Главная
Главная
О журнале
О журнале
Архив
Архив
Авторы
Авторы
Контакты
Контакты
Поиск
Поиск
Обращение к читателям
Обращение главного редактора к читателям журнала Relga.
№05
(407)
21.07.2023
История
Последняя исповедь. Рассказ-воспоминание
(№7 [397] 05.07.2022)
Автор: Игорь Костин
Игорь Костин

Рассказ хоть и художественный, но это не фантазия. Никаких отступлений от реально произошедшей истории я себе просто не мог позволить, поскольку речь там идёт о судьбе моего деда – отца моей мамы. Помню, в семье старались как-то не вспоминать всю эту историю с дедом. Но я о ней помнил. Считаю, что просто так сложилась у него жизнь. В конце концов, у каждого свой в жизни крест. Более того, у меня перед дедом всегда было чувство вины. И чем я становился старше, тем было оно явственнее. Возможно, это не только лично моя вина, а вина за всех его родных. Рассказать об этом, написать рассказ мне хотелось давно. Но всё откладывалось, а теперь, уже после смерти мамы, заставило поспешить. И вот, написал...

   Сегодня долго не наступал рассвет. Сумрак всё ещё прятался по углам и за шторами. Новый день никак не хотел заходить в комнату к деду. Но сколько ни оттягивай неизбежное, оно все равно случится. И свет нового дня медленно, лениво, сквозь напрочь затянутые льдом окна начал заполнять небольшую комнату, проявляя в ней диван, шкаф, старинный комод и прочий нехитрый скарб. Слева стала видна маленькая кухонька, а сразу напротив дивана несуразно большая и широкая входная дверь. Прихожей в комнате деда не было.

   У него вообще мало, что теперь было. Всё осталось в прошлом. По крайней мере, так ему самому казалось.

   Дед лежал на диване, закрывшись до подбородка одеялом, и смотрел на дверь перед собой. Сегодня он ждал гостей. Он лежал и ждал тихо и терпеливо, привыкший к тому, что он может и не дождаться никого, но уже заранее смирившись с этим. 

   Стало совсем светло. Редкие шаги, доносившиеся из коридора за дверью, не задерживались перед его комнатой. В дверь к нему редко, кто стучал. Такое бывало, но по крайней нужде. Дед и открывал-то её далеко не на каждый стук. 

   А вот этот его стук, всегда скорый и легкомысленный, – два такта какой-то мелодии – дед узнавал безошибочно. Ему он был рад всегда. Так стучал к нему в дверь только один человек – его внук Женька. Заезжал он нечасто, но всё же заезжал.

   Чтобы как-то скоротать время, дед закрывал глаза и дремал. Казалось, что так он уходил привычной дорогой в свою долгую память. Впрочем, он главным образом там и жил. Делать ему в современной реальности было совсем нечего. Разве что раз-другой в день добраться до кухни. Ещё реже выйти во двор к магазину на углу. Зато память деда Дмитрия требовала и звала его к себе постоянно. 

   Вот и сейчас, как обычно в такие минуты, дед прикрыл глаза. Яркое солнце где-то там, в далёкой молодости, сразу же залило улицу красивого города. Летний день. Шелест листьев в городском парке. Прохожие – девушки и постарше – бросают на него интересные взгляды. Он знает это, видит, всё замечает, но он уже давно приучил себя не придавать этому значения. 

   Военная форма очень ему шла. Молодой офицер войск НКВД сегодня, в свой редкий выходной, с женой прогуливался по улицам областного центра – нового для него места службы. Служба кидала его, а вместе с ним и его семью, по разным городам. Ему это нравилось. Армию он любил и в армии его ценили. Всё у него в жизни получалось. 

   Детей тогда отправили к бабушке, а сами, едва распаковав вещи в новой квартире, пошли гулять. Вдвоём, совершенно не по уставу взявшись за руки, они с женой брели без всякой цели по городу. Из улицы в улицу, по городскому парку: мороженое, газировка, фонтаны, тихие скверики и бог его знает что ещё. Многое забывается быстро. Дмитрий это знал. Но такие часы остаются в памяти навсегда. Может, ещё и потому остаются, что любые прогулки и отдых были большою роскошью при его должности и работе. Но иногда он позволял себе это. Не часто, но позволял. Работы было очень много, а врагов Родины было ещё больше. И невозможно было придумать лучшего отдыха от постоянной с ними борьбы, чем идти вот так в никуда, болтать ни о чём и чувствовать рядом родное плечо. 

   Жена у него была другом детства, с которой они выросли вместе на одной улице в деревне. Теперь она была ему ещё и боевым товарищем. И считал он её за ещё одного своего бойца. Ведь она тоже дала клятву и приняла присягу.

   Приняла присягу не в торжественной обстановке у знамени, и клятву дала не партии и правительству, а лично ему. Тихо на ухо, ночью. И он совершенно точно знал, что эту клятву его боевая подруга сдержит. Хотя, какая опасность может грозить ей, жене офицера НКВД? У них прекрасное настоящее и прекрасное будущее. И уж совершенно точно навсегда счастливая жизнь. 

   Дед открыл глаза – в дверь постучали.

   – Иду, иду, Женя. Бегу. – Дед медленно сполз с кровати.

   Ничего деду Дмитрию в жизни было уже не надо. По крайней мере, многие так думали, и дед сам не раз слышал о себе такое. С этим дед не спорил, но всё-таки глаза его светлели, когда забегал Женька. Дед, наверное, радовался бы и всем другим своим внукам и детям, только они давно не навещали его. И со временем других гостей, кроме Женьки, дед уже просто перестал ждать. 

   Женьке было за двадцать. Самый младший внучек. Кем он там работал после института, чем занимался, дед так и не мог понять, но деньги Женька зарабатывал. 

   – Привет, деда! Как ты? – Они обнялись.

   – Опять, Женя, к друзьям прилетел? 

   – Ну да... К друзьям. Да и по делам тоже. Тебя вот заодно проведать. Как здоровье-то, деда? 

   Дед пожал плечами.

   – Живу. Надо, Женя, как-то доживать. 

   Женька посмотрел на деда, захотел что-то сказать, но промолчал. 

   – Хочешь чаю, Женя? – У деда была давняя мечта: посидеть с Женькой за чаем, поболтать. Для того и банка смородинового варенья хранилась у него про запас. Поговорить за жизнь, как бывало когда-то, когда была ещё жива его старуха, бабушка Женьки. Рассказать многое чего хотелось. Но что-то всё не складывалось.

   – Да не, деда, я ненадолго. 

   – Понятно, дела. Ну, ничего. Посидим ещё, почаёвничаем. 

   Женька уже рассказал деду о том, как обстоят дела дома. Про мать, про отца, о родне. Быстро выложил все новости за последние полгода. 

   Дед молча слушал. Потом увидев, что внук заторопился, стал смотреть на часы, дед как бы о пустяке спросил:

   – Уходишь уже? 

   – Бежать надо, деда. Приехал на пару дней, а заглянуть надо ко всем. 

   – Эх, всё бегом, бегом. Торопыги, вы современные. – Дед побарабанил пальцами по столу. 

   – Ну да. Спешить надо. Хочется же, деда, прожить жизнь так, чтобы не было мучительно больно..., – Женька засмеялся и не стал дальше цитировать советского классика. – Ну ты, деда, помнишь. 

   Да, да, да. Помню. Всё я помню. – Дед вдруг заговорил торопливо. – Всё бы вам только не больно. А в жизни, Женя, каждый день что-нибудь да больно. Ты, Жень, запомни: «больно» это не самое страшное в жизни слово. Самое страшное в жизни слово – это слово «напрасно». И слово «навсегда». И чем ты старше, тем они страшнее.

   – Да ладно, деда. Ну чего ты? Я ж заеду скоро ещё. У меня тут дела.

   – Ну да, да. Дела это да. Надо. Привет передавай. 

   – Конечно, деда. Ну давай.

   Дверь захлопнулась. Шаги затихли. Дед снова лёг на диван и закрыл глаза. Он полежал так, послушал звуки, какие долетали в комнату, и ему показалось, что он заснул. На самом деле он давно уже плохо отличал явь ото сна. 

   Дед прислушался, и ему показалось, что шумит море. И точно. Это же конец 30-х годов, вспомнил дед. Ялта.

   Он молодой, сильный, здоровый. Ещё старший лейтенант. Устал вот только до предела: вымотала работа. Нервы стали сдавать. Врачи сказали, что ему срочно нужен отдых. Так и получил он тогда отпуск, и направился в ведомственный дом отдыха. И вот он стоит на берегу. 

   Он заслужил это. Дмитрию объявили благодарность от командования за безупречную службу и образцовое выполнение задания. Он был командиром группы сопровождения спецэшелона, полностью набитого врагами народа. Требовалось доставить на Дальний Восток огромный этап зэков. Быстро, через всю страну. Работа не такая уж и простая, как может показаться на первый взгляд. Но он всё выполнил на отлично.

   Ни одного побега. Никто не умер. Никаких потерь. Довёз всех, а это редкость. Образцово выполнил приказ. Он заслужил свою награду. Честной службой. 

   И вот он стоит на берегу моря. Всё у него замечательно. Только в глубине, в душе, на самом дне какая-то хмарь. И непонятно отчего. Вроде бы, всё делает правильно. Линия партии не вызывает у него никаких сомнений. Но что-то давит. Даже нет – печалит.

   Следователем он не был, в допросах участия не принимал, но врагов ему тоже пришлось повидать всяких. И предателей, и шпионов. Но чтобы столько много в одном месте сразу! И чем же это им не по душе пришлась Советская власть? Весь эшелон из рабочих, да крестьян. Вон их сколько. Чего им не хватало? Редко когда мелькнёт откровенно уголовная или противная интеллигентская рожа. Ладно бы нэпманы какие-то недобитые. А этим-то что не так? 

   А ведь могли бы трудиться, строить новую жизнь, детей растить. Ему вот Советская власть дала в жизни абсолютно всё. Такую дорогу открыла! Да он за родную Советскую Власть удавит каждого. Но всё же... Большинство из них были так похожи на его родителей. На брата, на сестру. Да нет, те бы так не смогли. А эти были совсем другие люди. Настоящие враги.

   Дед Дмитрий привык говорить с самим с собой – свойство давно живущих в одиночестве. 

   – Так вот, Женя, мучительно больно было недолго, – скажу я тебе. – Отдохнул. Увидел семью: жену, дочек. А младшая только-только родилась. И забылись чужие горести. Опять пошла обычная жизнь: сборы, лагеря, тревоги, учения. Трудно приходилось. Но когда понимаешь за что и почему это всё, то и тяготы службы – пустяки. 

   Да. Всё это были пустяки. Потом уже так думалось. Когда стало по-настоящему плохо. 

   – Знает ли она молодёжь современная, да вот, хоть и ты, Женька, как трава пахнет? Не та трава, что на сеновале. А вот та, что из земли от самого корня растёт? – Женька и не подозревал, что для деда он часто бывал воображаемым собеседником. Почему-то с Женькой у деда разговор всегда получался: он слушал молча и не перебивал. С другими такого не было. Тех только представишь себе в роли собеседника, так сразу вопросы от них валятся, споры, ругань. 

   – Ты не слушай, Женя, когда говорят тебе, что войны не ждали, не готовились. Ерунда это всё. Не правда. Я со сборов тогда не вылезал. Месяцами семью не видел. Дочка моя самая младшая меня папой не называла – она не могла меня запомнить: так редко я с ней общался. А ты вот говоришь: к войне не готовились. Я войною только и жил. И опять деда понесло в такие дальние дали к тем событиям, которых он больше всего боялся, но без которых давно уже не жил и дня. 

                                                  *   *  *  

   Когда Дмитрий очнулся, то долго не мог понять, где это он. Голова гудела и была пустой, как барабан. В ней даже что-то перестукивалось время от времени. Сильной боли поначалу не было и думалось-то с большим трудом, как с глубокого похмелья. Мешала трава, которая лезла в рот и в глаза. Хотя всё равно видеть он почти ничего не видел: в глазах стояла пелена, и ходили разноцветные круги. Время от времени накатывала противная тошнота, да страшно хотелось пить. Дмитрия качало, как на волнах, хотя он лежал и не мог пошевелиться. Ему всё чудилось, что он куда-то плывёт.

   Сквозь едва приоткрытые веки смутно, но всё же можно было разглядеть поле, или это был луг, который был усеян какими-то буграми. Был виден по краю поля лес, а вдали что-то дымило; Дмитрий никак не мог понять и вспомнить, что всё это означало. 

   На мгновение мелькнула дикая и страшная мысль: неужели они вчера с Пашей так увлеклись, отмечая их встречу, что выпили весь его запас спирта. Да нет, чепуха – и пить он умел, и не Паше его спаивать. Слабоват тут против него его друг и однокашник.

   «А чего я тогда тут делаю?». Где-то в глубине сознания вертелась мысль, что это всё-таки сон. Ну а раз это сон, то надо просыпаться; разоспался он что-то сегодня, наверняка у него с утра есть куча дел. Вот только никак не вспомнить каких. 

   Дмитрий потянулся и повернул голову. Вернее он попытался это сделать. Страшной силы боль тут же пронзила всё тело. Дмитрию показалось, что он громко закричал, но почему-то не услышал своего голоса, и тут же рухнул куда-то в пропасть. 

   Дмитрий не понял, сколько прошло времени, когда он опять увидел то же самое поле и на краю его дым. Показалось, что дым повалил ещё гуще. Солнце пекло в затылок, почему-то не было его фуражки, и по-прежнему очень сильно хотелось пить. Стало проясняться сознание, и это было хорошо. 

   – Какого чёрта я тут делаю?! Где я есть? Паша! Ты где? – Дмитрий пытался кричать, но вместо крика раздавался какой-то хрип, во рту чувствовался вкус крови, и было очень трудно дышать. – Паша! Майор, твою м... – И тут мозг его включился. Он вдруг вспомнил всё до мелких деталей: это же война. Уже два месяца идёт война. Он, капитан НКВД, вчера прибыл в часть с особым поручением. Времени ему было дано два дня. Сегодня как раз второй день. С документами сегодня его ждут в штабе фронта. – А где Паша?

   Паша был его старинный приятель, ещё по военному училищу. Можно сказать, друг. Земляк. Оба они: и Паша, и Дмитрий, были с Урала. Как-то сразу в училище сдружились. Хотя после училища военная карьера их и судьба оказались совершенно разными, но друг о друге они помнили. Иногда даже виделись. Паша быстро рос и в звании и в должности. Перед самой войной получил полк. 

   И вот вчера Дмитрий явился к нему в штаб полка с особым поручением. Дело было не сложное, хотя и секретное. Но утром неожиданная немецкая танковая атака смешала все планы. Прорыв на их участке фронта, обстрел штаба, полный хаос. 

   – Так, так. Окружили нас, это помню. – Дмитрий старался восстановить события сегодняшнего утра. – У нас было не меньше роты бойцов. Паша лично повёл всех на прорыв. На прорыв помню. Что ж дальше-то? Паша кричал: «Суки, вперёд за Родину!». Это я отлично помню. А дальше-то чего? Ах ты, Паша, ты Паша! А? Где же ты есть-то? Вот же, сука ты Паша, а, вперёд за Родину! Что ж мне делать-то? Я же в штабе фронта должен быть сегодня. Ну выручай, Паша. Где ты есть-то, товарищ майор? Павел Иванович, давай выручай, дорогой. Я же в долгу не останусь, ты меня знаешь. Ну мать твою, вперёд за Родину! А? 

   Дмитрий решил приподняться и осмотреться, но острая боль, как удар током, опять повалила его на землю, и он снова провалился в пустоту. 

   В этот раз без сознания он был недолго: солнце всё так же жгло в затылок. С большим трудом, вращая одними глазами, он стал оценивать обстановку. Лежал Дмитрий почти на открытом месте в каком-то поле на животе. Неудобно повёрнутая голова вправо не давала большого обзора. Одну руку он совсем не чувствовал, хотя и видел, что она есть. Во всём остальном теле боль стала волнами накатывать сильнее и сильнее; временами он с большим трудом мог её терпеть. Дмитрий боялся надолго потерять сознание. 

   Но постепенно, понемногу, по чуть-чуть, голова прояснилась ещё больше, мысли пришли в порядок. Дмитрий вновь почувствовал себя командиром Красной Армии, только полностью беспомощным. Он собрал свои растрёпанные силы и стал думать.

   – Где же всё-то? Прорвались, ушли? Вот же суки, а, вперёд за Родину – бросили меня. Что ж ты, Паша, друга-то бросил, а? Вперёд... Ну ладно, Паша. Ладно. А санитары где? – Дмитрий попробовал закричать, привлекая к себе внимание, но получался только противный жалобный стон. – Ничего, ничего, – успокаивал себя Дмитрий, – главное не провалиться в беспамятство, тогда точно не заметят. – Паша придёт. Паша его не бросит. Сейчас наши подойдут. Уткнувшись головой в траву, Дмитрий лежал, терпел боль и ничего другого пока не мог придумать. 

   Земля под ним мелко завибрировала. Он почувствовал это животом и всем телом. Прислушался. Какой-то был далёкий неясный гул, не мог только разобрать что это – возможно, сказывалась контузия. Но что-то происходило: земля дрожала. Дмитрий не поднимал голову – он полностью ушёл в слух. 

   Звук стал слышен яснее: танки. Точно. Шли танки.

   – Слава богу! Ну, Паша... Ну наконец-то... Дождался. – Дмитрий выдохнул, выплюнув изо рта набившуюся траву, землю и кровь. – Ну, Паша, умеешь ты удивлять, товарищ майор. 

   Дмитрий прикрыл глаза. 

   – Найдут. Увидят. Молодцы! Идут, как на учениях. А документы где? Документы я взять не успел, Они остались на КП комполка. Вот это плохо. Но поправимо. Время есть. Где КП? Где КП, где КП... Где-то сзади. Или нет. За лесом? Чёрт его знает! Ладно, разберусь. 

   Земля под животом вибрировала. Танк нёсся где-то рядом. Слева, но там всё равно было не видно. Грохотали и двигались тяжёлые машины. 

   – Эй, я здесь, – Дмитрий постарался крикнуть, что было сил, но опять едва услышал сам себя. – Вот черти, прут вперёд. Вот молодцы! Так уйдут и меня не заметят. 

   Дмитрий мог видеть только немного вперед и справа. Хоть и плохо, через муть, всё же что-то мелькало на фоне леса. Ни крикнуть, ни махнуть рукой. Дмитрий от отчаяния заматерился последними словами и выругал на чём свет танкистов. 

   Наконец, танк, что двигался справа от него, загремел гусеницами совсем рядом. Дмитрий почувствовал животом и грудью, как запрыгала под ним земля. Он скосил сколько мог глаза и сквозь траву, пыль и муть увидел, как мимо движется танк. Сердце застучало, выпрыгивая из груди, но танк, совсем не замечая его, уверенно, как Дмитрий видел это не раз на учениях, полз мимо. 

   Дмитрий лежал и смотрел на танк, который с земли казался огромной в полнеба махиной. Он смотрел, как эта огромная груда железа проползает мимо него, и не мог оторвать глаз от нарисованной на боку танка огромной свастики. 

   Дмитрий перестал дышать. Он и до того держался только на одной вере в спасение, а уж после, как прошли немецкие танки, стало понятно: надеяться не на что. Самому своими силами ему ни за что не выползти с этого поля. Все надежды его рухнули.

   – Ну вот и всё. На хрен штаб и на хрен теперь тебе документы, товарищ капитан. Освободили тебя немцы ото всех обязанностей. Ах ты, сука Паша, бросил ты меня немцам, вперёд за Родину. 

   Дмитрий застонал, как от острой боли. 

   Какое-то время он лежал и ни о чём не думал. Просто лежал. Всё изменилось в один миг. Никаких иллюзий и даже призрачных надежд он больше не строил. Как военному человеку, ситуация ему стала совершенно понятной. Было ясно, что лежать ему тут осталось совсем недолго. Нечего было и думать о спасении – только душу рвать. Он и так-то был почти что труп – весь израненный, с перебитыми руками; для всех он только обуза. А в немецком тылу с его погонами – это приговор. 

   – Сука ты, Паша, – кто-то должен был за это ответить. Его всегда так учили: у каждого происшествия есть имя, звание, должность. А то, что это война, и всё на ней может случиться, Дмитрий даже не хотел принимать во внимание. И думать-то об этом никаких уже сил не осталось. 

   Офицер НКВД в плену это гарантированный пропуск на тот свет. Да и в плен брать его никто не будет. Уж это-то он знал точно. 

   Дмитрий лежал и просто ждал смерти. Скоро смерть появилась. 

   Под животом опять задрожала земля. Дмитрий приоткрыл веки – вперёд себя он видел ещё более-менее ясно – прямо на него двигался танк. 

   Танк шёл спокойно, уверенно, никуда не торопясь. Шёл, как по прямой дороге, никуда не сворачивая, подминая редкие кустики, наезжая на какие-то разбросанные по полю бугры. Дмитрий лежал точно у него на пути. 

   Мелькали, приближаясь, гусеничные траки. Он мог уже вполне отчётливо их видеть. Было слышно, как танковые гусеницы шлёпали своими траками о землю, ползли, издавая навязчивые, проникающие в самый мозг, звуки: пять, пять, пять, пять, пять... 

   – Причём тут пять? – подумал Дмитрий и тут же сразу, без всякой, казалось бы, связи с происходящим, он увидел свою младшенькую, маленькую Светку. – Пять, пять, пять, пять... 

   Звуки становились всё ближе, хотя их он больше чувствовал животом, чем слышал ушами. Светка не выходила из головы. И ему вспомнилось совсем недавнее время. 

   Была последняя перед войной весна. Тёплый ясный день. Светке два годика. Она никак не может к нему привыкнуть, иногда пугается его формы и запаха казармы, и это его смешит.

   Сам он, как всегда, на службе. Жене с тремя детьми хронически не хватало на всё времени. Иногда она оставляла их всех троих поиграть во дворе под присмотром самой старшей Раисы. Ему самому Раиса казалась совсем уже взрослой – той недавно стукнуло полных одиннадцать лет – и они с женой часто доверяли ей присматривать за младшими сестрёнками. Вот и тогда был такой обычный весенний день.

   Проблем с сёстрами у Раисы никогда не бывало: сказывалось командирское воспитание. Все они понимали, что на эти полчаса или час времени Рая для них становилась, как мама. И слушаться они должны были её с полуслова. Никто и не возражал. А тут Рая сама заигралась с подружками, заболталась, забылась – оглянулась, а Светки, её маленькой сестрёнки, за которую она головой отвечала перед родителями, нигде нет.

   Быстро осмотрела весь двор – нет; выскочила на улицу: там шли люди в одну и в другую сторону, но Светки среди них не было тоже. Кинулась бегом к перекрёстку, осмотрелась, покричала её, но мимо шли прохожие, некоторые оглядывались на неё, гудели машины на дороге, недалеко на остановке притормозил автобус, высадив пассажиров. Рая чувствовала себя потерянной: людей, как деревьев в лесу, а ты стоишь в толпе, и никому нет до тебя дела. Светка, как сквозь землю провалилась, пропала. Кого звать на помощь? Куда ещё бежать, к маме? Как она ей скажет, что не уберегла ребёнка – ей доверили, а она... Её охватил ужас. 

   Рая постояла у перекрёстка, потом повернулась и побрела вдоль улицы, оглядываясь по сторонам. Домой ноги не несли, но и решаться на что-то было надо. И вдруг она увидела, как из-за угла дома вышла незнакомая женщина и с ней, держась за руку, шла её Светка. Не веря своим глазам, Рая кинулась к ним навстречу. 

   Оказывается, кто-то заметил и обратил внимание на одиноко бредущего по улице ребёнка.

   – Какая она у вас умница! Я спросила её: «Ты, девочка, чья, откуда ты, где ты живёшь?». И она мне сразу назвала свой адрес. Вот идём теперь домой. Совсем не испугалась, не растерялась и не заплакала. 

   Только теперь Раиса вспомнила, как сама же она учила младшую сестрёнку: «Хорошенько запомни наш адрес. Если потеряешься, и тебя спросят: откуда ты, отвечай: я живу в Киеве, на улице Воровского, дом 26, квартира 5. Пять! Запомнила?

   И она отбарабанила незнакомой женщине слово в слово, без запинки всё, чему учила её сестра: Воровского, 26, квартира 5. 

   Как же он, Дмитрий, тогда их хвалил! Какие они у него молодцы, девчонки! Даже запомнил, смутно пробежавшую в тот момент в голове мысль: «Эти не пропадут в жизни, если что. Не потеряются». Но вскоре о ней забыл. А вот сейчас, в последние секунды своей жизни, вспомнил об этом. 

   Гусеницы немецкого танка как раз отщёлкивали эти, самые последние, его секунды. Танк шёл и не собирался никуда сворачивать. Мелькали гусеничные траки и доносились звуки: пять, пять, пять, пять, пять... 

   – Квартира пять, – пробормотал Дмитрий и закрыл глаза. – Это будет недолго.

   Грохот работающего двигателя ударил в уши, донёсся какой-то всегда особенный запах разгорячённой машины, выхлопных газов, поднятой с земли пыли, смятой травы, чего-то ещё противного – Дмитрий не разобрал чего. Оставалось три, два метра, меньше и вдруг танк замер. 

   Танки останавливаются быстро, не так, как машины. С этим произошло то же самое. Дмитрий лежал с закрытыми глазами и прислушивался. Несколько секунд или больше ничего не происходило. Только двигатель стал работать тише. Потом послышалось, как открываются в танке люки: один, другой. Дмитрий тоже чуть приоткрыл глаза: из танка торчала голова механика-водителя. 

   – Was ist passiert, Sergeant-Major? Warum haben wir aufgehört? – Что случилось, господин обер-фельдфебель? Почему мы остановились?

– Orden des Oberleutnants Merker. Unsere Gesellschaft wird zum Ausruhen und Abendessen weggebracht. Wir sind zurück, Kurt. – Приказ обер-лейтенанта Меркер. Нашу роту отводят на отдых и ужин. Возвращаемся, Курт. 

– Ö! Das ist großartig! Abendessen, Abendessen! – О! Это замечательно! Ужин, ужин!

   – Ja, Kurt, wir haben uns eine Entspannung verdient. Heute sind wir am weitesten vorne. Herr Oberleutnant lobt uns. Aber jetzt zum Abendessen, Kurt. Zum Abendessen. – Да, Курт, отдых мы заслужили. Сегодня мы дальше всех вырвались вперёд. Господин обер-лейтенант нас хвалит. Но сейчас на ужин, Курт. На ужин.

   Дмитрий лежал почти рядом с танком и не подавал никаких признаков жизни. Сквозь шум в голове он пытался понять немецкую речь. В училище у него была пятёрка по немецкому, но сейчас он не мог разобрать ни слова.

   – Чего они там болтают? Kurt, Kurt… Курт – это имя. Так, Oberleutnant...  Abendessen. Abendessen, Abendessen... –Ужин?! При чём тут ужин? Война же идёт... Ах, ужин! Ах, вы ж, суки! Вам ещё и ужин! Ах, Паша ты, Паша. Где же ты есть, Паша, вперёд за Родину? Немцы жрать поехали, вперёд за... 

Ах ты, Паша... На ужин, значит. 

   Немцы исчезли в своём танке, двигатель снова заревел, танк дёрнулся и сдал назад. Потом развернулся на одном месте, и Дмитрий почувствовал, как его обдало горячей вонью выхлопных газов. 

   Танк ушёл. Стало тише. Где-то позади него слышался далёкий шум работающей техники. Звуков боя не было. 

   Дмитрий не помнил, сколько он так пролежал. Сознание то покидало его, то возвращалось. Когда голова прояснялась, он пытался о чём-то думать, что-то соображать, но ничего полезного не приходило на ум. Стало заметно прохладнее – значит, понял он, наступил вечер.

   Радости, что он не погиб под танком, не было. Он отдавал себе отчёт, что ему всё равно не выбраться. Свои шансы он давно просчитал. Фронт откатился куда-то неизвестно куда. Без помощи врачей долго он не протянет. А помощи ждать неоткуда. Но это больше не страшило его. Всё лучше, чем плен. Злило его и даже задевало за самолюбие совсем другое. Он – капитан НКВД, командир Красной Армии, офицер, валялся на земле перед врагом, в двух шагах от него, а немцы даже не повернули головы в его сторону.

   Хотя бы подошли, посмотрели, удивились, пристрелили бы, в конце концов. А они не выразили никаких эмоций. Он был им совершенно неинтересен. Так близко врага Дмитрий увидел впервые. Не врага народа, а настоящего врага, иностранного захватчика. И оказался он, как назло, в этот момент на земле у его ног. А враг, немец, даже не посмотрел на него. Фрицы вообще не придали этому никакого значения. Будто на земле перед ними лежал и не красный офицер вовсе, а какой-то мусор и не нужный им хлам. 

   – Ах, Паша ты, Паша. Вперёд за Родину... 

   Дмитрий почувствовал, что сознание путается и ускользает. Сил уже совсем не оставалось. Обманывать себя было глупо и незачем. Он понимал, что, если он и переживёт эту ночь, то это лишь продлит его мучения. Завтра будет ещё хуже, чем сегодня. Мысль его несколько раз возвращалась к пистолету в кобуре, но как бы до него ещё было дотянуться. И когда он в очередной раз полетел в пропасть, то в голове у него, как надежда, вспыхнуло: «Я умираю. Всё. Конец». 

                                                       *  *  *  

   Было тихо. Невысоко над головой белел потолок. Пахло хлебом. И чем-то ещё из далёкого детства. Наверное, мамой... Было так хорошо и спокойно, что ни о чём не хотелось думать. Так вот бы и лежал вечно. Да-да, вечно. Вот это и есть счастье! 

   Дмитрий прикрыл глаза и тихо вздохнул. И тут он разом всё вспомнил.

   – Где я, чёрт меня подери! – заорал он, сам не понимая с какого перепугу. – Танки. Паша! Обходят нас, бля...

   – Тихо! Ты чё орёшь?! Очнулся так это хорошо, а то я думала, что уже не и очнёшься ты никогда. Плох ты, парень, совсем. Знаю, что Димой тебя зовут.

   Дмитрий замолк и насторожился. Уже давно мало кто называл его Димой. Он почувствовал, как поправили на нём одеяло, и скосил глаза. Он лежал на кровати в деревенском доме. Было чисто, на окнах висели занавески, рядом на лавке сидела женщина.

   «Это не врач. Это же простая деревенская баба. Впрочем, вполне миловидная женщина. Не пойму вот только: старше она меня или нет». – Всё это пролетело в голове у Дмитрия, как очередь из трассирующих пуль. Без цели, без смысла, в никуда. Просто лупанул на всякий случай. 

   – Где я, хозяйка? А немцы где?

   Женщина махнула рукой.

   – Ушли немцы.

   – Ушли? Совсем?

   – Пока да. В селе рядом есть, а у нас пока нет. А так ушли. 

   Дмитрий застонал.

   – Да ты лежи, не шевелись. Нельзя тебе. Весь ты побитый. Вчера мы тебя с сестрой на поле подобрали. Днём-то на хутор побоялись возвращаться – стреляли много. Как стемнело, так и пошли. Да на тебя вот прямо и наткнулись. Стонал ты. Смотрим офицер, наш. Не смогли мы бросить тебя, затащили в телегу и привезли домой. Хоть и боязно.

   Ты это вот что, Дима. Ты, если что, мой брат. Двоюродный. Меня, кстати, Анной зовут. 

   – Спасибо, Аня. А форма моя где, оружие? Документы? Вы майора в поле не видели? Может ещё кто живой? 

   – Нет, Дима. Никого. Да и темно было. На тебя-то, считай, наехали. А форму твою, Дима, мы прямо вчера в печке спалили. И документы тоже. Потому и знаем мы, кто ты. Опасно это, чтобы кто узнал. Я даже сапоги твои сожгла. Так жалко было. Но не оставила. Бережёного, знаешь ли... 

   – Да знаю, знаю. Оружие-то моё где?

   – Кобура и ремень тоже в печке. А пистолет, да всё, что от формы осталось из печи, я в туалете нашем за огородом утопила.

   – Твою мать! Ну спасибо. Ни документов, ни оружия, ни формы. 

   – Да так-то оно спокойнее. Знаешь, что уже люди говорят, про немцев? Так ли оно, нет ли, а всё же жизнь она ко всему приучила. Ты брат мой. Приехал в отпуск, а тут война. Попал под бомбёжку. А что? У нас тут сарай разбило бомбой. Всё разлетелось. Ещё бы немного и в дом.

   – Мать твою... Вперёд за Родину!

   Анна быстро передвинула табуретку поближе к его кровати. 

   – Ты это... Тихо, тихо. Перестань бредить-то. Мы все понимаем, что Красная Армия не сегодня-завтра погонит немцев обратно, но эти две недели мне надо как-то пережить. У нас на хуторе не проболтается никто, не бойся. Ты главное сам смотри не ляпни чего лишнего.

   – Да не, Анна, это я так, о своём. Вспомнилось тут некстати. Не беспокойся за меня – не проговорюсь. 

   – Плох ты вот только. В больничку бы тебя. – Анна ещё раз внимательно посмотрела на него.

   Дмитрий наконец-то начал осознавать своё положение. Чувствовал он себя действительно скверно. Анна с сестрой хоть и перевязали его, но все осколки остались внутри, раны кровоточили, начинался жар. А это было уже совсем плохо. К чему это приведёт, Дмитрию было понятно сразу. 

   – Как же вы меня, Анна, дотащили-то?

   – Да чего там... Дотащили. Главное было в телегу тебя уложить, а там уж... Нам это дело привычное. Да ты не волнуйся, выходим мы тебя. Дворов у нас тут немного на хуторе, все свои. Все они уже знают, что ты это, брат мой. Димка. 

   – Спасибо. А что это на мне?

   – Мужнее.

   – А сам-то он где, Анна? Муж твой. На фронте, что ли?

   – Эх, да хорошо, если б на фронте. Забрали его четыре года, как назад. Враг народа. Вредитель. А какой он там враг? Только и понимал в жизни, что как посеять хлеб, да убрать. Рядом на хуторе родители его ещё живы. А вот, видишь, враг. И слушать ничего не стали – забрали и всё. 

   На тракторе выучился работать. Думали, что вот сейчас заживём: трактористов-то у нас знаешь, как уважают. Ещё и детей своих завести не успели. А тут... 

   «Ха-ха, – опять трассером невольно стрельнула очередь в голове, – а лет-то ей, оказывается, совсем немного. Вот тебе и баба деревенская». 

   – Забрали, погрузили в эшелон и увезли на Дальний Восток. Одно письмо всего и было от Ивана за всё это время. Говорят, что врагам народа запрещено письма писать домой – не знаю, так ли это или врут.

   Дмитрия окатило жаром. Вспомнилось, как и сам он сопровождал такой же точно эшелон. Оба молчали. Казалось, было понятно, о чём думали оба. Дмитрий прокашлялся.

   – Ты вот что, Анна. Ты сильно-то не переживай – разберутся. 

   Анна, чуть склонив голову набок, посмотрела на Дмитрия. Тот смотрел в потолок: голову поворачивать он не мог. Лицо у него горело. 

   «Жар у парня», – подумала Анна. 

   – Сама видишь, что творится вокруг. Война. Иваном, говоришь, мужа зовут. Так вот, отпустят его скоро.

   – Откуда знаешь, Дима, – Анна быстро подсела к нему на кровать. – Или распоряжение, какое есть секретное? 

   Дмитрий на секунду запнулся.

   – Есть, Анна, – продолжил он уже уверенно. – Знаю. Он тракторист, а значит и с танком сможет управляться. Сейчас знаешь, как танкисты на фронте нужны? Будет ему скоро амнистия – вот увидишь. Отпустят его. На фронт поедет. А там, глядишь, и домой придёт – война не вечная. 

   – Правду говоришь? – Анна сильно сжала Дмитрию руку, и он поморщился от боли.

   – Точно, Анна, не сомневайся. 

   – Ох, хоть бы война ещё чуток продолжилась, – Анна посмотрела на Дмитрия, – да чтобы Ваню моего отпустить успели. А то вдруг немца быстро разобьют, и как же Ваня мой тогда? Опять сиди? 

   – Тут ты, Анна, не переживай. Выпустят его. Успеют. 

   Анна оживилась, и даже, заметил Дмитрий, как будто помолодела. 

   – Ох, как хорошо, Дима, что нашли мы тебя на поле! Ты меня к жизни вернул! А я-то глупая даже и догадаться сама не могла. А ведь правду ж ты говоришь! 

   Много лет уже потом после войны, когда Дмитрий слышал разговоры про то, как на Украине местные жители все сплошь выдавали немцам комиссаров, да жидов, коммунистов и офицеров, он молчал, в спор никогда не лез. В конце концов, у каждого своя в жизни история и свои отношения с судьбой. 

   Мало кто знал, как спасли ему жизнь простые деревенские украинские жители, колхозники. Гордиться такой своей историей он не мог. Ни форму, ни оружие своё, ни документы сберечь не сумел, а должен был по Уставу. Ничего геройского не совершил. Выжил – вот тут и был его главный подвиг. Героями были Анна и её соседи. Они его не сдали и спасли. Врали немцам. Понимали они, что жизнью своею рискуют? Конечно, понимали. Но те были точно враги, а этот же всё равно свой, советский. Можно сказать даже брат. Двоюродный. 

   Лучше Дмитрию не становилось. Раны гноились. Жар не спадал. Фронт ушёл далеко. Ни канонады, ни грохота военной техники не было слышно. На хуторе поначалу жилось спокойно, тихо. Но потом появилась немецкая комендатура: власть укреплялась. Пришли немцы и к ним в дом. 

   Что было делать с Дмитрием, Анна совсем не понимала. Он медленно умирал. Она металась по соседям, поила его отварами из трав, бинтовала по два раза на дню, но помогало всё это плохо. И тогда, когда пришёл с обходом немецкий патруль к ним в хату, Анна кинулась в ноги к немецкому офицеру и рассказала ему всю правду.

   Рыдая, вся в слезах, она умоляла немецкого офицера ей помочь. Анна причитала и ползала на коленях перед красивым немецким офицером, к счастью, понимающим русский язык, и рассказывала, как жестоко обошлась с ней советская власть. Как забрала она и погубила её мужа, а теперь вот умирает её любимый двоюродный брат. Он приехал к ней в гости, чтобы помочь по хозяйству одинокой вдове и попал под бомбёжку. Тёлочку убило и поросёнка, а теперь вот помирает брат. 

   И офицер проявил великодушие. В конце концов, офицер Великой Германии имеет право иногда быть великодушным: они же, как дети, эти глупые славяне. Он распорядился забрать Дмитрия, брата такой славной простодушной крестьянки, в немецкий военный госпиталь. И Дмитрий, капитан НКВД, под видом местного деревенского жителя, случайно пострадавшего от войны, стал пациентом немецких военных врачей. 

   В госпитале, к слову сказать, были не только солдаты Вермахта. Там были и гражданские люди. Дмитрий не был там белой вороной, чего опасался. Ведь всегда можно нарваться на слишком общительного хуторского «земляка». Но всё обошлось. Ему сделали несколько операций, и он пошёл на поправку. 

   Физически Дмитрию становилось заметно лучше, однако на душе было черным-черно. Как это он, офицер Советской Армии, валяется в немецком госпитале! И это в то время, когда его товарищи, причём в совершенно прямом смысле слова – друзья по военному училищу – бьются на фронте. Как и чем это можно оправдать? Самое малое, что за это положено, это штрафная рота и искупление кровью. 

   «Ничего, – думал Дмитрий, – надо будет искупить – искуплю. Ни хрена, Паша, увидимся ещё. Всё я искуплю». Но больше всего, конечно, хотелось дожить до того времени, когда он сможет увидеть своих дорогих девчонок. Мечталось, как он придёт домой и маленькая Светка побежит к нему навстречу с криком: «Папа, папа!». Но для этого надо было сначала не сдохнуть. 

   – Чёрт с ним с этим госпиталем. Искуплю. Надо на ноги встать. И перед девчонками я кругом виноват: месяцами их не видел. Хренов папа. А как увидишь? Служба, лагеря, командировки. Себе не принадлежишь. – Тоска грызла и не отпускала ни на минуту. Во всем, получалось, виноват. И по-другому не получалось тоже. По тысячи раз жизнь свою прокручивал в уме: где и что не так сделал. А надо было как? Не было у него ответа. 

   Но вскоре пришла новая беда. 

   Только стали заживать раны, силы, дух и надежды уже укреплялись в душе. Стал всерьёз подумывать, как свалить из этого госпиталя и куда. Обратно на хутор? К Анне? Ему надо на фронт, к своим. Но фронт далеко. Надо что-то думать. Определилось же всё быстро и неожиданно. Из комендатуры пришло распоряжение: таких, как он, всех забирают в Германию. Там долечат, если посчитают нужным. Объявили, что трудиться на Великий Рейх, это честь для любого славянина. Не удалось даже проститься с Анной. Так никогда в жизни он её больше и не увидел. Вокзал – вагон – Германия.  

                                               *  *  *  

   Сколько ещё длилась дней и ночей война, столько же дней Дмитрий работал на своих немецких хозяев. Ночами ему позволяли спать.

   У него были хорошие хозяева. Рачительные, бережливые, аккуратные, всему знавшие свою цену. Зажиточная немецкая крестьянская семья из числа чистых арийцев.

   Магистрат выделил им двух русских работников. Но они, всё хорошо подсчитав, решили, что выгоднее будет взять одного. Если русскому работнику установить продолжительность трудового дня несколько большую, чем это было принято в соседних хозяйствах, то вполне можно обойтись и одним. А кормить одного работника или двух – разница заметная. Когда приходили гости, хозяин – его звали Герхард – любил пошутить и говорил, что отбирать еду у его свиней не положено даже русским свиньям. Было весело, гости смеялись. А его жена, фрау Берта, в такие минуты лукаво, как в молодые годы, поглядывала на своего супруга и шутливо грозила ему пальчиком.

   За всё время работы на своих немецких хозяев, Дмитрий ни разу не дал им повода быть им недовольным. Всегда был исполнительным, послушным. Говорил только тогда, когда его спрашивали, старался быть незаметным. В глаза хозяину никогда не смотрел. Именно такие инструкции и правила и разъяснили им, вновь прибывшим остарбайтерам, в первый же их день жизни в Германии. Непонятливых и тех, от которых отказывались хозяева, отправляли в трудовой лагерь. Выжить там было намного труднее. 

   К Дмитрию хозяева были добры, как были они добры к любой скотине в своём хозяйстве. Не жадничали. Кормили хоть и скупо, но, чтобы там про них не говорили, а всё же доедать из корыта у своих свиней они никогда не запрещали. По-своему они ценили Дмитрия – их соседям достались две бестолковые грязные славянки. А Дмитрий был хороший работник. 

   Дмитрий решил просто выжить. Раз уж вместо фронта и военной карьеры судьба предложила ему эту безнадёжную немецкую глушь, то искушать судьбу и играть с ней Дмитрий не стал. Достоинство и гордость свою он крепко держал в узде, никак не нарушая свою легенду простого деревенского парня. Ничем себя не выдавал: ни словом, ни взглядом. Альтернатива его существованию здесь у хозяев была простая – лагерь. 

   Билась, конечно, иногда мысль – не без этого: «Ты же офицер Красной Армии! Ты офицер!». Очень хотелось в такие минуты взять вилы, заколоть хозяев, а усадьбу их спалить. Но это смертный приговор – и ему, и многим другим, таким же, как и он товарищам по несчастью – не пощадили бы. А работников по окрестностям было немало и кроме него. Восстания, насколько он мог догадываться, никто не поднимал. 

   Бежать было некуда. До французской границы примерно 100 километров. Да и что она, эта Франция? Там всё то же самое. О движении сопротивления Дмитрий узнал только после войны из школьного учебника по истории. Что делалось на германо-советском фронте, можно было только смутно предполагать. 

   Он знал, что единственный сын у хозяев погиб в самом начале войны. Тема эта была табу, об этом старались не вспоминать, потому что фрау Берта после этого очень долго лила слёзы и с трудом возвращалась к ведению хозяйства. Соседи их жалели. Говорили, что это была трагическая случайность. Но потом такие случайности стали происходить всё чаще и чаще. Появились инвалиды, раненые из госпиталей. Дмитрию несложно было догадаться, что на Восточном фронте явно что-то происходит. Тогда он и решил для себя окончательно, что надо терпеть, сжать зубы и терпеть. А помереть мы всегда успеем. 

   Иногда у него открывались и гноились старые раны. Не все осколки вышли, какие-то и достать было нельзя. Но молодой организм боролся, и со временем всё опять заживало. Дмитрий твердил себе ежедневно, поддерживая собственный дух и дисциплину: «Стоять. Надо выжить. Мне надо обязательно вернуться». 

   Больше всего поддерживала дух и самодисциплину, спасала его от отчаяния и депрессии, она – его самая младшая, Светка. Дмитрий часто в воображении представлял себе тот день, когда он зайдёт в дом и его Светка понесётся к нему навстречу с криком: «Папа, папа, ты вернулся!».

   Ещё до того трагического утра, когда на их КП прорвались немецкие танки, и они потом куда-то бежали, кричали, матерились; когда Паша ещё кем-то пытался командовать, и он тоже что-то кому-то орал – толком теперь уже и не вспомнить – всё смешалось в голове, но ещё за несколько дней до этого он получил письмо от жены: из Киева их эвакуировали в Сибирь. Куда-то далеко, в тьмутаракань, к её родной сестре. «Но это и хорошо, – думал тогда Дмитрий, – там они будут в безопасности. Знаю теперь, где искать». 

   В такие счастливые минуты тишины и одиночества, когда он мог вспомнить свою прошлую жизнь, семью, жену и детей, в такие минуты комок подступал к горлу, и слёзы сами текли из глаз. Никто его и никогда таким не видел. Он садился на пол, приваливался к чистому боку ухоженных и откормленных свиней и, положив голову на руки, думал о прошлом. Но больше о будущем.

   Свиньи к нему привыкли. Для них он был свой. И хрюкали они совсем не по-немецки, а так, как хрюкают все свиньи мира. Они хрюкали совсем, как в детстве, как дома; свиньи хрюкали и пытались тереться об него своими боками. 

                                                  *   *   *  

   Освободили его американцы. Всё случилось буднично и слишком просто. Не было боёв и танковых сражений. Никто не брал их деревню штурмом, никто не стрелял и не кричал ура. Регулярные немецкие части дружно и дисциплинированно сдали свои позиции американцам, выполнив вышестоящий приказ, и война в этой части Германии закончилась. Но Дмитрий не знал, как именно вершилась история. К нему перемены свалились иначе.

   Однажды тёплым весенним утром его хозяйка принесла ему огромную миску тушёной картошки с мясом и большую кружку пива. Была она необыкновенно приветлива. 

   – In Deutschland gibt es große Veränderungen. – В Германии большие перемены…

 Она поставила еду на стол, улыбнулась и быстро ушла. 

  Дмитрий всё понял. Он давно ждал каких-то серьёзных перемен. Это висело в воздухе. Но такое окончание войны не укладывалось у него в голове. Он молча принялся за еду. И чем больше он ел, тем становился злее. А когда миска и кружка стали пустыми, Дмитрий уже ненавидел весь мир. Странное какое-то окончание войны. Не так это себе Дмитрий представлял.

   Он не знал и не понимал, что ему делать. Внешне совсем ничего не поменялось. И он, потоптавшись и по привычке не сказав никому ни слова, взял свой инструмент и пошёл заниматься обычными делами, какими он занимался у хозяев ежедневно. 

   Но большие перемены действительно случились: к ним в усадьбу вскоре нагрянул американский военный патруль. Два сержанта и пять морских пехотинцев совершенно буднично подкатили на грузовике и двух джипах. По другим немецким домам тоже прохаживались американские солдаты и что-то там проверяли. 

   Американский сержант, который зашёл к ним в дом, был высокий светловолосый парень. На Дмитрия он обратил внимание в первую очередь, подошёл к нему и похлопал по плечу. Было видно, что он сразу сообразил, кто такой здесь Дмитрий и что он тут делает. 

   – I’m Nick. – Я ник, – американский сержант ткнул себя в грудь пальцем. – And what’s your name?А как зовут тебя? Он пальцем указал на Дмитрия. 

   Дмитрий хлопнул себя ладонью по истлевшей рубахе:

   – Дима. Я Дима.

   – Okay. – Ник кивнул головой и, засмеявшись, сказал, – You are Russian. We're allies. – Ты русский. Мы же союзники.

   Дмитрий неопределённо махнул рукой и покивал головой – он ничего об этом не знал. Ник был весёлым парнем. Ему решительно всё нравилось в этой жизни, и он всюду чувствовал себя хозяином. Его парни-солдаты, которые были у него в подчинении, вели себя примерно также. Один из них по имени Гарри мог немного лопотать по-русски: его бабушка была из России. Когда-то давно их семья, как он сам потом об этом поведал, эмигрировала в Америку. Прошло много лет, но, благодаря своей бабуле, он как-то ещё понимал язык предков и мог даже немного на нём изъясняться. 

   Американцы были в отличном настроении, а Дмитрий был для них весёлой находкой.

   – Dima, you are free, – кричал ему Ник. – America set you free. – Дима, ты свободен. Америка тебя освободила.

Ник выскочил за дверь и через пять секунд вернулся с фляжкой и кружкой в руке. Плеснув туда из фляжки какой-то гадости, он протянул её Дмитрию:

   – American whiskey. Very good. The best whiskey in the world. – Американский виски. Очень хороший. Самый лучший виски в мире!

   Дмитрий молча выпил. 

   – Наше командование приказало собрать всех остарбайтеров и передать их в зону советской оккупации. Собирайся. Едем. Ты сколько времени здесь отработал? – Гарри вполне сносно успевал переводить. 

   Дмитрий показал на пальцах.

   Ник не понял его.

   – What’s four? – Четыре чего?

   После того, как Гарри растолковал ему ответ, Ник испытал что-то вроде шока и тут же налил Дмитрию полную кружку той же самой американской гадости. Дмитрий выпил.

   – How much did the Hans pay you? Did you make good money? – Сколько гансы тебе платили? Ты хорошо зарабатывал? 

   Дмитрий не знал, что ему ответить. А после того, как с этим разобрались, Ник ещё долго не мог поверить в суровую правду жизни.

   – Nothing at all?! Hans didn't pay you a cent? – Совсем ничего?! Гансы не заплатили тебе ни цента?!

   Он схватил Дмитрия за руку и потащил в дом. Виски уже подействовало на Ника. У Дмитрия тоже слегка шумело в голове, но о виске, которым его угостили, он уже забыл. 

   – They owe you, Dima. They owe you. Do you understand? They owe you a lot of money. These chances are due to you, Dima. – Они должны тебе, Дима. Они должны тебе. Ты понимаешь? Они должны тебе кучу денег. Эти гансы тебе должны, Дима.

   Хозяин со своей женой сидели в гостиной. Они, хоть и испугано, но строго посматривали на американских солдат. Хозяйка пробежала глазами по Дмитрию, как по мебели, не задержавшись на нём взглядом, и уставилась на американского сержанта. Дмитрий это заметил. Ещё вчера он бы снёс такое пренебрежение к себе и даже головы бы не поднял, но теперь его взорвало. Виски тоже не совсем напрасно пропали. 

   – Ну что, фрау Берта! Не обделалась ещё со страху? – Дмитрий сказал это по-русски, не громко, но так, что хозяйка, ничего не поняв, сразу почувствовала угрозу и мгновенно побледнела. Свой немецкий Дмитрий достаточно подтянул за время плена: всё понимал и мог свободно изъясняться. По-русски же он никогда ничего не говорил в присутствии хозяев. Возможно, они и не слышали ни разу, как звучит русская речь. Слова Дмитрия потрясли их не смыслом, а русским звуком, впервые прозвучавшим у них в доме. Фрау Берта сразу стала похожа на старуху. 

   Ища защиты, она уставилась на американского сержанта, угадав в нём командира. 

Но главная причина была даже не в этом: этот американец был так сильно похож на её сына Отто, погибшего ещё в самом начале войны. Он был такой же: высокий, светловолосый, красивый, был весёлый и добрый, её любимый Отто. Американец так напоминал ей сына, что у старой фрау закружилась голова. Фрау Берте даже захотелось встать, подойти и обнять его. Американца она не боялась. 

   Но этот русский... «Неблагодарная свинья. – Фрау Берта страдала от своих мыслей. – Мы же кормили его. Он спал у нас в сарае, а это почти дом. Ах, говорили же нам, что мы слишком к нему добры; от этих русских можно ожидать чего угодно. Они как дикие животные, они никогда не приручаются. Как прав был Герхард. Ну почему я не послушалась его: надо было вернуть этого русского обратно в лагерь. Но он ведь так мало ел и так усердно трудился. А это очень хорошо для хозяйства. Ах, как всё сложно в этом мире».

   Старая хозяйка поглядывала на американца, почему-то надеясь на его помощь. На Дмитрия она теперь боялась даже взглянуть. Фрау Берта помнила, что нельзя смотреть в глаза дикому зверю и старалась не встречаться со своим бывшим работником взглядом. А этот русский определённо был дикий зверь.

   «Какое страшное у него лицо. – Думала фрау Берта. – Да он же нас всех просто ненавидит». Фрау Берту трясло мелкой дрожью. Герхард молча сидел рядом на стуле, положив руки на колени. 

   Ник захохотал и одобрительно хлопнул Дмитрия по плечу. 

   Ник уже свободно ориентировался у них в доме. Такой боевой напор в захвате вражеской собственности немного забавлял Дмитрия. Он усмехнулся, когда увидел в руках у Ника огромный чемодан. Тот подошёл, лихо бросил его на стол, откинул крышку и ткнул пальцем внутрь чемодана:

   – They owe you, Dima. You have earned. – Тебе должны, Дима. Ты заработал.

   Потом он подошёл к комоду, выдернул несколько верхних ящиков и, увидев какие-то красивые коробки, достал их и вытряхнул всё их содержимое в чемодан. 

   Фрау Берта вздрогнула. Дмитрий понял и стал закидывать в чемодан самые дорогие и ценные вещи. Старики хозяева сидели на стульях, опустив головы. Фрау вытирала платком глаза. Вскоре чемодан был полон. 

   – Бери, Дима, здесь всё, что захочешь – ты заработал это. Только поскорее, нам уже нужно возвращаться. А поехали, Дима, с нами в Америку. Я скажу, что ты выбрал свободу. Проблем не будет.

   – Спасибо, Ник! У меня жена и три дочки. Мне домой надо.

   – Ого, Дима! У тебя трое детей! Говорят, что у русских у всех много детей. Вон у Гарри их тоже уже двое, а ведь он сам ещё, как ребёнок. – Гарри всё это успевал переводить. Хоть и на ломаном русском, но понять было можно.

 – Только он не любит, когда его называют русским. 

   – Ну точно дитё, – сказал Дмитрий и повернулся к своему чемодану.

   Ник посмотрел на Дмитрия, что-то подумал: 

   – Wait, Dima. –Подожди, Дима.

   Ник куда-то выскочил и через пару минут появился с охапкой одежды в пуках. 

   – Here are. Put on. – Вот. Надевай

Ник моментально сумел найти ему отличные брюки и френч. Дорогущие, видно, что из чистой кожи, сапоги для прогулки или охоты в лесу, и совершенно великолепный плащ. Дмитрий и не видел его ни разу на хозяине.

   Герхард даже не поднял глаз. 

   Ник ещё раз куда-то метнулся и принёс модную красивую тёплую шляпу.

   Всё подошло идеально.

   Perfect! – Ник хлопнул в ладоши. – You earned it, Dima. – Вот. Надевай

   Дмитрий уже собирался захлопнуть чемодан и навсегда уйти из этого дома. Немецкие хозяева сидели, опустив головы, и даже не глядели в его сторону. Дмитрий, бросил прощальный взгляд на гостиную хозяйского дома, и вдруг увидел в углу на столике огромное серебряное блюдо удивительно красивой работы. Дмитрий подошёл к нему и взял в руки. Это была явно дорогая и ценная вещь. 

   И тут вдруг фрау Берта, как пробудилась ото сна. Она соскочила со стула и, уцепившись обеими руками за серебряное блюдо, стала тянуть его к себе. Старая хозяйка, обращаясь к американскому сержанту, стала кричать и звать его на помощь.

   – Господин офицер! Господин офицер! Не позволяйте русскому отнимать у меня эту вещь. Это подарок от моего сына. Это нам память о нём. Наш сын Отто пропал на Восточном фронте. Наш сын погиб. Его больше нет. Это вещь единственная память о нём. Оставьте это нам, господин офицер. Это память о моём сыне. 

   Ник, к которому она обращалась, не понял ни слова. Хотя догадаться о чём это она говорила, было не сложно.

   Ник посмотрел на неё, на Дмитрия, покачал головой и пожал плечами. Дмитрий с перекошенным от злобы лицом с силой выдернул серебряное блюдо из рук фрау Берты и грубо её оттолкнул. Та рухнула на стул, закрыла лицо руками и горько заплакала. 

   Дмитрий бросил блюдо в чемодан, прикрыл его ещё сверху каким-то свитером и придавил крышкой. Больше в чемодан уже ничего нельзя было запихнуть. Дмитрий защелкнул на чемодане замки и снял его со стола. 

   Фрау Берта рыдала, сам хозяин молча смотрел в пол пустыми глазами. 

   – Можно идти, Ник. 

   Ник кивнул головой и развёл руками:

   – You earned it, Dima. This is all yours. – Ты заработал это, Дима. Это всё твоё

   Они вышли из дома. В плаще, шляпе, с чемоданом в руках Дмитрий 

выглядел бы, как настоящий немецкий бюргер, если бы не его отчаянная худоба и болезненный вид. 

   По дороге, пока ехали на джипе, из головы стала выветриваться американская бурда. Дмитрия стали одолевать сомнения: правильно ли он поступил. «На черта мне этот плащ и шляпа? Как я буду во всём этом маскараде выглядеть в пункте сбора интернированных лиц, определённых для передачи в советскую зону оккупации? И дома. В чём вообще там сейчас ходят? Так даже до войны в Киеве не одевались самые модные щёголи. Вернулся на хрен из плена в плаще и шляпе!». Дмитрий поморщился и вздохнул. Но выбросить это всё не поднималась рука. 

   Но беспокоился Дмитрий напрасно. В пункте сбора, куда доставил его Ник, было много людей, одетых примерно так же, как и он. Даже ещё и лучше. У многих с собой были чемоданы и узлы.

   – Maybe you will be handed over to the Soviet occupation authorities tomorrow. Have a nice journey, Dima. You'd better come with us. – Может быть, уже завтра вас передадут советским оккупационным властям. Счастливого пути, Дима. Лучше бы ты поехал с нами.  

– Прощай, Ник.

   Они пожали друг другу руки и расстались. 

   На советской стороне с ним обошлись неожиданно спокойно. Совсем не так, как он это себе представлял. На его внешний вид не обратили никакого внимания: привыкли или просто это было разрешено. 

   Два месяца Дмитрий жил в чём-то подобии фильтрационного лагеря. Кормили вполне сносно. Осматривали врачи. Дмитрию предложили госпитализироваться, но он отказался, думая, что до дома точно добраться сможет, а там уж и подлечится. 

   Самое сложное дело – это было пройти проверку. Но и здесь всё обошлось. Дмитрий рассказал всё, как на духу. Ничего не утаил, ничего не забыл. Фамилии командиров, номера частей, даты, месяцы и дни, подробности всех событий, мелкие детали – всё совпало до цифры и до дня. Несколько раз спрашивали об одном и том же, но всегда без крика и без угроз. Никто его не пугал Гулагом, никто не требовал никого оговорить. По окончании проверки выдали пропуск и билет на поезд.

   «Да, – думал Дмитрий, – многое изменилось за войну». Но привыкать к переменам не пришлось: Родина встретила его привычно, по-свойски, как родного. 

   В июле он уже ехал в поезде домой. Дорога до дому оказалась не быстрой.

Станции забиты составами. Свидетельства только что прокатившейся войны, были во всём. Пути во многих местах были ещё в очень плохом состоянии. Поезда двигались медленно. Их поезд тоже был не литерный, и шёл вне расписания. Приходилось часто и подолгу торчать на станциях, пропуская разные товарняки. В переполненных вагонах было душно, жарко, накурено, питание как придётся. Одно хорошо: медленно, но ехали.

   И всё же Дмитрий переоценил свои силы, отказавшись от госпиталя в советской зоне оккупации, где ему предлагали полечиться. При подъезде к Свердловску ему стало совсем плохо. Его лихорадило, трясло, опять загноились старые раны. Дмитрия сняли с поезда и увезли в госпиталь. 

   Вердикт врачей был однозначный – нужна операция, иначе до дому не доедешь. Не хочешь подохнуть по дороге от гангрены, ложись в госпиталь. 

   Операцию сделали на второй день. А ещё через два Дмитрий пришёл в себя. Сначала он долго ничего не мог понять, но постепенно память частями возвращала прошлое. И когда сознание полностью вернулось, Дмитрий увидел, что на гвозде, на стене напротив, где висел его немецкий плащ, висит старая, потёртая до дыр, армейская шинель. На полу стояли стоптанные сапоги. Шляпы тоже не было. Хрен бы с ней со шляпой – сокрушался потом Дмитрий – пропал чемодан со всем его содержимым. А там ведь были подарки: и жене, и всем его девчонкам. А главное – Светке ничего не привёз. 

   Она же маленькая. Вдруг она скажет: «Здравствуй, папа! А что ты мне привёз?». И что же мне ей ответить?! Хоть головой об стену бейся.

   В октябре 45-го Дмитрий добрался до деревни, где теперь жила его семья. В той самой драной шинели, почти на голое тело, которую ему оставили воры, в стоптанных сапогах, оборванный, грязный, не бритый, голодный и злой, как чёрт, он появился на пороге их дома.

   В общем, как говорится, встречай, Прасковья, героя мужа своего.

                                               *  *  *    

   Потом, вскоре и много лет спустя, он не мог забыть тех первых минут. Никто не кинулся к нему навстречу, никто не закричал: «Папа, ты вернулся!». Даже не заплакали. Дети смотрели на него, как на приведение. Жена – как на новую, свалившуюся на неё, обузу, с которой теперь хочешь-не хочешь, а придётся жить. 

   Дмитрий никогда не цеплялся к ним после с разговорами типа: «Чего же это вы... Сукины вы дети! Как же вы так родного отца-то встретили!». Всё это вмиг показалось ему глупым. Тут, стоя в дверях, он сразу понял то, о чём не думал, не хотел думать, гнал от себя: «Всё изменилось на этом свете». Всё уже другое. И только он, бывший офицер НКВД, он – Дмитрий, всё ещё там, в 41-м. Раненый, изломанный, униженный и беспомощный. Он, оказывается, всего лишь ухватился за соломинку своего прошлого и продержался на ней все годы своего плена. 

   Пришёл, добрался до дома, дополз, хотел наконец-то обнять своих, единственных на свете людей, которых, как казалось ему, он имел право обнять, а вышло так, что на месте мечты пустота – всё ушло, передвинулось, всё вокруг стало другим. Все его самые родные люди стали другими за эти годы войны. Он шёл и стремился в мир, которого на самом деле уже нет. И тут Дмитрий до неловкости и до стыда сам почувствовал себя пустотой. 

   Его жена справилась без него. Спасла себя и детей. Она исполнила свою клятву. Все дети были живы и даже не болели. Все ходили в школу, учились, помогали, в чём могли. Конечно, нужду было не скрыть. Явно они все были постоянно голодные. Но они победили – они сумели выжить.

   Они жили и не рассчитывали на его помощь. Его и не ждали – он, ведь, пропал без вести ещё в 1941 году. Где-то в душе сквозь слёзы даже гордились им: он исполнил свой воинский долг. Но нужда и годы высушили слёзы. Он остался в памяти, как миф, как вся довоенная жизнь. И вот теперь в дверях стоит страшное чужое привидение, в котором совсем ничего нет от их отца, которого они помнили: того красавца капитана, всегда в форме, уверенного, сильного, опору и защиту семьи. Теперь он сам искал защиты у них. 

   Дмитрий долго не понимал, кто и что он теперь и как жить. В армию путь заказан, а ничего, кроме службы, он не знал. Пока шёл сюда, об этом не думал. Всё вытесняли другие мысли. Но пришли дни, когда думать нужно было только об этом. Дмитрия злило, что теперь и ему и всем нужно что-то доказывать. Он чувствовал себя во всём виноватым. В плену он жил надеждой, а чем жить здесь? В каждой семье, в каждом доме, был или погибший или герой. А кем был он? И сам не понял потом, как он выкарабкался и не спился. Хотя реально был на самом краю. 

   Но всё проходит. Рабочие руки требовались всюду – сгодились и его. Постепенно втиснулся Дмитрий в новую для себя жизнь. И внешне он стал, как всё, не отличим от других. И терзал себя, получалось, напрасно: никто его не попрекал пленом, хотя, правда, и на уроки мужества, да на пионерские собрания в школу тоже не приглашали. 

   Но как бы он ни выглядел внешне, внутри Дмитрий по-прежнему чувствовал себя офицером Красной Армии. О том, как и почему он выжил и где, старался не рассказывать. Никто, правда, сильно и не интересовался этим. Только потом, когда остался он в одиночестве, в конце своей жизни, рассказать всё же захотелось. Всегда молчать нельзя, с собой всё унести тоже было отчего-то обидно, но слушать его рассказы желающих не было. 

   Годы после войны пролетели, не заметили как. Думалось, прошлое кануло в безвозвратность, ушло навсегда. Но оказалось, что так не бывает. Нет стен между годами, а если и есть они, то не из бетона, а из стекла. Стоило лишь присесть или забыться от дел, и всё возвращалось, всё помнилось, всё виделось сквозь годы. 

   Дочки выросли, разлетелись из гнезда. Кто далеко, кто близко. Конечно, их с бабкой они не забывали: в гости приезжали постоянно. Внуков привозили на каникулы. Помогали, какая в том была нужда. Вроде, не бросали одних. Понимал Дмитрий, что приезжают они к матери. И помогают они ей. Но всё же хотелось думать, что и ему тоже. 

   Самые страшные годы они пережили с ней, а не с ним. Матери они своей жизнью обязаны, а не ему. И от неё они получали всю ласку и заботу, а не от него. Дмитрий так и не смог найти путь к их сердцам. Он так и остался стоять там, на пороге их дома. И не чужой, вроде, но и не папа. И обращаться-то к нему не знали как. Потом уж внуки научили – дед. 

   А как только умерла его старуха, так никто больше ни разу и не появился у него в доме. Один только Женька открытки к праздникам слал, да иногда и сам заглядывал. 

   Тогда убедился ещё раз дед в своей простой правоте: стены между годами из стекла. Вся жизнь его снова и снова проходила перед глазами. Забыть только боялся что-нибудь и несколько раз даже пытался записать всё, что помнил. Да стыдно как-то стало самого себя – о чём писать-то? Как бабы его тащили полудохлого с поля боя? Как личное оружие его – пистолет – утопили потом в деревенском туалете, а форму и документы сожгли, иначе бы немцы обязательно дознались, и не выжил бы тогда никто. Потом батрачил он всю войну до победы на немецких хозяев, посмотреть косо на них боялся: в лагерь отправят и всё – уже не выживешь. 

   А выжить хотелось. Дочку хотелось самую меньшую увидеть ещё хотя бы раз. Ничего уже не хотелось, только этого. Вот и терпел. И жрал из одного корыта со свиньями. И раны свои гноившиеся сам лечил. Одного услышать хотелось: «Папа, ты вернулся!». Но разве об этом пишут? Кому это нужно? Но всё равно ждал: а вдруг спросит кто про это. Может, внуки.

   Дед вздохнул. Полежал ещё, потом пошарил рукой по кровати – поискал носовой платок, но не нашёл его и снова вздохнул. Было слышно, как за стеной лаялись соседи. На улице свистели и кричали мальчишки: звали друзей выйти погулять. В комнате деда громко тикали часы-будильник. 

   К вечеру по углам снова стала накапливаться привычная темнота. Она становилась всё гуще и, казалось деду, что лезла она и лезла отовсюду.

   – А я ждал. Я ждал. – Вдруг негромко, но ясно прозвучало откуда-то с дивана. 

   Больше в комнате никто ничего не говорил, и слышалось только короткое и частое дыхание. Солнце давно закатилось, и темнота опять стала полной хозяйкой в квартире. 

   Дед спал или просто лежал – непонятно. Он устал от своих бесконечных воспоминаний и молчал. Трудно каждый раз проживать жизнь заново и беспокоиться: а всё ли ты помнишь, не забыл ли чего. Ах, сколько раз хотелось то тут, то там изменить свою историю. И менял. Но назавтра она снова возвращалась прежней. 

   Послышались какие-то неясные звуки – показалось, дед что-то заторопился сказать, а потом в комнате вдруг стало совсем тихо. Продолжали только тикать часы-будильник. Но к утру остановились и они.

                                                      *   *   *   

   Пошли вторые сутки, когда в комнату деда снова постучали. Сперва негромко, потом настойчивее.

   – Дед, займи на бутылку. Дед, слышь? А? Дед? 

   Из-за двери никто не отозвался. 

   – Вот, сука! И разговаривать не хочет, вражина. Ну ладно, запомню я тебя, падла... 

   Ещё постучав уже ногой и немного постояв под дверью, сосед смирился и пошёл дальше по коридору. 

   – Второй день хрыча этого старого не слышу. Затаился гадёныш. 

   Шаги затихли за дальней дверью. 

   Стало тихо, спокойно, благостно. Бывали и прежде такие же мгновения. И тогда в эти минуты деду казалось, что мир и любовь среди людей и вправду достижимы. Достаточно, когда-то думал он так, только лишь исповедаться и покаяться каждому за своё. И ещё вот, чтобы потом хоть кто-то тебя простил. И всего-то.

   Да только вот рассказать дед Дмитрий об этом уже никому не успел.

_____________________

© Костин Игорь Владимирович

 

 


Белая ворона. Сонеты и октавы
Подборка из девяти сонетов. сочиненных автором с декабря 2022 по январь 2023 г.
Почти невидимый мир природы – 10
Продолжение серии зарисовок автора с наблюдениями из мира природы, предыдущие опубликованы в №№395-403 Relga.r...
Интернет-издание года
© 2004 relga.ru. Все права защищены. Разработка и поддержка сайта: медиа-агентство design maximum