сильного треска мотора, не то что стёкла дрожали в окнах, – мне казалось, что и хата подпрыгивала и готова была разрушиться… Я в такие моменты прятался в сарае или, если успевал, – в хате под кроватью. Однажды, находясь в такой момент в сарае, я приоткрыл дверь, чтобы в щёлочку взглянуть, что там происходит, и прямо над дверью увидел часть крыла и колесо самолёта и почувствовал, как от грохота и треска сарай пошатнулся и поплыл куда-то, а меня будто вдавило в землю!..

Бывало, сделав круги, самолёт шёл на посадку на окраине села, как правило, возле МТФ. Там была подходящая площадка для кукурузника. В послевоенные годы самолёт воспринимался как диковинка, и, едва он успевал приземлиться, как к нему сбегалось чуть ли не полсела – поглазеть, а может, и пообщаться с земляком. Иногда он катал на самолёте желающих, но смельчаков было мало. Как-то согласился прокатиться дядька Санька Басан. Когда приземлились, он признался, что с непривычки было страшно, особенно, когда шли на посадку, он почувствовал, что его выбрасывает из самолёта, и подумал, что всё, конец! Но, слава богу, смог удержаться, всё обошлось. 

В один из таких дней, когда Григорий Чебак посадил свой самолёт возле МТФ, папа сказал мне:

– Ну, пойдём, посмотришь на ероплан поближе, – папа не признавал слова «самолёт», а любил ставшее к тому времени уже старомодным название «аэроплан», но произносил его на свой манер (напомню, что на заре авиации были в ходу иноязычные названия «авиатор», «пилот» и «аэроплан», привычные сейчас нам слова «лётчик» и «самолёт» придумали, говорят, поэты Игорь Северянин и Велемир Хлебников, хотя слово «самолёт» в русском языке существовало и до них – в сказках в сочетании «ковёр-самолёт»). 

С явной опаской я согласился. Папа взял меня на руки, и мы, так сказать, пошли. Вышли на край села, тут направо вблизи – МТФ, а далее – уже и сам кукурузник. Отсюда он уже был хорошо виден. Самолёт, отвернувшись от нас, сидел на земле, смирно прижавшись к ней хвостом – как стрекоза на ветке. Слышно было, как размеренно чавкал его мотор – совсем тихо, без того треска, который он издавал в воздухе и так пугал меня. Вокруг толпились люди, некоторые уже, насмотревшись, удовлетворённые, возвращались домой. Всё было мирно и спокойно. Однако по мере приближения к кукурузнику во мне что-то холодело внутри, мне казалось, что я как-то сжимаюсь в размерах, мне вообще захотелось превратиться в незаметную точку… Другими словами, чем ближе был самолёт, тем сильнее мною овладевала тревога. А тут папа спрашивает: 

– Ну, может, на землю станешь?

В ответ я сильнее вцепился в его шею руками. Папа мне – понимающе и снисходительно, с усмешкой:

– Ты шо – врябив? – т.е. Ты что – оробел? 

Проходившая мимо какая-то баба участливо заметила: 

– Да он, бедненький, аж позеленел! 

– Ну, тогда пошли домой, – добродушно согласился папа. 

И мы пошли обратно.

…Однако как-то постепенно моё отношение к самолётам изменилось. На аэродроме в Батайске, где работал Чебак, базировались истребители. На них лётчики выполняли тренировочные полёты, отрабатывая приёмы воздушного боя. Тренировки эти проходили прямо над нашим селом, и мы с Таней привыкли к этим полётам и с интересом за ними наблюдали. Мы выходили на улицу, садились на лежавшее у ворот бревно – ствол не то от груши, не то от яблони. Бревно было большим, с комлем, слегка обрубленным, на одном конце и толстыми обрезанными ветками на другом. Оно служило лавочкой или завалинкой. Усевшись на него, мы наблюдали за небом. А небо было чистое-чистое, синее-синее, и по нему как сумасшедшие носились истребители. Они то летали парами рядом друг с дружкой, совершая большие круги, то гонялись друг за дружкой, неожиданно взмывая вертикально ввысь, там переворачивались, на миг замирали и потом стремительно неслись к земле и снова, ревя моторами, уносились вверх… Летали они не слишком высоко, словно старались, чтобы мы могли их получше разглядеть: нам хорошо были видны красные звёзды на зелёных крыльях и на корпусе, а иногда различалась и кабина пилота… 

Это продолжалось каждое лето, но потом эти истребители куда-то исчезли. Вместо них высоко-высоко в небе стали летать какие-то другие, плохо различимые в вышине, самолёты серебристо-белого цвета со скошенными назад крыльями, в вышине они казались крошечными – чуть крупнее спичечной коробки; они, эти самолёты, и шумели совсем не так. Я сказал Тане, что не понимаю, что это, и Таня, как человек знающий, пояснила:

– Это теперь другие самолёты, криктивные называются. 

То-то они и кричат по-другому, раз криктивные!

Поезд. Первый раз поезд я увидел, когда мы с папой на двухколке встречали Валю, который ездил на Водяную к тёте Тане за арбузами. Это было на Кочеванском полустанке, находившемся в том месте, где железная дорога рассекает возвышенность и проходит ниже окружающей поверхности. Мы с папой остановились наверху и стали ждать прихода поезда. Когда я увидел приближающийся поезд, я ужаснулся тому, какой это огромный зверь. Он полз внизу по рельсам, шипел, пыхтел, угрожающе покрикивал гудком. Паровоз тащил за собой неимоверное количество огромных, длинных зеленых домов на колесах. Сознавая, что поезд никоим образом не выскочит из своей колеи, я, тем не менее, ощутил какой-то гнетущий страх, и казалось в тот момент, что увидеть поезд ещё раз мне никак не хотелось бы! А Валя, таща мешок с арбузами, между прочим, спокойно вылез из вагона, и, спустившись по его ступенькам, не торопясь, стал подниматься по откосу к нам, папа кинулся ему помогать. А сердитый поезд рявкнул и, скрипя, пыхтя и постукивая колёсами на стыках рельсов, медленно и равнодушно пополз дальше, в сторону Ростова… 

Неприязненное отношение к поезду у меня сохранилось надолго. Езда в поезде в то время напоминала о войне: на откосах регулярно попадались на глаза аккуратно выложенные побелёнными камешками лозунги: «Мир победит войну!», «Наше дело правое – мы победили!», «Слава великому Сталину!», «Мир народам!», «Война войне!» и т.п. Это всё были отголоски прошедшей недавно войны, а война пугала. И все эти лозунги, как эхо войны, вызывали тревогу, беспокойство, напоминая, что в нашей жизни не всё хорошо и благополучно, и в общем-то порождали какое-то гнетущее чувство страха. 

Атомная бомба. Особенно пугали тревожные разговоры о новом оружии – об атомной бомбе. Говорили, что эта бомба, взорвавшись, уничтожает всё на многие километры вокруг. Папа говорил: «Если такая бомба упадёт на Ростов, то и нашему селу достанется!» Меня это очень пугало. С одной стороны, я пытался представить, как устроена такая бомба, что уничтожает всё на большом расстоянии. В воображении рисовалась очень большая бомба – размером не меньше самой большой кадушки в нашей кладовке. В неё заложено несколько бомб меньшего размера, а в них в свою очередь тоже помещены бомбочки поменьше и так далее. Все эти бомбы и бомбочки в большой бомбе-кадушке пересыпаны порохом: порох в кадушке взрывается и разбрасывает на какое-то расстояние более мелкие бомбы, те взрываются и разбрасывают бомбочки, которые, разлетаясь, тоже взрываются, уничтожая всё живое на большом пространстве – такое устройство бомбы рисовало моё воображение. Но, с другой стороны, что-то мне подсказывало, что на самом деле эта бомба устроена совсем не так (хотя кое-кому может показаться, что в моём детском наивном воображении была примитивно отражена суть цепной реакции, положенной в основу ядерного взрыва, но я о такой реакции, естественно, ничего не знал, я просто пытался чисто механически представить, как это может «работать»… 

И на смену рассудочному воображению приходили эмоции, вызванные страхом перед этим совсем непонятным оружием. Страхи, приглушенные днём, во время бодрствования, давали о себе знать ночью, во время сна: мне постоянно снились кошмары – небо, охваченное пламенем, огромные самолёты, ведущие бой и сбрасывающие атомные бомбы, и всё вокруг сотрясается от взрывов и горит, и всё небо в огне и некуда спрятаться, и я хочу спрятаться, но спрятаться некуда и негде – ни за стеной дома, ни в хате! Эти картины выглядели настолько реалистично, что, проснувшись, я не мог поверить, что никакой войны нет, что атомные бомбы никто не сбрасывал, что на улице всё так же тихо и спокойно, как и вчера! Но всё равно иногда я даже боялся ложиться спать, опасаясь, что ночью опять начнётся эта страшная война с её бесконечным кошмаром. Тогда перед сном я потихоньку забирался на кровать к папе – он по обыкновению вечерами лёжа читал книжку или газету, поставив керосиновую лампу рядом, на столешницу швейной машины. Я перелезал через папу и молча ложился у стенки. Папа при этом не обращал на меня никакого внимания – он с увлечением читал какую-нибудь книжку, например, «Свет над землёй» модного в те годы Семёна Бабаевского или популярные «Очерки о Вселенной» Воронцова-Вельяминова, и, очевидно, даже не подозревал о моих страхах. Но поскольку от папы не исходило никакой тревоги или волнения, я рядом с ним чувствовал, как страх потихоньку куда-то уходит и, полежав немного и получив от папы заряд спокойствия, отправлялся в свою кровать… 

Я как-то заглянул в эту самую книгу «Очерки о Вселенной», которую читал папа, – а там – лучше бы не смотреть! – там опять страхи, там одни заголовки чего стоят: «Небесные камни и пыль», «Вестники ужаса» (это о кометах), какие-то страшные космические лучи… А тут ещё тётка Дуська, всегда раньше всех знавшая всякие новости и сообщавшая их проходившим мимо сельчанам: 

– Слыхали новость? – Кусок солнца оторвался и летит на землю! 

– Да ты что-о-о? – и люди смотрели сквозь щель в кулаке на солнце и обеспокоенно говорили:

– Глянь, и правда, оно какое-то выщербленное! 

– Да и я ж тоже смотрю – а в нём целого куска уже нет. Ой, сгорим! – у тётки Дуськи неподдельный ужас на лице… 

Пережитые в детстве страхи, вызванные разговорами об атомной бомбе, видимо, надолго оставили в подсознании свои следы, потому что даже, когда я был уже взрослым, они иногда возвращались ко мне в виде всё тех же кошмарных снов с образами испепеляющей атомной войны…  

Послевоенный синдром. Многие страхи у меня, несомненно, были связаны с войной. Победив фашистскую Германию, мы стремились отдать должное подвигу людей, отдавших свою жизнь ради Победы. После войны очень много писали о таких героях: Зое Космодемьянской, Александре Матросове, Володе Дубинине, Лёне Голикове, молодогвардейцах, о Гуле Королёвой и многих других, погибших молодыми или даже совсем детьми в годы войны. Но при этом у нас был некоторый перехлёст в сторону, я бы сказал, «героизации смерти»: создавалось впечатление, что смерть на войне – это хорошо. Победить врага ценой смерти. Прославлялись поступки пионеров, которые, рискуя жизнью, геройски прятали от фашистов символы советской действительности – значки, пионерские галстуки, красное знамя и т. п. Мне было страшно читать или слышать, как люди, в том числе и дети, гибнут. Да, это героизм, может даже это подвиг, но! Это же дети! Они же маленькие! А вся пропаганда у нас велась с прицелом на то, чтобы воспитать детей, готовых, в случае новой войны, не задумываясь, отдать свою жизнь, «как Александр Матросов, как Олег Кошевой».  

А мне как-то от этой установки было не по себе. Я боялся возвращения войны, несущей смерть. Я почему-то хотел жить… 

В школе, в начальных классах меня иногда награждали, обычно по итогам учебного года, «Похвальным листом» или грамотой. Это был лист бумаги, на котором в одном углу вверху был изображён Ленин, а в другом – Сталин. Принеся домой эту награду, я был озабочен тем, куда бы её понадёжнее спрятать. Ведь начнись снова война, снова придут немцы, увидят, что я храню портреты Ленина и Сталина, и убьют меня! По той же причине, каюсь, я не хотел вступать в пионеры и в комсомол. Пионеры и комсомольцы – это те, кого враги убивают в первую очередь... Я был озабочен – куда спрятать эти грамоты?

И я обратил свое внимание на тот большой чёрный стол в зале, за которым папа обычно работал со своими агротехническими бумагами (вычерчивал планы колхозных полей, планировал семипольный севооборот, писал отчёты и т.п.). Под столешницей устроены были три выдвижных ящичка с внутренними замками. Один ящик, с правой стороны, был заперт и не открывался – видимо, замок там давно испортился. В фанерном дне этого ящика имелась дыра – возможно, в нём когда-то лежали какие-то бумаги, и когда замок испортился, проделали эту дырку, чтобы их достать – в неё свободно проходила рука взрослого человека. Так вот, в этом ящике, в эту дыру, залезая под стол, я и прятал свои школьные награды, полагая, что надёжнее места нет…

 

ЖЕЛАНЬЯ 

Желанья!.. что пользы напрасно и вечно желать?..
А годы проходят – все лучшие годы!

М.Ю.Лермонтов  

Один поэт, кажется, латиноамериканец, сказал, что человек переполнен жизнью, а жизнь полна желаний, желания рвутся на волю! О желаньях высказывались и другие умные люди. Например, Бертран Рассел сказал: «У каждого человека есть желания, которые он не сообщает другим, и желания, в которых он не сознается даже себе самому». А Бенджамин Франклин утверждал: «Легче подавить в себе первое желание, чем удовлетворить все последующие». 

В детстве у меня было много желаний – и первое, и второе, и многие последующие, которые приходилось подавлять – не потому, что я запрещал их себе, а потому, что они были неосуществимы, их исполнение находилось за пределами моих сил или возможностей моих родителей, и что пользы сообщать о них кому-то другому? Желаньям хотелось на волю, но реальность убивала их напрочь и беспощадно! Однако сознавать, что желания невыполнимы, было тяжело. Помню, желая чего-нибудь – вовсе не фантастического – но в наших условиях явно невыполнимого, я от тоски и безысходности ложился на землю где-нибудь во дворе или на огороде и мог часами лежать, мучительно изнывая от осознания того, что всё это невозможно…

У тётки Дуськи жили квартиранты, они занимали так называемую кухню, пристроенную к дому и представлявшую собой отдельную хату с отдельным входом, со своей плитой – в ней вполне можно было жить. И жили здесь люди приезжие – из Ростова. Это были дед Коваль со своей бабкой Ковалихой. У них имелась такая штука, которая называлась сепаратором, те, у кого из соседей была корова, ходили к Ковалихе гнать молоко, расплачивались молоком – литр с ведра. Дед работал в нашем колхозе кузнецом. Его звали Дмитрий Иванович Заикин, но ни по имени, ни по фамилии его никто не называл, для всех он был просто Дед Коваль. Их сын погиб на фронте, а дочь Ася жила в Ростове. После войны Ася своего маленького сына Серёжу, который был мне ровесником, оставила на попечение родителей, т.е. деда с бабкой, – на то время, пока её жизнь в городе благоустроится. Дед с бабкой мальчика-внука называли ласково Сержик и души в нём не чаяли. Мальчик был очень хорошим, покладистым, мы с ним не то чтобы очень дружили, но часто общались и ни разу не поссорились. Сержик был для меня в чём-то даже авторитетом. Как-то, подобрав во дворе какую-то цветную стекляшку, мы сквозь неё по очереди с интересом осматривали всё вокруг, даже небо – сквозь цветное стёклышко всё вокруг выглядело совсем иначе. Увидев, чем мы занимаемся, бабушка Ковалиха заботливо предупредила:

– Только на солнце не смотрите, можете ослепнуть!

Я не понимал, что значит ослепнуть, и спросил у Сержика. Сержик охотно пояснил и даже показал. Взяв пальцами обеих рук кожицу пониже бровей, т.е. у самых век, и оттянув её вперёд, он, скорчив при этом ужасную рожицу, сказал: 

– Быть слепым – это вот так! 

Конечно, жить с такими исковерканными глазами и таким лицом очень не хотелось бы… 

Автомобиль. У Сержика имелась настоящая, купленная в магазине игрушка, – не то тёмно-зелёный, не то синий деревянный грузовой автомобиль с красивой кабиной и кузовом. Игрушка была уже не новая, Сержик эксплуатировал её так усердно, что отломились колёса, а краска местами уже потрескалась и облезла. Тем не менее машина выглядела как копия настоящего грузовика. Отломившиеся металлические колёса, выштампованные из двух половинок жести, запрессованных одна в другую, можно было использовать и как отдельную игрушку: если колесо прислонить к губам и подуть в дырочку посередине, колесо превращалось в свисток; можно было пульнуть колесо в воздух – в полёте оно тоже издавало лёгкий тонкий свист. Но машинкой даже без колёс играть было интересно: мы её двигали брюхом по земле, рыча как два мотора сразу. И без колёс она не переставала походить на настоящий грузовик! 

Вскоре настало время, когда Сержика мама Ася забрала домой в Ростов, что для меня было как-то очень неожиданно, а Дед Коваль построил себе хату рядом с кузницей, и мы лишились такого приятного соседства и возможности играть с настоящей покупной игрушкой. Мне в память о Сержике осталось лишь колесо от машины. Это хороший был свисток, но мне страстно хотелось иметь такую же машинку всю целиком, с колёсами, кузовом и кабинкой. И стал просить папу и маму, чтобы купили мне такую игрушку. Но мама без обиняков сказала: 

– Та где ж мы грошей возьмём? На неё гроши надо, а их нет и взять неоткуда! 

Я понял: желать такую игрушку нельзя, потому что нет возможности её купить. 

Так было подавлено первое из запомнившихся мне моих желаний. 

Но страсть к покупной игрушке-автомобилю не утихала. Однажды, когда я уже ходил в первый класс, возле школы появился мальчик-дошкольник, живший рядом, звали его Петя. Он пришёл сюда с маленькой машинкой-легковушкой. Это была машинка красного цвета с открытым верхом, с красивыми обрезиненными колёсами, заводная – с пружинным мотором. И ещё у неё передние колеса могли поворачиваться – имелся там такой рычажок: в положении «прямо» машинка ехала прямо, если сместишь его в одну или другую сторону – машинка едет по кругу в ту или иную сторону. Я набрался нахальства и попросил Петьку дать немного поиграться с этой машинкой. Он охотно, или точнее, покорно, как бы подчиняясь старшему, позволил, и я испытал все режимы – и «прямо» и с поворотами. Земля здесь была неровная и для такой маленькой машинки не годилась: машинка то подпрыгивала, то цеплялась за кочки. Прозвенел звонок, и я с сожалением оставил игрушку. Петька больше возле школы не появлялся, но его легковой автомобиль запомнился мне на всю жизнь… 

Велосипед. Второе страстное желание – велосипед. Велосипеды в пору моего детства в нашем селе были большой редкостью, даже для взрослых – их количество на всё село можно было сосчитать, наверное, по пальцам одной руки. Во всяком случае, на нашей улице велосипеда ни у кого не было. Но тут напротив нас поселилась молодая пара – дядько Шурка с женой, они здесь купили старую хату у нашей соседки, продавшей эту хату, чтобы переселиться на улицу, которая тогда называлась Бригадной (а теперь – Чехова). Дядько Шурка старую хату сломал и на её месте построил новую. У него имелся старенький велосипед – «московский», как говорили тогда; кажется, ещё до войны такие велосипеды выпускались каким-то московским заводом, отличительной чертой этих велосипедов был прямой руль. 

Свой старенький велосипед дядько Шурка то и дело ремонтировал. Поскольку наш новый сосед был всегда приветлив, он не возражал, если я вертелся тут же, наблюдая за его вознёй со своим старым другом. После ремонта он испытывал велосипед, нередко предлагая мне: 

– Садись, прокачу! – и помогал мне взобраться на раму и прокатывался со мной до угла и обратно. 

Он нередко катал меня и просто так, наверное, у него была такая склонность – делать другим приятное, тем более что своих детей у них с женой в то время ещё не было. Катал не только меня, но и моего приятеля Кольку. 

Однажды холодной осенью он долго катал меня по улице взад-вперёд, от одного края до другого, пока у меня не закоченели пальцы, которыми я держался за холодный руль. Ссадив меня с велосипеда и глядя на мои торчавшие кочерыжками кисти рук, он сказал: 

– Ну, теперь ты отогреешь их только дома у печки! 

Тут я не согласился. Я стал разминать ладошки, тереть их друг о дружку, хлопать ими и не ушел домой, пока пальцы не ожили.

Однажды Базолий, очевидно, намекая на мою хромоту, сказал: 

– Тебе хорошо бы велосипед… 

Так зародилось у меня заветное желание – иметь велосипед. Я стал наседать на папу, спрашивая: 

– Ты купишь мне велосипед? 

Папа отвечал как-то неохотно: 

– Гм… Велосипед? А ты сможешь на нём? Тебе, наверное, лучше бы трёхколёсный… 

– Ага! Мне бы трёхколёсный, чтобы я не упал с него! 

– Ну да! Правда… не знаю, бывают ли такие в продаже… 

– А ты, как будешь в Ростове, узнай! Хочу трёхколёсный! 

– Хм, хорошо, буду в городе, посмотрю, – задумчиво глядя в сторону, как-то вяло отвечал папа. 

И вот однажды, когда папа собрался город, я напомнил:

– Па! Ну ты ж помнишь про велосипед?

– Велосипед? Какой велосипед?

– Ну ты ж обещал узнать… про трёхколёсный…

– А!.. Ну да, помню…

– Купи! На трёх колёсах! Хорошо?

– Ну, хорошо, хорошо, – скороговоркой пообещал папа. 

Целый день я пребывал в приподнятом настроении. В воображении я уже видел этот велосипед – новенький, почему-то красного цвета, красивый. Я представлял себе, как я на него сяду, как буду кататься – вначале по двору, потом на улице по наезженной (довольно пыльной!) дороге… Играя с Сашкой на развалинах бывшей кухни, в которой не так давно жил Дед Коваль, я похвастался:

– А сегодня мне папа купит велосипед!

– А какой? – поинтересовался Сашка. 

– Трёхколёсный! 

– А дашь покататься? 

– Конечно! – я был добр и необыкновенно щедр. – Мы вот с этой горки на нём будем спускаться! 

И мы даже немного расчистили эту горку (представлявшую собой остатки бывшей здесь кухни), чтобы удобней было по ней съезжать.

А день выдался как назло бесконечно длинным, длинным! Время тянулось, тянулось, а обед всё не наступал, а после обеда надо было ждать почти до вечера! Никогда не было такого длинного дня! 

Наконец, наступил желанный час. Я с нетерпением ждал папу на улице. И вот он появился вдали… Я смотрел и не верил своим глазам – папа шёл, что называется, налегке, у него в руке было что-то из лёгких вещей, но велосипеда я не видел. Побежал к нему навстречу, с угасающей надеждой заглянул ему даже за спину – велосипеда нет… 

– А… где велосипед? – с робкой надеждой спросил я, ожидая, что папа скажет, что он передал его кому-то, кто помогает ему нести или привезут на подводе…

– Да какой там велосипед – грошей нету, – при этом папа как-то грустно поглядел куда-то вдаль. 

До сих пор не могу понять, зачем папа пообещал купить велосипед, если знал, что денег у нас нет и не будет? 

…Впервые трёхколёсный велосипед я увидел, когда уже ходил в школу. Как-то на большой перемене, на дороге за амбарами, я увидел двух пацанов – уже далеко не малышей (явно постарше меня). Они развлекались тем, что катались на какой-то штуке с тремя колёсами. Детали этого устройства я не мог разглядеть, так как находился в некотором удалении от них, да и смотреть надо было против утреннего солнца. Но три колеса там было точно: одно, большое, впереди с рулём и два, поменьше, – сзади. Пацаны развлекались тем, что по очереди, держась руками за руль, одну ногу ставили на перекладину, соединявшую задние колёса, другой ногой отталкиваясь, разгонялись, ставили вторую ногу на перекладину и ехали некоторое время по инерции. По мере того как они, так катаясь, удалялись от меня, я, как зачарованный, всё шёл и шёл вслед за ними… Наконец я вспомнил, что перемена может скоро закончиться, а я ушёл слишком далеко и могу не успеть на урок. Обернувшись назад, я увидел, что школьный двор уже далеко от меня и совсем пуст, детвора, недавно шумно бегавшая вокруг школы, куда-то исчезла. Горько сожалея, что надо расстаться с этим захватывающим зрелищем, я поспешил в класс… Оказалось, что занятия давно шли, я опоздал почти на пол-урока! Но Раиса Илларионовна, в это время уже объяснявшая новый материал, спокойно разрешила войти и присутствовать на занятиях и почему-то ни словом не упрекнула за опоздание. 

…Лишь осенью 1954 года у нас появился собственный велосипед. Тоже «ЗиФ». В тот год мы вырастили с десяток гусей, на выручку от их продажи и купили это транспортное чудо. Примечательно, что продавать гусей возили в Таганрог – прошёл слух, что там гуси дороже; отправились туда из Высочино несколько человек на колхозной машине (вроде как на ярмарку), и, действительно, миссия оказалась успешной.  

 

ПЕЧНИК 

Был ещё случай с папой, запомнившийся мне, возможно, потому, что это был мой первый выход из дому, со двора, так сказать, в большой мир. 

Напротив нас, наискось через двор, поселилась жить дочь плотника Василия Ивановича – Галина. Она перед войной вышла замуж в какую-то деревню Павловку. Но когда муж погиб на войне, она с сыном Колей вернулась к родителям. Они купили ей старый дом у Шестаковых, переехавших ближе к центру села. Дом этот был слишком стар, и его разрушили, а на этом месте Василий Иванович построил небольшую хату. И вот тетка Галька приходит однажды к нам и спрашивает у мамы, кто сложил нам печку. Мама ответила, что, мол, сам Сидор. 

– А не мог бы дядько Сидор и мне сложить?

Мама пожала плечами и сказала: 

– Не знаю, это ж надо у него спрашивать. 

Когда пришёл папа, мама сообщила: 

– Галька просит тебя сложить ей печку.

Папу это явно не обрадовало:

– Чего?! Я что – печник, что ли? – произнёс он с оттенком недоумения и даже досады. – Пусть поищет мастера… 

А тут вскоре приходит и тётка Галька и без обиняков, прямо с порога: 

– Дядько Сидор, сложите мне печку! 

– А с чего ты взяла, что я печник?

– Ну… Печник, не печник – себе же сложили? 

– Так то себе! Тут как сложил, так и сложил, плохо ли, хорошо ли – сам себе и виноват! 

– Ну и мне как сложите, так и будет. Кирпич-сырец есть, глина, песок есть, короб есть, голосники, дверцы, листы тоже… Всё есть. Вы только сложите! Прошу вас! К кому ж тут ещё обратиться? Не к кому, кроме вас. Сколько это будет стоить, я заплачу!

Папа хмыкнул, помолчал, потом уже мягче сказал:

– Ну, я не мастер, чтобы деньги за это брать... Так, а когда тебе надо? 

– Да уже давно надо! Холод наступает! 

Договорились на завтра. Утро выдалось пасмурное, холодное и неприветливое. Папа взял топор, молоток, плоскогубцы и зачем-то меня и пошёл исполнять роль печника. Пришла и мама – помогать. Все быстро принялись за дело. Раствор из глины и песка у тётки Гальки был приготовлен заранее. Работа спорилась. Папу я ещё никогда не видел таким добродушным и весёлым, работал он явно с настроением, кирпичи укладывал с какими-то шутками, прибаутками, как бы подчёркнуто небрежно – как получится, так, мол, и получится, и вместе с тем легко, весело и споро. 

Папа быстро выложил остов печи, устроив поддувало, уложив колосники, закрепив мягкой проволокой дверцы; установили короб, устроили лежанку. Так незаметно прошло полдня. Осталось сделать грубу и дымоход. 

Сделали перерыв, во время которого обсудили важный вопрос: как направить дым в грубе? Дело в том, что дым в грубе должен двигаться зигзагообразно, огибая специальные перегородки. Это делается для того, чтобы горячий дым равномерно обогревал грубу и не слишком быстро покидал её. А перегородки в грубе делают либо вертикальными, либо горизонтальными, и дым соответственно движется либо то вверх, то вниз в одном случае, либо то вправо, то влево в другом. Чем больше таких перегородок, тем больше тепла в дом отдаёт печка, но тем слабее тяга, и печка может дымить. Правда, тягу регулируют дополнительно ещё и заслонкой, которую устанавливают вверху грубы перед выходом дыма в трубу. 

Вот папу и волновал вопрос, какие ставить перегородки – вертикальные или горизонтальные? И сколько? 

– А я почём знаю?  – отвечала тётка Галька. – Как хотите, так и делайте. Как вам удобнее. 

– Ладно, – сказал папа, – сделаем, чтоб дым двигался вверх–вниз. 

К вечеру печка была готова. Состоялся пробный «запуск»: в печку положили каких-то бумажек, солому и подожгли… Погода была по-прежнему, как и с утра, неприятная – сырая, пасмурная, в такое время и уже проверенные, давно используемые печки дымят. Папина печка поначалу пустила немного дыма в хату, но когда перед поддувалом резко помахали веником, как бы нагнетая воздух, солома загорелась, дым исчез. Принесли ещё топки, стали подкладывать, огонь весело потрескивал, печка ожила! 

– Ну вот, – подытоживая работу, папа отшутился, обращаясь к сиявшей от счастья тётке Гальке: – Теперь от пятницы до субботы будешь топить без заботы! – И напоследок, окинув взглядом дело рук своих, добавил: – Ну, обмажешь и побелишь сама. 

– Ой, да о чём вы! Прямо, не знаю, как и благодарить!

Тётка Галька попыталась сунуть папе какие-то деньги, но папа категорически отверг эту попытку. – Ты ничего больше не придумала? Какая плата? Я печником не работаю!

 

ДЕЛА ПОЛЕВЫЕ …  

Меня лет после семи и позже папа иногда весной, но преимущественно летом, когда у меня были каникулы, нередко брал с собой в поле. Он работал агротехником, и в его распоряжении была двухколка, или, по-другому, бедарка, и слепая кобыла. Кобыла была темно-бурая, приземистая, с тускло-серыми бельмами на глазах, покорная и добрая. Папа почему-то называл её Манькой. На этом транспортном средстве папа объезжал поля, наблюдая за посевом, за всходами, за созреванием хлебов. 

Мой первый выезд с папой состоялся весной, на весенних каникулах. В то время был в разгаре весенний сев. В те годы я ещё побаивался техники, особенно тракторов. Мы приехали на поле. У дороги стояла подвода с мешками зерна для посева, при ней находилось несколько человек, как оказалось, – это сеяльщики, заправлявшие сеялки. Они ждали возвращения трактора с сеялками. Здесь их заправляли, трактор уходил на другой край поля и снова возвращался, чтобы заполнить сеялки. 

Вдали появился гусеничный трактор, тащивший несколько сеялок. Он мчался во всю прыть, грозно рыча и зловеще поблескивая гусеницами. Казалось, он сейчас налетит на всех нас и сомнёт и раздавит. Трактор с сеялками нёсся прямо на нас, а люди стояли как ни в чём не бывало и спокойно разговаривали. Я уже готов был спрыгнуть с двухколки и попытаться куда-нибудь убежать, как трактор вдруг поутих, сбавил скорость, выбежал на дорогу, повернул в сторону от нас, развернувшись, смирно остановился у края поля и, совсем добродушно пофыркивая, стал ожидать загрузки сеялок. Люди деловито взялись за мешки и понесли их к сеялкам… А я с облегчением вздохнул: «Пронесло!». 

Потом мы с папой поехали на полевой стан. Папа оставил меня в двухколке наедине с Манькой – «ты тут пока посиди», а сам ушёл с мужиками в полевую хату обсуждать какие-то дела. День был тёплый, солнечный, тихий, солнце поднималось всё выше и стало припекать. А папы всё не было. Наконец, он выбежал из хаты и, как мне показалось, несколько смущённо спросил:

– Ну, как ты тут – не проголодался? Поешь пирога, а я ещё трохи там побуду! – он достал из взятого из дому свертка кусок пирога с капустой и картошкой, отдал мне и снова быстро ушёл в хату. Я съел пирог, сижу на двухколке, жду, солнце уже давно перевалило за полдень, а папы нет и нет. Интересно, что они там такое делают так долго? Мне между тем становилось как-то не по себе, меня слегка стало мутить, а солнце уже клонилось к горизонту… Наконец, папа появился:

– Ну, всё, теперь поехали! 

Однако не успел он взобраться на бедарку, как я почувствовал себя плохо, по пути меня совсем развезло, разболелась голова, перед глазами всё как-то кружилось. Дома мама сразу определила, что у меня жар, что я совсем «плох». 

– Ну как же ты так допустил хлопца до такого состояния? – с укором спросила она папу. Тот что-то невнятно пытался объяснить, но мама неумолимо и однозначно заключила:

– Всё ясно. Целый день в хате в карты играл, а хлопца на солнце жариться оставил! 

Папа почему-то не стал опровергать мамины слова.

Я проболел несколько дней.

Как агротехник, папа обязан был планировать полевой севооборот. Для этого он вычерчивал план колхозных полей, копируя его с имевшейся у него синей кальки, на которой тонкими белыми контурами были изображены границ колхозных полей, окружавших наше село, а также план нашего села и омывавший его ерик Широкий и луга. Папа подолгу корпел над этим планом, подыскивая оптимальный вариант семипольного севооборота, закрашивая карандашами клетки полей разным цветом – желтым, зелёным, красным, чёрным… Кроме цвета дополнительно использовались и другие обозначения – чёрточки, галочки, кружочки и т.п. Всё это нужно было для обозначения соответствующих культур, а поля засевались многими культурами – пшеницей, ячменём, овсом, кукурузой, подсолнухами, травами – люцерной, суданкой, эспарцетом; одно время после войны требовали засевать поля даже такими техническими культурами, как хлопок и клещевина. Все обозначения папа описывал на листке бумаги. План севооборота в то время был серьёзной штукой, ему придавалось важное значение, так как чередование засевания полей разными культурами в какой-то мере влияло на поддержание урожайности. 

Составленный план папа должен был представить на утверждение колхозному агроному. Одно время таковым был некто Семёнов. Он жил в Кулешовке, и папа ездил к нему утверждать свой план. Однажды папа и меня взял с собой. Этот визит оставил у меня яркое впечатление. 

Во-первых, я впервые побывал в доме, где было необычайно светло и чисто. Ярко освещённая солнцем небольшая комната, деревянный ярко-коричневый чистый пол без единой соринки, ярко-белые стены, всё аккуратное и крепкое. В комнате – один стол и два-три стула, какой-то большой цветок в огромном глиняном горшке – и всё. 

Во-вторых, сам агроном Семёнов – личность весьма неординарная: крупная фигура, лицо угрюмое, худощавое, землисто-серое, грубое, словно обветренное жгучими степными ветрами, крупный пупырчатый нос. Что-то в этом лице было от лошадиной морды. Семёнов сидел за чистым небольшим столом и молча изучал папин план. А потом начал выражать своё недовольство, задавая какие-то неприятные вопросы: а почему это так? А это зачем? А это что ещё такое? – Папа сидел, держа руки на коленях, смущённо притопывал ногами, что-то пытался пояснить, но Семёнов его не слушал и был непреклонен. Потом, через несколько минут, в нём вдруг произошла резкая перемена. Он неожиданно добродушно сказал: 

– Ну, хорошо… (Пауза). Надо будет вот что сделать… Садись ближе! – и вся отчужденность в нём сразу куда-то делась, он стал говорить мягко, доброжелательно, как с равным коллегой, по-деловому обсуждая вопросы севооборота… В общем, Семёнов сделал всё, чтобы воодушевить папу-агротехника на дальнейшую плодотворную работу. А ведь после первых слов агронома мне казалось, что он камня на камне не оставит от результатов папиной работы. Домой папа возвращался в явно приподнятом настроении…

Ездить в поле с папой особенно хорошо было летом. Правда, я не всегда охотно соглашался, хотелось быть в обществе с пацанами, но папа говорил, что ему нужен помощник. А когда я стал взрослым, я понял, что эти поездки в поле для меня имели свою прелесть, так как я имел возможность шире познавать окружающий нас мир, наши места, где мы живём. Эти поездки оставили одно из самых приятных воспоминаний… 

Управляя кобылой, папа иногда мурлыкал себе под нос всегда одну и ту же украинскую песню: 

Ой на го-ори та й жинци жнуть,

Ой на го-ори та й жинци жнуть, 

А по-пид горо-ою 

Яром-долыно-ою 

Козакы йдуть. 

По-пэ-рэди Сагайдачный…

Других песен от него я не слыхал. Слушая это пение, я удивлялся, почему папа переставляет буквы в слове «жинци» – надо бы произносить «жнецы», а не «жинци», т. е. жнут жнецы. После я понял, что «жинци» по-украински означает «женщины». Мы, как хохлы, уже употребляли в речи русское слово «женщины» или «бабы», говорили и «жiнкы» – в значении «жёны» – без смягчения заднеязычного «к», т.е. не произносили это слово как «жiнцi» Это сказалось влияние русского языка. А о чём же поётся в этой песне? О том, что в поле страда, бабы жнут хлеб, а мужики где-то шляются. Во главе с каким-то Сагайдачным… И за что его воспевать, если он отлынивает от жатвы да ещё водит с собой ватагу лодырей? 

А для папы, как агротехника, летом забота заключалась в том, чтобы, когда начинали созревать хлеба, составлять акты апробации по образцам колосьев. Для их сбора нужно было пройти засеянное поле по диагонали и через определённое количество шагов срывать колосья вместе со стеблем. Пройдя поле из угла в угол, папа набирал небольшой сноп, который потом надо было перебрать. Оказывается, в то время совсем чистого, односортного зерна не было, попадались на одном поле разные сорта пшеницы. Собрав снопик, папа записывал, с какого он поля и когда собран, прикреплял к нему этикетку, и мы ехали на следующее поле. Набрав таких экспонатов, папа потом в отведённом для этих дел помещении (как я понимаю, это была конфискованная в своё время у кулака хата) перебирал снопы, распределяя колосья по сортам, колосья одного сорта – по размеру (подсчитывалось число колосков, число зёрен в колоске…), перевязывал шпагатом, прикреплял этикетку (или, как он говорил, ярлык) с указанием сорта и места сбора. Для такой нудной работы папа иногда привлекал и меня и Таню, так что я быстро научился распознавать сорта, из которых сейчас помню только «гарновку», у неё чёрные устюги, она хороша для кутьи, и ещё помню какую-то «зерноградскую». По результатам сортировки писалось заключение на специальном бланке – акт апробации. Все экспонаты с актом апробации папа сдавал потом куда-то «в район», т.е. в Азов. 

До сих пор не могу понять смысла этой работы. Она никак не влияла на повышение урожайности или на чистоту сорта. А урожайность всегда оставляла желать лучшего. В те годы урожай в 15-16 центнеров, т.е. 100 пудов с гектара, считался высоким, чуть ли не рекордным.

В поле папе я нужен был вот для чего. Выехав на угол поля, папа отправлялся собирать колосья, идя по диагонали до другого угла, а я должен быть подъехать туда вокруг поля и ждать его там. 

Однажды слепая Манька повела себя странно. Было начало нашей работы. Мы с папой запрягли Маньку на конюшне, которая располагалась у края села, и решили «проинспектировать» ближайшее поле, простиравшееся от села вверх до тракторной бригады. Папа почему-то решил идти по диагонали от тракторной к селу, а не наоборот, поэтому мы поехали низом, объезжая поле как бы против часовой стрелки, – вначале мимо сада до следующей лесополосы, вдоль неё поднялись вверх на гору до тракторной бригады. Здесь, на повороте налево, папа слез с двухколки, а я поехал вокруг поля до противоположной лесополосы, вдоль неё спустился вниз на тот угол поля, что был рядом с конюшней, остановился и стал ждать папу, который к этому моменту ещё не дошёл и до середины поля. Ждать папу предстояло ещё несколько минут. Меня что-то привлекло в лесополосе (никак не могу вспомнить, что именно), я слез на землю, но не успел подойти к лесополосе, как наша смирная и добрая Манька молча развернулась и бодро пошла обратной дорогой! Догнать её я не мог и стоял в недоумении, разинув рот. Крикнул было: «Стой, стой! Тпру! Тпру!», но ей хоть бы хны. Пошла себе спокойно и деловито. А папа тем временем тоже спокойно так себе продолжал рвать колосья, изредка поглядывая на Маньку. Выйдя, наконец, на край поля, он, усмехнувшись, спросил:

– Ну что, упустил кобылу? – и спокойно добавил: – Не переживай, она сейчас придёт. Обойдёт вокруг поля и придёт. Это она решила вернуться на конюшню, а так как она слепая, то идет по прежнему следу, по памяти. Только нам нужно встретить её там, где мы на дорогу выехали из конюшни. 

Так и сделали, тем более что это было рядом, в какой-нибудь сотне шагов. При этом мы не упускали из виду Маньку, которая неспешно шла намеченной дорогой, т.е. той, по которой попала сюда. В конце концов, обойдя поле, она пришла к месту, где мы её ждали. А она-то рассчитывала попасть к себе домой, на конюшню! 

Я всё думал: зачем ей понадобилось идти так далеко? Ведь конюшня была рядом, в десятках метров? Ну, пусть Манька слепая, но могла же она учуять запах конюшни, которая находилась совсем неподалёку? Оказывается, нет!  

После уборки хлеба папа брал меня в поле для обмера скирд соломы – после жатвы солома оставалась на полях в больших скирдах как зимний корм скоту, и надо было знать, сколько соломы заготовлено на зиму. Я стерёг кобылу Маньку, а папа с рулеткой обмерял скирду и по специальной таблице вычислял объём соломы. Это было в августе, погода стояла ясная, тёплая, по небу лениво плыли курчавые барашки редких облаков, в полях было тихо и как-то сонно… До сих пор хочется туда, в эти поля, где, кажется, – вечный покой и благодать.

Помнится один случай с птичкой. Папа летом сам заготавливал сено для коровы. Сено косили обычно вдоль лесополосы. Мужики заранее договаривались между собой, где кто из них будет косить, т.е. кто какой участок лесополосы занимает. Папа в то лето косил у лесополосы вдоль дороги на Кулешовку, сразу за Крутой балкой. Готовое сено перевозил домой на арбе, взятой в колхозе. В разгар этой работы он однажды неожиданно говорит мне:

– Поехали со мной, я покажу тебе птичку! 

Я удивился – чтό я, птичек не видел, что ли? Но был заинтригован и залез на арбу. За Крутой балкой папа остановил лошадей на обочине дороги и повёл меня через дорогу к лесополосе. Остановившись, тихо предупредил: 

– Только не шуми, а то испугаешь! – затем осторожно раздвинул ветки куста, присмотрелся и молча поманил меня к себе. Я подошёл. 

– Вот смотри, – прошептал папа, указывая взглядом вниз, на землю. 

Я посмотрел, но ничего не заметил. А папа тихонько мне шепчет:

– Видишь, гнездо на земле, и она сидит на гнезде… 

Присмотревшись, я наконец увидел её: она сидела в гнезде, устроенном прямо на земле, слегка распластав крылья и втянув голову. Птичка была коричневато-серая, как мне показалось, в светлую крапинку – похожа на жаворонка. Она вся затаилась, замерла, слилась с окружающим фоном, сделав вид, что её тут вообще нет! Папа осторожно отпустил ветки, и мы потихоньку отошли в сторону. Папа сказал:

– Она будет так смело сидеть до последнего момента, не шевельнётся, чтобы не выдать себя, своё гнездо.  

 

ЗЕЛЁНАЯ КОБЫЛКА   

Послала мама Валю за помидорами на огороды. Огороды находились на Капустáх. Собственно, место это и называлось Капустами потому, что там находились огороды – такой вот каламбур получается. Это место между нашим и соседним селом, вблизи речки, из которой качали воду для полива овощей. 

Для помидоров снарядили сапетку, которую установили на тачку и закрепили верёвкой (тачку взяли у кого-то из соседей, своей у нас не было). Что собой представляла тачка? В прежние годы тачки были самодельные, их делали в кузнице. Колёса использовали от букаря – плуга, это колёса железные, надетые на ось, похожую на лом. К оси крепились рессоры-стойки V-образной формы из толстого железа, а к ним привинчивались оглобли, поперёк к оглоблям приколачивалось несколько досок, иногда вплотную, иногда с просветом – это настил для перевозимых вещей. Концы оглобель соединялись перекладиной – так удобней тащить тачку. 

Меня Валя усадил прямо на ось, под сапеткой, руками я придерживался за стойки. И мы отправились в путь! Валя весело тащил тачку, вскоре мы выехали на выгон. 

Погода стояла великолепная – яркое солнце, синее небо, необъятный простор, где-то щебетали птички; трава невероятно зелёная, цветущая разноцветьем. Ехали по ровной, накатанной, но мало используемой дороге – колея была покрыта невысокой стелющейся травой. Меня охватило ощущение какого-то светлого праздника. Вдруг Валя остановился, опустил оглобли на землю и куда-то побежал, потом замер, резко нагнулся, пытаясь руками что-то схватить, потом опять выпрямился и снова побежал, из-под его ног в разные стороны разлетались мелкие кузнечики и бабочки. Так он весело мотался по выгону, пока, наконец, ему не удалось что-то поймать. А поймав, он прибежал к тачке и сказал мне: 

– Смотри, какой коник красивый! Это он у меня прямо из-под ног прыгнул! Еле поймал.

Коник был большой, зелёный, еле помещался у Вали в ладони, между головой и туловищем у него имелось нечто, очень похожее на лошадиный хомут – потому и коник! Рассмотрев добычу, решили выпустить её на волю. Валя раскрыл ладонь, кузнечик тотчас резко оттолкнулся своими длинными ногами и, оказавшись в воздухе, расправил прозрачные крылья и скрылся неподалёку в траве. А мы продолжил свой путь на Капусты́ и вскоре прибыли на место. Там – длинная хата с навесом, под навесом – кучи помидоров и огурцов… 

Помню, как ехали туда, но из памяти напрочь стёрлось то, как мы возвращались. 

Запомнилась именно дорога туда, светлый, просторный солнечный мир, синее небо, красивый выгон, Валя, весело бегающий и прыгающий по зелёной и ярко цветущей траве, и огромный зелёный кузнечик…  

Много лет спустя Валя купил мне замечательную книжку – повесть Павла Бажова «Зелёная кобылка» о приключениях деревенских мальчишек, ловивших рыбу на кузнечиков. Из неё я узнал, что у больших кузнечиков, действительно, имеется такая «лошадиная фамилия» – кобылка, по Валиным словам – коник... 

  

«ТРИ КОШЕЧКИ»    

Как-то в дни рождественских праздников, а это было время голодных сороковых годов, мама повела папу в церковь. Папа вообще-то церковь не любил, но, подчиняясь маминым укорам, иногда и соглашался сходить на богослужение, особенно по большим праздникам. Поэтому я и говорю, что мама повела его в церковь, но лучше сказать – потащила, что будет ближе к истине. Уходя, мама строго нам наказала: 

– До нашего прихода из церкви еду не трогать! Будем есть, когда мы придём! 

Часть еды мама даже спрятала в горку. Это были пирожки с кабаком (с тыквой), выложенные горой в большую тарелку.

В те годы мама старалась соблюдать церковные правила. Например, по воскресеньям завтракать не садились, пока не закончится богослужение в церкви. Даже если никакого служения в нашей церкви не было, мама соблюдала условное время богослужения. Мы, бывало, клянчим: 

– Ма, ну давайте будем уже завтракать! – а мама отвечала, взглянув на висевшие на стене ходики:

– Рано! Ещё к обедне не звонили! – и нам приходилось терпеливо ждать часов до одиннадцати.

Так и сейчас мы поняли, что завтрак будет очень не скоро. К счастью, нас поразвлёк сосед Ёрка. Через некоторое время после того, как папа с мамой ушли, он прибежал к нам и, сияя радостью, спросил: 

– Ну, вы видели? Видели, что у вас во дворе? 

– Нет, а что там? – не поняли мы с Таней.

– Там такие три кошечки красивые, я ещё таких никогда не видел! – Ёрка сиял от восторга.

Мы пожали плечами – а что мы могли увидеть, когда окна покрыты толстым инеем? 

– Да вон же, в окнах есть просветы! Где щели, там ветром поддувает, видите, вон дырочки! – Ёрка повёл нас в зал, к окнам, где, действительно, у самой рамы в инее имелись маленькие залысины, прильнув к которым глазами, можно было увидеть часть двора. 

– Посмотрите, они там, на пучках камыша, три кошечки сидят! Такие красивые! Видите? 

Мы с Таней прильнули к окнам, увидели часть сложенных у тына пучков крупного камыша, но никаких кошек там не было. Ёрка тоже подошёл к окнам, говоря: – Так вон же, они сидят на самом верху камыша! Повнимательнее смотрите! 

Ёрке явно очень хотелось поделиться с нами своей радостью – увидеть красивых кошек и показать нам, где они сидят. Но мы, как ни старались, ничего, кроме тына и слегка присыпанных снегом пучков камыша, не увидели. Ёрка тоже прильнул к замороженному стеклу и отметил:

– Да, действительно, их уже не видно, наверное, убежали. Так жалко! – Ёрка явно расстроился оттого, что не смог показать нам этих таких невиданно красивых кошечек, и ушёл. А мы с нетерпением ждали возвращения мамы с папой – очень уж хотелось есть.

Наконец, они пришли, и мы уселись за стол. Мама, подавая на стол пирожки с тыквой, неожиданно возмутилась: 

– Я же просила вас не трогать пирожки, пока мы не придём, а вы чуть не половину их уже съели! 

– Да не трогали мы пирожки! – с обидой ответили мы. 

– Как не трогали? А куда ж они делись? – спрашивает мама, – Я же их нарочно в горку спрятала, чтоб подальше от вас! – И тут ей в голову пришла догадка:– А кто-нибудь приходил сюда, пока нас не было? 

– Никто, кроме Ёрки. 

– А Ёрка зачем приходил? Что он тут забыл?

– Он хотел нам кошечек показать… 

– Каких ещё кошечек? 

– Он сказал, что у нас во дворе на пучках камыша сидят три красивые кошечки, и мы в окно старались их разглядеть… 

– И вы, такие дурные, ему поверили? Какие кошки в такой холод будут на улице, да ещё при таком ветре, сидеть на камыше? – мама усмехнулась. – Это он вас обманул, чтобы пирожков в пазуху себе набрать! Эх вы! 

Ёрка уже подростком заслужил недобрую славу – он не раз был замечен в подворовывании. Но время было тяжёлое, его мать – бабка Капталина (её так и называли – не Капитолина, Капталина) – на фронте потеряла мужа, осталась одна с несколькими детьми; они, это всем хорошо было известно, явно голодали, и на Ёркины способы добывания «куска хлеба» соседи, в душе осуждая, смотрели с известной долей снисхождения. 

Поняв, куда делись пирожки, мама успокоилась и никакого «выяснения отношений» с соседями не устроила. 

А нам с Таней эти «три красивых кошечки» запомнились на всю жизнь – пример того, как мы стали жертвой беззастенчивого обмана со стороны Ёрки.

 

КУСАЧИЙ ПОРОСЁНОК     

Кошки смотрят на нас снисходительно, собаки – подобострастно. 

И только свиньи смотрят на нас, как на равных. 

У. Черчилль 

Со временем заброшенный было свинушник папа подремонтировал, его перетащили в другое место – в угол двора, по другую сторону от кучи навоза. Теперь в нём держали поросёнка, взятого в колхозе зимой. К лету он немного подрастал, и его выводили на улицу пастись на траве. Улица в то время отличалась тем, что она сплошь была покрыта травой – преимущественно спорышом и ромашкой. Причём к этой траве относились заботливо – в том смысле, что по ней не ездили, как попало, а ежегодно меняли дорогу – в один год дорогу накатывали по одной стороне улицы, на следующий – по другой стороне, давая траве возможность восстановиться на прежней дороге. Средина же улицы всегда была покрыта сплошным ковром спорыша, да то там, то сям очагами полевой ромашки. А вдоль дворов обычно росла стелющаяся лебеда, местами – калачики. 

Мама всё время вела борьбу с этой лебедой – прибежав с работы, она порой хватала тяпку и рубила траву, стремившуюся проникнуть во двор. При этом мама всё сетовала:

– Как это получается – посмотришь у людей – чистота и порядок возле двора, а тут не успеваешь тяпать! – И уничтожала траву по ширине ворот и калитки на несколько шагов от них. 

Поросёнка выводили пастись сюда, на лебеду. Его привязывали на верёвке, которую закрепляли на колышке, вбитом в землю. Но проблема была в том, что ошейник на поросёнка не наденешь – шея у него шире головы. Поэтому папа кроме ошейника делал ещё и своего рода «нагрудничек» – опоясывал куском верёвки поросёнка, так сказать, под мышками и этот нагрудничек соединял с ошейником и к ним привязывал верёвку. Такое приспособление (т.е. что-то вроде шлейки) надёжно держало поросёнка – нагрудник не давал ошейнику сползти через голову, а ошейник не позволял поросёнку выскользнуть из нагрудничка. Но вряд ли это нравилось поросёнку.

Когда мы с Таней выводили его пастись на улицу, он возмущался, пытался вырваться и даже кусать нас. Особенно строптивость и агрессивность животного усиливалась по мере его роста. Возможно, причиной этому служило то, что нагрудничек со временем, когда кабанчик подрос, стал тесен и сдавливал грудь – верёвка буквально впилась в его тело, я обратил на это внимание и пытался сместить верёвку, чтобы изменить её положение – под ней уже было покрасневшее углубление в полпальца, но поросёнку не нравилось, что я там копаюсь, он нервничал и лез драться. Днём, когда припекало солнце, мы уводили нашего подопечного с улицы в свинушник, т. е. в тень. При этом он неизменно проявлял агрессию по отношению к нам, особенно почему-то к Тане – может, потому что именно она его водила на верёвке, и иногда успевал укусить её. 

Однажды он с верёвкой вырвался у Тани из рук и кинулся на неё кусаться. Та быстренько спряталась в сарае, тогда он кинулся ко мне, а я находился в тот момент почти в летней кухне и хотел взобраться на плитку, но не успел – свинтус вцепился мне в икроножную мышцу, я её напряг, полагая, что твердая нога будет ему не по зубам. Действительно, его зубы скользнули по мышце, содрав кожу до крови. После этого разбойник оставил меня, отошёл в сторону, видимо, удовлетворившись результатом, и Таня, наблюдавшая за всем этим в приоткрытую дверь сарая, храбро выбежала, подхватила верёвку и потащила негодяя в свинушник. После этого случая папа решил больше не выводить кабанчика на улицу, снял с него всю упряжь, а нам с Таней было вменено в обязанность рвать траву – преимущественно в огороде (там было много питательной щерицы) – и кормить несчастного заключённого.

Кабанчик между тем подрастал и к концу лета, даже к августу стал довольно крепким подростком, если не сказать – юношей. Он вёл себя вполне покладисто, папа с мамой иногда выпускали его погулять во дворе, на свободе, и никакой агрессии он вроде бы не проявлял. 

Но, оказалось, мы заблуждались. Я как-то был у Кольки, а когда солнце клонилось к горизонту, мы с ним пошли к нам. Вошли во двор, папа с мамой и Валей были на огороде, а наш свинтус, выпущенный на прогулку, спокойно и деловито рылся в огородчике, метрах в десяти-пятнадцати от нас, углубившись почти на полголовы в почву под корнями проса-сорго. Колька в руках вертел небольшую палочку – с полметра длиной, а потом зачем-то бросил её в сторону кабана, она упала рядом, даже не задев его, но наш свинтус вдруг встрепенулся, крикнул:

– Хрю! – мол, как ты посмел! Я те покажу! – и ринулся во всю прыть к нам. Колька – бежать, бежать, конечно, в летнюю кухню. Но кабан пошёл наперерез и у входа в кухню рылом подцепил Колькину ногу, отчего Колька, споткнувшись, упал головой в кучу золы, лежавшей у плиты, кабан запрыгнул на него и почему-то старался погрызть ему лицо. Колька пытался закрыться руками, но кабан настырно хотел добиться своего, порвал на Кольке рубаху. В то же мгновение на выручку Кольке бросился Трезор – он с рыком и злым лаем насел сверху на кабана и суетливо пытался то вцепиться зубами ему в загривок, то схватить за ухо, но, видимо, это ещё больше раззадоривало озверевшего кабана – он не оставлял попыток окончательно загрызть Кольку, а тот отчаянно сопротивлялся! Визг, лай, облако пыли… Я в каком-то оцепенении стоял, не зная, что делать. Но на шум сразу же прибежали наши с огорода. Папа резким пинком ноги отбросил кабана в сторону, быстро схватил его за задние ноги и отволок в свинушник, так что тот и опомниться не успел. Тем временем Кольке помогли встать, мама осмотрела его раны. Помимо разорванной рубахи у него довольно прилично были покусаны руки, особенно локти. Хорошо, что лицо не пострадало. Но держался Колька стойко, мужественно, он даже не заплакал, хотя явно был ошеломлён случившимся. Жалко было порванную белую рубаху. Она была у Кольки единственная. Мама пообещала что-нибудь придумать с ремонтом этой рубахи. Кольке помогли тут же умыться, ещё раз осмотрели раны, они были неглубокие, больше походили на сильные ссадины – заметны были следы кабаньих зубов – и почти не кровоточили. Трезор, всё ещё возбуждённый и тяжело дышащий, но радостно-удовлетворённый, вертелся возле нас, видимо желая, чтобы и на него обратили внимание. Его, конечно, похвалили.

У кабана были обнаружены следы собачьих укусов на спине и загривке и повреждено ухо. 

Через день или два мама отрезала от старых папиных кальсон часть штанины и поручила мне отнести тётке Гальке для починки рубахи. Я надел это себе на голову в виде шапочки (несколько лет спустя я видел на фотографиях в газете такую шапочку на голове у Джавахарлала Неру), и довольный, мурлыча что-то себе под нос, отправился к Кольке. Тётка Галька, узнав, с чем я пришёл, весело засмеялась – по её виду я понял, что эта мамина попытка хоть и приятна как свидетельство озабоченности случившимся, но бесполезна, однако тряпку великодушно взяла. 

Кабанчика после этого события из свинушника больше не выпускали. А я вот всё думал после всего этого: а что было бы, если бы Колька не стал убегать? Неужели бы мы не смогли отбиться от него?

 

КРУГОВОРОТ ЖЕЛУДЕЙ В КОЛХОЗЕ     

Когда я учился, кажется, во втором классе, у пацанов вдруг появились в карманах какие-то странные игрушки – блестящие коричневые продолговатые окатыши – жёлуди. Где их пацаны брали, не знаю, но они были красивые и ими было интересно играть – подбрасывать и ловить, бросать из ладони на ладонь, да мало ли ещё что делать! Но однажды Раиса Илларионовна дала всем необычное задание: 

– Ребята! Вот вы все тут играете желудями! К вам просьба – принесите их в школу и сдайте мне! Обязательно!

У меня желудей не было. И где их взять, я не знал. На всякий случай сказал папе: 

– Па! Нам Раиса Илларионовна дала задание – принести в школу жёлуди! 

– А зачем? И много надо? – спросил папа. 

– Не знаю… Сказала, все, что есть, надо принести. 

Папа неопределённо хмыкнул и, чуть помолчав, сказал: 

– Хорошо, я подумаю… – Вечером папа принёс домой небольшую, сшитую из мешковины, сумочку размером, может, чуть больше кисета, наполненную до верха желудями (наполненная, она походила на литровую банку). Сказал, что выпросил в колхозной кладовой. Я очень обрадовался, что задание учительницы будет выполнено, и на следующий день притащил желуди в школу и вручил их Раисе Илларионовне. Она очень удивилась такому количеству и поинтересовалась, где взял. Я чистосердечно признался, что папа их выпросил в колхозе. Тут Раиса Илларионовна вдруг весело рассмеялась, и, обращаясь к классу, наконец, объяснила весь замысел с желудями: 

– Ребята, послушайте, о чём идёт речь! В колхоз завезли партию желудей, для того чтобы посадить дубовую лесополосу. Но эти желуди из кладовой начали потихоньку растаскивать, вот колхоз и обратился к нам в школу с просьбой, чтобы все, кто обзавёлся желудями, вернули их в кладовую! Жёлуди – не игрушки! Это семена для посадки лесополосы!

Или я накануне недостаточно внимательно слушал учительницу, или она не совсем чётко дала нам задание, – ничего о лесопосадке она точно не говорила! Но я всё же явно попал впросак… Выпросили жёлуди в колхозе, чтобы их вернуть в колхоз! 

В коридоре школы на стене над дверью в класс висел цветной плакат, на котором изображён товарищ Сталин, с карандашом в руках над картой Родины обдумывавший план создания лесополос в степной зоне страны… А мы чуть не помешали этому! 

  

ТРУСЫ КАК СРЕДСТВО ВОСПИТАНИЯ  

Перед Пасхой мама устроила стирку, постирала и мои трусы, единственные у меня. А надо идти в школу. Мама сказала:

– Ничего, пойдёшь без трусов, под штанами не видно, кто там будет знать! 

Пришлось, действительно, идти без трусов. Всё бы ничего, но штанам это не нравилось: без трусов они плохо держались на мне и то и дело норовили сползти. Приходилось всё время их поддергивать. На уроках ничего, сидели себе на мне спокойно, а на переменах ежеминутно позорили меня. А я ведь уже большой – в третий класс хожу! Играем мы с Шуркой Резваном, боремся, я делаю захват, а штаны в этот момент предательски начинают сползать. Слышу, Танина одноклассница Валька Бакасиха с издёвкой кричит мне:

– Ай-я-яй! Ай-я-яй! Штаны сползли! Ай-я-яй!

Она с девчонками у амбара играла в мяч, а мы с Резваном боролись неподалёку. Обидевшись на Вальку, я оставил Резвана и схватил первый попавшийся под руку камешек, а это оказался отбитый уголок кирпича, и, просто так, машинально, швырнул его в сторону Вальки. Она, стараясь увернуться, прислонилась к амбару головой, но камешек как раз туда и летел и угодил острым уголком ей прямо в голову. Кожа была рассечена, появилась кровь. Девчонки завопили: 

– Разбил голову! Голову разбил! Ага! Вот будет тебе!

Я тут же быстро улепетнул в класс, сижу за партой, жду своей участи. По школе слышен возбуждённый шум. Может, это был обычный школьный гвалт, но мне думалось, что этот шум вызван моим поступком! И вскоре в класс врывается… Нет, не врывается, а прямо влетает Раиса Илларионовна. Сказать, что она была сердита, нет, это не то – она была в бешенстве, по крайней мере, мне так показалось. Подбежав ко мне, она резко закричала, сопровождая это энергичным жестом:

– А ну, быстро давай сумку с книгами! Быстро! Ишь, до чего докатился! Марш домой! И без родителей не приходи! 

Она даже не спросила, действительно ли это сделал я, и как это могло случиться? Как так вышло, что я, вроде бы вполне приличный ученик, вдруг стал бросаться камнями? Ей было всё ясно. Я безропотно отдал сумку-портупею с учебниками и покорно отправился домой. 

Мама удивилась, что пришёл так рано, да ещё без учебников. Я честно признался: 

– Меня выгнали из школы… 

Мама посмотрела на меня не то с недоумением, не то с недоверием, потом спросила:

– За что? что случилось? Натворил чего? – мама недоумевала, как это ученика, который всегда был на хорошем счету, вдруг выгнали из школы.

– Я нечаянно разбил голову Вальке Бакасихе. 

– Как это – разбил? – снова удивилась мама. 

– Ну… она стыдила меня… что штаны сползают… Я взял камень и бросил… И нечаянно попал…

– А книги где? 

– Учительница отобрала… И сказала, чтоб без родителей не приходил…

– Так некогда сейчас. У меня дел полно, а батько на работе где-то в степу… Ну, может к вечеру схожу к ней домой. 

У мамы действительно работы было полно. Предпасхальные хлопоты – уборка, стирка, забота о пасхальном тесте… 

Тем временем вернулась из школы Таня. Мама расспросила и её о моём хулиганстве. Таня как-то совсем спокойно сообщила:

– Ой, да там ничего страшного и не было! Камешком кожу на голове немного рассекло, крови почти не было. Да и Валька говорит, что сама виновата, не надо было дразнить хлопца… 

Это как-то немного успокоило меня. А то, подумаешь, раздули – преступление!

К вечеру мама выбрала время, сходила к учительнице домой (она жила недалеко, у шоссе на соседней улице). Надо заметить, что Раиса Илларионовна не раз предупреждала нас, чтобы родители домой к ней не ходили. 

Мама Раисы Илларионовны доводилась моей маме какой-то дальней родственницей. Возможно, мама и надеялась на этой основе быстро уладить вопрос. Но несмотря родственные отношения, Раиса Илларионовна, что называется, отфутболила маму, заявив ей прямо у порога:

– По школьным вопросам ко мне домой никогда не приходите! Только в школу! 

Возвратясь домой и сообщив об этом разговоре, мама сказала: 

– Ну, в школу мне идти будет некогда, завтра паски надо печь. Хай, может батько сходит. 

Папа явился домой поздно – полевые работы в самом разгаре. Мне показалось, что на весть о моём проступке он отнёсся как-то спокойно, даже равнодушно: 

– Ладно, как-нибудь выберу время, схожу, – сказал он, не интересуясь деталями и явно занятый мыслями о посевной. 

– А когда? Завтра? – поинтересовался я.

– Завтра навряд ли. Посевная, дел невпроворот. 

– А как же школа? – забеспокоился я. 

– Школа?.. Что школа? Ну, посидишь дома пока. В чём тут беда? 

Я был удивлён. У меня такое горе – из школы выгнали, а им, видите ли, некогда! Неужели есть дела поважнее, чем мои школьные?..  

Прогулял три дня. Погода стояла хорошая, два дня у нас во дворе было оживленно – пол-улицы пекли в маминой печке пасхи (в единственной на всю округу настоящей печи): приносили топливо, топили, потом сажали в печь формы с тестом, после вынимали готовый продукт – пышущие жаром пасхи с возвышающейся над формой румяной головой; некоторые тут же разламывали одну небольшую, пробовали на вкус, угощали своих детей, с нетерпением крутившихся здесь.

Маме это не нравилось, она осуждающе говорила: 

– До пасхи ещё два дня, а вам прямо не терпится! 

Она считала, что до праздника есть это – грех.

Бабы оправдывались:

– Ну и что тут такого? Что, даже попробовать нельзя?

Мама возражала: 

– Есть же правило, порядок, а так – что это за праздник? Тогда что – можно печь их каждый день и есть, что ли?

А в воздухе стоял вкусный крепкий запах ванили, корицы и свежеиспечённого хлеба… Предвестие праздника!

В эти дни я чаще всего сидел в чистой, прибранной к празднику, хате и читал книгу Жюль Верна «20000 лье под водой», привезённую Валей из Ростова. Валя уже закончил ФЗУ и работал на одном домостроительном комбинате. Валя очень любил читать французских авторов – Верна и особенно Гюго. Честно сказать, книга меня особо не увлекла. Валя её уже читал и раньше, эта книга уже была у нас года за два до этого, Валя, читая, пересказывал некоторые места, а я рассматривал картинки. Поэтому содержание книги сейчас для меня не отличалось новизной и потому не очень захватывало, к тому же, очевидно, висящее на мне наказание порождало в душе некую сумятицу, давало о себе знать. Всё же, пребывая целых три дня в изгнании, я успел прочитать этот роман до конца.

На третий день после обеда раньше обычного домой заглянул папа – он, оказывается, выбрал время сходить в школу и встретиться с Раисой Илларионовной. Он принёс домой мои вещи, бросил их на кровать и как-то обыденно, без каких-либо наставлений, сказал: 

– Вот, возьми свои книжки. Всё, можешь ходить в школу… – повернулся и ушёл по своим делам. Никаких слов назидания, никаких поучений… Получается, для папы этот вопиющий случай – ничего не стоящий пустяк, что ли?

О чём они говорили с учительницей – неизвестно. Ясно было одно – инцидент исчерпан. На следующий день, в школе, в начале урока, Раиса Илларионовна, обращаясь к классу и ко мне, строго сказала, глядя на меня:

– Надеюсь, всё произошедшее будет хорошим уроком для Вити! 

Да! А всё благодаря трусам! Будь у меня запасные трусы, так бы и проходил всю жизнь хулиганом.

________________________

© Литвиненко Виктор Исидорович