Случайно познакомился с человеком по имени Модест, ровесником моим. Имя редкостное, я, во всяком случае, могу вспомнить лишь троих: Мусоргского, Чайковского и – выплыло из тайников памяти – мальчика, которого оперировал почти полвека назад. Впрочем, не троих, а четверых, но о том позднее. Мальчика − не только из-за его уникального имени, очень трудно он мне достался. Острый гангренозный аппендицит, полыхающий перитонит, очень поздно привезли, время к ночи, зав отделением до утра не вернётся... И нынче, с несравнимо продвинувшейся фармацевтикой, такой перитонит – одно из самых грозных хирургических осложнений, тогда же – на краю гибели. Обречён он был ещё и потому, что запущен донельзя. И что грязнущего его привезли, в одних вонючих рваных трусах, − ещё не самая большая беда. Но был он, что называется, кожа да кости, со слабеньким сердцем, пульс катастрофический, нечем за жизнь цепляться. А на бескровном, с запавшими щеками личике – удивительные глаза. Не голубые, не синие – яркого, беспримесно василькового цвета. Опасно было, не отмыв его, в таком жутком виде, сразу брать в операционную, но счёт времени шёл уже на минуты. 

Очень ему повезло. Когда бы соседка по лестничной площадке не услышала его с ночи не умолкавшие стоны и крики, не вызвала бы она милицию, потому что дверь заперта была изнутри, а на стуки и призывы никто не отзывался, тем бы всё для него и завершилось. Прибыла милиция, вскрыли замок, ужаснулись увиденному, вызвали «скорую». Соседка же и рассказала о жизни этой семьи, состоявшей из семилетнего мальчика Модеста и его непутёвой мамы. Когда-то нормальной женщины, бухгалтером работала, опустившейся, часто бывавшей навеселе, водившей в дом всякий мужской сброд, потом совсем, до безобразия спившейся. С соседями не общалась, на порог никого из них не пускала. Сын её, с таким затейливым именем, редко выходил, гулявшего одного, без матери, вообще она его не припомнит. Поражалась, какой он тощий, неухоженный. Ещё тому, как часто, что ни день, лупцует его мать, плачет он, жалела мальчишку. В последний же год вообще ни разу его не видела, если бы не плакал он, не знала бы, есть ли он там. Но в этот раз до того громко плакал, даже выл, что решила вмешаться. Когда вместе с милиционером вошла к ним, обомлела. Бардак страшенный, вещи где и как попало разбросаны, на столе объедки, пустые бутылки. Сын на крытом каким-тряпьём топчане корчится, мать до невменяемости упившаяся, на драном диване валяется, подумали сначала, уж не померла ли. Всё это поведала соседка нашим охавшим да ахавшим сёстрам и нянечкам, от них и я узнал.

Выжить у него, похоже, не было и одного шанса.  Но он − непостижимость не только медицины, но и всей нелогичной жизни нашей, чему столько лет не перестаю дивиться, − не погиб. Вопреки всему. Словно кто-то там наверху, одаривший его такой красоты глазами, пожалел его, маленького мученика. Неделю не верилось в такую удачу, не однажды, случалось, трудно было определить жив ли он сейчас, но настал день, когда он открыл глаза, осмысленно поглядел, попросил пить. Праздник был для всего отделения – и нас, и всех больных, сострадавших мальчонке. И ни разу за эту неделю не появилась его мать. Дважды наведывалась соседка. Рассказала, что пьянки не прекращаются, что на следующий день встретила её возле дома, попробовала поговорить с ней о сыне, но та и слушать не стала. Посоветовала не совать нос в чужие дела.

Едва ли не первым его словом было «мама», звал её. Имелась у нас одна маленькая, на две койки, палата, мальчик, требовавший особого наблюдения и выхаживания, лежал в ней один, благо не пропадала такая возможность. Я сказал ему, чтобы не тревожился, мама завтра обязательно придёт, надо ещё немного подождать, скорей выздоравливать. И попросил Петровну, нашу старшую сестру, сходить к ней. Была Петровна женщиной властной и с твёрдым характером, лучшей кандидатуры, чтобы образумить маму не сыскать. Пообещала Петровна, уходя, что эта стерва будет завтра здесь как миленькая. Вернулась, однако же, слегка обескураженная. Сообщила, что дрянь та несусветная, таких бы вообще кастрировать надо, чтобы не рожали, но, будто бы, всё-таки должна завтра прибыть. 

Вести мальчика поручено было мне. И всё своё свободное от безотложных дел время отдавал я ему. В тот вечер долго сидел у него, старался поднять ему настроение, шутил, анекдоты рассказывал. Но получалось у меня не очень-то, раз за разом спрашивал он, почему не приходит мама, придёт ли завтра. Я снова обещал ему, боялся, если не случится этого, завтрашнего дня. И удивлялся его неизбывной тяге к ней, словно ни о чём и ни о ком другом думать не способен, закрадывалась даже мысль, не насочиняла ли соседка. Хоть и то, как и в каком виде привезли его сюда, не должно было оставлять сомнений. 

Утром она не пришла. Не пришла и к обеду. Он безутешно плакал.  Я сказал ему, что наверняка были у мамы какие-нибудь неотлучные дела на работе, на что возразил он мне, что мама давно не работает. Я пообещал, что вечером она точно придёт. И пошёл к ней домой, моля бога, чтобы никуда она не делась. Повезло. Дверной звонок не работал, но на нетерпеливые мои стуки она откликнулась. Приоткрыла дверь, сумрачно поглядела на меня, спросила, чего надо. В образовавшуюся щель приметил я угол накрытого стола и оголённое мужское плечо с лямкой вылинявшей майки. Поспешил представиться ей, сказал, что нам обязательно нужно поговорить. Она, помедлив немного, всё же вышла, прикрыла за собой дверь. Молодая, темноволосая и темноглазая женщина, миловидное лицо которой заметно уже опорочено было стойкой алкогольной зависимостью, нездорового цвета, отёчное, с набрякшими веками. Заметно было, что и сейчас не трезвая она, но в состоянии ещё достаточно вменяемом.

Я, опасаясь, что, недослушав меня, скроется она, хлопнув перед моим носом дверью, принялся торопливо рассказывать ей всё, скорей упрашивал, чем просил, навестить сына. Добавил для вящей убедительности, что состояние его всё ещё угрожающее, возможны непредсказуемые осложнения, её приход наверняка благотворно скажется на дальнейшей его участи. Она ни разу не перебила меня, не переспросила, ни одна мышца на её лице не шелохнулась. Потом буркнула: сегодня не могу, завтра. И закрыла за собой дверь. Я знал, что завтра она тоже не придёт. В голове не укладывалось: ну такая она-рассякая, какой бы ни была, но не может ведь быть, не бывает ведь так, чтобы у женщины, девять месяцев вынашивавшей своего ребёнка, в муках его рожавшей, к груди своей прикладывавшей, ничего к нему не осталось. Даже когда в такой он страшной беде, просто из обычного человеческого сострадания. Что, что такое мог сделать этот мальчик с чудными васильковыми глазами, чтобы стать ненужным ей? Её сын, первым словом которого, вернувшегося из небытия, было «мама». Пропадающего от любви к ней, от тоски по ней. Может быть, я, по молодости своей или полу другому, не способен постичь это или не дано мне, всё тут много сложней, чем представляется мне? Не связано ли как-то это с отцом мальчика, о котором никому здесь ничего не известно?

Я снова боялся. Боялся вернуться, встретиться с ним глазами. Позвонил в дверь напротив, рассказал соседке о состоявшемся разговоре. Она заплакала. Спросила, может ли чем-нибудь помочь, побудет с мальчиком. Я ответил, что это способно лишь навредить, поинтересовался, не знает ли она, есть ли у матери здесь какие-нибудь родственники или просто близкие люди. Не знала, но придумала, что сходит на фабрику, где та работала, вдруг что-либо удастся выяснить. На том и порешили. Я вернулся, зашёл к Модику, как называли мы его. Кстати сказать, мы уже знали, почему так затейливо назвала она сына. В честь её отца, его дедушки. 

Не решился признаться ему, что виделся с мамой, и сегодня она прийти не сможет, обещала завтра. Солгал, что мама обязательно придёт вечером, но, наверное, попозже, какие-то у неё сейчас проблемы, раньше вряд ли получится. В семь часов сделал ему нужную инъекцию, поручил дежурной сестре ночью повторить, до завтрашнего утра ему не проснуться.

Обрадовала соседка. Одна из сотрудниц, работавшая с матерью Модика в бухгалтерии, вспомнила, что в Свердловске живут у той родители, замужем не была, девичья фамилия её – Ковальская. Уже немало.

Не стану загружать читающих этими подробностями, ничего они не убавят и не прибавят. У врачей, при всех издержках этой профессии, есть и неоспоримые преимущества. Зав нашим отделением связался с начальником городской милиции, чью тёщу избавил он от жёлчного пузыря, через полтора часа стали известны свердловский адрес и номер телефона Модеста Ковальского (вот, опять же кстати, доказательство тому, что и это редчайшее имя давалось, значит, не случайно, мало ли в громадном Свердловске Ковальских, кто-то на что-то уповал?). Ещё через час я разговаривал с ним. Вечером следующего дня старший Модест прилетел. Быстро, без нередкой волокиты, на самом высоком уровне была задействована санитарная авиация, вскоре Модик с дедушкой, сопровождаемые выделенным врачом, улетели в Свердловск… 

Мог бы рассказать, как непросто далось это Модику, да и нам всем, как до последнего ждал он маму, но не хочу и вам, и себе портить настроение, пусть уж завершится этот рассказ хэппиэндом. Достаточно того, что мне выпало не только вспомнить, но и, когда писал это, вновь пережить те тревожные события. Приятного, как нетрудно догадаться, мало.

__________________________

 © Кисилевский Вениамин Ефимович