I

       Казалось, вся она была для современников как на ладони. Талантливая, известная, любимая публикой. И жизнь ее представлялась многим лишь осененной теплом и светом – ярким, насыщенным, трепетным.
       Если бы это было так…
       В период расцвета ее театральной карьеры, после каждого спектакля, поклонники провожали ее со сцены цветами и необыкновенно долгими апплодисментами. В знаменитую петербургскую «Александринку» посмотреть на постановки, в которых она участвовала, приходила едва ли не вся богемная Россия: художники, писатели. В театре бывали и представители царской семьи. А потом, после спектаклей, они непременно устремлялись за кулисы, чтобы выразить восхищение ее игрой. Она виделась им какой-то исключительной, неземной даже.
     В эти минуты, когда вроде бы все в ней должно было трепетать от восторга и благодарностей, она не знала, что делать. Просто стояла и слушала все эти бесконечные дифирамбы. Не то, чтобы была равнодушна к ним, но и пиетета никакого не ощущала. Кому в мясной лавке быть, кому на сцене. Бог всех равными создал, так что чего уж там кичиться, проявлять гордыню. Не по ней.
     Но этими мыслями тоже мало с кем делилась. Незачем.
        Ее звали Вера Комиссаржевская. Женщина, сумевшая воссоздать на русской драматической сцене проявления большой любви. Лариса из «Бесприданницы» Александра Островского, Нина Заречная из чеховской «Чайки», Маргарита из гетевского «Фауста», Дездемона из шекспировского «Отелло»… Кажется, она переиграла все женские роли, какие были возможны тогда, во второй половине XIX века.

     Ей верили. Тому чуткому восприятию жизни, той обостренности характеров, которые она воссоздавала. В героинях Веры Комиссаржевской многие женщины узнавали себя, находя в ее театральной игре ответы на волновавшие их вопросы. Впрочем, кто сказал, что ее образы не были духовно близки мужской части зрительного зала...
       Удивительно, однако, что при таком общественном признании и теплых чувствах со стороны публики она так и не сумела обрести устойчивый душевный покой, ровность чувств, дающие возможность уверенно жить и думать о будущем. И поэтому по жизни Вера была неимоверно грустна, даже трагична.  Рядом с ней не оказалось, по сути, ни одного по-настоящему близкого человека – того, кого бы она полюбила по-настоящему.
        Тягостное состояние души бывает у каждого, порой оно затягивается надолго. Творческие люди в этом отношении еще более специфичны. Их раздирающий душу камертон никогда не дает им самим успокоения. Они зачастую даже не в состоянии совладать с собой: мучаются от несовершенства окружающего мира и себя в нем особенно страстно. Такой оказалась и Вера Комиссаржевская.
       Из жизни в возрасте неполных 42 лет она уходила совершенно истощенной. Ей казалось, что позади нее не осталось ничего – только выжженное поле, где даже земля прописана какой-то вселенской горечью и неуспокоенностью. У нее нет ни своего театра, который она мечтала создать, ни мужа, ни чувств. Ничего. 
       «Я словно одинокое дерево», – записала она на листке бумаге, чудом сохранившемся. Рядом ее же рукой карандашом были нарисованы контуры древесного ствола – сухого и безжизненного, на его ветках нет никакой листвы. 
       Если бы в то время существовал кинематограф, он бы, возможно, оставил нам хотя бы обрывочные кадры театральных постановок с участием Комиссаржевской, то чувство любви к ближнему, которое демонстрировали многие ее персонажи. Но кинематографа еще не было, и запомнить ее живой и непринужденный артистический образ оказалось невозможным. Он просто ушел в небытие вместе с ней. Но даже из коротких высказываний самой Веры отчетливо понимаешь, сколь трагично ее восприятие всего окружавшего.
       «Я прошла старый театр и новый театр, – произнесла она незадолго до своей смерти, – и того, что искала, не нашла. Но я верю, что его найдут мои ученики, обязательно найдут. Жизнь начинается там, где начинаются искания правды, и где они заканчиваются – заканчивается и сама жизнь».
       Прозвучало горько, но спокойно и рассудительно – как и положено той, что знала себе цену.
       Эти слова не столько о сцене, сколько и о поиске истины - в том мире, в котором она испытала огромные разочарования. Всматриваясь в жизнь Комиссаржевской, отчетливо понимаешь, что ее поистине выдающиеся задатки так не были полностью раскрыты – ни на сцене, ни в жизни. И ее большие чувства, которые она несла в своей душе, так и остались отринуты миром.   

II
       О ней много писала столичная пресса. «Госпожа Комиссаржевская вновь удивила нас вчера. Ее бесприданница Лариса – едва ли не один из самых выразительных женских театральных характеров, которые когда-либо видела русская сцена», – отмечалось в рецензии «Санкт-Петербургских ведомостей».  А консервативная газета «Новое время» высказалась и того ярче: «Проедьтесь по всей Европе, и в тамошних театрах вы вряд ли встретите актрису, которой был бы присущ такой же многогранный талант. Имя Веры Комиссаржевской навсегда останется в богатой истории отечественного искусства».
       Ее Офелия из шекспировского "Гамлета", Софья из грибоедовского «Горя от ума» и другие роли вызывали бурю эмоций в среде питерской и московской публики. «Внутренний мир главной героини, - писал очередной газетный критик об одном из упомянутых образов, – она сумела передать без всяких воплей, без всяких стенаний, даже без той «слезы», на которую так щедры наши любящие действовать на нервы зрителей артистки».
        Трудно представить сегодня, как талантливо надобно играть, чтобы вызывать столь единодушное мнение театральной публики.
      Чехов называл Комиссаржевскую «чудесной актрисой». Добавляя при этом, что «никто так верно, так правдиво, так глубоко не понимал меня, как Вера Федоровна». Он имел в виду, конечно же, героинь своих пьес. Тогдашнее время требовало характерных и трагических актрис, и во многом поэтому Комиссаржевская сумела передать чеховские чувства.
        А Мария Савина, сорок лет прослужившая на сцене все того же Петербургского Александринского театра и получившая негласный титул русской Сары Бернар, советовала знакомым: «Пойдите, посмотрите эту актрису, это редкая актриса».
       Ну, если уж М. Савина высказалась о ней с таким придыханием…
        Неудивительно, что на Комиссаржевскую с вожделением смотрели многие богатые и известные мужчины, готовые бесконечно ухаживать за ней. Она же оставалась почти равнодушной к таким сентенциям, пусть даже и самым искренним. Неистовые поклонники Веры в такие моменты смотрели на нее с нескрываемым удивлением: что ж эта за женщина, едва ли не сходу отвергавшая деньги, драгоценности, квартиры, которые они готовы бросить к ее ногам? Да из человеческой ли плоти она вылеплена, если остается безразличной к дорогим подаркам, за которыми бы многие женщины ухватились бы мгновенно и трясли бы, трясли, как грушу, своих ухажеров в надежде заполучить что-либо еще.
       Некоторые претенденты на ее сердце, не выдерживая, напрямую спрашивали Веру о том, почему та остается нечувствительной ко всему тому, что, казалось бы, дает ей сам Господь. «Разве любовь подвержена каким-то жестким принципам?», – неистово вопрошал в записке к Комиссаржевской молодой актер Николай Ходотов.
       Будучи на 14 лет моложе актрисы, он необыкновенно увлекся ею, источая при встречах непрекращающиеся комплименты в ее адрес. А та словно не замечала их, все больше отмалчивалась. Была внимательна к Ходотову, иногда они вместе бродили по тихим улочкам Петербурга, обсуждая современное театральное искусство. Им было совсем не скучно друг с другом, подчас она даже смеялась во время этих разговоров, особенно когда Ходотов рассказывал что-то непринужденное или забавное. А потом, когда его монолог заканчивался, с теплотой смотрела на Николая.
     Вместе с тем, когда разговор вдруг, пусть даже косвенно, касался личной жизни Веры, она решительно просила переменить тему.
       Это желание вырывалось из Веры спонтанно, словно короткий тщательно заготовленный монолог. При этом на лице ее выступал румянец – верный признак того, что она необыкновенно взволнована. Ходотов замолкал и более не продолжал этой беседы. Некоторое время они шли молча, каждый думал о своем.
       В эти моменты Вера неизменно чувствовала, что своими репликами неуклюже задевает Ходотова. В сущности, тот ни в чем не виноват, она же никогда не рассказывала ему всего того, чем жила, о чем думала до их знакомства. Все ее знают сегодня как известную театральную приму. Только разве всегда было так? Разве не окутывало ее прежде состояние полной безнадежности, сжимавшей так, что не было решительно никакой возможности дышать?
       Ее в эти минуты внезапно охватывало осознанное ощущение несправедливости по отношению к Холодову. Зря она на него так бессердечно огрызается на него. Иногда эти чувства настолько проникали в Комиссаржевскую, что она садилась по вечерам за письменный стол и начинала писать Ходотову, то ли стремясь задобрить, то ли успокоить его. Она не подбирала в этих письмах каких-то особых слов, но высказывалась так, словно вела с Николаем непрекращающийся взволнованный диалог, запоздало говоря ему то, что не отваживалась сказать при встречах.
       «Вы никогда не будете мне чужим, что-то бездонно нежное к Вам срослось с моей душой навеки, и я верю, что Вы чувствуете это…», – писала она Ходотову. И перо ее при этих словах чуть дрожало, что подтверждалось тотчас возникавшей неровностью выписанных ею букв.
       А Ходотов все гадал: ежели Вера искренна с ним, то отчего она так сдерживает себя, недвусмысленно отстраняясь от его искренних слов и тем самым словно постоянно отталкивая его от себя? Он никак не мог прочитать ее «открытую книгу» и поэтому часто становился неотесанным, грубоватым даже: сердился то на Веру, то на себя, а то и на обоих одновременно. Та понимала, в чем причины неуравновешенного характера Холодова, но брать на себя заботу о нем, сродни материнской, не хотела, ибо не привыкла ни к чему такому. А чего-то иного дать не могла тоже. 
       В ней так и сидело бесконечно это чувство, в котором соединялось возможное и несбыточное. Оно мучило ее, проводило обнаженным стеклом по душе и заставляло бесконечно сомневаться в том, что она может кого-то по-настоящему осчастливить. 

III
        При общении с Ходотовым она, не очень понимая почему, часто вспоминала свою первую любовь. Та оказалась ослепительно-яркой, но завершилась ничем, оставив в Вериной душе неуемное чувство тоски.
       В свои 19 лет она неимоверно увлеклась художником Владимиром Муравьевым. Тот неплохо рисовал, подавая надежды на то, что в один прекрасный день войдет в число избранных художников. Муравьев действительно писал неплохие пейзажи, умело передавая красками и сумерки, и ослепительность солнечного деревенского утра, и тишину леса. Вера боготворила его художественный вкус, видя в нем того взрослого и необыкновенно сильного душой человека, который откроет ей новый неизведанный для нее мир.
       Она мечтала, как выйдет замуж за своего Володеньку, и они вместе уедут далеко-далеко, где она еще никогда не была, и тот нарисует ее на фоне южного моря, волны которого будут омывать ступни ее ног и погружать в нирвану.
       – Мы же уедем отсюда? – время от времени спрашивала Вера своего избранника. Ей страшно хотелось покончить, наконец, с незамужней жизнью и отдаться совершенно новому для себя чувству, с которым прежде она не была знакома. Но отдаться не временно, ни ради моды или во имя того, чтобы как можно быстрее разрушить для себя холостяцкий быт, но основательно поменять его.
       Вере казалось, что все это даст возможность забыть прошлое. И внезапный, как ей казалось, уход из семьи отца, и надсадное восприятие жизни со стороны ее матери, которая делала все, чтобы у Веры и двух ее сестер было не хуже, чем у людей, чтобы они получили приличное образование и были пристроены к людям знатным и состоятельным – всё это омрачало ее повседневное существование, делало его несносным, давящим.
       Между тем встреча с Володенькой во многом поменяла ее мироощущение, и сама жизнь теперь казалась ей полной надежд. При этом Вера до конца не доверяла своему чувству, неимоверно волновалась при встречах со своим избранником.
        В ходе разговоров с Муравьевым голос ее подчас неимоверно дрожал, словно она требовала от того несбыточного. И поэтому она либо отмалчивалась, либо задавала ему одни и те вопросы, будто желая удостовериться в том, что он говорит ей правду. И вопрос о создании их собственного семейного гнезда был одним из самых важных для нее.
       – Конечно, уедем, – умиротворенно озвучивал Муравьев своей невесте. – Обещаю.
       И при этом нежно гладил Веру по голове, словно успокаивая ее и давая надежду на то, что надо еще немного подождать, и тогда непременно сбудется то, о чем она мечтает. И та верила, что вместе с Володенькой обретет, наконец, свое женское счастье – так, как понимала его своей юной очень ранимой душой.
       Муравьев, казалось, испытывает к Вере особые чувства. Они безумно манили Веру, делали ее жизнь осмысленной, чуткой ко всему тому, что ее окружало. Так ей казалось, во всяком случае, и она отдалась этим чувствам безропотно, самозабвенно.
       Ее пыл попытался охладить отец. Ему совсем не понравился Верин выбор. Уход Федора Петровича из семьи не изменил его отношения к дочерям, он был с ними неизменно приветлив, помогал и материально. А Вера тянулась к нему. Отец был известным тенором, выступавшим не только на сцене петербуржской «Мариинки» и Итальянской оперы, но и театральных подмостках Рима и Милана.
        – Ты бы, душенька, присмотрелась к своему Володеньке, – между прочим, советовал он Вере. – Человек он приметный, да только с лица воду не пить. Не пара он тебе, милая! Себя любит более других на свете, а к тебе неравнодушен только от того, что молода.
        Вера смотрела на отца и бросала удивленно:
        – Да с чего вы взяли, папенька? Володя человек хороший, надежный. Очень он нравится мне.
       Далее разговора на эту тему отец не продолжал, словно не желая нагнетать отношения с дочерью.

IV
        А ведь прав оказался Федор Петрович, в конце концов. 
       Женитьба не принесла Вере освобождения от тревог. Поначалу Володенька по-прежнему проявлял к ней знаки внимания. Но потом изрядно заскучал, стал часто погружаться в апатию, причины которой были не до конца понятны и ему самому, начал пить, не приходить по вечерам домой и даже завязал сердечные отношения с Вериной сестрой, Надеждой.
       Всё это время мужниных загулов Вера ощущала, что постепенно сходит с ума. К ней вернулись прежние неопределенность и жуткий страх за свое будущее. Они одолевали ее постоянно: и когда она в одиночестве, в состоянии охватившей ее вселенской тоски, словно сомнамбула, перемещалась по питерским улицам, и когда оставалась одна в четырех стенах.
       Окончательно Веру добило известие о том, что ее сестра беременна от Володеньки.
    Разлад семейных отношений завершился для нее серьезным нервным срывом и попаданием в психиатрическую клинику. «Тогда случилось со мной что-то ужасное, – пометила она в своем дневнике. – Я сошла с ума и была в сумасшедшем доме целый месяц».
       Впоследствии искренне и без обиняков признавалась: «Плохо мне было, если по-простому говорить. Настолько худо, что готова была при первой возможности оставить этот мир». То, что это так, отчетливо подтверждал и медицинский вердикт: «Больная страдает нарушениями рассудка, временами бредит, временами ее посещает мания преследования».
       Разным бывает смятение души человеческой. Иные и не отдают себе отчета в том, что пребывают в состоянии психического нездоровья.  А вот Вера отчетливо понимала, сколь незавидным выглядит ее положение. Да и было отчего. Предали ее и муж, и родная сестра. И назад от этого не повернешь, и вперед хода нет – некуда, да и не к кому.
        А ведь бросая взгляд на ее фотографии того времени, ни за что не подумаешь о страданиях, будоражащих ее душу. Со снимков на нас смотрит выразительное и очень миловидное лицо той, чье имя впоследствии окажется известным всей просвещенной России. Впрочем, она всегда умела прятать свои эмоции, даром что ли Господь наградил ее талантом актрисы. 
       Между тем после неудачного брака Вера решила для себя твердо: замуж более не выйдет.
        И не вышла, хотя предложений на сей счет к ней поступало немало.
    Женихи, к слову, были как нельзя приличные: главный режиссер «Александринки» Евтихий Карпов, поэт Валерий Брюсов, писатель Антон Чехов и многие другие. Вера не то, чтобы чуралась их – вовсе нет. Она была достаточно интеллигентной и обходительной, и жизнь ее нельзя было назвать аскетической. Но и надежд на возможное изменение своей личной части никому не подавала.
       Когда один из ее многочисленных поклонников, известный дипломат и историк С.С. Татищев, хлопотавший в свое время о том, чтобы молодую Веру Комиссаржевскую приняли в труппу столичного Александринского театра, предложил ей руку и сердце, та решительно отказала ему.
        — Не взыщите, Сергей Спиридонович, – произнесла Комиссаржевская, – искусству… я принадлежу безвозвратно, бесповоротно, всеми помышлениями, и чувству этому не изменю никогда ни ради кого и ни ради чего – разве сама в себе получу полное разочарование.
        — Может быть, одумаетесь, Верочка, – озвучил после некоторой паузы Татищев. – Театром же не заменишь реальную жизнь. Это сейчас вы на сцене блистаете, а что потом?
        — Ну, что потом – то нам не ведомо, – выплеснула Комиссаржевская свои эмоции, видно, основательно скопившиеся в ее душе. – А пока свою судьбу тревожить не хочу. Она у меня и так порядком надломлена, если не сломлена совсем. Мне иногда чудится даже, что жизнь моя вскорости закончится. Так уж позвольте распорядиться ею по своему усмотрению, не искушайте, и надежды не предлагайте. Я уж решила: чему быть – тому не миновать.
        Она сжала губы и резко повернула голову к окну. 
       Ей, вообще-то нравился Татищев. Однажды, во время расцвета их взаимоотношений, в середине 1890-х, написала ему: «На второй неделе поста я буду в Петербурге, и мы с Вами увидимся и обо всём переговорим, а переговорить мне с Вами хочется и надо об очень многом, многое Вам сказать, о многом спросить и составить сообща программу будущего моего в том направлении и смысле, какие Вас интересуют или по крайне мере интересовали очень недавно».
       Она не только отвечала все его письма, но и сама регулярно инициировала эту переписку. В одном из писем к Татищеву отмечала: "Мне ужасно бы хотелось Вас повидать и поговорить об очень многом. Сообщаю Вам свои местопребывания, может быть, Вы найдёте какую-нибудь возможность добраться до меня». 
       Комиссаржевская настойчиво зовет своего друга то в Старую Руссу, где проходят гастроли Александринского театра, то в Одессу, то на Кавказ.
       «Напишите поскорей — а лучше всего приезжайте»; «невозможно писать, а поговорить надо», – уговаривает она своего Сергея.
       Однако в нужный момент и ему дала отворот-поворот. Татищев все гадал потом: то ли не был по-настоящему любим Верой, то ли она так и не смогла попрощаться со своими принципами.
       Наверное, и то, и другое. Сдается, что она не то, чтобы сохраняла холодность по отношению к окружавшим ее людям, но очень опасалась новых разочарований. Татищеву писала: «Мне слишком больно, что я заставляю Вас переживать тяжёлые минуты... Не сердитесь, что я не считаю теперь себя вправе принять от Вас те услуги, которые Вы мне предложили с той добротой, в искренности которой я никогда не сомневалась... Вы не можете себе представить, как мне тяжело так огорчить Вас и лишиться в Вас друга, но я никогда не кривила душой и в данном случае особенно не могу не ответить честно, правдиво, рискуя даже потерять Ваше ко мне хорошее отношение».

V
       Честность, демонстрируемая Комиссаржевской в самые непростые минуты своей жизни, была одной из отличительных черт ее характера. Сама она считала скрытность и лицемерие едва ли не самыми большими пороками человеческой души. И этим существенно отличалась от многих тогдашних актрис, да и будущих тоже.
      Когда на одной из встреч, которые в наше время принято называть творческими, ее спросили, что более всего ценит она в других, Вера чуть помедлила с ответом, а потом озвучила – просто и недвусмысленно: «Не люблю масок, и театральщины не люблю. Естество мыслей и чувств – вот что мне ближе».
     Прозвучало совсем непривычно для людей искусства.
    Несмотря на прирожденную артистичность и разнообразие своих ролей, Комиссаржевская вела себя точно также и в жизни, и в театре.
  Прослужив многие годы на театральной сцене, она все более ощущала, что родная «Александринка» перестает устраивать ее. В этих постановках бытовала традиционная театральность, с ее неуемным пафосом, трагизмом или, наоборот, безудержным смехом. А Комиссаржевской хотелось куда большего естества в общении со зрителем.
       Ей казались намного ближе к этим очертаниям пьесы Чехова и Горького, нежели, к примеру, Островского и Тургенева. Даже Льва Толстого с его "Властью тьмы" воспринимала как нечто условное.
       Не будем спорить с Комиссаржевской спустя век с лишним. Творчество и чувства никогда не состоятся при отсутствии свободы выбора.
        ...За год до своей смерти она уходит из «Александринки», живет надеждой на то, что ей удастся создать новый театр – свой, где не надо будет ничего никому доказывать, но просто жить на сцене так, как требует душа.
        И вроде бы даже стало получаться. На должность главного режиссера своего детища Комиссаржевская пригласила молодого Всеволода Мейерхольда. Лишь за один сезон тот выпустил свыше десятка новых постановок. Это ли не успех!
     Но вскоре она испытала разочарование и в Мейерхольде. Его спектакли оказались слишком новаторскими, плохо приближенными к классике театрального жанра. Поначалу Вера пыталась спорить с режиссером, убеждать его в необходимости сохранить классическое восприятие театра. Но тот не внял советам.
       Комиссаржевской пришлось расстаться и с ним. «Мейерхольд создал в театре атмосферу, в которой я задыхаюсь… и больше не могу».
     Она не хотела мириться даже с малейшим отходом от того, что называла "правдой жизни". Театру, по ее мнению, нельзя оставаться как пафосным, так и равнодушным к тому, что его окружает. А когда Мейерхольд и многие другие спрашивали ее напрямую, чего она хочет от сценических постановок, Комиссаржевская отвечала: "Честности хочу. Не условностей, а того, чему можно верить".
     И чувствуя недоверие к этим словам, добавляла:
     - Все мы можем ошибаться. А вот признать фальшь - это по силам немногим.
     Она все годы продолжала оставаться максималисткой. И в мыслях, и в чувствах. Часто сама мучилась от этого, но и поделать с этим ничего не могла.
     Только сама жизнь в этом случае склонна превратиться с муку. И для себя, и для окружающих. В случае с этой женщиной так, возможно, и было.
        …В 1910 году Вера Комиссаржевская умерла. Неожиданно заразилась черной оспой во время гастролей своей труппы по Сибири и Дальнему Востоку. Перед очередным выходом на сцену потеряла сознание. А потом… Потом все пошло по накатанной – быстро и трагически.
      Примечательно, что у некоторых северных народов черная оспа считается «болезнью бесчувствия». Дескать, такая смерть забирает тех, кто лишен любви.
     Звучит как-то совсем горестно. Но, может, во всем этом, мистическом, и есть самая настоящая правда, поди знай…

_______________________

© Стровский Дмитрий Леонидович