Томясь и восходя

Я вижу переплетение воздушных туманностей, в которых пляшут фиолетовые молнии. Они разят, словно срываясь в гневе с неведомых поверхностей. Все располагается повсюду, скользя с каждой грани, подвешенной рукой увлеченного архитектора. Нет ни малейших измерений и только бесконечная, грубая конечность, силящаяся превзойти саму себя, распадаясь на многие спектральные обручи. Эти круги, переливаясь, достигают взора, и, уже имея силы покорить их созерцанием, я замечаю, как они становится розово-перламутровыми сферами, на меридианах которых сверкает загадочная синева агата. Это последнее путешествие, последнее вхождение на гроздья гор.
Столь драгоценное минувшее разрождается желто-зелеными призраками лета, когда я, будучи лучом и вспышкой, рассекал лживые протяженности. Я вникал в каждое мгновение сна и поддавался бирюзовой ниве небес. Образы лазури дают умиротворение. Все протекает спокойно под тенью утраченного рассудка: нежная охра ланит и розовые излияния, багровые конфузы, не менее важные серо-алые вечера и чернота той мглы, какая плюется чернилами громоздких пучин. На что и для чего – решительное путешествие в один конец.
Как начался процесс, звериная мощь охватила меня, электрический сок возвел мышцы в одержимость, легкие попытались получить последние вздохи, пронзающая паника стала гнездиться в ногах. Крик, не имевший выхода, становился теми же фиолетовыми молниями, грозящими перейти в зеленеющий абсурд удушья. Звуки свелись воедино, и больше ни один язык не мог осквернить заветную какофонию природы. Проникает смутная, заветная мелодия подводного царства, какая, достигая ушей, становится слишком замкнутой, чтобы ее гармония была понятна. Уши горят, в них что-то напряжено, отчего слышны шипения и скрип.

Изначально меня волновали спазмы, какие, словно стрелы, выпущенные из центра тела, изнутри разделяли плоть. Так рождался последний танец.
Наш рассудок – это пыточных дел мастер, склонный к телесной драме. Сколько бы империй и утопий мы ни строили, какими бы теориями о всеобщем ни утешались, рассудок остается древним символом молчания, который призывает обратиться к телу и его мукам. Это невыносимо – и это кричит рассудок, но, как только тлетворный свет гаснет, поддается забвению горе категорий: нет ни боли, ни наслаждения.
Перед тем, как заключить в объятия коридор без стен, вы упиваетесь невероятной негой, в которой взаимно переплетаются ярость и успокоение, гром и тишь воды – все химеры прошлого стенания с миражами бесперебойного счастья.
Глаза перестают впитывать фальшивый свет в манере дневного обмана: образуется пелена, жидкая линза, расщепляющая все потоки в неописуемые палитры. Белые столбы смешиваются в голубой, слизистая вырабатывает слезы, становящиеся хрустальным барьером между вами и миром. Такой знакомый мир, в котором вы цвели и погибали, но теперь – необратимая, грозная конечность бесконечного ласкается к вам, преподнося последнее озарение: всё текуче во взоре, подверженном течению.
Чего стоят те бессонные ночи, те трепетные дни, когда я, словно вьючное животное, тащил бремя по крутым склонам, чтобы переродиться, расширившись до пределов вселенной? Основной секрет – я, тот болевший и не видевший зари калека, был частью небесной машинерии. Какой малый, совершенно ничтожный элемент, зато сколько требует, зато сколько просит, будто всё мое личное грядущее не подвержено растворению.
Теперь, под палящими лучами откровения, мне дан спектакль заветной вечности, зыбкой и молчаливой. Она не отвечает мне взаимностью, и я продолжаю путешествие к границам того далекого отражения. Во мгле коридора без стен нет никакого зеркала, там отражается искомое единство всего со всем, отчего эта вялая и пышная масса сливается в непреодолимый блеск.
В детстве я дерзил смотреть на солнце, награждавшее меня зелено-желтыми отпечатками на глазах, которые темнели, краснели, бились в собственной агонии и становились лишь пятном, состоящим из пыли. Память о том пресыщении не позволяет мне насладиться концом коридора, ведь боюсь ослепнуть.
Невзирая на обреченность, я перемещаюсь сквозь туманности с гордыми мыслями, в коих теплится ощущение неподдельной свободы. Той свободы и той отреченности, которую страждут монахи, прячущиеся в далеких, склизких пещерах, где ритмичная пытка состоит в каплях, падающих с потолка.  И не вообразить, и не представить степени юродства, к каким готов примкнуть человек, погруженный в отчаянье пресного дня.
Желания, соблазны, растерянные глаза – это распростертые объятия мира, руки коего я отвергаю, по которым умалишённо бью, чтобы не повергаться в очередной круговорот лишений. Те предложения, которые говорил, в голове слушающего превращались в чудный сад из образов, какие мне не принадлежали, поэтому любое мое повествование было ложью. Я лгал себе той формой вранья, которой подвержен каждый: делясь важными, нежными воспоминаниями, расплывающимися в вечернем оскале, я говорил ни о чем. Все говорят ни о чем. Событие  – это священные вериги, экзотеричность которых таится в одном-единственном пережившем. Переживший хранит их в себе как гордость и щедро осыпает перлами друзей, приятелей, покуда они не уяснят: существует много историй, которые вырисовывает бытие на никчемных тушах. Всё это бесполезно, лучше ни о чем говорить. Лучше молчать, уходя в реальность, целокупно состоящую из грез.

Парадоксально наблюдать тело со стороны: руки – длинные, никудышные отростки, напоминающие ветку прокаженного дерева; руки висят почти до колен, так неловко и неуклюже;  ноги – две сосульки из плоти, которые качаются туда-сюда; туловище – глупый, безобразный мешок, сведенный к каркасу кривого позвоночника; овал головы – загадочное, неровное блюдо с дырками рта, носа, наростами в виде ушей, верх которого венчает жидкая, блестящая солома. И как, глядя на это, у кого-то появилось стремление заявить, что человек – это венец природы, если он грязь, отходы, последний рубеж, шквал противоречий и противоестественности, кристаллизированный в наглости и самолюбии. Клетки цивилизаций, замки из песка государств, кодексов, ценностей, искусства, даже витрувианский человек – мы только смотрели в зеркала, что прекратили в них отражаться. 
Никак иначе, сама возможность испытывать любовь окунает нас в загадку красоты. Если бы мы не размножались половым образом, человек не находил бы ничего героического, великолепного в теле, внешний вид которого нелеп, а выделения которого омерзительны. Любовь способна искажать любые формы до неузнаваемости, в этом ее работа, ведь нельзя желать слияния с чем-то ординарным. Мы не требуем многого – мы требуем того, чего не можем представить. Когда этого не хватает, мы выдумываем, обильно сгущая тона и уверяя себя, будто это действительно необъяснимый феномен. Не существует мистики грязи, мистики гниения трупа, как так в этом нет потаенного звона прекрасного.
Всеединство пленяет: я вижу то коридор без стен, то пертурбации всех цветов радуги, то собственное тело со стороны. Тут ничего нет и не было: исключительно темные гущи, в которых путается странник на погибель. Досада, разрывающая сердце тяжесть, опустошение, смерть. Жжет глаголом, жжет оборотом, жжет неведомо, жжет каждый прокаженный орган и я, утраченный, шествую среди доисторических руин, неся свой флаг. На том флаге титулы, значки, грамоты и награды, брошенные в морозную слизь, застывшую в форме тела: тянется рука, вены наливаются, мышцы приходят в тонус и всё это – густая, желеобразная жидкость и отходы миллионов звезд, взорвавшихся в безбрежной пустыне. Никто не поможет, никто не спасет, никто не возведет, никто не поднимет, никто – абсолютный никто, безликий и изуродованный всеми представлениями, которые бережно собраны воедино.
Я в тех образцах ткани, к которым имел честь прикасаться. Я в тех годах, что имел честь растягивать. Я в тех глазах, в которые имел честь проникать. Я там, где меня нет и никогда не было. Я не там, где был и мог бы состояться. Я повсюду. Миллионы лет, миллиарды лет, триллионы лет – как хорошо быть зыбкой пылинкой перед порогом недосягаемого. Меня сметают, меня кружит ветер и отправляет на восток. Азимут – тот столб из мрака, где все стенания клокочут, обласканные фатумом беды. Как меня соблаговолят освободить, я, безвольный ворс, прилягу на иссушенную почву, укрываясь от прозрачной зари. Всюду разит саднящий принцип темноты, отчаянные боли, достоверные терзания и садистические ласки – не там ли пылают эмпиреи без жажды и тревоги, не там ли скит зубов небесных впивается в континенты?
Сказать больше – сказать больше – как бы сказать всё – как бы сказать половину – как бы произнести хоть слово – как пересилить молчание – как пересилить себя – как открыть древний клад – как найти источники – как не проглотить самого себя, когда желаешь утолить голод.

Дайте мне наибелейший саван – я покажу, как жить и умирать. Я прокляну. Я переплюну. Я распадусь. Я запнусь. Я забуду. В сущности, я не упомяну. Впериться в диагональ зарева заката тех миров, где человека нет, где все двери насколько узки, что в них не пройдет ни игла, ни волос, где мерзнет в оковах сиплый ужас. Мы знаем, мы ведаем, мы отводим, мы курируем, мы декламируем. Арки из темного мрамора осаждают друг друга, седлают, меж ними танцующие колоннады, где коринфские капители обмениваются поцелуями, склоняясь листьями; героические атланты с кариатидами в сладострастном увлечении держат многие, повсеместные потолки, наглаживая свой мрамор – и везде ступени в разных пространствах, венчаемые пухлыми, жирными балюстрадами, которые нигде не заканчиваются: они идут по стенам, поверх колонн, проникают внутрь, парят в воздухе -- парят невольно и бездонно; оказаться бы  там поблизости и не застыть в ясных садах, где отзвуки платана в иву переходят, обряжаясь на зеркальных стенах то ли в камне, то ли в стекле; орнамент фризов дрожит в драгоценном обилии – золото, платина, малахит, аквамарин, обсидиан, исландский шпат, разбивающий лучи. Оно пожирает меня – видение, где арагонитовые пики впиваются, присасываются в раскатах фиолетового блаженства дальних вспышек.
В детстве я отрывал шишки кипариса, давил их, нюхал. Это запах умиротворения, это запах моей любви, это запах всего, что я жаждал получить. Почему, когда я люблю, я должен чувствовать запах кипариса? Вознаградите репрессивной искренностью, подайте на пропитание огульные молитвы и слезы, поверьте в самооправдание, которое я чаял с юности, тогда пресыщение всем горьким забьется в последний угол.  Сквозной ветер схвачен в капкан на тетрадях, на записках, зарисовках – степные маки не алеют, а посмертно горят.
Снежный Геликона пик, где я потерялся. Те смертоносные тучи, в которых гибель постоянна, в которых меня уничтожают без остатка.  В тисках, в темнице, в тигле заключен.  Дайте воздух на равнинах, дайте предзнаменование, что всё живо, что кислый дистиллят гризайля дней уйдет.  В полуночных муках я раздавлен, вмят и брошен в великую вереницу из могил. Больше никогда опять, нет сызновству, нет брошенным осколкам – в мечтах я воспротивлюсь. В мечтах, в фантазиях, но что еще можно спеть о мире?
Раскаленные фасады. Раскаленные машины. Раскалённые балконы. Раскаленные деревья. Всё плавится, всё в празднике, всё станется, всё сбудется — только без меня: я в геенне огненной, я на острове изо льда, я в степях непрошенных, я в ущельях, в недрах я. Точные геометрические тени меж кирпичей, меж складок на фасаде.
Огромные прямоугольники, кубы, серые равнины с жуками из металла, гирлянды точных светлячков, зелень безобразная. Всё острог, всё тюрьма, все пытки, все мы — статуи из ядовитого метана в царстве химических соединений.
В детстве дедушка мне рассказывал, что если упасть в колодец, оттуда даже ранним утром видно звезды. Тогда я пожелал упасть в самую глубину, чтобы вкусить весь голодный свет галактик дальних и туманностей, что шлют прощания блики. Зачем рассказывать пути, зачем чертить ход жизни, если достаточно сделать один вывод.
Я умираю. Нет закатам. Я умираю. Нет дорогим объятьям. Я умираю. Нет тлетворным узам. Я умираю. Нет Демиургу. Я умираю. Нет геноцидам, нет проклятьям, нет убийствам, нет гниению, нет разврату, нет оправданиям, нет аксиоматике, нет теодеции. Я дышу собственным прахом, лежа на кровати. Наконец-то меня канонизировали в церкви высших безобразий: все поддонные проекты в чертогах лепрозория, где едкая парша сквозь череп мозга достигает. Рвота в полвторого ночи, крики по утру, ванные со льдом, железом по спине и по рукам, скорбь по любимому лицу — юности непрошенные гости, так зачем я старюсь, я взрослею?
В детстве я боялся будущего, поэтому убеждал мать, что следует ходить к гадалкам. Сейчас нет даже трепета перед грядущим, потому что я в силах сам всё развернуть. Все есть фантазия. И исключительно сейчас, в данный ломкий, хрустальный миг, мой вояж начинается, обретенный, взысканный, взлелеянный – и туда, в запредельность, в безбрежность, в те недра, бессознательные, трансцендентно-имманентные, отреченно-будоражущие. 

Грезы незабвенные

Трактат об эфире и фигурах симметричных, рождающих и дающих мир из геометрии первооснов
 

Положение 1: Симметрия – высшее из начал.
Луч не может иметь определённый центр, потому что сам состоит из центров, расходящихся и воспроизводящих себя безгранично, поэтому для нас он неинтересен, всякий луч упирается в эфир. Также треугольник с произвольными сторонами есть загадка для геометрии, ибо источники симметрии в нем невозможны: сумма всех углов должна быть равна 180 градусов. Если мы возьмем произвольный треугольник с углами α=14, β=138, γ=28 градуса, то, отражая его по биссектрисе β, сумма будет либо больше, либо меньше 180 градусов, что нарушает основной закон треугольника. При отражении по высоте из угла β, у нас образуется разрыв в плоти фигуры. Следовательно, неправильный треугольник не может быть передан в симметрии, отчего он должен быть проклят, ведь сулит удручающее развитие. 
 Равнобедренный или прямоугольный треугольник, круг, ромб, квадрат симметричны по-своему и по-своему распределяют эфир.

Положение 2: Пустоты нет.
Все пространства обеспечены эфиром, коим гарантируется появление и затухание. Эфир есть высшая симметрия, недоступная взору и прямому прикосновению, эфир – симметрия миру начал.
Эфир, когда желает явить свет и упругость, сгущается. Когда приходит ночь, его плотность истощается, что указывает на движение разнообразных геометрических правильных фигур за миром. Следовательно, мир есть проекция обширной геометрической фигуры за всеми горизонтами, которые меняются. Поскольку мир не терпит отсутствия, мы с презрением относимся к неправильному двумерному треугольнику, потому что он – вестник хаоса. Тем не менее, сложно заключить, что его невозможно помыслить свыше, ежели мы в силах вообразить его мучительное существование.
Значит, миру придет конец, как череда фигур достигнет сложного многопространственного неправильного треугольника.
Можно положить, что смена дня и ночи циклична, а значит, мы сталкиваемся с тем, что фигуры всего две, но разве не меняется времена года, не производит затмений и иных катаклизмов? Выходит, что цикл дня и ночи или цикл сезонов года  не указывает на смену непосредственно фигур. Фигуры куда сложнее, тогда циклические перемены означают кручение фигур. Показ их граней, а не смену.
Смена фигуры – это наступление эпохи, что, как мы выявили, является глобальным изменением в плоти эфира  и равнозначности его появления.

Положение 3: от высшего к низшему.
Есть возвышенные фигуры, есть фигуры нисходящие, а есть проклятый неправильный треугольник. Чем явственней закон симметрии, тем блаженнее время.
Квадрат есть верх всего, ибо его углы разнозначные, подобно сторонам. Он всепокрывает бытие в достаточной мере. Ромб – скольжение и уменьшение квадрата, ромб распухает в круг, но обилие ниспадает в треугольник равнобедренный, какой дальше с пугающем гулом и вестью сокрушается и становится проклятым неправильным треугольником.

Космотеоэсхотогония

 Как ведомо, квадрат приучает гармонии, вознося справедливость и благо, ибо он симметричен во всем и длани его рассылают эфир во все уголки равноценно и вкупе. Квадрат беззаботен, подобно его уверенным сторонам, застывшим, словно стены беззаботной крепости. Квадрат – это солнце, растянутое над льняной простыней, сквозь ткань которой струится эфир, заполняя мир.
Нет чрезмерностей, нет пламени, нет преодолений и раздора в том состоянии, но и наслаждения не происходит, так как ничто не напрягается ни в боли, ни в радости. Все обменивается со всем, и эфир, словно полотно, покрывает мир, самобытствующий в сине-голубых знаках умиротворения. Мир – гладкий, беззаботный океан, прогретый и светлый изнутри сам по себе. В нем не кишит другая жизнь, в нем не бьются сердца и не снуют моллюски, ибо он уже является наичистейшей витальностью, облаченной в мерцание собственного утверждения.
Бытие гнездится в бытии и никуда не стремится, застыв в собственном цикле. Движение дня и ночи, сезонов, смена лет происходит, облачая океан то в зеркальный пурпур, то в искреннюю лазурь, то в густую синеву, снабжая лучами без всяких солнц. Подобное устройство нам кажется столь скудным и весьма унылым, ведь в нем будто не таится сердечного ритма и искренности, но нам ведь невдомёк, что всякая часть океана являет то волнительное, нежнейшее сердцебиение, ласкающее повсеместную душу..
Постепенно квадрат переходит в ромб, ибо кручение фигур, знаменовавшее смену одежд, стремилось к мигу конца. Из справедливости квадрата, из эпохи спокойствия, умиротворения и блага мы переходим к идеи смутности, где все прошлые атрибуты остаются, но становятся сложными. Океан не бушует, не штормит и не гневается прежде времени, но образумевается, сгущая свет, застрявшей в пене. Так образуется первые существа, семенящие в нем.
Водные горизонты разъединяются, делятся, напоминая восточные ковры, в которых сбываются мечты аквамарина, блики оранжевых закатов, красные извержения и грезы сочно-желтых Муз. Мелькают изумительные переливы, градиенты, какие бы тщился узреть всякий иступленный художник, но та красота не для наших скудных и жалких взоров.

Чтобы вобрать бытие, существа рассуждают об океане, себе и геометрии. Соизмеряй, проворачивай и погружайся в исполинскую бирюзу. Кожа существ являет блеск тысяч алмазов, изнемогающих в свете, глаза – скат млечного пути. Упругие, гибкие тела рассчитаны, чтобы впитать контраст тысяч жизней и троп, что им предстоит повидать в безбрежных просторах.
Куда их ведет яркий зенит? Развернуться, отправиться в путешествие по ойкумене, посвятив жизнь упорному умосозерцанию. Из века гармонии мы приходим к веку рассуждений и великих путешествий, где ум и странствие желают преодолеть загадки. Всякий ум алчет оставить секрет, так и океан учредил оставить за ширмой многое, что вечная цель для бесконечных попыток.
Все течет и доходит до круга, в котором мир становится пышным, обширным, что прошлый свет и блики океана не более, чем тусклые и утомительные призраки. Он шире сам себя и будто бы обволакивает созерцателя, затмевая всё, кроме громадных рассветов и уточенных цветов той эпохи. Умеренность квадрата, спрятанная ромбическим помешательством, исчезает вовсе, глаза застилает непревзойденное обилие.  Генезис воды, суши и небес наступает.
Океан забывается в вихре, узоры которого напоминают морозные рисунки на стекле. Сочные оранжевые спирали разбиваются красным, в них вторгается зеленый, во власти которого бескрайние луга и поля, устланные экзотическими цветами, розопестрые дали дланью облака баламутят. Зияют бездны пурпура, вклинивается небесно-голубой, иссиня-фиолетовый, украдкой подкладывается малахитовый, разнося дыхание свежести. Круговерть скопом подчиняет гроздья молний, сгибая и разгибая, что даже электричество подается тайной музыке, разя и карая водную, смирную гладь. Невозбранимо тщится красота захватить фантазии начало: равноденствие пылких, гулких вечеров с рассветным флогистоном является заветным местом, где пересекаются клятвы о вечнозажженных эмпиреях и обещание констелляций, сияющих во тьме.
Тревожная гладь океана возводит атоллы из кораллов и лабиринты  изумрудных материков, плетя горы и водопады, подножия которых – обители секвой, платанов и акаций: там винограды кудрями всё украшают; там розы, лилии и орхидеи франтят в нарядах чинных; там бьют ключи из-под мрамора и чернозема, творя начало зеркальным тропам, что шествуют сквозь континенты. Спускаясь в мирный день блаженства, роса освежает царство ароматов: лаванды башни и монолиты кипариса, жасмина шелк и изысканность фиалки, воздушный ландыш, напыщенный ирис, мимозы память, пиона облака, раскованность плюмерии и верность гиацинта.
Это эпоха удовольствия и раскрепощения, ибо бытие не требует исканий, поскольку оно, будто грандиозное вращение, обмывает всякий брег и настигает всякий закуток. В истоме, в неге уникального касания, доводящего до экстаза, они познавали, жажду утоляя. Забвение, столь искреннее и глубокое, нисколько низменным не удручало, ведь в круге нет ничего жалкого и пустого.
Кто сушу покорять идет, кто в воде ютится, иные же, чтя воздушную стихию, жаждут ковать единство суши и небес. Неважно, теплый песок или нежная, мягкая земля, существа падают в оргазме, обрастая пышным мехом, в какой щекотливо кристаллы проникают. В воде же серебряной коркой покрываются, когда их гладят томные теченья. Творенья, кому суждено в полете быть, фланировать в высотах, вооружаются пестрым пухом, перьями себя венчают, чтобы с воздухом сливаться. Природный мот – всё расточительство – для них и суждено всей жизни разноситься. Дары жизни – это легкий гам, какой, резонируя, достигает крайней точки, когда переходит в громкий вой.

Вихревой круговорот плещет бликами высших сфер, оттеняя и освещая каждый взор: нет ни равнин, ни гор, где дуновенье ветра не награждает лучезарным пресыщением. И каждый бриз, и громоизвержение мелодией невероятной пронзает слух. Вся изнемогая, святая весть струилась из земли и эликсиром счастья опьяняла. Чадящий дым костров, пожарищ разносил благоуханье в то время, как эксплозия небесных квазаров омывала благоговеньем небеса, играя в салочки с пучками света.
Глаза открыв, существа наблюдают разряженные золотые кольца, рассеянную звездную пыль, пока оранж небес заветы посылал. Купол возводился, чтоб танец звёздный не забрел в их уютный уголок. За куполом – огня раскаты, иных миров и звёзд рождение, вспышки, блики, взрывы. Всё бытие пространства клетки принимало, отчетливый ход времени брало в основу, пока небесных далях танцы в сферы сводились.
Теперь сезоны ясны для нас: летнее купание в лучах и неге, осень кружила бархатом и легким ветром, растениям мечтать давала, зима – щекотала холодами, давала всей жизни отоспаться и весна – мелодии призыв и бдение, всеобщий танец, хоровод.
Грёзы зимних сновидений, точно плоть, густы и предвещают нежнейшее удовлетворение, покуда рисуется граница, образ, затерянный в уме, и всё шло, и всё творило, возводя внутренние лабиринты прекрасных, влажных дум. О чем же грезить – обо всём, ибо нет той тлетворной бездны, заклинающей различие меж сладкой думой и действием мировых качелей. Нет пыточных пут, ведь рамы колеса всегда уподобляют сны и череду событий, поскольку на все эфира хватит – любые чудеса, перевороты и метаморфозы.
 Уже отмерян ход годов светилом сотворенным, лунный месяц также есть, пары из планет: Венера и Меркурий  образуют страстный, пламенный союз, Элизиум собой доволен, центром жизни, Марс в гневе и соперничестве сокрушает Фаэтон, Юпитер и Сатурн кольцами меняются, синеет океана брат Уран, подзывая сбежавшую Эриду.
И, кажется, конца нет описанию, ничто не предвещало завершение золотого века, но неужели хаос ждет, трагедия запряталась за ширмой? Взгляните на смолу, стекающую с веток, – как нектар она, а что же за пейзаж там сбоку: резвятся, веселятся существа, облаченные в наряды из тигровой шерсти, с пышной гривой, медвежьим мехом; а там, свои симфонии слагают вестники небес, аккомпанируя лесам, застывшим в нежнейшем дреме и зеванье. Восторг, эфиром разносимый, ластится и под воду, тёплые теченья бороздит вся живность, а пышные их водоросли и кораллы не уступают обилию земному и небесных гущам. Зависти тут нет.
Когда-то круг родит такой изумительный восторг, который будет ему неподвластен и разразится эхом он из чертогов бытия, пройдет волной по мирозданью, могущественным воззваньем раскидает небесные тела, планеты разведет из танца, все развернет и разобьет: Венера Меркурий обделит и их союз нарушен будет, любовники разойдутся по сторонам, Элизиум, изнемогая, родит извержения вулканов, оргазмом всех существ пронзит, Марс вероломно атакует Фаэтон и превратит его в осколки,  Юпитер и Сатурн, так одиноки, их кольца – лишь напоминание былого единения, Эрида, как вакханка, убежит навсегда от своего Урана. Это – кульминация мироздания.

Те радостные вихри в смерчи обернутся, в которых сомны молний ударят по земле, с корнем вырывая множества цветов. Океан под песнь услады себя начнет переходить, цунами он пошлет, желая всех волной укутать и обнять, но погребет, ожесточив сердца. Так возникает невзаимная любовь, что только горе будет нам сулить и ожесточение сердца у другого, к кому она обращена в искренних позывах. Клич проникает в царства воды, суши и небес, там он достигает хрустальных нервов тропы и поражает, проткнув экстазом, где последние мечты величие подогреют. Так в переизбытке родится гордость, честь и бахвальство, какие обрекут все в состязание.
Эхо, теснясь в материи, пройдет до самых маленьких частиц эфира, обяжет их плясать всегда в назидание о минувшем, но посеет во всем, что выше, противоречия заряд, одарит их притяжением, отдалением: что-то в объятии свернется, другое же всех разъединять. Вьюжным танцем будут покорены корпускулы, танцуя прыгать будут, проваливаясь из одного в другое.
Так, расточив себя, будто грандиозное светило, круг нисходит до равнобедренного треугольника.  Его грани любовно встречаются и прощаются в раздоре, углы его направляют и разобщаются, в нем есть подъем и падение, в нем существуют пирамиды среди всего сущего и бытие уподобляется ступеням, эманируя сверху вниз. Мир стал полюбовным и ненавистным, засело в нем противоречие и раздор, отчего истина стала томима в созвучии и разногласии, сходящемся и расходящемся, целом и нецелом.

Первое поколение появилось крепких, исполинских существ, чья сила была немереной и могущество чье изумляло. Однако эфир вдруг по новому действовать стал, он нисходит, восходит и требует состязаний, распри он сеет. Чтобы не терять себя, нужно вечно карабкаться. Неважно – иль силой, иль знанием всё покоряя. В каждой твари же теплилось тайное знание о своем величии, так погрузились они в первородную битву.
В сраженьях, неразберихе – возможности возвышения: ведущие и ведомые, посылавшие бури и смерти, так образовались первый группы, постигли они огонь государств, отстояли лачуги свои. Нет больше равенства, зато есть любовь и вражда, нет больше единого, зато есть многое. Одни становились великими, другие – никем.
Великие искали эфира благословение и набирались могущества, разумом упивались, тем отдаляясь, но они создавали идеалы, заветы и ценности, спуская их подчинённым. Селились они на вершинах, те, кто с земли откровенья достиг, с воды – громких пучинах, с неба – в облаках запирались, возводя там дворцы.
Другие повергались всё ниже и ниже, так что лишались рассудка, рачительство им незнакомо и остались они просто животными. Кто-то держался зубами за середину, их было много, но меньше, чем тех, кто в скоропалительном сокрушенье застрял. Так образовались люди.
Новый род во вражде преуспевал, но и любви отдавая место. Тела, в объятия сливаясь, друг друга жаром обдавали и запахи их страсти теплились на ткани и в воспоминаниях. Ярость, черной крови утверждение, порождала сопротивление и, бывшие любимые, соревновались, круша день и ночь, так они эфир обрекали зародиться в том, кто повергался. Появились мужи и жены, что рода производили. Однако, сохранились те, кто отвращался от воспроизводства, и чаяли они в таинствах любви себя топить, срывая маски через оргазмическое счастье и красоты восторг. Там не было детей и только чувства, там экзальтация и восхождение. Бездетные, одинокие поэтессы и поэты наводнили мир, ловя в обручи мелодии шепот, что стекал с вершин, где поселялись Боги.
Боги – так звали тех, кто в первом поколении мощь всю захватил, став великим, больше, чем иные. Им неведомы болезни, горечь смерти, особливое тление духа, если же они не упадут, ведь треугольник скользок по своей основе. Люди тоже возвышались до богов в ученье иль в войне, превращаясь в то, о чем и грезить не могли, но также повергались в животные обличия, меряясь оскалом.
Фантазии в том мире – дуновение эфира, что обдает прохладой тех, кто отчаянье вкусил. Иногда, в высшем напряжении грёз, экстаз навещал барахтающееся в ложе тело, сбежавшее из мира. Сны же возвращали к думам дня, прямым мечтам, но их проклятье: безбрежная недостижимость, та стенания полная преграда, не позволяющая прикоснуться к миру грёз, где всё сбылось. Уповать на смелое воображение – пустая трата времени, что ограничено болезнью и смертью: минувшая любовь, что длани простилает к вам, величия раскат, триумф воли и победы – всё эфемерно, всё миражи, что путника прельщают.
Люди поселялись на равнинах, у подножий гор, возводили города. Под водой, вблизи побережий, обосновывался амфибий род, используя коралл вместо бетона. Одни воздушные создания прибежища себе не находили, гонимые Богами с горных пиков. Оскорбленные затеяли войну, чая поддержку града облаков. Предательство настигло их, часть из неокимов спустилась до людей, другая, злобу затаив, в пещерах утаилась.
Вершины гор ландшафт венчали, в пологих склонах развивался сад, где оливка, апельсин  плодоносили, там пинии, платан, кипарис ютились в праздной зелене, в аллеях по бокам чтили свой покой гибискус, азалия и олеандр, чудесный запах тмина. В сердце парка огромная, помпезная магнолия, которая цветет розовым закатом без конца. Продолжая восхождение по мраморным ступеням, взором вы б ловили арки, плиты «Познай себя», а  вдали  –  огромный купол, что под раскатами лучей переливался в нежно-голубой. Вокруг же многоуровневые канонады и галереи, нависающие над обрывом. 

Так изумительно, чудесно все вписано в природу, словно она сама из скал сплела ордеры дворцов, все башни, арки, канонады. Солнце, путешествия по небу, достигает центра и опаляет крыши града, тогда же мерцание камней драгоценных режет глаз.
Однако, всё издалека, ведь в град богов вы не пройдете. Люди строят меньше, возводят круглые фолосы, обвивают храмы рядами из колон, дома же – серые, скучные квадраты. Дворцы же меркнут, строгий стиль, колодцы для дневного света, колоны, раскрашенные в красный, синий. Над плотью города ни храмы, ни дворцы особливо не возвышались, все они были в тени горного ансамбля.
Боги всё дальше отходили от людей, стенания их не увлекали. Опостылели наблюдения земной жизни, как те, юдоль существования преодолевая, рассудок крепко держат. Даже те герои, кто, обойдя все ойкумены, к ним поднимался, не увеличивали разнообразия. Все было суетно и скучно, а некоторые Боги стремились к вершине треугольника.
Настало то мгновение, когда в божественной природе произойдет надлом, эфиром закаленный. Они воспрянут, расправят плечи, спустя на землю вал землетрясений и цунами. Боги покидают темницу сего мира, что в ярмо плоти лучезарной погружал. Лишь одна треть богов взойдет, сливаясь в многоличии, как сотни граней одного бриллианта. Их разум, их изумительная мощь, их авантюры и сила предсказания едины будут в точке, так родится мерцающая бесконечность.
Единство разольется по просторам, молва дойдет до всех ушей: все бытие в руках самодержца, какой из разных одно в себе таит и им же повелевает. Часть Богов примет этот фатум, что их престол далек от настоящих далей, другая, равная им часть, решит верстаться, ведь в их сердцах и жилах бдят величия оковы.
«Начальствовать как прежде не дано, но что же-то за отдаление, дистанция от жизни, что снует и бьется средь вязов и акаций? Какая же несправедливость –  Боги стали Богом, скрываясь не в небесных гущах под вой свирели, а за границей бытия? Что же сказать мы можем – бесконечность! Мы не познаем, нет опоры, только отрицанием заявить: среброликие сыны, что восседали сверху, теперь существует, как человек, как муха, ведь не сознаем секрета Вашего небытия. Вы теперь не мы, а мы огульно катимся на дно, что вы нам определили. Какое унижение, какое оскорбление» – восклицала рать, собравшаяся близ садов Э.
Приспешники же возражали: «Нет идеала, что нарушили они, слившись воедино, ибо мир наш пирамидою устроен, и они достигли пика, став Единым. Ваши инсинуации, наветы так глупы, вы будете презрены, ввергнетесь пучины. Раз небеса держать вы неспособны, загораясь бунтом, то место вам среди людей».
Сад Э. так пышно цвел, благоухал, хотя тишины в нем больше нет, ибо, зубьями стуча, сопротивленцы кинулись на врагов, готовясь изрубить их. Противник их не дремал, приняли фигуру обороны. Громом, тучами свинцовыми разверзает небеса и белый, слепящий луч разнимает воинов, с минуты на минуту друг друга поразивших. Радужной, скрипичной заливкой скрывает их друг от друга свет: безграничной, пестрой белизной он делит пополам, отталкивая от себя.
Мелодией и медом лился баритон небес: «войны сейчас не бывает, хотя я вижу неизбежность. Ваши сердца ожесточенны, вы алчете падения, вы алчете того, что было. Однако же, что есть – то в бытие отчётливо представлено, чего же нет – то сгинуло. Что в гибель погрузилось, из нее не воскресает, но рождения секрет – оно бьется, движется и производит, оно лучами одаряет, оно несет в себе звездный эликсир. Посеянное торжествует. Что прошлым стало, то вечным в мраке обернулось. Что появилось, свой век составит.
Фонтан жизни, выбор, предзнаменованье – я вижу розы лепесток, что раскрываясь, зари свершение чает.

Грядущее – туман, переплетение драм и трагедий: гниение, испражнение, тлен, растерзанная плоть богов. Всё позже, позже состоится, вы обязательно узрите!
Наш мир есть череда. Сейчас не время. Ждите, только ждите. Геометрия сулит нам наитеснейшие века. Фатум – что нам скажет, что изречет! Стенания, страдания, мытарства – мрак, тьма, бесперебойный ужас, грозящийся сорваться в думе темным облаком из стали, что нависает, как танталов камень. Тревога, боль, остервенение. Вестник скорби меж туманностей несется, заигрывая смертью с звёздной плотью. Парша на мироздании, источающая слизь. Все сбудется»
Изнеможением пленённый, один поэт в сени магнолии сидел, писал на скрижалях речи, пока свет пепелил его глаза. И что это за речь, что за обилие бессмысленных глаголов, будто провидение в кошмаре? И он, нарушив трепет и всеобщее молчание, бесцеремонно вопросил:
«К чему это изречение, какое, как река, на устья разбиваясь, не дает знания о своем истоке – где ответы, что тщится мы изловить?»
«Что ожидать от смертных, какие, поднимаясь, имеют то же нетерпение краткой жизни, что им вначале предназначалась. Искусства дар – чревовещание эфира, но почему поэты среди смертных? В них должно нечто поселиться, что больше их в разы, что, будто томный монолит, их давит, возвышая. Я не прощаю панибратства, предательство не чту, хотя осознаю: всё суждено. Обманно полагать, что вечен я и не погибаю. Я обязательно умру, осколком я паду в сердцах и мироздание. Состояться битве, но позже, позже».
В миг восставших сила охватила, огульным катом провожая вниз. Поэт, не успевши возразить, тоже был захвачен и, рот заткнув, был спущен к подножьям гор, где растилалась в охре степь и вдалеке огни лачуг мерцали.
Разбило войско лагерь и стали рассуждать, послов отправить к людям, весть послать к воздушным существам, что прячутся в пещерах, воззвать даже из воды, другие ж часть куют мортиры, катапульты, алебарды. Один поэт застрял в оцеплении и конфузе, он мается без дела, в тяжелых думах мучая себя.
«Жечь бога – гулким проклятием в него плеваться, терзать недостижимое, как можно? Однако, почему, возвысившись, он утверждал, что всё ему подвластно, что с граней треугольника он зрит наш плоский мир, когда не проявил участья во всех муках, настигавших нас? Почему ночной кошмар такой, коль всё ему подвластно? Раз мир ему в уме доступен, то почему ни блага, ни свободы, почему, окутавшись в небесные обличия, в бездвижии застрял? Раз мы в веригах, то почему б их не разбить и, раз все ему подвластно, не разрубить грани пирамиды?
Как честь его порочить стали, возникло недоверие, так сокрушился он с небес и проповедью оглушил. И в чем же бесконечность – в тирании, тогда нет ничего прекрасней, чем Бога этого убить, утопив в собственном всесилии. Оружие его не бьет, зато неверие – стократ. Готовясь поразить его, мы спим лишь страшным сном, пора б проснуться: Бога нет – есть только Боги, а треугольник метафоричен и изменчив».
Бога нет – в сознание закрепилась мысль, что придает уверенности, мощи. Поэт вскочил и ринулся к пригорку, спотыкаясь, тяжело дыша. Он поднялся и увидел, как вечер фиолетом окаймляет множества палаток и как огни меж ними страдают алым цветом. Лязганье метала, удары молотов и шипение железа разносились легким гулом, что к озабоченности призывал. Воздушные линии над горизонтом тревожный бант завили, трепеща. Гранатовое древо на опушке опустило ветви – и в нем явилась запредельность: всё суждено, все сбудется, весь мир уже не тот и не отбиться от грозы, что развернулась и зажгла сердца. В экзальтации не наблюдал поэт тех знаков и принялся вещать:
«Проснись, вы спали страшным сном и возразите фатуму: бойни не бывать, не нанизаете вы плоти, не обманете врага, ни капли крови не пройльете и больше не будет прутьев, что впиваются в колени, ведь Бога нет! Бога нет и не бывало! Нет томления духа!»
Никто его не слышал. Лишь ветер в недоумении игрался с пылью, возвышал ее и обрушал о землю, и повсеместно шебуршал стыдливый, скромный шелест листьев. Отчаянье сражало: бойне быть.
Поэт вперился во всеобщую работу, искал он признаки неразберихи, не доверяя собственным глазам. Где свет, где луч, торпидный мрак и сказочный барьер, какой мы силимся, но не преодолеем – судьба, чье кровавое единство нас сплетает и повергает в спирали тяжести и боли. Так рождается сомнение.
Поэт, голову сломив, спустился к легиону, бежит к палаткам и провозглашает: Бога нет. Его не понимают, машут, словно на безумца, и не отвечают, продолжая натирать клинки. Так до рассвета он мешался всеобщему процессу – его отвергли.
Обреченностью томимый поэт спустился к океану и то ли одиночество, то ли пейзаж его ошеломили, унеся. Сапфир воды метался в ярости, флиртуя, и вульгарно примыкал к бирюзе, извергаясь пышной пенной, во время тех ударов брызги проносились, как прозрачные кристаллы, которые под сенью солнца рождали контрастный желтый, вдали густела и синела буря, сливаясь со свинцовой ватой облаков. Броситься в него и не найти ответов, что камни там внизу – в безответности звенят, вопят от тысяч волн, что их хлестают, убегая.
Близок окончательный закат. Солнце крушится в океан и грозно метает пылающие стрелы, деля чугунное столпотворение и гладя гребни дальних волн. Ультрамарин всё злее, тяжелее, в нем зреет одержимость, а винноцветные озарения светила только оскал венчают кровожадный. Тлеет постепенно, посылая искры из-под горизонта и наступает ночь, темней которой не предвидеть.
Горна звук кличем призывает, поэт глядит и чудное наитие к нему ластится: началось.  Громом барабаны, остервенения гимн и расходящиеся тучи, где Бог, внемлющий призыву, готов дать финальный бой. Среди оружия мортиры, катапульты, титановые стрелы, подчиненные эфира сгустки – плазма, что должна ударить в небеса. Театр действий – всем знакомый сад, что на пологом склоне, и он – предел, граница меж миром повелителей и земных существ.
Гонимые, уничтоженные твари, неокимы, что небеса занять мечтали и в пещерах поселились, обреченные Богами в давние века, порхают, покинув злачные места. В жилах нет ни толики благоразумия – в них искони копилась темным эликсиром месть, преобразуя очи в озлобления рубин. С отвращением неокимы присоединяются к протестным ратям, врагам минувших лет, ведь цель размыла валун былого ожесточения. Они, летя, готовы весть нести, пугающее осквернение: им неизвестны ни идолы, ни правда, а треугольник  -- символ презрения и молчания, что переносили. Ох, треугольник, чей час истек, для них ярмо и бремя.

Бурлит океаническая мгла, круча водовороты, и там пылающее противостояние началось, да так, что после мерцания тысяч вспышек волны погребают побережья. Часть тесонимов междоусобицу чинят.
Инфернальный скрип вознесся над садами и захватил разрушительным ударом вершины гор, где купол, сотрясаясь, посыпал драгие камни вниз и провалился сам в себя. Мраморная пыль лавиной устремилась вниз, острые осколки, монолиты обрушились на стрельцов, резко полетели в бой неокимы, пытая клювами защитников. На небе проявился перст, какой развернул бездну с грохотом и жаром, поглощая орды, стремящиеся вверх, те начали метать пытающие сферы, что, фосфором сверкая, порождали гибель. Сведённая в сферу мощь эфира, разрываясь, терзала все вокруг и удар по персту стал растворять былую напряженность. С океана разило ветром, который, словно плетка, холодом хлестал, забираясь под оболочку кожи. Когда воздух в легкие проникал, наполненный он мрамором и солью, то вмиг легкие сбивались и рыдали кровью.
Сражение шло три ночи и три дня, никто не унывал, всё больше, всё грандиозней катаклизмы измывали дрожащий, зыбкий горизонт. А облака – ошметки, порванные тучи и разбросанный, крученный как попало хлопок на фоне свечения оранжевой и красной муки. Континент в мытарстве замер, повсюду пики и тела, кратеры и вой средь бездн – и там, где были плодовитые равнины. В саде всё пало и даже многовековая магнолия превратилась в изуродованный, изогнутый столб. А что же океан – взбаламученная пыль и грязь, темно-зеленая пленка водорослей и архипелаг из трупов.
Растерзанные, в ссадинах и грязи, изнеможённые тела рвутся в бой, знаки величайшей хватки сохранились даже в той жалкой бойне, что есть сейчас. Снуют неокимы, не особо различая, кто есть враг. Небеса же под конец первой ночи застыли, повсюду веет досаждающем крушением.
Поэт в рыданиях увяз, закрылся ото всех, пока гремели взрывы. Сейчас – унылая симфония везде, невыносимое скуление бытия. Решается он выйти, озирается повсюду, идет, ориентируясь на всхлипы раненных, уставших. Подойдя, глазам своим не верит: всё сбылось, всё в крушении зависло, в нем зародился крик и он воспел: «Бога нет».
 Тут же он хватает мраморный осколок, повторяя посыл всё рьяней, пока изувеченные не поднимут очи. Он вопит что есть мочи: «Бога нет, уже уж точно нет, вы спали страшным сном». Стягиваются стада, ковыляя в безобразии, также океан вдруг задышал и высунулись из него посланцы. Последний крик: «Бога нет». Огромное средоточие, пик внимания и вдруг вонзает он в шею мраморный осколок. В тот же миг с небес стекают облака медлительным, густым туманом – эссенция в падении неравномерном где-то уже касается земли и вод, где-то сопротивляется проистеканию. О нет, густая тишина обволокла весь мир.
Сердце поэта, истекая, светится начинает и посыпает хилые лучи вокруг. Вдруг взрыв. Треугольник больше не силен – он сместился.
Так наступила эпоха неравномерного треугольника, в которой мы живем. Нет больше ни иерархий, ни настоящих восхождений – повсюду мрак снуёт и плоть терзает, повсюду только люди, какие лгут, что выше остальных. Поэт, взорвавшись, остался в назидание: твори и воспари над юдолью мирской. Конечно, восходя на пике, окутываясь в грезы, мы возвышаемся, но что печальней, не знаем, в какую сторону, и возникает терзающий вопрос: а если возвышались, то куда и было ль это вовсе возвышение, ведь в неправильном треугольники нет основания, нет нити Ариадны, пика и завета.
Мы можем поместить куда-то Бога, чая в сердце. Мы можем отыскать чертоги воздушных поселений в том же сердце, но, уверяю вас, ныне всё суетливо, скучно и непонятно, всё переплетается, течет, всё скудно и неравномерно, даже чудо иллюзорно и даже гибель не дает спасения – кому-то вы герой, кому-то враг, кому-то ваши идолы неочевидны, для совсем другого – признаки презрения. Все невзаимно и в потере.
 Казалось бы, итоги грёз только удручают. Отнюдь, я вижу невероятное мерцание повсюду, что застывает в праздном ликовании, ведь никому, кроме меня, не воздвигать великих замков на песке, я в силах сам творить, не озираясь на ступени, так как восхождения нет. Всё канет в небытие и искрой не отзовется, зато я наивеличайший архитектор, в голове мне хватит материалов, чтоб переплести хрусталь тончайших чувств и чаяний в одну плотную минуту, где всё-таки я счастлив. А та минута – вечность ведь, ничто не запрещает растянуть. Себя в тайник сложу, в себе упоение найду и возлюблю огни, что пылая в сердце, питают всякий миг и всякое движение. 

Я люблю тебя, мой дорогой и любезный … .

________________________

©️ Дербенёв Алексей Михайлович